Прощай, Колумбус и пять рассказов

ЭЛИ-ИЗУВЕР

Лео Зуреф возник из-за белой колонны — поздороваться с Эли Пеком. От удивления Эли отпрянул, они пожали друг другу руки, и Зуреф жестом пригласил его в просевший старый особняк. В дверях Эли обернулся и увидел, как за сбегавшей по склону лужайкой, за буйными зарослями живых изгородей, за затененной заброшенной тропой, мигают фонари на улицах Вудентона. Магазины вдоль Коуч-Хаус-роуд выбрасывали снопы желтого света — Эли представлялось, что это горожане тайно сигнализируют ему: «Эли, разъясни ты этому Зурефу нашу позицию. У нас современная община, Эли, у нас семьи, мы платим налоги…» Отягощенный этим заданием, Эли тупо, устало поглядел на Зурефа.

— Вы, как я понимаю, работаете полный день, — сказал Зуреф, проводя юриста — чин-чином, при портфеле — в промозглый холл.

Каблуки Эли грохотали по растрескавшемуся мраморному полу, и, чтобы перекрыть грохот, он говорил громко.

— Дорога — вот что тяжелее всего, — сказал Эли, проходя — Зуреф распахнул перед ним дверь — в сумрачную комнату. — Занимает три часа в день… Я к вам прямо с поезда.

Он опустился в кресло со спинкой в форме арфы. Оно, против ожидания, оказалось не очень глубоким, и Эли ушиб костистый зад. Ушиб взбодрил его, заставил вернуться к делу. Зуреф, лысый, с косматыми бровями, когда-то, судя по всему, очень толстый, сидел за пустым столом, стол скрывал его до половины, и от этого казалось, что он сидит на полу. Кроме стола, в комнате не было ничего. Ни книг на полках, ни ковра на полу, ни штор на больших створчатых окнах. Когда Эли заговорил, Зуреф встал и открыл державшееся на одной скрипучей петле окно.

— Май, а уже как август, — сказал он, и Эли увидел на голове Зурефа — тот стоял к нему спиной — черный кружок. У Зурефа не было макушки! Зуреф сквозь полумрак — лампочки в люстре отсутствовали — проследовал к столу, и тут Эли сообразил, что это кипа. Зуреф чиркнул спичкой, зажег свечу, и в открытое окно ворвались приглушенные крики играющих детей. Уж не для того ли Зуреф открыл окно, чтобы Эли их услышал.

— Ну-ну, — сказал он. — Я получил ваше письмо.

Эли изготовился: ожидал, что Зуреф выдвинет ящик, достанет письмо из папки. Вместо этого старик подался животом вперед, просунул руку в карман брюк и извлек оттуда нечто, что Эли на первый взгляд принял за сильно несвежий носовой платок. Зуреф развернул его, расправил, разгладил на столе ребром ладони.

— Вот, — сказал он.

Эли указал на замызганный листок, который он слово за словом обсудил со своими партнерами, Льюисом и Макдоннелом.

— Я надеялся получить ответ, — сказал Эли. — Прошла неделя.

— Дело важное, мистер Пек, и я знал — вы придете.

Дети бегали под открытым окном, их непонятный лепет — вполне, впрочем, понятный Зурефу, иначе чего б он заулыбался, — проник в комнату, как третий собеседник. От детского крика Эли стало не по себе, он не смог сдержать пробравшей его дрожи. Надо было, думал он, сначала пойти домой, принять душ, поужинать, а потом уж нанести визит Зурефу. Профессионализм, обычно выручавший его, здесь не помогал: слишком сумрачным был кабинет, слишком поздним час. А там, внизу, в Вудентоне, его ждали — ждали клиенты, ждали соседи. И он представлял не себя с женой, а евреев Вудентона.

— Вы поняли, в чем дело? — спросил Эли.

— Понять нетрудно.

— Это вопрос районирования… — Зуреф ничего не ответил, лишь побарабанил пальцем по губам, и Эли сказал: — Законы создаются не нами…

— Вы их уважаете.

— Они защищают нас… Защищают общину.

— Закон есть закон, — сказал Зуреф.

— Вот именно! — Эли так и подмывало встать и забегать по кабинету.

— Но закон не всегда закон, и это тоже верно. — Зуреф поднял руки ладонями вверх, изобразил весы. — Ведь бывает и так: хоть закон и закон, но он не всегда закон? — Он покачал чаши весов. — И наоборот.

— Все проще простого, — отрезал Эли. — Школе-интернату не полагается находиться в жилом районе. — Он не допустит, чтобы Зуреф затуманил эту проблему другими проблемами. — Мы сочли за благо предварить вас, прежде чем что-либо предпринимать.

— Ну а дому?

— Дому да. Жилой район он и предназначен для жилья.

Не исключено, что эти перемещенные лица знают английский не так хорошо, как могло показаться. Зуреф говорил медленно, но до сих пор Эли относил это за счет его изворотливости, а то и умудренности.

— Жилье и означает дом, — добавил он.

— Значит, это есть мое жилье.

— А как же дети?

— Это их жилье.

— Всех семнадцати?

— Восемнадцати, — сказал Зуреф.

— Но вы же обучаете их здесь?

— Талмуду. Это против закона?

— В таком случае это школа.

Зуреф снова подвигал чаши весов вверх-вниз, постепенно нарушая их равновесие.

— Послушайте, мистер Зуреф, в Америке такое заведение называется школой-интернатом.

— И там их учат Талмуду?

— Их там учат — и точка. Вы — директор школы, они — ученики.

Зуреф положил чаши весов на стол.

— Мистер Пек, — сказал он. — Я в это не верю… — но к тому, что говорил Эли, слова его, похоже, касательства не имели.

— Мистер Зуреф, таков закон. Я пришел осведомиться, что вы намерены предпринять.

— Что меня обяжут предпринять.

— Надеюсь, это совпадает.

— Совпадает, — Зуреф вжал живот в стол. — Мы остаемся. — Он улыбнулся. — Мы устали. Директор устал. Ученики устали.

Эли встал, взял портфель. Туго набитый жалобами, претензиями и махинациями клиентов портфель оттягивал руку. Случались дни, когда портфель был как пушинка, — в кабинете Зурефа он весил не меньше тонны.

— До свидания, мистер Зуреф.

— Шалом, — сказал Зуреф.

Эли открыл дверь и, стараясь не стучать каблуками, мрачным — ни дать ни взять склеп — коридором вышел из дома. Привалился к колонне, стал смотреть, как на лужайке играют дети. Перекликаясь то громче, то тише, они гонялись друг за другом вокруг обветшавшего дома. В сумерках детская игра напоминала ритуальные пляски. Эли отлепился от колонны, но едва он ступил на лужайку, пляски прекратились. Раздался пронзительный, долго не смолкающий визг. До сих пор еще никто при виде Эли не пускался наутек. Не сводя глаз с огней Вудентона, Эли направился к ведущей с горки тропе.

Когда Эли увидел его, он сидел на скамейке под деревом. Поначалу Эли помстилось, что перед ним глубокая черная дыра, затем в ней вырисовалась фигура. Эли узнал его по описаниям. Вот он, в той самой шляпе, из-за которой на Эли и возложили эту миссию, в шляпе, повергшей Вудентон в такое смятение. Городские огни вновь просигналили: «Займись тем, кто в шляпе. Это же черт знает что». Эли направился к нему. Ну а вдруг он более покладистый, чем Зуреф, более резонный. В конце-то концов таков закон. Эли подошел к нему поближе, хотел было окликнуть, но не решился. Долгополый черный сюртук, сцепленные на коленях руки — вот что его остановило. Широкополая, с круглой тульей талмудическая шляпа сдвинута на затылок. Лицо, шея заросли бородой, такой мягкой и жидкой, что она взлетала и опускалась при каждом выдохе. Он спал, по его щекам курчавились пейсы. Судя по лицу, он был не старше Эли.

Эли поспешил навстречу огням.

Записка на столе вывела его из равновесия. Из бумажных клочков в каракулях за последнюю неделю можно было бы составить летопись. Подписи на клочке не было.

Миленький, — оповещала цидулка, — я пошла спать. Сегодня у младенца пробудился эдипов комплекс. Позвони Теду Геллеру.

В холодильнике его ждал отсыревший обед. Он терпеть не мог холодных, отсыревших обедов, но посиди с ним Мириам, съел бы обед с удовольствием. Он был на взводе, но Мириам при всем ее зверски аналитическом уме не могла его умиротворить. Он любил ее, когда жизнь шла без сучка без задоринки, и она тогда любила его. Но порой Эли ощущал, что профессия затягивает его подобно зыбучим пескам, не дает дохнуть. Слишком часто ему хотелось представлять интересы другой стороны, а представляй он их, ему хотелось бы представлять интересы той стороны, которую он и представлял. Иногда закон не давал ответа, по-видимому, закон не имел никакого отношения к тому, что удручало людей, — вот в чем беда. А раз так, Эли не мог не чувствовать себя глупым и никчемным… Правда, сегодня дело другое: претензии горожан обоснованны. Обоснованны-то они обоснованны, но не вполне, и, если бы Мириам не легла спать, а видела, как Эли расстроен, она бы с места в карьер взялась разъяснять, чем он расстроен, понимать его, прощать, с тем чтобы все вернулось в норму, потому что, когда все приходит в норму, они любят друг друга. Закавыка заключалась в том, что все усилия Мириам не помогали ему разобраться ни в себе, ни в своих трудностях, а только еще больше расстраивали и вдобавок убеждали в ее слабости. И Эли, и Мириам не отличались, как выяснилось, особой силой характера. Эли уже дважды с этим сталкивался, и оба раза выход находил в «нервном срыве» — так это милосердно называли соседи.

Садясь обедать, Эли поставил портфель около тарелки, вынул записки Зурефа и положил их рядом с цидулкой Мириам. Время от времени он перебирал записки — их приносил в город тот, в черной шляпе. Вот первая записка, из-за которой и загорелся сыр-бор:

— Эли, он из тех, что здесь без году неделя, совсем зеленый, — это ему Тед Геллер еще когда говорил. — И хоть бы слово сказал. Сунул записку и стоит, прямо как старики из Бронкса, ну те, что продавали в разнос разную дребедень.

— Ешива! — это Арти Берг ему когда еще говорил — Эли, ешива в Вудентоне. Если б я хотел жить в Браунсвилле[86], я б там и остался.

— Эли, — а это ему Гарри Шоу уже сейчас говорил, — и вдобавок ко всему в особняке старика Паддингтона. Старик перевернулся бы в гробу. Эли, когда я уехал из Нью-Йорка, я думать не думал, что Нью-Йорк потянется за мной.

Записка номер два:

— Сегодня этот тип прошел мимо моего окна, — это ему Тед Геллер когда еще говорил, — и кивнул мне. Эли, выходит, мы с ним теперь на дружеской ноге?

— Эли, — это ему Арти Берг когда еще говорил, — он явился, в этой самой шляпе, в «Купи здесь» и передал эту свою записку прямо в руки менеджеру.

— Эли, — это снова Гарри Шоу, — смех смехом, а мы и оглянуться не успеем, как сотня, если не больше, сопляков в этих их ермолках будет распевать на Коуч-Хаус-роуд свои ивритские уроки, и тогда тебе будет не до смеха.

— Эли, чем они там занимаются? Мои дети слышали какие-то странные звуки.

— Эли, у нас современная община.

— Эли, мы платим налоги.

— Эли.

— Эли.

— Эли.

Сначала ему зудел в ухо только очередной горожанин; а тут обернулся — в дверях Мириам, живот загораживал ее чуть не целиком.

— Эли, миленький, ну как?

— Он сказал: нет.

— А того, другого, ты видел? — спросила она.

— Он спал под деревом.

— Ты ему разъяснил, как наши к этому относятся?

— Он спал.

— Почему же ты его не разбудил? Эли, такое дело не каждый день поручают.

— Он устал!

— Пожалуйста, не кричи на меня, — сказала Мириам. — Не кричи. Я беременна. Мне уже тяжело носить.

Эли понял, что его сердит вовсе не то, что она сказала, а то, что она еще скажет.

— Доктор говорит: ребенок очень тяжелый.

— Раз так, сядь, чтобы я мог нормально пообедать.

Он понял: а теперь его рассердило, что она не посидела с ним, пока он обедал, хоть он и обрадовался возможности побыть одному. Казалось, за ним хвостом тянется оголенный нерв, а он все наступает и наступает на него. Но вот и Мириам на него наступила.

— Эли, я понимаю, ты расстроен.

— Нет, ты не понимаешь.

Она вышла из кухни. И уже с лестницы крикнула:

— Понимаю, миленький.

Это западня! Он будет выходить из себя, предчувствуя, что она будет его «понимать». Она, видя, как он сердится, в свою очередь будет понимать его еще лучше. Ну а он в свою очередь будет сердиться еще пуще. Зазвонил телефон.

— Алло! — сказал Эли.

— Эли, Тед. Ну?

— Ну, ничего.

— Кто этот Зуреф? Он американец?

— Нет. Перемещенное лицо. Из Германии.

— А дети?

— Тоже перемещенные лица. Он их учит.

— Чему? Какому предмету? — спросил Тед.

— Не знаю.

— Ну а тот в шляпе, ты видел того типа в шляпе?

— Да, он спал.

— Эли, он спит в шляпе?

— Он спит в шляпе.

— Изуверы паршивые, — сказал Тед. — Эли, двадцатый век на дворе. А тут — на тебе — этот тип в шляпе на нашу голову. Не успеем оглянуться, и эти субчики из ешивы разбредутся по городу.

— А там, глядишь, станут увиваться за нашими дочками.

— Мишель и Дебби и смотреть на них не станут.

— В таком случае, Тедди, — буркнул Эли, — тебе не о чем беспокоиться. — И повесил трубку.

Тут же зазвонил телефон.

— Эли? Нас разъединили. Нам не о чем беспокоиться? Значит, ты все уладил?

— Придется повидать его еще раз. Думаю, мне удастся как-то это уладить.

— Отлично. Я позвоню Арти и Гарри.

Эли повесил трубку.

— Я так поняла, что ты ничего не уладил. — А это уже Мириам.

— Так и есть.

— Тогда почему же ты сказал Теду, что все уладил?

— Так и есть.

— Эли, а не стоило бы тебе еще полечиться?

— Мириам, с меня довольно.

— С расстроенными нервами юрист работать не может. Это не ответ.

— Мириам, придумай что-нибудь поновее.

Она надулась и ушла вместе со своим тяжелым младенцем спать.

Зазвонил телефон.

— Эли, это Арти. Тед звонил. Ты все уладил? Все прошло гладко?

— Да.

— Когда они уедут?

— Арти, предоставь это дело мне. Я устал. Хочу спать.

В постели Эли поцеловал жену в живот, положил на него голову — ему нужно было подумать. Положил очень осторожно: у Мириам шла вторая неделя девятого месяца. И все равно, когда она спала, тут хорошо отдыхалось — голова поднималась и опускалась в такт ее дыханию, а он тем временем искал выход: «Если б только этот тип снял свою дурацкую шляпу. Я знаю: шляпа — вот, что их бесит. Сними он ее, и все наладится».

— Что-что? — спросила Мириам.

— Я разговариваю с ребенком.

Мириам села на постели.

— Эли, детка, ну, пожалуйста, улучи минутку, загляни к доктору Экману — просто поговорить.

— Я чувствую себя хорошо.

— Ох, миленький! — Она уронила голову на подушку.

— Ты знаешь, какой вклад внесла твоя мать в наш брак: шезлонг и преклонение, как заповедано Новой, черт бы ее подрал, школой[87], перед трудами Зигмунда Фрейда.

Мириам сделала вид, что спит, но по тому, как она дышит, Эли понял, что у нее сна ни в одном глазу.

— Я говорю ребенку правду, Мириам, ведь так? Шезлонг, недополученные три месяца подписки на «Нью-Йоркер»[88] и «Введение в психоанализ»[89]. Я верно говорю, разве нет?

— Эли, ну к чему такая враждебность?

— Тебя только и заботит, что у тебя внутри. Целый день торчишь перед зеркалом, смотришь, как растет твой живот.

— У беременных устанавливаются особые отношения с плодом, отцам этого не понять.

— Тоже мне отношения. Что поделывает моя печень? А тонкая кишка? А не пошаливает ли мой островок Лангерганса?[90]

— Эли, зря ты ревнуешь к крохотуле-зародышу.

— Я ревную к островку Лангерганса!

— Эли, я не могу с тобой спорить: я ведь знаю — ты недоволен не мной. Милый, неужели ты не понимаешь: ты недоволен собой.

— Тобой и Экманом.

— Эли, а вдруг бы он и помог.

— Вдруг бы он помог тебе. Между вами, можно сказать, роман.

— Эли, это в тебе опять говорит неприязнь.

— Тебе-то что — это же неприязнь не к кому другому, а к себе.

— Эли, у нас родится чудесный ребенок, я легко разрешусь, ты будешь замечательным отцом, я просто не понимаю, что тебя точит — для этого нет никаких причин. Если нас что и должно заботить, так только, какое имя ему выбрать.

Эли встал с постели, сунул ноги в шлепанцы.

— Назовем его Экман, если родится мальчик, и Экман, если родится девочка.

— Экман Пек звучит некрасиво.

— Придется ему с этим смириться, — сказал Эли и спустился к себе в кабинет, где на портфеле в льющемся в окно лунном свете поблескивал замок.

Он вынул записки Зурефа, снова их перечел. У него расходились нервы, стоило подумать о том, какими псевдонаучными доводами жена станет обосновывать, почему он читает и перечитывает эти записки. «Эли, ну почему ты так сосредоточился на этом Зурефе? Эли, ну не втягивайся ты так. Почему, как ты думаешь, ты так втянулся?» Ни от одной жены — раньше ли позже — не укроется, в чем твоя слабина. И угораздило же его — экая незадача! — родиться неврастеником. Что бы ему родиться колченогим.

Снимая крышку с машинки, он продолжал злиться на Мириам, потому что в ее словах был резон. И все время, пока писал письмо, он слышал, как она будет растолковывать, почему он просто не способен вовремя поставить точку. Пусть так, зато она не способна понять, в чем суть дела. Но он уже слышал, что она скажет: у него «сформировалась негативистическая реакция», это же очевидно. Но заумные рацеи его не задурили: ей и всего-то нужно, чтобы Эли предоставил Зурефу с домочадцами выпутываться самим — тогда община умиротворится, а они снова заживут счастливо. Ей всего-то и нужно, чтобы в ее личном мирке царили любовь и лад. И чем это плохо? Пусть в мире творится черт-те что, покой Вудентона ничто не должно нарушать. Как бы там ни было, письмо он написал.

Два дня спустя — без промедления — пришел ответ.

И на этот раз, едва Эли вышел из-за купы тенистых деревьев на лужайку, дети пустились наутек. Он простер к ним руку с портфелем — хотел их остановить. Но они убежали так быстро, что перед ним пронеслась лишь стайка кип.

— Идите, идите, — окликнули его с порога.

Из-за колонны вырос Зуреф. Он что, живет за колонной? Или просто-напросто смотрит, как дети играют? В любом случае стоило Эли появиться, и Зуреф тут как тут — не нужно и предупреждать.

— Здравствуйте! — сказал Эли.

— Шалом.

— Я не хотел их напугать.

— Запуганные, потому убегают.

— Я же ничего такого не сделал.

Зуреф пожал плечами. Жест вроде бы ничего не говорящий, но Эли увидел в нем обвинение, и еще какой силы. Чего он недополучил дома, добрал здесь.

В кабинете они сели на свои места. Хотя сегодня было светлей, чем несколько дней назад, одна-другая лампочка не помешала бы. Чтобы уловить последние отблески заката, Эли пришлось поднять портфель повыше. Он достал письмо Зурефа из папки. Зуреф достал письмо Эли из брючного кармана. Эли достал второй, написанный под копирку экземпляр своего письма из другой папки. Зуреф достал первое письмо Эли из заднего кармана брюк. Эли достал второй экземпляр своего первого письма из портфеля. Зуреф воздел руки:

— …я больше ничего не имею…

Воздетые руки, саркастический тон — еще одно обвинение. Это что, преступление — хранить вторые экземпляры? У всех были свои резоны: что бы Эли ни сделал, все не так.

— Мистер Зуреф, я предложил вам компромисс. Вы его отклонили.

— Отклонил, мистер Пек? Как есть, так оно есть.

— Он мог бы купить костюм.

— Он больше ничего не имеет.

— Вы мне это уже сказали.

— Как я вам сказал, так оно и есть.

— Это не непреодолимое препятствие, мистер Зуреф. У нас имеются магазины.

— И для этого?

— На дороге Двенадцать, магазин сети «Роберт Холл»…

— Чтобы забрать у человека все, что он имеет?

— Не забрать, а заменить.

— Но я же вам говорил, он больше ничего не имеет. В английском есть такое слово? Nicht?[91] Горништ?[92]

— Да, мистер Зуреф, есть у нас такое слово.

— Матери и отца? — сказал Зуреф. — Нет. Жены? Нет. Ребенка? Нет. Десятимесячного младенца? Нет! Деревни, где все твои друзья? Синагоги, где каждый стул помнит твои штаны, где ты с закрытыми глазами узнаешь запах чехла Торы? — Зуреф так резко встал с кресла, что письмо сдуло на пол. Высунулся из окна, смотрел вдаль, за Вудентон. Потом повернулся, потряс перед Эли пальцем.

— Мало того, так над ним еще медицинские опыты производили! После такого ничего не остается, мистер Пек. Ничего, совсем ничего!

— Я вас неправильно понял.

— В Вудентон такие новости не доходили?

— Я имел в виду костюм, мистер Зуреф. Я думал, он не может позволить себе купить костюм.

— Не может.

Они вернулись туда, откуда начали.

— Мистер Зуреф! — не отступался Эли. — Вот! — И ударил по бумажнику.

— Вот именно! — сказал Зуреф и ударил себя по груди.

— В таком случае мы купим ему костюм! — Эли подошел к окну, взял Зурефа за плечи и сказал, выговаривая каждое слово раздельно: — Мы — заплатим — за — него. Хорошо?

— Заплатите? Чем, бриллиантами?

Эли полез было во внутренний карман, но тут же опустил руку. Глупо, ох как глупо! Ведь у Зурефа, заменившего отца восемнадцати детям, удар пришелся не по тому, что под пиджаком, а по тому, что глубже — под ребрами.

— О!.. — выдохнул Эли. И стал отодвигаться вдоль стены, подальше от Зурефа. — Значит, костюм — все, что у него есть.

— Вы получили мое письмо, — сказал Зуреф.

Эли остался, где стоял, в тени, Зуреф вернулся на свое место. Подхватил письмо Эли с пола, поднял его повыше:

— Очень много слов… столько доводов… столько условий…

— Что же мне делать?

— В английском есть слово «страдать»?

— Есть у нас такое слово. Есть и слово «закон».

— Хватит с нас вашего закона! У вас есть слово «страдать». Вот и пострадайте. Это такая малость.

— Они не захотят, — сказал Эли.

— Но вы, мистер Пек, как насчет вас?

— Я — это они, они — это я, мистер Зуреф.

— Ах! Вы — это мы, мы — это вы.

Эли все мотал и мотал головой. Может, сумрак тому причиной, но ему вдруг почудилось, что он мог бы подпасть под власть Зурефа.

— Мистер Зуреф, нельзя ли — хоть немного света?

Зуреф зажег сальные огарки. Эли не осмелился спросить: а что, электричество им не по средствам?

Не исключено, что у них всего только и осталось что свечи.

— Мистер Пек, могу я спросить, кто пишет законы?

— Народ.

— Нет.

— Да.

— До того, когда народа не было.

— Никто. Когда народа не было, не было и закона. — Эли не хотел ввязываться в этот разговор, и освещай комнату не одни свечи, он никогда не дал бы себя в него втянуть.

— Неверно, — сказал Зуреф.

— Мы устанавливаем законы, мистер Зуреф. Это наша община. Они — мои соседи. Я — их поверенный. Они оплачивают мои услуги. Без законов воцарился бы хаос.

— Что для вас закон, для меня стыд. Сердце, мистер Пек, сердце — вот закон! Бог! — возвестил он.

— Послушайте, мистер Зуреф, я пришел к вам не для того, чтобы беседовать на отвлеченные темы. Люди пользуются законами, закон — штука гибкая. Они защищают то, что им дорого: собственность, благополучие, счастье…

— Счастье? Они прячут стыд. А вы, мистер Пек, вы что, не имеете стыда?

— Мы поступаем так, — сказал Эли упавшим голосом, — ради наших детей. Мы живем в двадцатом веке…

— Двадцатый он для гоев. Для меня он пятьдесят восьмой. — Зуреф уставил палец на Эли. — Нам уже поздно стыдиться.

Эли был убит. У всех были злокозненные мотивы. У всех, всех! А раз так, что за резон покупать лампочки.

— Хватит с меня ваших мудрствований, мистер Зуреф. Помилосердствуйте, я на пределе.

— А кто не на пределе?

Зуреф взял со стола бумаги Эли, потряс ими в воздухе.

— Что вы наметили нам делать?

— Что должно, — сказал Эли. — Я изложил наши условия.

— И что — ему должно отказаться от костюма?

— Зуреф, Зуреф, отцепитесь вы от меня с этим костюмом! Я не единственный юрист в мире. Не стану я заниматься вашим делом, им займется другой юрист, а он никаких компромиссов вам не предложит. И тогда у вас не будет ни дома, ни детей, ничего. Только черный костюм, тоже мне ценность! Жертвовать собой — вот что вам нужно! Я знаю, что сделал бы я на вашем месте.

Зуреф ничего на это не ответил, лишь отдал Эли его письма.

— Дело не во мне, мистер Зуреф, в них.

— Они — это вы.

— Нет. Я — это я. Они — это они. Вы — это вы, — провозгласил Эли.

— Вы ведете речь о листьях и ветках. Я смотрю на то, что под землей.

— Мистер Зуреф, вы меня с ума сведете вашими талмудическими мудрствованиями. Это — то, а то — вовсе не это. Отвечайте мне прямо.

— Так пусть и вопросы будут прямые.

— Господи!

Эли вернулся на свое место, сунул документы в портфель.

— В таком случае у меня все, — сказал он в сердцах.

В ответ Зуреф лишь пожал плечами.

— Попомните мои слова, Зуреф: вы сами навлекаете неприятности на свою голову.

— Я?

Эли решил, что больше не даст Зурефу помыкать собой. Заумные словеса ничего не доказывают.

— До свидания, — сказал он.

Но не успел Эли открыть дверь в холл, как Зуреф окликнул его:

— А ваша жена, как она?

— Хорошо, очень хорошо. — Эли не остановился.

— И ваш ребенок родится — сегодня-завтра?

Эли обернулся:

— Да, это так.

— Ну что ж, — сказал Зуреф, вставая. — Желаю удачи.

— Откуда вы узнали?

Зуреф указал на окно, затем жестами изобразил бороду, шляпу, долгополый сюртук, обрисовывая сюртук, он коснулся пальцами пола.

— Он ходит за покупками два-три раза в неделю, так и узнает.

— Он с ними разговаривает?

— Он их видит.

— И он смог узнать, какая из них моя жена?

— Они покупают в одних магазинах. Он говорит, она красивая. У нее доброе лицо. Такая женщина умеет любить… хотя… я знаю?

— Он говорит с вами про нас? — не отступался Эли.

— Вы говорите с ней про нас?

— До свидания, мистер Зуреф.

Зуреф сказал:

— Шалом. И удачи вам — я знаю, что такое иметь детей. Шалом, — шепнул Зуреф, шепнул — и тут же две свечи погасли.

Но за миг до этого в глазах Зурефа отразилось пламя свечей, и Эли понял, что вовсе не удачи желал ему Зуреф.

Закрыв за собой дверь, Эли ушел не сразу. На лужайке, взявшись за руки, кружились дети. Поначалу он стоял недвижно. Но не может же он проторчать тут в тени весь вечер. Мало-помалу он стал перемещаться вдоль фасада. Руками нащупывал выемки там, где выщербился кирпич. И так, не выходя из тени, продвигался, пока не добрался до торца. А там, выбирая места потемнее, пересек лужайку, прижав к груди портфель. Держал курс на прогалину неподалеку, но, добежав до нее, не остановился, а помчал сквозь, пока голова не закружилась, да так, что ему чудилось, будто деревья бегут рядом, только не в Вудентон, а из него. Когда он вылетел на горящую желтыми огнями автозаправку «Галф» на окраине, легкие у него едва не лопались.

— Эли у меня начались схватки. Где ты был?

— Ходил к Зурефу.

— Почему ты не позвонил? Я беспокоилась.

Он метнул шляпу на диван, но промахнулся — она шлепнулась на пол.

— Где мои зимние костюмы?

— В стенном шкафу, том, что в холле. Эли, май на дворе.

— Мне нужен добротный костюм. — И вышел из комнаты, Мириам потянулась за ним.

— Эли, поговори со мной. Пообедай. Эли, что ты делаешь? Ты засыплешь ковер нафталином.

Он высунулся из шкафа. Снова сунулся туда, послышалось щелканье молний, — к удивлению жены, он вынырнул оттуда с зеленым твидовым костюмом.

— Эли, ты мне очень нравишься в этом костюме. Но сейчас не сезон. Поешь. Я сегодня приготовила обед — сейчас разогрею.

— У тебя есть такая коробка, чтобы в ней поместился костюм?

— Мне принесли вчера коробку из «Бонвита». Эли, но зачем она тебе?

— Мириам, когда ты видишь, что я что-то делаю, не мешай.

— Ты же не поел.

— Я занят. — Он пошел к лестнице в спальню.

— Эли, ну, пожалуйста, скажи мне, что тебе нужно и зачем?

Он обернулся, посмотрел на нее сверху вниз.

— Отчего бы тебе в порядке исключения не разъяснить, зачем я что-то делаю, до того, как я скажу, что делаю. От этого, пожалуй, ничего не изменится.

— Эли, я хочу помочь.

— Тебя это не касается.

— Но я же хочу помочь тебе, — сказала Мириам.

— Раз так, помолчи.

— Я же вижу, ты расстроен, — сказала она и поднялась вслед за ним по лестнице, тяжело ступая, дыша за двоих.

— Эли, а что теперь?

— Рубашку. — Он повыдвигал один за другим ящики нового тикового дерева комода. Вытащил рубашку.

— Эли, батистовую? С твидовым костюмом? — осведомилась она.

А он уже стоял на коленях перед шкафом.

— Где мои коричневые ботинки?

— Эли, что на тебя нашло? Поглядеть на тебя, так можно подумать, ты выполняешь какой-то долг.

— До чего ж ты проницательная.

— Эли, прекрати, поговори со мной. Прекрати, иначе я позвоню доктору Экману.

Эли скинул с ног ботинки.

— Где эта твоя коробка?

— Эли, ты что, хочешь, чтобы я родила прямо сейчас?

Эли сел на кровати. Поверх костюма он накинул зеленый твидовый пиджак и батистовую рубашку, под мышками зажал по ботинку. Он поднял руки, ботинки упали на пол. Затем одной рукой, подсобляя себе зубами, распустил галстук и присовокупил его к прежним трофеям.

— Нижнее белье, — сказал он. — Ему понадобится нижнее белье.

— Кому?

Он тем временем снимал носки.

Мириам опустилась на колени, помогла ему стянуть носок с левой ноги. И с носком в руке осела на пол.

— Эли, приляг. Ну, пожалуйста.

— Плаза 9-3103.

— Что-что?

— Телефон Экмана, — сказал он. — Чтобы тебе не надо было смотреть в справочник.

— Эли.

— У тебя омерзительно умильное — типа «тебе надо помочь» — выражение лица, и не уверяй меня, Мириам, что это не так.

— Не так.

— И я ничуть не перевозбудился, — сказал Эли.

— Эли, я знаю.

— В прошлый раз я засел в стенном шкафу, жевал свои шлепанцы. Вот что я делал.

— Знаю.

— А сейчас я ничего подобного не делаю. И никакой у меня не нервный срыв, так что, Мириам, не надо ничего измышлять.

— Ладно, — сказала Мириам. И поцеловала его ногу — она так и не выпустила ее из рук. Потом — смиренно — спросила: — Что же ты делаешь?

— Собираю одежду для того, в шляпе. И не спрашивай, Мириам, зачем. Не мешай мне.

— Только и всего? — спросила она.

— Только и всего.

— Ты не уходишь?

— Нет.

— Иногда мне кажется, ты не выдержишь, возьмешь и уйдешь.

— Чего не выдержу?

— Не знаю, Эли. Мало ли чего. Так случается всякий раз, когда у нас долгое время все хорошо, все ладится, и мы надеемся, что будем еще счастливее. Вот как сейчас. Похоже, ты думаешь, мы не заслуживаем счастья.

— С меня хватит, Мириам! Я отдам тому, в шляпе, новый костюм, ты не против? Чтобы он ходил по Вудентону, как все, ты не против?

— И Зуреф переедет?

— Мириам, я даже не знаю, примет ли он костюм! И зачем только ты заговорила о переезде!

— Эли, заговорила об этом не я. А все. Все этого хотят. Почему всем должно быть плохо из-за них. Эли, ведь и закон такой есть.

— Не рассказывай мне, что это за закон.

— Хорошо, миленький. Я принесу коробку.

— Я сам принесу. Где она?

— В подвале.

Поднявшись из подвала, он обнаружил, что на диване аккуратной стопкой сложены рубашка, галстук, ботинки, носки, нижнее белье, ремень и — старый серый фланелевый костюм. Жена, примостившаяся на краю дивана, смахивала на привязанный воздушный шар.

— Где зеленый костюм? — спросил он.

— Эли, это твой лучший костюм. Он тебе больше всего идет. Когда я думаю о тебе, Эли, я всегда представляю тебя в этом костюме.

— Достань его.

— Эли, это же «Брукс Бразерс». Он тебе очень нравится — ты сам говорил.

— Достань его.

— Но серый фланелевый гораздо практичнее.

— Достань его.

— Эли, ты всегда хватаешь через край. И в этом твоя беда. Ты ни в чем не знаешь меры. Вот так люди и губят себя.

— Я знаю меру, причем во всем. Вот в чем моя беда. Ты опять убрала костюм в шкаф?

Она кивнула, на глазах ее показались слезы.

— Но почему это должен быть именно твой костюм? И вправе ли ты брать такое решение на себя? Надо же и других спросить. — Больше не скрывая слез, она схватилась за живот. — Эли, у меня вот-вот начнутся роды. И это нам надо? — Она смахнула одежду на пол.

Эли извлек из шкафа зеленый костюм.

— Это не «Брукс Бразерс», а «Дж. Пресс», — сказал он, отвернув полу.

— Чтоб он подавился этим костюмом! — прорыдала Мириам.

Полчаса спустя коробка была запакована. Костюм, хоть он и обвязал коробку веревкой, отысканной в кухонном шкафчике, из нее вылезал. Заковыка была в том, что он слишком много туда напихал: и серый костюм, и зеленый костюм, а в придачу к батистовой рубашке еще и оксфордскую[93]. Так пусть у него будут два костюма! Пусть их будет три, четыре, лишь бы положить конец этому идиотизму! И шляпа — как же без нее! Господи, он чуть не забыл про шляпу. Перескакивая через две ступеньки, он взлетел наверх, стащил с верхней полки стенного шкафа шляпную коробку. Роняя на пол шляпы и оберточную бумагу, спустился вниз и там упаковал ту шляпу, в которой ходил сегодня. Затем посмотрел на жену — она распростерлась на полу перед камином. И в третий раз примерно за такое же количество минут сказала:

— Сейчас точно началось.

— Где?

— Прямо под его головкой — ощущение такое, как будто из живота выдавливают апельсин.

На этот раз он остановился и, вслушавшись в ее слова, был ошеломлен.

— Но тебе же еще две недели носить…

Он, Бог весть почему, рассчитывал, что она проносит еще не какие-нибудь две недели, а все девять месяцев. И поэтому заподозрил: жена симулирует схватки, чтобы он забыл про костюм. И тут же осудил себя за такие мысли. Господи, что же с ним творится! С тех самых пор, как началась эта история с Зурефом, он ведет себя с ней просто-таки по-свински — а ведь за всю беременность для нее сейчас самое тяжелое время. Он отдалился от нее, а, вот поди ж ты, все равно уверен — так и надо: иначе он не совладал бы с соблазном послушать ее нехитрые доводы и не осложнять себе жизнь. Ни за что бы не совладал — вот почему он изо всех сил воевал с ней. Но сейчас при мысли о том, как сокращается ее матка, об их ребенке, его затопила любовь. Он, однако, решил не подавать виду. При таком позиционном преимуществе она — как знать — могла выманить у него обещание не принимать близко к сердцу дела школы на горке.

Упаковав вещи во второй раз за вечер, Эли отвез жену в Вудентонскую больницу. Родить она не родила, но пролежала там всю ночь, и сначала у нее из живота как будто выдавливали апельсин, потом кегельный шар, потом баскетбольный мяч. А Эли сидел в приемном покое под ослепляющим, прямо-таки африканским светом флуоресцентных ламп в двенадцать рядов и сочинял письмо Зурефу.

Подписался, подсунул записку под оттопыривающуюся крышку коробки. Прошел к телефону в углу приемного покоя и набрал номер Теда Геллера.

— Алло.

— Шерли, это Эли.

— Эли, мы тебе всю ночь звонили. В окнах свет, а никто не отвечает. Мы подумали: уж не грабители ли.

— Мириам рожает.

— Дома? — сказала Шерли. — Ой, Эли, вот это блеск!

— Шерли, позови Теда, я хочу с ним поговорить.

Телефонная трубка трахнулась, чуть не оглушив его, на пол, послышались шаги, сопение, кашель, затем голос Теда:

— Мальчик или девочка?

— Пока ничего.

— Эли, ты сбил Шерли с панталыку. Она решила рожать нашего очередного дома.

— Отлично.

— Ничего лучше, чтобы сплотить семью, ты не мог придумать.

— Послушай, Тед, я договорился с Зурефом.

— Когда они уедут?

— Они не то чтобы уедут, Тедди. Но я договорился, и ты и знать не будешь, что они здесь.

— Этот тип одевается как за тысячу лет до наших дней, и я не буду знать? Приятель, о чем ты только думаешь?

— Он оденется иначе.

— Да, и как? В другие траурные одежки?

— Тед, Зуреф дал обещание. Когда он в следующий раз придет в город, он будет одет все равно как ты или я.

— Что? Эли, тут кто-то кого-то дурит.

Голос Эли взмыл.

— Раз он сказал, что переоденется, значит, переоденется.

— Эли, он так сказал? — спросил Тед.

— Сказал. — За эту выдумку он тут же поплатился головной болью.

— Эли, ну а вдруг он не переоденется? А вдруг? Может же такое быть, а, Эли? Вдруг это какая-то увертка или еще что?

— Нет, — заверил его Эли.

На другом конце провода помолчали.

— Послушай, Эли. — Тед наконец собрался с мыслями. — Ну переменит он костюм. Так. Хорошо. Но они все равно останутся здесь, это же не переменится?

— Но ты-то об этом знать не будешь — вот в чем суть.

Тед — само терпение — сказал:

— Эли, разве мы тебя об этом просили? Когда мы облекли тебя доверием, об этом ли мы тебя просили? Сделать этого типа пижоном в наши планы, уж поверь, не входило. Мы считаем, что наша община им не подходит — только и всего. И дело, Эли, не во мне. Еврейские члены общины поручили мне, Арти и Гарри раскинуть мозгами, что тут можно предпринять. Мы поручили это дело тебе. И что из этого вышло?

Эли услышал, как он говорит:

— Что вышло, то и вышло.

— Эли, ты говоришь загадками.

— Моя жена рожает, — оборонялся Эли.

— Это я понимаю. Но постановление о зонировании нам на руку, верно? Мы до этого докопались, верно? Не соблюдаешь муниципальных постановлений, уезжай. Я что хочу сказать: если мне взбредет в голову держать на заднем дворе горных коз, никто мне этого не позволит.

— Не так все просто, Тед. Речь идет о людях…

— Людях? Эли, об этом уже говорено-переговорено. И добро б они были люди как люди, а то — религиозные изуверы. Одеваются, как Бог знает что. А что мне страх как хочется узнать, так это, что у них там творится. Меня, Эли, все больше одолевают сомнения, и я не боюсь это признать. По-моему, все это собачья чушь и надувательство. Парни вроде Гарри они, знаешь, думают-думают, а признаться, что они надумали, — боятся. А я тебе скажу. Послушай, с этими воскресными школами тоже надо бы разобраться. По воскресеньям я вожу мою старшенькую аж в Скарсдейл учиться разным историям из Библии… и знаешь, что она оттуда принесла? Так вот, слушай: этот Авраам, ну там, в Библии, он собирался убить своего собственного сына, в жертву его принести. Так ее после этого стали мучить кошмары, вот оно как. И это называется вера? Сегодня такого типа упрятали бы под замок. Сейчас век науки. Я снимаю мерку с ноги, рентгеновским аппаратом, вот оно как. Доказано, что эти старые байки — ерунда, и я не стану сидеть сложа руки и ждать, когда в моем палисаднике случится такое.

— Тедди, ничего такого в твоем палисаднике не случится. У страха глаза велики, никто твоего ребенка в жертву не принесет.

— Ты прав, Эли, еще как прав: я своего ребенка в жертву не принесу. Вот заведешь своих, тогда поймешь, что и как. А их школа — это убежище, они в ней прячутся от жизни. Кому что нужно — вот в чем суть. Они цепляются за свои предрассудки, и как ты думаешь почему? Да потому, что прячутся от мира, не могут занять места в обществе. В таком окружении, Эли, нельзя воспитывать детей.

— Послушай, Тед, посмотри на это с другой точки зрения. Мы можем их обратить, — без особой убежденности сказал Эли.

— Это как же, в католиков, что ли? Эли, приятель, послушай, у нас здоровые добрососедские отношения, потому что здесь живут современно мыслящие евреи и протестанты. И мы на этом стоим, так или не так? Не будем дурить друг друга, я не Гарри. Сейчас у нас все тихо-мирно, по-людски. И погромов в Вудентоне не предвидится. Верно? А всё почему, а потому, что у нас нет изуверов, нет чокнутых… — Эли скривился, сморгнул. — А есть люди, которые уважают друг друга и дают друг другу жить. Эли, здравый смысл, вот чем мы руководствуемся. Я за здравый смысл. За умеренность.

— Вот-вот, Тед. Я с тобой согласен, но здравый смысл он, скорее всего, подсказывает: пусть этот парень переоденется. И тогда, скорее всего…

— И такое тебе подсказывает здравый смысл? А мне, Эли, здравый смысл подсказывает: пусть они подыщут себе что-нибудь подходящее в другом месте. Нью-Йорк — самый большой город в мире, от нас до него какая-нибудь полусотня километров — чего б им туда не поехать?

— Тед, дай им шанс. Дай им урок здравого смысла.

— Эли, ты имеешь дело с изуверами. Где их здравый смысл? Они говорят на мертвом языке, где тут смысл? Носиться со своими страхами, всю жизнь плакаться «ой-ёй-ёй», это что — здравый смысл? Послушай, Эли, обо всем уже говорено-переговорено. Не знаю, знаешь ли ты, но я слыхал, что «Лайф»[94] пришлет к нам корреспондента — хочет напечатать рассказ о ешиве. С фотографиями.

— Послушай, Тед, у тебя разыгралось воображение. Не думаю, чтобы «Лайфу» это было интересно.

— «Лайфу» это может быть и неинтересно, а мне очень даже интересно. И мы думали, что и тебе тоже.

— Интересно, — сказал Эли. — Очень даже интересно, но пусть он переменит костюм, Тед. И подождем, посмотрим.

— Они живут в средневековые века, Эли, это всё какие-то предрассудки, предписания…

— Давай только подождем, — молил Эли.

— Эли, каждый день…

— Еще один день, — сказал Эли. — Если он за этот день не переоденется…

— Что тогда?

— Тогда в понедельник я первым делом наложу судебный запрет. Вот так.

— Послушай, Эли… Тут решаю не я один. Дай я позвоню Гарри.

— Тедди, ты — их представитель. Мне сейчас не до того: Мириам рожает.

— Ладно, Эли, я хочу, чтобы всё было честь честью. Но учти, только до завтра. Завтра — Судный день, Эли, я тебя предупредил.

— Слышу трубный глас. — Эли повесил трубку.

От голоса Тедди его так трясло, что зубы стучали. Не успел он выйти из телефонной будки, как к нему подошла сестра и сообщила, что миссис Пек до утра наверняка не разродится. А раз так, ему бы лучше пойти домой и отдохнуть: посмотреть на него, можно подумать — это он рожает. И, подмигнув ему, сестра удалилась.

Но Эли не пошел домой. Он вынес коробку с одеждой, положил ее в машину. Ночь стояла теплая, звездная, и он принялся объезжать улицы Вудентона, одну за другой. Но за длинными палисадниками перед домами горожан, кроме неприветливых, светящихся желто-оранжевым светом окон, нельзя было ничего различить. Звезды надраивали багажники на крышах фургонов, стоящих на подъездных дорожках. Он, не спеша, катил по городу — туда, сюда, в объезд. Не слышно было ничего, лишь шуршали шины на плавных поворотах.

Какой покой. Какой неслыханный покой. Когда еще дети могли так мирно спать в постельках? Родители — вопрошал себя Эли — были так сыты? Горячей воды сколько угодно? Никогда. Никогда — ни в Риме, ни в Греции. Никогда — даже за крепостными стенами — города не наслаждались таким благополучием! Чего ж удивительного, что они хотят сохранить всё, как есть. Ведь здесь как-никак покой, безопасность — разве не этого веками добивалась цивилизация. Вот и Тед Геллер при всей его дубоватости ничего другого не хочет. Ничего другого не хотели его отец и мать у себя в Бронксе, и дед и бабка в Польше, и родители деда и бабки в России или, скажем, в Австрии, или там куда бы или откуда бы они ни убежали. Да и Мириам тоже ничего другого не хочет. И вот и покой, и безопасность — всё это их: семьи наконец могут жить в этом мире, даже еврейские семьи. А что, если после стольких веков общине без жестоковыйности или там толстокожести не защитить эту благодать? Что, если все бедствия евреев оттого, что они слишком часто шли на уступки? А поддаваться никак нельзя — это закон жизни… Так развивалась мысль Эли, а тем временем он миновал железнодорожную станцию, припарковался на темной автозаправке «Галф», вышел из машины и вынес коробку.

На горке в одном из окон мерцал свет. Что, интересно, поделывает Зуреф у себя в кабинете? Убивать детей он вряд ли убивает. Изучает никому не понятный язык? Блюдет обычаи, хотя никто не помнит, что они означают? Мучается муками, которыми перемучилось уже не счесть сколько замученных поколений? Тедди был прав: чего ради держаться всего этого? Как бы то ни было, если человек ничем не хочет поступиться, пусть не надеется выжить. Мир стоит на взаимных уступках. Что толку так терзаться из-за какого-то костюма? Эли даст ему последний шанс.

Поднявшись на горку, он остановился. Вокруг — ни души. Он пошел по лужайке, осторожно опуская ноги в траву, слушал, как чавкает дерн, когда ботинки вминают в него влагу. Огляделся по сторонам. Вокруг — ничего. Ничего! Обветшавший дом — и костюм.

На крыльце он юркнул за колонну. Ощущал: кто-то следит за ним. Но на него смотрели одни звезды. А у его ног, где-то вдали, сверкал огнями Вудентон. Он опустил коробку на ступеньку у парадной двери. Просунул руку под крышку — проверить, не выпало ли письмо. Нащупав письмо, засунул его поглубже в зеленый костюм — с зимы он еще помнил его на ощупь. Что бы ему догадаться добавить еще и лампочки. Он снова юркнул за колонну, и на этот раз на лужайке кто-то появился. Так Эли увидел его во второй раз. Он смотрел на Вудентон, еле заметно продвигаясь к деревьям. Правой рукой он бил себя в грудь. При каждом ударе из груди его исторгался стон. И какой стон. От такого стона волосы встают дыбом, сердца перестают биться, глаза льют слезы. Все это, притом разом, произошло с Эли — и если б только! Им завладело какое-то чувство, чувство такой глубины, что для него не подыскивалось слов. С ним творилось что-то непостижимое. Он прислушался: слушать стон было не больно. А вот стонать так — больно или нет, гадал он. И сейчас же: услышать его, кроме звезд, было некому, попытался застонать. Да, больно. Но не от жужжания вроде того, как жужжит шмель, такое жужжание рождалось в глубине гортани, раздувало крылья носа. Боль причинял гул, уходивший вовнутрь. Он жалил и жалил изнутри, а стон от него становился еще пронзительнее. Оборачивался воплем, даже не воплем, а громкой, безумной песнью, завывал в колоннах, колыхал траву, длился и длился, пока странная фигура в шляпе не повернулась и не раскинула руки — в темноте она могла сойти за пугало.

Эли пустился бежать, и, когда добрался до машины, болела лишь шея там, где по ней, когда он увиливал от рук бородача, хлестанула ветка.

А на следующий день у него родился сын. Но родился он только после полудня, а до полудня еще много чего случилось.

Сначала, в половине десятого, зазвонил телефон. Эли вскочил — прошлой ночью он, толком не раздевшись, рухнул на диван — и сорвал трубку, из нее уже неслись вопли. Когда он прокричал в трубку «Алло, слушаю», он был уверен, что звонят из больницы, чуть ли не слышал ее запах.

— Эли, это Тед. Эли, он так и сделал. И прошел себе мимо моего магазина. Эли, я как раз открывал двери, повернулся и — ей-ей, — подумал, что это ты. А это был он. Ходить он ходит так же, но одет, Эли, одет-то как…

— Кто одет?

— Да бородач. Одет по-людски. И костюм на нем — шик-блеск.

Упоминание о костюме, отодвинув все остальное, вмиг вернуло Эли к настоящему.

— Какого цвета костюм?

— Зеленого. Разгуливает себе в зеленом костюме — можно подумать, сегодня праздник. Эли, а сегодня что — еврейский праздник?

— Где он сейчас?

— Идет себе прямиком по Коуч-Хаус-роуд в твидовом костюме — и сам черт ему не брат. Эли, все сработало. Ты был прав.

— Поглядим.

— А что дальше?

— Поглядим.

Он сбросил исподнее, в котором спал, прошел в кухню, зажег горелку под кофейником. Когда кофе начал закипать, нагнулся над кофейником в надежде, что от пара тяжесть позади глазниц рассеется. Но пар не успел подействовать, как зазвонил телефон.

— Эли, это опять я, Тед. Эли, он обходит город, улицу за улицей. Можно подумать, осмотреть его хочет или что-то в этом роде. Мне звонил Арти, звонил Герб. А сейчас звонит Шерли: говорит, он прошел мимо нашего дома. Эли, выйди на крыльцо, сам увидишь.

Эли выглянул из окна. Дорога была видна только до поворота — и на ней никого.

— Эли, — разносился из трубки, свисавшей со столика, голос Теда.

Он потянулся повесить трубку и напоследок услышал: «Элитыеговидел?» Он натянул брюки, рубашку, те же, в которых ходил вчера, и, как был, босиком выскочил в палисадник. Так оно и есть — из-за поворота возникло видение: коричневая шляпа низко нахлобучена, зеленый пиджак топорщится горбом, рубашка рассупонена, галстук завязан так, что куцые концы стоят торчком, брюки падают складками на ботинки: черная шляпа прибавляла ему роста, он оказался ниже. Экипированный таким образом, он не шел, а семенил, шлемазл он и есть шлемазл. Обогнул поворот и при всей его чужеродности, а она витала в его бороде, сказывалась в движениях, на взгляд, он был свой. Чудак, пожалуй, но свой чудак. При виде Эли он не застонал, не заключил его в объятия. И все же, увидев его, остановился. Остановился и понес руку к шляпе. Хотел приложиться к тулье, но занес руку слишком высоко. И опустил — куда и следовало — на поля. Он мял, гнул поля и, наконец-то поприветствовав Эли, провел рукой по лицу, вмиг ощупал все черты — ни одной не пропустил. Его пальцы похлопали по глазам, пробежали по носу, обмахнули заросли на губе, затем укрылись в волосах, падавших на воротник. Эли понял его так: У меня есть лицо. По крайней мере, лицо у меня есть. Потом запустил руку в бороду, огладил ее, дойдя до груди, рука остановилась, стала чем-то вроде указки, глаза же, окатываемые потоками воды, тем временем вопрошали: А лицо, как оно вам, лицо можно оставить, как есть? И такой у них был взгляд, что, даже когда Эли отвернулся, они стояли перед ним. Оборотились пестиками его только-только распустившихся нарциссов, листьями его березы, лампочками в его каретном фонаре, собачьим пометом в его палисаднике — его глазами. Его собственными, не чьими-то еще. Он повернулся и ушел в дом, но, заглянув в щель между портьерой и оконной рамой, увидел, что зеленый костюм пропал из виду.

Телефон.

— Эли, это Шерли.

— Шерли, я его видел. — И повесил трубку.

Застыл — и долго сидел так. Солнце передвигалось от окна к окну. Пар от кофе пропитал дом. Зазвонил телефон, смолк и снова зазвонил. Приходили почтальон, посыльный из химчистки и из булочной, садовник, мороженщик, дама из Лиги женщин-избирательниц. Негритянка — она ратовала за какое-то странное движение, требующее пересмотра Акта о пищевых продуктах и лекарствах — барабанила в окна и в конце концов подсунула с полдюжины брошюрок под дверь черного хода. А Эли, так и не надев исподнего, все сидел во вчерашнем костюме. И не отзывался.

Учитывая, в каком он состоянии, просто удивительно, как до его слуха дошло, что у заднего хода что-то обрушилось. Он ушел было в кресло поглубже, но тут же брызнул туда, откуда послышался шум. У двери остановился — выждал. Ни звука — лишь шелестела мокрая листва на деревьях. За дверью, когда он в конце концов открыл ее, никого не оказалось. Он думал, что за ней стоит тот зеленый, в этой своей высоченной шляпе, загораживает дверной проем и только и ждет, чтобы впериться в него этими своими глазами. Но там никого не оказалось — лишь у ног Эли стояла коробка из «Бонвита», ее распирало — так туго она была набита. Веревкой ее не обвязали и крышка оттопыривалась.

Трус! Не мог он так поступить! Не мог!

Мысль эта до того обрадовала Эли, что ноги его удвоили скорость. Он метнулся, минуя недавно посаженную форзицию, через лужайку позади дома в надежде увидеть, как бородач мчит нагишом по дворам, перемахивая изгороди и заборы к себе, в свое прибежище. Груда бело-розовых камней вдали — Гарриет Надсон окрасила их накануне — ввела его в заблуждение. «Беги, — кричал он камням. — Ну, беги же…», но понял, что обознался, понял прежде всех, но, как он ни напрягал зрение, как ни изгибался, нигде не было видно трусовато удирающего мужчины примерно его габаритов с белой, белой, жутковато белой кожей (а уж тело у него, наверное, и вовсе белее белого!). Он, не спеша, вернулся к своей двери — его разбирало любопытство. И пока листва на деревьях посверкивала под легким ветерком, снял с коробки крышку. Поначалу он испытал шок — шок оттого, что свет тут же померк. Затмение — вот, что заключала в себе коробка. Однако вскоре стало видно, что чернота черноте рознь — и вот он уже различил лоснящуюся черноту подкладки, шершавую черноту брюк, тусклую черноту изношенных нитей и посредине — черный холм: шляпу. Он поднял коробку, внес в дом. Впервые в жизни он ощутил запах черноты — немного затхлый, немного кисловатый, немного застарелый, но ничего пагубного в нем не было. Так-то оно так, но все же он понес коробку на вытянутых руках и опустил ее на обеденный стол.

У них там, на горке, двадцать комнат, а они сваливают свое старье ко мне на порог! И что, спрашивается, мне с ним делать? Отдать благотворительным организациям? Да они не иначе как оттуда его и получили. Он поднял шляпу за поля, заглянул вовнутрь. Тулья гладкая, как яйцо, а поля только что не просвечивают. Но что делать со шляпой, если она у тебя в руках, как не надеть, и Эли водрузил шляпу на голову. Открыл дверь шкафа в холле, оглядел себя в большом зеркале. Под глазами мешки — не из-за шляпы ли? А может, он просто не выспался. Он опустил поля пониже, и они затенили рот. Теперь мешки под глазами распространились по всему лицу — стали лицом. Стоя перед зеркалом, он расстегнул рубашку, молнию на брюках и, сбросив одежду, разглядывал себя — каков он есть. Вид глупее-глупого — голый, а в шляпе, — но чего, собственно, он ожидал? В такой шляпе и подавно. Он вздохнул, но справиться с неодолимой слабостью, овладевшей его членами — а всё жуткий гнет чужой шляпы чужака, — не смог.

Он подошел к обеденному столу, вывалил коробку на стол: сюртук, брюки, нательная фуфайка (она пахла поядренее черноты). А под ними втиснутое между разношенными, стоптанными ботинками показалось что-то белое. Обшитая бахромой, застиранная шаль — исподнее, что ли? — лежала в самом низу, края мятые, кисточки закрутились. Эли вынул шаль, развесил. Для чего, спрашивается, она? Для тепла? Чтобы поддевать под нижнее белье, если заложит грудь? Он поднес шаль к носу, но от нее не пахло ни растираньями, ни горчичниками. Это что-то особое, какая-то особая еврейская штука. Особая еда, особый язык, особые молитвы, отчего бы в таком случае и не особый БВД?[95] До того боялся, что может поддаться искушению и вернуться к традиционному костюму — так развивалась мысль Эли, — что принес в Вудентон и схоронил здесь всё-всё, включая особое исподнее. Так Эли истолковал коробку с одеждой. Бородач говорил: «Вот, я сдаюсь. И искушению не поддамся — я исключил эту возможность. Мы капитулируем». И так Эли это и истолковывал до тех пор, пока не обнаружил, что успел — сам не помнил, как — накинуть белый бахромчатый капитулянтский флаг на шляпу и почувствовал, что тот прильнул к его груди. И сейчас, глядя на себя в зеркало, он вдруг перестал понимать, кто кого искусил и кто кого на что подвиг. Почему бородач оставил свою одежду? И бородач ли ее оставил? Ну а если не он, то кто? И зачем? Но, Эли, да ты что, в век науки такого не бывает. Даже паршивых свиней, и тех пользуют лекарствами…

Невзирая на то, кто кого искусил и к чему все это ведет, не говоря уж о том, с чего все началось, чуть спустя Эли уже стоял с ног до головы — если не считать самой малости белого — в черном перед большим зеркалом. Брюки пришлось немного приспустить: иначе были бы видны голые лодыжки. Бородач, он что, обходился без носков? Или упустил их из виду? Загадка разрешилась, когда Эли, собравшись с духом, обследовал брючные карманы. Он опасался, что стоит сунуться туда и напорешься на какую-то осклизлую гадость, тем не менее, храбро опустил руки в карманы и извлек из каждого по носку защитного цвета. Натягивая носки, он сочинил им историю: эти носки в 1945-м подарил бородачу американский солдат. Вдобавок ко всему, чего бородач лишился с 1938-го по 1945-й, он лишился еще и носков. И не так оттого, что тот лишился носков, как оттого, что он еще и вынужден был принять эти носки в подарок, Эли чуть не заплакал. Чтобы успокоиться, он вышел на задний ход, постоял — смотрел на лужайку.

На надсоновской лужайке Гарриет Надсон покрывала камни вторым слоем розовой краски. Когда Эли вышел из дому, она оторвала глаза от камней. Эли кинулся назад в дом, придавил спиной дверь заднего хода. Выглянул в зазор между шторами, но увидел малярное ведерко, кисть, камни, разбросанные по заляпанной розовой краской надсоновской лужайке, — и больше ничего. Зазвонил телефон. Кто бы это — Гарриет Надсон?

Эли, у тебя на крыльце еврей. Это я. Чушь какая. Эли, я видела его своими глазами. Это я, я тебя тоже видел, ты красила альпийскую горку в розовый цвет. Эли, у тебя опять нервный срыв. Джимми, у Эли опять нервный срыв. Эли, это Джимми, я слышал, у тебя непорядок с нервами, приятель, тебе помочь? Эли, это Тед, Шерли говорит: тебе надо помочь. Эли, это Арти, тебе надо помочь. Эли, это Гарри, тебе надо помочь, надо помочь… Телефон проверещал последнее слово и заглох.

— Господь помогает тем, кто сам себе помогает, — провозгласил Эли и снова вышел из дому.

На этот раз он дошагал до середины лужайки и явил деревьям, траве, птицам и солнцу — себя, Эли, в этом одеянии. Но природе нечего было ему сказать, и он, крадучись, пробрался к живой изгороди, отделявшей его участок от поля за ним, продрался сквозь кусты, при этом дважды терял шляпу в зарослях. Напялив шляпу поглубже, он припустился бежать — нитяная бахрома билась о сердце. Промчал по зарослям сорняков и полевых цветов и, лишь добравшись до старой дороги, огибавшей город, сбавил скорость. А подходя с тыла к автозаправке «Галф», перешел на шаг. Он привалился к высоченному колесу грузовика без шин и передохнул среди нагромождения камер, проржавевших моторов, бензиновых канистр без крышек.

Расчетливо, сам того не сознавая, готовился к последнему отрезку пути.

— Ты как, папаша? — спросил здешний механик, обтирая замасленные руки о комбинезон: он что-то выискивал в груде канистр.

В животе у Эли что-то ёкнуло, и он потуже запахнул долгополый черный сюртук.

— Славный денек, — сказал механик и, завернув за угол, направился в гараж.

— Шалом, — прошептал Эли и сиганул к горке.

Когда Эли поднялся на горку, солнце уже стояло над головой. Он шел леском — там было не так жарко, тем не менее под непривычным костюмом его прошибал пот. Шляпа без подкладки стискивала голову. Дети играли. Они всегда играли: можно подумать, Зуреф их ничему иному и не учил. Из-под их шорт торчали ножки, такие худые, что при беге было видно, как движется каждая косточка. Эли ждал, когда они скроются за углом, чтобы выйти на лужайку. Но что-то — его зеленый костюм — не давало ждать. Костюм на крыльце: он облекал бородача, тот красил низ колонны. Рука его ходила вверх-вниз, колонна горела белым огнем. От одного только вида бородача Эли пробкой выскочил из леска на лужайку. И назад не обернулся, а вот нутро его обернулось. Он вышел на лужайку, но дети играть не перестали; поднеся руку к черной шляпе, он пробурчал: «Ш…ш…» — они, похоже, и не заметили его.

И тут до него дошел запах краски.

Он ждал, когда бородач повернется к нему. Но тот красил себе и красил. Эли вдруг представилось: если натянуть шляпу на глаза, а там и еще ниже — на грудь, на живот, на ноги, напрочь загородиться от света, он тут же очутится у себя дома, в постели. Но ниже лба шляпа не натягивалась. Обманывать себя он не мог — он здесь. И никто — как ни ломай голову, а винить некого — не понуждал его идти сюда.

Бородач водил кистью по колонне вверх-вниз, вверх-вниз. Эли посопел, покашлял, но бородач не шел ему навстречу. В конце концов Эли пришлось сказать: «Здравствуйте».

Рука прошуршала вверх-вниз и замерла, два пальца потянулись снять с колонны отставший от кисти волосок.

— Добрый день, — сказал Эли.

Волосок оторвался, шуршание возобновилось.

— Шалом, — прошептал Эли, и бородач обернулся.

Эли он узнал не сразу. Посмотрел, как Эли одет. Эли посмотрел изблизи, как одет бородач. И вот тут-то Эли — как ни дико — почувствовал, что он не один, а два человека разом. Впрочем, может быть, и один, но разом в двух костюмах. Бородач, видно, тоже запутался. Они долго смотрели друг на друга. Сердце Эли дрогнуло, а в голове все до того смешалось, что руки взлетели — застегнуть воротник, хоть рубашка была и не на нем. Полный бред! Бородач закрыл лицо руками.

— В чем дело… — сказал Эли.

Бородач подхватил ведро и кисть и кинулся бежать. Эли припустил за ним.

— Я и не думал вас ударить, — крикнул Эли вслед бородачу. — Остановитесь.

Эли поравнялся с бородачом, схватил его за рукав. Бородач снова вознес руки к лицу. На этот раз — в сшибке — оба забрызгались белой краской.

— Я хотел только… — Но в этой одежде он и сам не знал, чего хочет. — Поговорить, — сказал он наконец. — Чтобы вы посмотрели на меня. Прошу вас, хотя бы посмотрите на меня.

Но бородач рук от лица не отнял, с кисти на зеленый пиджак Эли капала краска.

— Прошу, прошу, — сказал Эли, но, что надо делать, не знал. — Скажите что-нибудь, говорите по-английски, — молил он.

Бородач попятился к стене, он все пятился и пятился, точно надеялся, что из-за стены протянется рука и перекинет его туда, где ему ничего не угрожает. Открыть лицо он отказался.

— Посмотрите, — сказал Эли, тыча в себя пальцем. — Вот — ваш костюм. Я буду его беречь.

Ответа не было — только под руками что-то слегка дрогнуло, и Эли заговорил так мягко, как только можно.

— Мы… мы переложим его нафталином. Вот тут пуговица оторвана. — Эли показал где. — Пришьем пуговицу. Вставим молнию… Прошу, прошу вас, хотя бы посмотрите на меня…

Он говорил сам с собой, это так, но разве он мог остановиться? Все, что он говорил, не имело смысла — и от одного этого переполнилось сердце. Тем не менее, если вот так болтать и болтать, как знать, вдруг он, да и сболтнет что-то, что поможет им понять друг друга.

— Посмотрите… — Он сунул руку под рубашку, извлек на свет бахрому с исподнего. — Я даже надел ваше особое исподнее… — сказал он. — Прошу, прошу, прошу, — выпевал он так, будто это было какое-то заклинание. — Ну, прошу же…

Под твидовым пиджаком ничего не шелохнулось, а вот текли ли из глаз бородача слезы, искрились ли они насмешкой или горели злобой, он не знал. И это его бесило. Вырядился дурак-дураком, и чего ради? Ради этого вот? Он схватил бородача за руки, оторвал их от лица.

— Вот! — сказал он — и в этот первый миг ничего, кроме двух белых капель — по одной на каждой щеке, — не увидел. — Скажите. — Эли прижал руки бородача к бокам. — Скажите, что я могу для вас сделать, я все сделаю…

Бородач стоял как вкопанный, выставляя напоказ две белых слезы.

— Все, что угодно, я все сделаю… Посмотрите, посмотрите только, что я уже сделал. — Эли стащил черную шляпу, потряс ею перед лицом бородача.

На этот раз бородач дал ответ. Он поднес руку к груди, вытянул палец, ткнул его в горизонт. И такая боль была в его лице! Можно подумать, воздух резал точно лезвие бритвы! Эли проследил, куда направлен палец, и за костяшкой, за кончиком ногтя его глазам предстал Вудентон.

— Что вам нужно? — сказал Эли. — Я принесу!

И тут бородач кинулся бежать. Но сразу же остановился, крутанулся, снова ткнул пальцем в воздух. Палец указывал туда же. И скрылся из виду.

Когда Эли остался совсем один, ему было откровение. Он не вопрошал, что оно значит, в чем его суть или откуда оно снизошло. Но во власти непривычного, неясного ему самому воодушевления пошел вперед.

Коуч-Хаус-роуд была запружена. Жена мэра толкала тележку с собачьим кормом от «Купи здесь» к своему фургону. Президент Клуба львов — шея его была обвязана салфеткой — запихивал монеты в счетчик перед рестораном «Перекусон». Тед Геллер грелся в солнечных лучах, отражавшихся от новой мозаики в византийском стиле у входа в его обувной магазин. Миссис Джимми Надсон в зарозовевших джинсах выходила из скобяных товаров Холлоуэя с ведром краски в каждой руке. В «Чертоге красоты» Роджерса за отворенными настежь дверями, насколько хватал глаз, виднелись ряды женских голов в серебристых патронах. Над парикмахерской вращался шест, там стригли младшего сынишку Арти Берга — он восседал на красной лошадке, его мать листала «Лук» — на ее губах играла улыбка: бородач сменил костюм.

И вот на эту улицу, где разве что дорога не была вымощена хромом, вышел Эли Пек. Пройти по одной стороне — это он знал — мало. Мало. Так что он проходил десять шагов по одной стороне, пересекал улицу под прямым углом, проходил еще десять по другой и снова пересекал улицу. На всем пути Эли ревели клаксоны, останавливались машины. Во время пути у него где-то около переносицы прорезался стон. Стон, кроме него, никому не был слышен, однако в носу от него подрагивало — это Эли ощущал.

Вокруг него всё замедлило ход. На спицах и колпаках машин солнце больше не играло. А светило себе и светило, и все как один нажимали тем временем на тормоза, чтобы посмотреть на человека в черном. Они всегда останавливались — поглазеть на него, когда он входил в город. Потом пройдет минута, две, три, зажжется зеленый свет, запищит младенец, и машины стронутся в места. А сейчас, хоть зеленый свет и зажегся, с места никто не сдвинулся.

— Он сбрил бороду, — сказал Эрик, парикмахер.

— Кто? — спросила Линда Берг.

— Да тот, из дома на горке.

Линда выглянула из окна.

— Это дядя Эли, — сказал Кевин Берг, отплевываясь от волос.

— Бог ты мой! — сказала Линда. — У Эли опять нервный срыв.

— Нервный срыв! — Но это Тед Геллер чуть погодя сказал. Сразу он сказал: — О-о-осподи…

И вскоре всем до одного на Коуч-Хаус-роуд стало ясно, что у Эли Пека, впечатлительного молодого юриста, у которого еще такая хорошенькая жена, нервный срыв. Всем, кроме Эли Пека. Он знал, что в поступках его нет и следа помешательства, при этом всю странность своего поведения отчетливо сознавал. Черное одеяние он ощущал как кожу своей кожи — мало-помалу оно облегло все его выпуклости и впадины. И еще он ощущал на себе глаза, каждую пару глаз на Коуч-Хаус-роуд. Слышал, как машины, только что не наехав на него, со скрежетом останавливались. Видел рты: сначала нижняя челюсть опускалась, затем язык прижимался к зубам, губы расходились, в горле зарождалось что-то вроде рокота, и вот он уже слышал: Эли Пек, Эли Пек, Эли Пек, Эли Пек. Он замедлил шаг, при каждом слоге переносил вес с носка на пятку: Э-ли—Пек—Э-ли—Пек—Э-ли—Пек. Ступал тяжело и, пока соседи выговаривали его имя по слогам, ощущал, как при каждом слоге его всего трясет. Он знал — еще бы не знать, — кто он такой: они не давали забыть. Эли Пек. Он хотел, чтобы его имя повторяли тысячу, миллион раз, а он бы шел, вечно шел в этом черном одеянии, и взрослые шушукались бы о его странностях, а дети тыкали в него — «Стыдно… стыдно» — пальцами.

— Все образуется, приятель… — Тед Геллер — он стоял в дверях своего магазина — поманил Эли. — Не тушуйся, приятель, все образуется…

Из-за полей шляпы Эли видел его краем глаза. Тед не вышел из дверей, только подался вперед, говорил, прикрывая рот рукой. Из-за его спины выглядывали три покупателя.

— Эли, это Тед, ты помнишь Теда…

Эли пересек улицу и обнаружил прямо перед собой Гарриет Надсон. Он поднял голову, чтобы она могла его разглядеть.

И увидел, что глаза у нее полезли на лоб.

— Доброе утро, мистер Пек.

— Шалом, — сказал Эли и перешел на другую сторону туда, где стоял президент Клуба львов.

— Это уже третий раз… — сказал кто-то, и он снова пересек улицу и ступил на тротуар перед пекарней — мимо него пронесся разносчик, вращая над головой поднос с обсыпанными сахарной пудрой пирожными.

— Извиняюсь, папаша, — сказал он и нырнул в грузовик.

Но стронуться с места не смог. Эли Пек остановил движение.

Он миновал кинотеатр «Риволи», химчистку Бикмана, «Вестингхаус»[96] Гарриса, унитарианскую[97] церковь, и вскоре по сторонам замелькали одни деревья. На Ирландской дороге он повернул направо и двинулся по кривым вудентонским улочкам. Колеса детских колясок переставали крутиться, скрипели — «Это же…». Садовники переставали стричь изгороди. Дети улепетывали с мостовой. Эли не здоровался ни с кем, но перед каждым задирал голову. Ему сил нет, как хотелось, чтобы у него на лице были две белые слезы — пусть посмотрят. И лишь когда он дошел до своего палисадника, увидел свой дом, ставни, только что распустившиеся нарциссы, он вспомнил о жене. И о ребенке, который, должно быть, уже родился. И вот тут-то его и охватил ужас. Он мог бы зайти в дом, переодеться и отправиться в больницу. Путь назад еще не закрыт, даже после его прохода по городу еще не закрыт. Вудентонцы, они хоть и памятливые, но отходчивые. Безразличие вполне заменяет прощение. Кроме того, если у тебя заскок, ничего тут такого нет — дело житейское.

Но как он мог пройти мимо своего дома, вот что ужаснуло Эли. Он отлично знал, что может пойти домой, но не пошел. Зайти в дом — означало пройти полпути. А этого мало… Так что к дому он не свернул, а пошел прямо в больницу, и всю дорогу его не оставляла мысль: не безумие ли это, и даже не по коже, а под кожей у него продирал мороз. Подумать только — он по своей воле выбрал безумие. Но если ты выбрал безумие по своей воле, значит, ты не безумен. Вот если бы это был не твой выбор, тогда дело другое. Нет, нет, он не перевозбудился. Он должен увидеть ребенка.

— Фамилия?

— Пек.

— Четвертый этаж.

Ему вручили голубую карточку.

В лифте все смотрели только на него. Эли же четыре этажа подряд не сводил глаз со своих черных башмаков.

— Четвертый.

Он поднес руку к шляпе, хоть и знал — снять ее он не сможет.

— Пек, — сказал он. И предъявил карточку.

— Поздравляю, — сказала сестра, — … дедушка?

— Отец. Какая палата?

Она провела его к 412-й палате.

— Решили позабавить супругу? — спросила сестра, но он протиснулся в дверь, оставив ее в коридоре.

— Мириам?

— Кто там?

— Эли.

Она повернула к мужу помертвевшее лицо.

— Эли… о, Эли.

Он развел руками:

— Что мне было делать?

— У тебя сын. Мне оборвали телефон.

— Я пришел на него посмотреть.

— В таком виде? — Голос у нее сел. — Эли, нельзя же ходить по городу в таком виде.

— У меня сын. Я хочу его видеть.

— Эли, ну почему ты так со мной поступаешь! — Ее побелевшие было губы порозовели. — Перед ним ты ничем не виноват, — разъясняла она. — Эли, милый, ну почему ты во всем винишь себя? Эли, переоденься. Я тебя прощаю.

— Прекрати меня прощать. Прекрати меня понимать.

— Но я тебя люблю.

— А вот это дело другое.

— Миленький, ты же не обязан так одеваться. Ты же ничего плохого не сделал. Ты не должен себя винить, потому что… потому что все в порядке. Эли, ну как ты этого не понимаешь?

— Мириам, хватит с меня твоих разъяснений. Где мой сын?

— Эли, у тебя заскок, прошу тебя, опомнись. Ты мне сейчас так нужен. Почему ты так себя ведешь — потому, что ты мне нужен?

— Мириам, ты очень великодушна на свой эгоистический манер. Я хочу видеть сына.

— Эли, опомнись. Теперь, когда он от меня отделился, я боюсь. — Она захныкала. — Теперь, когда он от меня отделился, я не знаю, люблю я его или нет. Эли, я смотрю в зеркало, и его во мне нет… Эли, Эли, у тебя такой вид, точно ты собрался на свои похороны. Ну, пожалуйста, не испытывай судьбу. Неужели нельзя просто жить для своей семьи?

— Нельзя.

В коридоре он попросил сестру провести его к сыну. С одного его бока пошла сестра, с другого Тед Геллер.

— Эли, тебе не надо помочь? Я что подумал — вдруг тебе надо помочь.

— Нет.

Тед что-то шепнул сестре, потом — Эли:

— Тебе что, обязательно ходить вот так вот?

— Да.

На ухо Эли Тед сказал:

— Ты… ты напугаешь малыша…

— Ну вот, — сказала сестра. Показала на кроватку во втором ряду и озадаченно посмотрела на Теда:

— Можно пройти туда? — спросил Эли.

— Нет, — сказала сестра. — Вам его покажут.

Она постучала по загородке, за которой лежало много детей.

— Пек, — уведомила она сестру за загородкой.

Тед потрепал Эли по руке.

— Эли, ты не задумал ничего такого, о чем потом придется пожалеть… а, Эли? Эли, я что хочу сказать, ты же помнишь — ты все тот же Эли, помнишь?

Эли увидел, как одну из кроваток подкатили к оконцу в загородке.

— Господи, — сказал Тед. — Тебе эти библейские байки не ударили в голову?.. — Но вдруг прервался на полуслове. — Погоди-ка, приятель. — И, стуча каблуками, быстро пошел по коридору.

У Эли отлегло на душе — он подался вперед. Вот лежит в кроватке тот, кого он хотел увидеть. Что ж, теперь он здесь: так что, спрашивается, он намеревался ему сказать? Я твой отец, Эли, — тот, у кого вечные заскоки? Я надел черную шляпу, костюм и диковинное исподнее — одолжил все это у приятеля? Как он мог этому красному комочку, его красному комочку, признаться в самом худшем: в скором времени Экман убедит его, что так он уклонялся от ответственности. Не может он в таком признаться! И на такое не пойдет!

Из-под полей шляпы, краем глаза, он видел, что Тед Геллер стоит в дверях на другом конце коридора. Там же стоят два интерна, курят, слушают Теда. Эли не придал этому значения.

Нет, даже Экман не заставит его снять костюм! Нет и нет! Он будет ходить в нем — таков его выбор. И младенца заставит в нем ходить! Вот так-то! А когда придет время, подкоротит его сыну по росту. Будет — нравится-не нравится — носить пропахшие чужим человеком обноски.

Стучали только каблуки Теда, интерны были в туфлях на резиновом ходу — вот они подошли вплотную, а он и не заметил. От их белых костюмов тоже чем-то пахло, но иначе, чем от его костюма.

— Эли, приятель, — увещевал его Тед, — посетительское время истекло.

— Как вы себя чувствуете, мистер Пек? Первый ребенок для всех потрясение.

Что ему до них, тем не менее, хоть оно и так, а он взмок, шляпа стискивала голову.

— Извините, мистер Пек… — раздался незнакомый сочный бас. — Извините, рабби, но вас ждут… ждут в синагоге. — Его крепко взяли за один локоть, потом за другой. Там, где в него вцепились, мышцы напряглись.

— Ничего, рабби. Ничего, ничего, ничего, ничего, ничего, ничего…

Он прислушался: какое успокоительное слово — ничего.

— Ничего, ничего, все будет хорошо. — Ноги его оторвались от пола, заскользили, унося прочь от оконца, от кроваток, от детей. — Ничего, ничего, потихоньку-полегоньку, все будет хорошо, хорошо…

Но тут он восстал, будто очнувшись ото сна, замолотил руками, закричал:

— Я его отец!

Оконце тем не менее исчезло из виду. И тут же с него сорвали сюртук — легко, одним рывком. Вогнали под кожу иглу. Душу лекарство утишило, но вглубь — туда, куда просочилась чернота, — не дошло.