Прощай, пасьянс

10

— Ах, это ты, Павел. Входи, давно не виделись.

Павел легко ступал по добела выскобленным деревянным половицам своими модными сапогами с острыми носками. Они были мягкой кожи, и в них заправлены бежевые лосины — последняя парижская мода. Его стройные бедра под полами сюртука, которые слегка расходились при ходьбе, играли, будто выставлялись напоказ, и привлекали к себе взгляд каждого, кто смотрел на Павла.

Однако, подумала Севастьяна, как смело. В Лальске он еще не видела никого в таких штанах.

— Садись. — Она указала на кресло, которое стояло возле столика из темной вишни, за которым хозяйка комнат обычно пила чай среди дня.

Павел бросил оценивающий взгляд на кресло, остерегаясь нанести урон своему наряду. Но он увидел, что обивка кресла, как и все, чем пользуется и чем окружает себя Севастьяна Буслаева, безупречна.

— Здравствуй, красавец.

Павел слегка поклонился.

— Как раз вот думала, что надо бы воспитательный дом расширять. А ты тут как тут. — Она усмехнулась, глядя на Павла в упор. Под этим взглядом немолодой женщины Павел почувствовал себя неуютно. Он не любил, когда над ним кто-то пытался насмехаться.

— При чем здесь я? — Он откинулся на спинку кресла и положил ногу на ногу. Потом дернул головой, принуждая темные волосы вернуться на темя.

Хозяйка дома проследила за тем, как мерно качается носок блестящего черного сапога небольшого размера. Павел был весь небольшой, нечета Федору, похожему на древнего викинга. Может, Степан Финогенов в точку попал называя Павла поскребышем. Но если материала и мало было на него отпущено, то скроен и сшит парень ловко, ничего не скажешь, заключила Севастьяна.

— При чем? Ты еще спрашиваешь? — Она улыбнулась, с нарочитым восхищением глядя на гостя. — Так хорош, так хорош, а уж плодови-ит!.. — Она покачала головой. — Ну, вылитый Наполеон.

Он дернулся, потому что Севастьяна задела ту струну, которая была в нем, но даже он сам себе не признавался, как часто она звенит. Вылитый Наполеон. Лучше не скажешь.

— А наряд-то каков! Это в Париже такие штанцы сейчас в моде?

— Ты угадала, — утомленно процедил сквозь зубы Павел. Хотел бы он иначе ответить этой женщине, но пока не время, понимал он.

— Да, такой помани — любая пойдет. — Севастьяна нарочито громко вздохнула. — Что ж, придется подумать и мне…

— О чем? — Он насмешливо поднял брови и скривил губы в усмешке. Неужели и она…

— Ой, да что ты! — Севастьяна обрадовалась, что он так легко купился на ее грубый посыл. — Я не про то… Я про то, что скоро придется расширять воспитательный дом. — Теперь она сурово и пристально взглянула в лицо Павлу.

— Тесно, а? — Павел огляделся. — Я бы не сказал. — На сей раз он говорил осторожно, будто своими дорогими сапогами пробовал, может ли перейти через дорогу и не запачкаться.

— Еще бы не тесно! — фыркнула она. — Ты-то вон какой плодный уродился. А в таких штанах… — Она снова покачала головой.

Павел выдержал паузу, а потом нашел ответ. Он выложил это Севастьяне, весьма довольный своей находчивостью:

— Не всем же Финогеновым быть бесплодными.

— Да не хвались! Сестры твои тебе не уступят. Но они при законных мужьях. Но вот что-то мне не верится, что недостает Финогеновым детей цыганского племени, а? Или как ты думаешь? — Севастьяна не сводила с Павла глаз.

— С чего ты взяла? — Он вскинул темные брови, которые, если бы увидели на женском лице, то назвали соболиными и были бы правы. Да и глаза его тоже походили на быстрые глазки этого драгоценного из-за своего меха зверька.

— Да уж взяла. — Севастьяна сложила руки на груди. — Потому что привезли из Вятки, Кому же взять, как не мне. К нему и записочка приложена. Вот, мол, еще дитятко свет Божий увидало. Если, мол, охота полюбопытствовать, чья кровь, далеко не ходите, голову не ломайте. Ванечка это, хоть и Петров по фамилии, да не по имени русского царя батюшки. Он сынок Павла Финогенова… который слушал-слушал любовные песни, наслаждался страстными плясками, а потом сам плясать пошел. Да не на том помосте пританцовывал! — фыркнула она.

— Ох, Севастьяна! — Павел мигом выпрямился, весь подобрался. — Не тебе меня виноватить. — Резкие, но полные грации движения Павла придавали ему еще большее сходство с собольком. Выпрямив спину, напротив Севастьяны сидел уже совершенно иной человек. На крышке дубового стола лежала его холеная рука, а пальцы звонко барабанили словно подавая предупреждающий сигнал — мол, готов двинуть ряды в поход против каждого произнесенного слова.

— Да кто ж тебя виноватит, Павел?

Севастьяна тоже выпрямилась, взгляд Павла невольно замер на высокой груди, прикрытой темно-фиолетовым шелком. Потом взгляд его скользнул ниже, к тонкой талии, потом еще ниже — к крутым бедрам.

А хорошо, подумал он, что теперь женщины не носят дурацкие фижмы и всякие кринолины. По крайней мере сразу видно, чего на самом деле стоит каждая.

— Гм… Батюшка не дурак был… — Отменно вычищенные ногти, на полировку которых ушло немало времени, заплясали на крышке стола.

— Верно, Павел, оценил. Как в воду глядел. Но мало дно, самому отцу не быть…

— Не хочешь ли ты, женщина, назвать дураком меня? — Он закинул голову, адамово яблоко задергалось, глаза Павла замерли, не мигая. Казалось, теперь разъяренный соболь спрятался в дупло, и оттуда вот-вот раздастся грозное шипение. Предупреждение любому, кто посмеет посягнуть на него хоть словом, хоть взглядом.

— Я? — Темные пушистые брови Севастьяны взметнусь вверх. — Да ты ведь сам такое слово произнес. — Она пожала круглыми плечами, на такие плечи мужчины обычно накидывают дорогую шаль, чтобы потом самим же и снять с этих плеч… А за ней и все остальное. — Не я. Вспомни! — Ее глаза весело блеснули.

Он осекся. Что правда, то правда. Не говорила эта женщина такого слова.

— Ладно, не за тем я пришел, чтобы с тобой препираться.

— А зачем? — с неподдельным любопытством спросила Севастьяна.

— Федор когда заходит, небось не спрашиваешь, — бросил он.

— Так я знаю, зачем он. — Она улыбнулась. — Дела у нас. А ты неужто зашел на Ванечку взглянуть? Не поверю.

Павел фыркнул:

— Правильно сделаешь. У меня таких Ванечек… — Рука взлетела от крышки стола и словно отогнала от лица воздух. — Чтобы поглядеть на каждого, надо всю Россию обскакать.

— Тяжелый труд. Хорошо еще, что не следует пока в чужие страны плыть. Или уже и туда твое семя унеслось?

Он хмыкнул. Кто знает, может, мадам… Фу, чертовщина какая, одернул он себя. Если бы ему на самом деле повезло, мамзель Жорж… Эта французская актриса бесспорно хороша. Так хороша… Анисим водил его в парижский театр, который выстроен в виде ротонды. Как она там заламывала руки, изображая… Кого же, кого? Анисим называл имя… Оно простое и мудреное — вместе. Федора? Не-ет, братец. Ее зовут на той сцене Федра! Говорили, что мамзелью не брезгует позабавиться даже сам Наполеон.

— Гляди, а то, говорят, пираты шалят на морях, как никогда раньше.

— Это братец тебе пожаловался?

— Да чего ему мне-то жаловаться. Сам знаешь, если он собрался в Америку, то все обдумал. Никакие пираты ему не страшны. Он такой же, как батюшка.

— Очень вовремя ты про обоих вспомнила, Севастьяна. — Павел снова положил ногу на ногу, засунул большие пальцы под жилет, обнаружившийся под коротким сюртуком. — Ты ведь хорошо знаешь волю моего батюшки.

Он намеренно сказал «моего», будто тем самым отделяя себя от Федора. Севастьяна заметила и вдруг подумала, что и сама называет мысленно Степана своим. Так что он был за человек, если каждый считает его своим собственным? Не потому ли что он сумел распорядиться жизнью каждого так, как ему захотелось? А ведь и она, и Федор, и Павел — все под его дудку пляшут, хотя сам Степан давно на небесах.

Она вздохнула и молча слушала.

— Его старший сын отплывает от наших берегов почти на целый год. — Павел сделал паузу, подчеркивая важность срока. — Когда вернется, ему будет тридцать лет. — Он снова умолк. — А также пять лет его браку. — Снова пауза. — Безнаследному. Доходит до умишка?

— Ах во-от оно что! — Севастьяна лихорадочно соображала, куда он клонит. Ясно как день, клонит он к деньгам. А куда же еще? Степан распорядился, что если вдруг к Павлу перейдет доля Федора, то он должен по-прежнему содержать воспитательный дом и богадельню. Может ли это понравиться младшему наследнику? Да, конечно, нет. — Не рановато ли суетишься, Павел?

— Не думаю… — Он неторопливо развел губы в улыбке. — По себе знаю, если с женщиной не спишь, то дети не рождаются. Слыхала? — Павел рассмеялся. — Он в море уйдет, поняла? А его женушка здесь, в Лальске. Да если бы и с ним уплыла, то тоже никакого толку.

Его мелкое личико стало еще больше похоже на мордочку хищника. Длинные темные бакенбарды встопорщились, верхняя губа задергалась, словно на ней выросли вибрисы, которыми хищник улавливает мельчайшие перемены вокруг себя.

— Ладно, это их дело. А ты ко мне с чем пожаловал? Никак не возьму в толк.

— Еще бы тебе взять в толк! — ухмыльнулся Павел. — Я хотел высказать тебе свою волю.

— А ты-то мне кто? — Щеки Севастьяны вспыхнули, а глаза сузились. Руки, сложенные на груди, невольно впились в плечи.

— Никто. Пока никто. А пока никто, предупреждаю, что когда я войду в наследство, твоя жизнь сразу переменится. Приготовься, Севастьяна.

— К чему? — коротко спросила она.

— А вот к чему… — Он вдохнул побольше воздуха. — Я выплачу деньги на твой воспитательный дом один раз. — Севастьяна, не мигая, смотрела на Павла. — Ты кладешь их в мой банк, который я открываю в Лальске.

— На деньги Федора надеешься открыть банк? Ты? — воскликнула Севастьяна.

— На деньги, которые ко мне перейдут по воле моего отца, — осадил он ее. — Слушай дальше. Ты станешь получать проценты от суммы, которую положишь.

— Ох, сокол ясный, — покачала головой Севастьяна. — Это кто же тебя надоумил банк-то открыть?

— А что тут такого хитрого? — ответил вопросом на вопрос Павел. — Ксенофонт Анфилатов открыл банк в городе Слободском, а я почему не могу?

— Кто-о? — Севастьяна даже приподнялась на стуле, — это ты с Ксенофонтом себя равняешь? Ох, Господи, помилуй меня, царица небесная. Он же миллионщик и давным-давно! А ты? Кто же тебя надоумил-то на это дело?

— Ты думаешь, у меня у самого мозгов не хватит? Нет тут банка, сама знаешь. На тысячи верст окрест ни единого. Хоть до моря скачи. Для чего купцам ездить за тридевять земель? В тот же Слободской, к Анфилатову? Мне они деньги понесут. Мне.

— Ага, понесут. Как же! Держи карман шире! Если бы Федор говорил про банк, я бы еще послушала.

— Так денег-то я вложу столько же, сколько он может на банк кинуть! — Лицо Павла выражало такое безмятежное самодовольство, что Севастьяна поняла: нет никакого толка тратить слова.

— Сколько же ты мне положишь? — решила уточнить она: его расчеты.

— Мой человек сочтет, сколько надо, чтобы плата тебе дальнейшая шла нужными процентами.

— А если твой банк не задастся?

— Ох, Севастьяна. Сразу видно, пуганая ворона. Ученая.

— Ученая. Только не банковскому делу.

— Да знаю я, кто ты. Акушерству ты обучена.

— Именно, потому мне хорошо известно, что бросить семя — не родить. Так и банк твой. Он может не родиться, а если родиться, то не выжить. А дети в моем воспитательном доме уже рожденные. Не согласна я ни на какие твои проценты. Послушай, а разве ты не нарушаешь тем самым отцовскую волю?

— Ты что же, пожалуешься ему? Неужто в Елисеи собралась?

— Нет пока. Здесь побуду, а в рай — после того, как отписанные мне денежки потрачу.

— В общем, Севастьяна, согласия твоего мне не надо. — Павел пожал плечами. — Я тебе велю обдумать мои слова. Пока есть время.

— У тебя его ровно столько же, Павел. Полно. Вся твоя жизнь. — Она усмехнулась.

— Неужели и ты надеешься? Федор и тот свою мечту оставил.

— Он сам тебе признался? — насмешливо скривила тонкие губы Севастьяна.

— А зачем говорить, если он намерен отплыть от своей перины? — Губы Павла разъехались чуть не до ушей.

— Ну да, ты на его месте и дальше бы на ней валялся, — хмыкнула Севастьяна.

— Ну да. Валялся бы. Втроем.

— Ты совсем стал охальником.

— С чего взяла? — Павел сощурился. — Ты про кого подумала?

— А ты про кого говоришь?

— Про надежду, разумеется. — Он радостно захохотал. Потому что пересказывал сейчас чужие слова, услышанные в гостиной мадам Шер-Шальме. Не о Федоре, разумеется. О другом человеке, которого он знать не знает.

— Ох, похоже, обучение твое московское лишь в болтовне подмога.

— Не стану спорить. Риторика для меня не пустой звук.

— Ну ладно, поговорили — хватит. — Севастьяна склонила голову и поднесла к глазам часы, вынутые из кармана. Открыла крышечку с вензелем «С». Эти часы подарил ей Степан. Он сказал, что они от часовой мануфактуры великого философа Вольтера. Того самого, с кем царица Екатерина II состояла в переписке. А когда философ занялся этим делом, то она первой взяла у него часов на восемь тысяч рублей. Их ввезли в Россию, и Степан говорил, что подаренные часики из тех самых. — Мне тоже пора заняться риторикой.

— Правда? Ты и в ней хороша? — В его интонации слышался намек, который можно было истолковать двояко. Но Севастьяна пропустила мимо ушей. Все это время она лихорадочно искала ответ на вопрос — кто вложил в голову Павла то, что он сейчас ей объявил? Поди ж ты! Павел и банк! Нет, не иначе кто-то ведет его, причем к верной погибели.

— Ты надолго к нам из Москвы пожаловал? — спросила она.

— Поглядим, — уклончиво бросил Павел.

— Это с кем же вместе намерен глядеть-разглядывать! — словно невзначай, уцепившись за слово, спросила она, вернувшись к окну, не желая блеском глаз выдать жадного интереса. — Не один, что ли, приехал? — настаивала она на ответе. Услышать бы только имя, тогда…

— Я-то? Нет, не один. Мы с Анисимом приехали в Лальск.

— С Анисимом? С двоюродным братцем? Что-то я его не видала, а? — Севастьяна повернула к Павлу лицо, и он спросил ее тотчас:

— А чего ты так радуешься? — Он подозрительно взглянул на нее. — Или я чего-то не знаю?

— Не ко мне вопрос. Его спроси, если он твой друг, но вряд ли что интересное услышишь.

Она щелчком закрыла крышку часов.

— Ладно, я пошел, — сказал Павел, оправляя полу сюртука.

— Щеголем смотришь, — подпустила меду Севастьяна.

— Все из Парижа. В канун отъезда привезли. — Он вытянул руку в ее сторону. — Пощупай. Мягкая выделка. Разрешаю.

Она потерла между пальцами ткань на запястье.

— Хороша. Дорогая? — полюбопытствовала она.

— Не дороже денег. — Он ухмыльнулся. — Скоро у меня будет их еще больше. Сама знаешь.

Он отдернул руку, развернулся на каблуках и пошел к двери.

Севастьяна смотрела ему вслед, в голове билось имя не новое, ох какое не новое. Что ж, видно, в этом мире давно нет ничего нового. Только старое с места на место перекатывается.

Анисим Финогенов. Двоюродный брат Павла и Федора.

Они сошлись неспроста. Анисим ничего в простоте не сделает.

Она вышла в коридор, собираясь пойти в мастерскую, где с самого утра девочки дошивали соболью шубу.

Мастерицам они помогали. Эту шубу — щедрый Федор дарит Елизавете. Точно такую, как подарил жене.

Вспомнив о сестрах, Севастьяна почувствовала, как светло стало на душе. Золотые девочки. Господь создал их на радость людям. Только не все люди готовы эту радость принять, не обучены, что ли.

Она подошла к дверям, за которыми раздавался легкий гул голосов, понять слова было трудно. Потом донесся голос Анны, старшей мастерицы.

— Все сюда. Поглядите, как надо класть шов. Софьюшка кладет его лучше всех.

Софьюшка… сердце ухнуло. Вот оно…

Севастьяна постояла у двери еще минуту, лихорадочно соображая, как ей лучше поступить: сейчас ли искать Анисима, или подождать, когда сам придет? К Софьюшке. Это его дочь. И он от нее не отказывается.

Кое о чем она начинала догадываться. «Не заносись, высоко, если не ведаешь, куда послан, — вспомнила она Степана. — Всегда найдется сокол, который тебя собьет».

Она едва не расхохоталась. Ох, Степан, ну что ты за человек! С того света надоумил. Спасибо тебе, дорогой Степан.