Прощай, пасьянс

19

Зима налетела на Лальск, как она обычно это делала, — в одночасье. Словно поблизости была, поджидала за ближайшей сосной — и нате вам, явилась.

Белым-бело за окном, увидела Мария, встав утром и отодвинув штору на окне.

— Ого, — выдохнула она, — какая красота!

Весь двор стал таким белым, до рези в глазах. Как хорошо, подумала она, что успела перенести розы в дом. То, что однолетние цветы ушли под снег, не страшно. Их век короток, всего-то длиной в северное лето. Через год сами вырастут, они без посторонней помощи заботятся о своем потомстве.

Она накинула на плечи пуховую шаль — какой бы неожиданной ни была зима, но никого здесь врасплох не застанет. Мария шла по дому, в теплом воздухе она чувствовала запах затопленных, но за лето отвыкших от дров и пламени печей-голландок. Ни в одном другом доме в Лальске нет таких. Федор высмотрел их за морями и велел построить у себя на новой половине дома. Круглые, обшитые черным железом, они высились от пола до потолка, быстро нагревались и щедро отдавали свой жар комнатам.

Никодим мастерски топил печи, никогда никакого дыма. С самого начала своей жизни в этом доме Мария полюбила Никодима, как и всех, кого любил Федор.

Никодим был интересен ей не только как истопник, он разводил ловчих птиц. Соколы жили у него в отдельной сараюшке, чистой, всегда прибранной, в которой никогда ничем не пахло, только теплом. Среди соколов был один, по имени Ясный, с которым Никодим и Федор ходили на охоту. Однажды они взяли с собой Марию. Это было в ее первую весну в Лальске. Тогда Мария и Федор даже помыслить не могли, чтобы расстаться хоть на миг.

Мария улыбнулась, отодвигая воспоминания. Это уже потом Федор, как и прежде, до женитьбы, уезжал на недели и месяцы за товаром и с товаром.

Лизина дверь была приоткрыта, Мария скользнула в спальню к сестре, почти не сомневаясь, чем она занимается. Конечно, стоит у окна, как только что стояла она сама. Потому что белизна первого снега завораживает каждого, успокаивает и примиряет с жизнью, что бы в ней ни происходило. Природа словно укрывает на время все тревоги и волнения, ожидания и надежды. Она просит людей: остыньте, отдохните от суеты, от страстей, чтобы весной снова взяться за жизнь с еще большей энергией.

— Мария, — не оглядываясь, позвала Лиза от окна, — ты только взгляни на калину и черемуху.

— Я уже видела, — отозвалась Мария, подходя к сестре. — Какая ранняя зима, птицы даже не успели склевать ягоды. — Она подняла со стула такую же, как на ней, пуховую шаль и накинула сестре на плечи.

— Давно я не видела такого начала зимы, — кутаясь в шаль, сказала Лиза, чувствуя, как тепло разливается по всему телу.

— А я думала, зимой тебе захочется залечь в берлогу, как медведице, — ответила Мария.

— Я сама так думала, но теперь я просто жажду, — зеленые глаза блестели неукротимым желанием, — зимних радостей!

— Каких же?

— Всяких!

— Например?

— Кататься в санях! В собольей шубе! Под звон бубенцов!

— Лубочная картинка! — фыркнула Мария.

— Но я хочу! Сегодня же! — не унималась Лиза.

— Хорошо, — согласилась Мария. — Желание беременной женщины — закон, — сказала она. — Я тоже хочу того же, что и ты. Сейчас же пойду и скажу Анне, чтобы она вынимала теплые вещи.

— Анна по-прежнему тоскует? — спросила Лиза.

— Мне кажется, — сказала Мария, — она понемногу приходит в себя. Вчера она вдруг сказала мне: только бы зиму пережить.

— Ее усатый и бородатый, видимо, уехал?

— Скорее всего. Но она молчит, а я не спрашиваю.

— Понятно. Да, — остановила Марию Лиза, — скажи Анне, чтобы она как следует проветрила собольи шубы. — Она наморщила нос. — Не могу терпеть лежалого затхлого запаха… — Лиза снова поморщилась.

Санки летели по главной улице Лальска, щедро присыпанной снегом, сестры сидели, укрытые медвежьей полстью, хотя мороз был еще не так крепок, чтобы заворачиваться в нее. Они скорее всего завернулись в нее, желая казаться невидимыми для чужих глаз. Но, как они говорили сами, всякая личина помогает лишь поскорее открыть, кто прячется от чужих глаз. Горожане останавливались и шептали друг другу: «Сестры катаются!» Тройкой лошадей правил Никодим. Бубенчики звенели, как хрусталь бокалов на свадьбе. Никодим прицепил самые звонкие, а их у него целое собрание.

Сестры смотрели по сторонам, радуясь чистоте и белизне, разлитой повсюду. Особенно хороши стали белоснежные церкви. Они всегда в этом городе содержались в порядке, на фоне зимы не казались темно-белыми, как со смехом определили сестры цвет здоровенного кобеля, который на пустынной ярмарочной площади ловил себя за хвост.

— Смотри, ошалел от зимы, — засмеялась Мария.

Лиза повернула голову, но санки уже пролетели мимо.

— Никодим, мы хотим в лавку, — попросила Мария.

— В которую новые ткани завезли? — спросил он, хотя сам хорошо знал куда. Жена Федора Степановича никогда не упустит случая, чтобы зайти туда.

— Да, Никодим. В нее.

Лошади повиновались Никодиму, как и всякая живность, с которой он имел дело. Они встали, замерли, стоило ему легонько натянуть поводья.

— Прибыли, — объявил он, вышел из саней, отбросил полсть и помог выйти сестрам. Он всегда ими любовался, а сейчас, глядя на них, глаз не мог оторвать. В своих соболях они чудо какие раскрасавицы. Ну, подумал он, сейчас начнется шипение во всех углах, если в лавке народ.

В лавке пахло свежей мануфактурой, вошедшие тотчас уловили этот особенный запах. Приказчик немедленно подскочил к ним, расплылся в медовой улыбке и провел к прилавку.

— Какая приятность, — шелестел он тихим голосом. — Мария Васильевна, Лизавета Васильевна… Не знаю, что удовлетворяющего вашим изысканным вкусам и предложить. — Он замер на миг. — Федор Степанович и не такое имеет… — решил прибедниться он.

Мария и Лиза щупали ткани, рассматривали пяльцы для вышивания, мотки разноцветных ниток. Зима длинная, надо запастись работой, не будешь же на самом деле спать в берлоге, как медведь…

Потом они осмотрели свечи, выбрали самые свежие и с хорошим запахом, купили несколько десятков.

He пропустили они и уголок со сластями. Сушеные финики, грецкие орехи хоть и есть в кладовой, но нового привоза всегда вкуснее.

В лавке народу было не так и много, но все, почтительно раскланявшись с сестрами, отошли подальше. В городе их считали скрытными и надменными. На балы в богатые дома не ездят, сами балов не дают. Чего только делают в своем доме за высоким забором — никому не ведомо. Спасибо почтмейстеру — следит, что им присылают и кому они пишут. Рассказывает, как самые свежие городские новости, что чуть не каждый день из Москвы в дом Финогеновых шлют журналы, газеты и книги.

Мария всегда замечала, что на нее смотрели особенно внимательно, когда они с Федором появлялись в лавках или на ярмарке. А однажды она услышала странный разговор, смысл которого сначала не поняла. У нее за спиной говорили два голоса, когда она разглядывала на прилавке кружева, привезенные из Кукарки на ярмарку. Она хотела понять, лучше ли они, чем у Анны.

Первый голос сказал:

— А голова у нее небольшая.

— А ты думала, она растет у нее как тыква? День изо дня?

— Так она же, говорят, каждый день читает. Куда слова-то складываются, как не в голову?

— Так думаешь?

За спиной Марии повисла задумчивая тишина.

— Поглядеть — сама-то какая худая, — снова произнес первый голос.

— Так если одну голову кормить, каким тело будет?..

Мария осторожно повернула свою, как она услышала, кормленую голову и обнаружила за спиной двух дородных теток. У них головы были гораздо меньше тела.

Дома она рассказала Федору, какая у него жена, на взгляд просвещенных горожан. В ту ночь он обнимал ее еще крепче, чем раньше, а любил еще более страстно. А когда лег рядом с ней без сил, прошептал:

— Ну вот, я задал корму и твоему телу. Оно будет толще; чем твоя голова.

…После катания сестры вернулись такие румяные, какими бывают местные люди только после бани. Щеки горели, глаза сияли. Анна подала им самовар и большое блюдо свежих пирогов с капустой.

— Что за жизнь! — Лиза потянулась, выгнулась, и Мария заметила, как округлился ее живот.

Анна тоже это заметила. То чувство, которое она при этом испытала, она постаралась не выказать. Но в чай положила лишний кусочек колотого сахара, потрясенная. Выходит, она не обманула Анисима.

…Зима, какой бы длинной она кому-то ни казалась, прошла для сестер быстро. Наверное, потому, что они ждали весну так страстно, как никогда. Лиза чувствовала себя на удивление хорошо.

— Тебе на самом деле ничуть не тягостно? — спрашивала Мария, открывая книгу по акушерству, которую они изучали, сравнивая все перемены и ощущения с тем, что написано профессором.

— Нет, — отвечала Лиза. — Французский доктор был прав — я просто создана для того, чтобы вынашивать детей.

Зима выдалась холодной, в трескучие морозы, когда деревья под окном на самом деле трещали, сестры все больше времени проводили в доме. Они не сидели без дела, не приученные к праздности, им скучно не было.

Каждый вечер и каждое утро Мария молилась о Федоре. И сердце ей подсказывало, что он тоже молится о ней. Не мог он прислать ей письмеца, не мог передать привет оттуда, где он был сейчас, но внутренняя связь душ, которая повлекла их друг к другу, уверяла ее: у него все в порядке.

На Рождество они ходили поздравлять Севастьяниных детей, одарили каждого кульком подарков, которые приготовили сами вместе с Анной. Занимаясь столь приятным делом, думая о Софьюшке, которая тоже получит подарок, Анна вдруг призналась, кто такая ее «знакомая».

— Да что ты говоришь? — изумилась Мария. — Ты знала его раньше?

— Да. — Анна кивала. — Я пошла за ним по первому слову…

— Он был так хорош? — спросила Лиза, заворачивая грецкий орех в золотую бумажку.

— Не то слово. Он был для меня все равно что Бог.

— А потом ты встретила его здесь… — сказала Лиза, укладывая этот орех на дно бумажного кулька.

— Вот это да-а! Так где он сейчас? Если хочешь, ты можешь снова поехать к нему. — Мария посмотрела на Анну в упор, желая услышать честный ответ на столь щедрое предложение.

— Поезжай. Нельзя упустить свое счастье, — подхватила Лиза, заворачивая новый орех теперь уже в серебряную бумажку.

— Спасибо… Вы такие добрые, — сказала Анна. — Я бы с радостью, — вздохнула она. — Но он уехал. На всю зиму подался в Москву. Он говорит, что здешняя зима слишком для него холодна и скучна.

— Так он поехал… развлекаться? — Сестры уставились на Анну. — Так он…

— Нет, нет. Он не бездельник. У него там дела, — заступилась за него Анна. При этом подумала: хотела бы она сама узнать, что за дела у него в Москве на всю зиму.

— Он приедет весной? — спросила Мария.

— Весной, — кивнула Анна.

— Как и Федор, — сказала Мария, словно специально для того, чтобы лишний раз произнести имя мужа.

— Вот-вот. Анисим так же мне сказал, что приедет в канун возращения Федора Степановича.

Женщины молчали. В комнате слышалось лишь шуршание бумаги.

— Значит, все мы ждем одного и того же — весны, — заключила Лиза.

Сколько бы ни длилась зима, весна все равно не пропустит свой срок и явится, чтобы встревожить души горожан. А в этот год она как будто торопилась — всем на радость. Морозы сменились метелями в самом начале февраля, а после метелей, уже в марте, капель услаждала сердце. Дзинь… Дзинь… Динь… Динь.

А потом и вовсе чудеса — когда это было, чтобы грачи расхаживали по проталинам уже в самом конце марта?

Лиза совсем не полнела, только спереди чуть. Мария смеялась, вспоминая разговор теток на ярмарке.

— Ах, Лиза, как мы с тобой похожи! Не в коня корм. Я читаю — а голова не пухнет. Ты ешь за двоих и не толстеешь.

— Не-ет, не выйдет. Не жди. Доктор сказал, что если раскормить дитя, то самой будет хуже. Пускай родится мал, но здоров.

Севастьяна теперь без всяких колебаний называла Лизу Марией. И всякий раз, уходя, предупреждала: если что надо — тут же зовите.

Удивляла всех Гуань-цзы, которая стала тенью Лизы. Настоящей Лизы, разумеется. Она смотрела на нее так пристально, будто хотела что-то понять.

— Может быть, тоже хочет родить? — спрашивала Лиза, гладя кошку по спине.

— Она не может, — сказала Мария. — Гетеры не для этого задуманы.

— Не хочешь ли ты сказать, что твой свекор привез ее из Китая уже лишенную надежд на радости плоти?

— Именно так, — согласилась Мария. — Потому она так к тебе и льнет. Всегда влечет недоступное.

От батюшки из Москвы приходили письма, в которых он сообщал о своих делах, дороже которых для него ничего не было на свете.

«Платон Петрович Бекетов, — писал он, — расширяет свою типографию. Да и сам расширяется, обретая все большую власть. Он стал председателем Московского общества истории и российских древностей. Теперь печатает еще больше сочинений русских авторов. В их числе и любящий вас батюшка». Он прислал им две только что вышедших книги — «Пантеон российских авторов» и «Собрание портретов россиян, знаменитых своими деяниями».

— Как думаешь, батюшка будет счастлив, что у него наконец родится внук? — спросила Лиза сестру.

— Еще бы. Он непременно захочет, чтобы он стал ученым, — засмеялась Мария.

— А ты бы хотела, чтобы он кем стал? — спросила Лиза.

Мария помолчала, потом сказала то, что сильно удивило Лизу:

— Я бы хотела, чтобы он долго-долго оставался маленьким.

— Почему? — Брови Лиза поползли вверх.

— Потому что у меня больше никогда не будет маленьких. А я так их люблю!.. — Мария покачала головой.

Лиза засмеялась:

— Ну, мы еще посмотрим…

— Если ты родишь побольше детей от своего посланника, то я согласна принять их на воспитание, — сказала Мария.

— А что — верная мысль, — встрепенулась Лиза. — Я буду путешествовать по миру с мужем, а детей оставлю на тебя!

Упорные мартовские капели на пригорках пробивали снег до земли, и среди дня на солнцепеке можно было уловить запах влажной земли, которая готовилась принять в себя семена. Этот запах будоражил душу и тело, все силы, все соки, вся кровь приходили в движение. Они жаждали немедленного выхода, с ними было так трудно справиться.

В движение приходили и те силы, которые нельзя было назвать благотворными. В то самое время Павел и Анисим собирались из Москвы в Лальск.

— …Ты готов? — спросил Павел, глядя, как Анисим поднимает свой саквояж. — Я тоже выхожу, — сказал он.

— Не рано ли мы едем? — Анисим провел рукой по бритой щеке. В Москве он не решался носить бороду — себе дороже. Но в Лальске он забудет о бритье щек. Как забудет, и о немецкого кроя сюртуке. Он снова наденет русскую рубаху и полотняные штаны.

Вспомнив о своем лальском доме, он вспомнил и об Анне. Он возьмет ее к себе снова, без нее никак не обойтись в том деле, которое задумано. Что ж, можно из этого снова извлечь немало радостей. Хорошая баба…

Ему вспомнились намеки, которые он строил ей и Софьюшке. Отсюда, из большой далекой Москвы, они казались ему смешными. Господи, он, Анисим, — семейный человек! «Да брось, Анисим. Это не про тебя, — говорил он себе. — Не смеши народ».

А что про него? — спрашивал он себя. Ясное дело что. Карточный стол в Москве, игра, деньги. Снова игра… Та, что всю зиму. Карта шла к нему как шальная. Деньги тоже шли. Но их надо больше, больше!

За ними они сейчас и отправятся в путь. Они с Павлом знают, что плод почти созрел — этот плод зрел всю зиму, теперь об этом известно совершенно точно. Анна прислала письмецо, как и обещала. За это он купил ей подарок. Пустячок, но для нее большая радость от любого пустячка. Эх, женщина все равно что кошка. Погладь, одари лентой, и она твоя.

Анна хотела французской ароматной воды. Для него старается.

Он посмотрел на Павла, который шел из своей комнаты с саквояжем, и почувствовал досаду — поскорее бы сделать дело и расстаться с этим болваном. Ну сколько можно кидать деньги на Шер-Шальме, на Жанлис и черт знает на кого еще? Но ничего, скоро их пути-дороги разойдутся. Уже недолго.

Они сели в почтовый экипаж, который ждал их возле крыльца того дома, в котором они снимали меблированные комнаты, и поехали в Лальск на перекладных.