Прошлой ночью в XV веке

11

Полчаса, не меньше, я бродил по улицам, куда глаза глядят, с ранцем в руке и с туманом в голове. Ожидая звонка от Коринны и запрещая себе звонить ей. Она этого не хотела, но, вполне возможно, была сбита с толку точно так же, как я, и так же блуждала сейчас по городу, надеясь на мой звонок.

Разговор с почтальоншей ничуть не помог мне овладеть ситуацией, напротив: шизофрения моя усугубилась. Если принять метафору Мари-Пьер насчет дирижера оркестра, то мои музыканты отняли у меня палочку, и теперь некто из вторых скрипок встал на мое место за пультом и начал дирижировать музыкой, написанной его любовницей.

В голове моей уживались беззаботное ликование влюбленной и холодная проницательность соблазнителя, пустившегося в бега, а нынче решившего оправдаться. Изабо и Гийом навязывали мне свою партитуру, наперебой учили играть по ней, ободряли, критиковали, оспаривали, выступали то единым фронтом, то вразброд, заставляя мою истерзанную душу метаться между возбуждением, неприятием, угрызениями совести и леденящим страхом.

В довершение неприятностей, вернувшись на работу, я обнаружил, что в моем еженедельнике записана на сегодняшнее утро деловая встреча, и какая встреча! Контрольная проверка налоговой ситуации психоаналитика, — не самый идеальный вариант, в моем-то состоянии.

Я отправился в кабинет заместителя управляющего государственными финансами.

— Входите, у него никого нет, — многозначительно шепнула мне секретарша, она же профсоюзная деятельница, которая периодически пыталась завлечь меня в свою организацию.

Господин Кандуйо, водрузив ноги на бювар своего стола, слушал классическую музыку, одновременно читая Набокова. Я проинформировал его о том, что еду к Сержу Наказу, ведущему психотерапевту Франс-Блё-Берри, чье досье требует нашего пристального внимания, и попросил дать мне в пару кого-нибудь из сотрудников нашей бригады, вместо Рафаэля Мартинеса. Мой начальник резво вскочил с кресла.

— Он ведь публиковал какие-то книги, верно?

— Да, несколько книг. У меня есть перечень его авторских гонораров.

— «Критика нечистого неразумия»,[32] премия Мишеля Фуко за 2003 год, — это его труд?

— Кажется, так.

Его светлые глаза жадно блеснули.

— Я сам поеду с вами! — объявил он и добавил, застегивая пиджак. — Обожаю писателей!

Презрев свой лимузин с личным шофером, он залез в мою Clio — так он чувствовал себя моложе. Пока мы ехали, я излагал ему налоговые проблемы бывшего кумира парижских полуночников. Когда Лаказа сослали в Шатору, налоговый центр Нейи-сюр-Сен[33] переправил нам его досье с красной меткой. Согласно статье № 100-а, Лаказ, как и некоторые другие авторы, имел льготное право платить налоги с гонораров по прошествии пяти лет после их получения, однако решил разрулить эту проблему по-своему, обойдя компенсационную нарезку в четыре пятых.

— Ах, как это все далеко от меня! — меланхолично вздыхает господин главный проверяющий, который, с высоты своей должности, ничего уже не проверяет, разве только работу кондиционера в своем кабинете.

Я перевожу:

— Он подменил средние показатели предшествующих пяти «тучных» лет одним единственным — за последний год, что составило всего третью часть налогооблагаемых сумм.

— Ну, значит, вы его мигом выведете на чистую воду, — сокрушенно говорит мой великодушный начальник.

— Да тут и стараться особо не нужно, этого типа насквозь видно.

Я, конечно, хорохорился, как мог, но в глубине души здорово робел: вдруг этот Лаказ возьмет и разоблачит меня самого, увидит насквозь, вывернет наизнанку, — что ему стоит, с его беспощадной, гипнотической силой убеждения, чье сокрушительное воздействие на слушателей Франс-Блё-Берри я констатировал каждое утро, слушая радио. Уж не знаю, зря я паниковал или нет, но мне казалось, что Серж Лаказ, смертельно уязвленный своим финансовым и социальным падением, моментально поймет, какой хаос царит у меня в голове, и за мои компенсационные четыре пятых отомстит мне тройным диагнозом: шизоневроз, мифомания и мания преследования.

На мое счастье, когда мы прибыли, он уже был в постели: биологические часы и расписание передач вынуждали его жить по ночам, работать на заре и спать с одиннадцати утра до девяти вечера. Так что, к моему великому облегчению и к досаде моего начальника, нас принял его бухгалтер.

Встреча заняла целый час; она проходила в холле с огромными окнами, еще заваленном багажными картонками, как будто опальный парижанин хотел себя убедить, что этот переезд носит чисто временный характер. Бухгалтер признал факт уклонения от налогов, но стал взывать к нашему милосердию, уверяя, что его хозяин искренне заблуждался. В конце концов, я согласился принять от него декларацию с исправленными сведениями о доходах, и сократил на две трети положенный штраф; тем временем, заместитель управляющего со смущенным видом стоял у книжного шкафа, листая труды нашего психолога, изгнанного из высшего света.

Внешне я вел себя вполне непринужденно, но мне было плохо. Я никак не мог сосредоточиться на цифрах, пропускал мимо ушей половину того, что говорил мой собеседник, и мне на все было плевать. Я думал совсем о другом. Проводил внутри себя инвентаризацию. Женщины моей жизни чередой проходили перед моим мысленным взором, между Сциллой и Харибдой оправданий и выводов. Те, кто меня предавал и бросал ради другого мужчины или ради собственного благополучия. Те, кому я сам позволил уйти, смирив свои чувства. И, наконец, та, которую я, может быть, терял в данную минуту.

Жизненные неудачи и горечь потерь смешивались с недобрыми воспоминаниями в каком-то головокружительном вихре, но теперь чувства, которые я обычно испытывал, подводя итоги, обрели совершенно незнакомую окраску. Во мне происходила странная перемена: отстраненность и ясное осознание прошлого рождали новый свет, который пока еще слепил глаза, но который — и это я твердо знал! — поможет мне наконец прозреть все, вплоть до самого себя… Теперешний я, тот, кого знали все окружающие, — не настоящий! Нет, я не был самодовольным эгоистом, трусом, беглецом, беззаботным гулякой! Я переживал адские муки, думая о том зле, которое, сам того не желая, причинял другим, но когда-нибудь они узнают правду, они узнают, почему я не смог спасти Изабо…

— Жан-Люк, вам нехорошо?

Господин Кандуйо поднимает меня с пола. Я лепечу: нет-нет, все в порядке, просто эти складные стулья такие шаткие… надеюсь, я ничего не сломал? Бухгалтер успокаивает меня, рассыпается в извинениях от имени своего хозяина, предлагает мне выпить чего-нибудь бодрящего и указывает, как пройти в ванную. Я шагаю по паласу с ощущением, что иду по галечному пляжу.

Сполоснув лицо холодной водой, я долго смотрюсь в зеркало, мысленно твердя: я спокоен, я уже взял себя в руки, со мной все нормально. Я Жан-Люк Тальбо, подкидыш, брошенный неизвестными родителями, у меня нет иной биографии, кроме той, которую я сам для себя построил, — истории побегов из приемных семей, упорных занятий и стремления к карьере, переездов из города в город в зависимости от увлечений, переходов от женщины к женщине в зависимости от их увлечений. Это мои проблемы, это мой путь, это моя судьба. И не надо мне никакой предшествующей жизни, никакой кармы, никаких фатальных связей и неведомых двойников. Все это бред и чушь, Мари-Пьер просто ловкая мошенница, живущая за счет призраков, которых сама же и выдумывает, а что касается подкинутых мне доказательств, им тоже наверняка есть разумное объяснение, и я его найду.

Слегка взбодрившись, я открываю дверь, чтобы выйти из ванной и… сталкиваюсь нос к носу с Сержем Лаказом в черных трусах и майке с девизом Amnesty International. Худой, как скелет, встрепанный, мертвенно бледный, он с видом сомнамбулы огибает меня, не видя, и направляется в туалет. Я бесшумно затворяю за ним дверь и иду обратно в холл, где мой начальник многословно и восторженно излагает бухгалтеру содержание новеллы Марселя Эме «Коллекционер жен».[34] Тот настороженно слушает его, явно ожидая подвоха.

В результате этого консилиума, господин Кандуйо пригласил меня пообедать с ним в «Герцоге Беррийском» — в память о Рафаэле Мартинесе, уточнил он. На самом деле, он уже после первых закусок начисто забыл про моего коллегу и заговорил исключительно о самом себе. Демонстрируя при этом широкую эрудицию и блестящее остроумие.

— В вашем возрасте я работал инспектором VI-го округа Парижа. Сплошное наслаждение — там жили все знаменитости. Я изучал их досье в первую очередь, а, готовясь к встрече, штудировал их произведения. Все они прошли через мои проверки — и Академики, и Гонкуровские лауреаты, и дамы, получившие премию Фемина… И все молодые дарования, которые я, можно сказать, вовремя приметил. Среди них многим еще не с чего было платить налоги, но это я вводил их в избранный круг! И никогда не ошибался, — судите сами: Алексис Керн, Сильви Жанен, Ришар Глен…

Я доверчиво киваю. Свой мобильник я незаметно положил себе на правое колено, переключив вызов на вибратор: вдруг на экране появится имя Коринны.

— Когда-нибудь я покажу вам их книги с дарственными надписями. Вы ведь и сами библиофил, — о, вы просто с ума сойдете от зависти! Знаете, я с первой же встречи играл с ними в открытую, я говорил: поверьте, я обожаю писателей, я прекрасно понимаю, что у вас нет ни времени, ни намерения всерьез мухлевать с налогами, поэтому не стану надоедать вам нашими расчетами, просто выдайте мне быстренько список ваших гонораров и давайте говорить о литературе! Очень скоро они уразумели, что я систематически устраиваю эти проверки не ради преследования, а для того, чтобы ими не занялся кто-нибудь из моих менее эрудированных коллег. Какой-нибудь тупица, не читающий книг. И тогда наши встречи превращались в литературное пиршество. Они показывали мне свои рукописи и черновики, делились удачами и сомнениями, признавались, какой страх обуревает их перед чистым листом бумаги… Ах, чудесное было время! Нередко я и сам подсказывал им новую идею, пробуждал их вдохновение, становился их музой. Помню, Арагон сказал мне: «Сколько нужно рыданий, чтоб зазвучала гитара?..»[35]

Я глядел на него, слегка захмелев от белого «мерсо», которое он щедро подливал мне, извиняясь, что сам пьет только воду. Мне приятно было слушать, как он себя расписывает, упиваясь собственным красноречием; вот счастливый человек, думал я, стоит обеими ногами на земле, и совесть у него спокойна, и память в полном порядке. Под мерное журчание его повествования с благородными модуляциями я временами почти забывал о призраках, жаждущих завладеть мной, и даже о Коринне, изгоняющей меня из своей жизни.

— Я потерпел только одно фиаско — с Марселем Эме, одним из величайших наших романистов. Увы, он не зависел от меня. Один мой коллега из XVIII-го округа рассказал однажды, что в ходе очередной проверки великий Марсель не произнес ни слова, зато потом взял его с собой на Монмартр поиграть в шары, в виде утешения, — поскольку тот не нашел никаких поводов для штрафа. Да, наша работа поистине прекрасна!

Экран моего мобильника мигает. Сообщение! Извинившись перед шефом, включаю указатель номера. Номер мне неизвестен, никакой эсэмески нет. Кладу включенный мобильник на прежнее место и объясняю вызов проблемами со здоровьем в семье.

— Ничего страшного! Но сейчас, дорогой Тальбо, я вас действительно удивлю: самой потрясающей встречей в моей карьере стала одна из последних, как раз перед тем, как меня назначили сюда, на эту дурацкую чиновничью должность, полностью отрезавшую меня от налогоплательщиков. Изис де Сэз — знаете такую? Молодая актриса из Х-го округа, степень лиценциата по литературе, три опубликованных романа-фикшн. В плане внешности она меня слегка разочаровала: пирсинг, силикон, татуировки, за всей этой мишурой не видно женщины. Но зато в ее книгах — ого-го!.. Какая пропасть между имиджем прожигательницы жизни и зорким взглядом творца, между искусственными физическими прелестями и безупречной чистотой литературного стиля!.. Истинное чудо! Разумеется, впоследствии я узнал, что за нее пишет «негр». И что в крупных планах самых интимных сцен вместо нее снимается дублерша. Словом, все оказалось фальшивкой. Но я-то ей искренне поверил, и это главное.

Сам не знаю, почему эта его последняя фраза так глубоко задела меня, почему овеяла таким спокойствием мою душу, терзаемую душевными муками с самого утра. Мой шеф неторопливо допивает свою минералку Vittel, слегка распускает тугой узел галстука и спрашивает тоном гурмана:

— Ну, а вы, Тальбо? Какие сюрпризы уготовила вам наша работа? Какая встреча вам запомнилась больше всего?

Я был не готов к этому вопросу. Внезапно мне вспомнилось прекрасное лицо Лидианы Ланж, юной художницы, которую мне так нравилось инспектировать в ее тесной мастерской на берегу озера Аннеси, среди ее сюрреалистических полотен, на которых она изливала свое яростное негодование против URSSAP,[36] заставлявшего ее платить еще до того, как она продавала картину; в результате, у нее не оставалось денег на покупку кистей и красок для следующей работы. Но о чем тут рассказывать? Не о том же, что я отсрочил ее задолженность, купил одну из ее картин в галерее и потом долго еще мечтал о ней. Нет, вспоминать сейчас о Лидиане означало бы разбередить смутные тоскливые сожаления, а мне в данный момент и без того было лихо.

Опустив глаза, чтобы укрыться от начальственного любопытства, я обнаруживаю второй сигнал об эсэмеске на экране мобильника. Сделав вид, будто хочу поднять упавшую салфетку, включаю определитель номера. Корреспондент неизвестен, никакого письма нет. Внезапное подозрение — что если это Изабо вздумала общаться со мной при помощи SMS! — мешает мне разогнуться.

— Что-то случилось?

Я выныриваю из-под стола, отметая эту нелепую гипотезу. Телефонные преследования — постоянное явление в нашей профессии, но они никогда не бывают продолжительными. Если налогоплательщики, считающие себя несправедливо наказанными, будят вас среди ночи анонимными звонками, достаточно выключить аппарат, и эта забава им быстро надоедает.

— Так какая же встреча вам запомнилась больше всего? — настаивает господин Кандуйо с вежливым интересом, в котором уже слышится нетерпение.

Я запираю Лидиану Ланж в долгий ящик своих упущенных возможностей и храбро выдерживаю взгляд шефа. Воспоминание, которым я решил с ним поделиться, лишено прелести встреч с Лидианой, зато, может быть, куда горше: это история Бенуа Жонкера. Толстый бельгиец, весьма колоритный тип, считавшийся в восьмидесятые годы трюфельным королем верхнего Прованса, стал для меня живым укором, болезненной занозой в моей памяти. То была первая значительная проверка в моей карьере, в составе бригады города Драгиньяна, а сам Жонкер оказался тем, кого у нас зовут «клиентом зеро».

— Бенуа Жонкер? Ну, как же, конечно, помню! — радостно восклицает мой шеф. — Я обедал у него во время отпуска, летом восемьдесят пятого или восемьдесят шестого года, вместе с женой и тещей… «Трюфельница» — так, кажется, называлось его заведение? Великолепная кухня! Ах, какие слоеные пироги с трюфелями… у меня до сих пор их вкус стоит во рту. Он все еще работает?

— После моей проверки — нет.

Мы замолкаем, пока нам подают блюдо с многообещающим названием «Тарелка рыболова» — худосочную неаппетитную рыбку в окружении мидий.

— Ну, рассказывайте! — поощряет меня Кандуйо так, словно просит пикантной подливки к этой пресной еде.

И я рассказываю. В те давние времена я был чистосердечен и беспощаден — эдакий слепой поборник честности, праведный судия. И за веселым балагурством этого типа, напоминавшего не то Раймона Дево, не то Фернанделя,[37] мне чудились темные бездны обмана, мошенничества, финансовых махинаций. Во-первых, четвертая часть его клиентов платила наличными, тогда как в ресторанах такого рода средний показатель не превышает семи процентов. Во-вторых, все закупки трюфелей также осуществлялись за наличные, — ни счетов, ни расписок, простой клочок бумаги с указанием имени продавца, количества поставленного продукта и ценой за килограмм. Я, конечно, моментально разгадал, какие дела можно проворачивать таким способом:

— Чем вы мне докажете, что эти люди существуют на самом деле, и что вы попросту не кладете эти деньги себе в карман?

— Да я перерабатываю три тонны трюфелей в год, ко мне ведь не салат из порея ходят есть. Ерунду какую-то спрашиваете, ей-богу!

На все мои расспросы он отвечал только взрывами смеха да фамильярными тумаками в спину, что только усугубляло мою параноидальную бдительность:

— При последней проверке вы заявили, что закупали трюфели у человека по имени Альбер. Так вот, отвечаю вам, что в глазах налогового инспектора никакого Альбера не существует, и эти трюфели — чистая фикция.

— Ну и дела! Тогда чем же я, по-вашему, кормлю своих клиентов?

— А их тоже не существует. По крайней мере, двадцати пяти процентов из них точно нет, поскольку они, по вашим словам, заплатили наличными; вы же вполне могли снять эти деньги с собственного счета, якобы для покупки трюфелей, а потом внести обратно, в качестве выручки.

— Ну, вы даете! Глупей ничего не придумали?!

— Учитывая состояние вашей бухгалтерии, моя гипотеза более чем оправдана. Если это не так — пожалуйста, докажите мне обратное!

— А на что же я тогда трачу свою жизнь, — на то, чтобы ходить по кругу? Платить налоги за то, чего не заработал? Облапошивать самого себя, вкалывая бесплатно? Скажите, похож я на такого дурня безмозглого?

— Я жду от вас не психологических мотивов, а четких доказательств.

— Вы свободны в четверг утром? Тогда я беру вас с собой на трюфельный базар в Опс. Устрою вам небольшую экскурсию в реальную жизнь.

Я сделал долгую паузу, чтобы доесть свою рыбу, пока она не остыла. Заместитель управляющего слушал меня, как зачарованный, глаза его сияли. Пересказывая этот диалог, я невольно начал подражать двухслойному акценту провансальского бельгийца. И сейчас мне впервые приятно разделять с другим человеком симпатию, родившуюся задним числом к тому бедняге, которого я некогда разорил. Это вовсе не признание вины, а, скорее, нечто вроде раскаяния в излишней жестокости. Разумеется, у меня были веские причины действовать так, как я действовал, и трагические результаты моего поступка никоим образом не омрачают мое сознание исполненного долга. Но мне легче от мысли, что я могу хоть как-то реабилитировать беспечного ресторатора, которого преследовал десятью годами раньше, даже если мое намерение воздать ему по справедливости вылилось в сегодняшний спектакль за обеденным столом, с главным героем в его лице.

Господин Кандуйо хлопает в ладоши, как ребенок, при каждой реплике Бенуа Жонкера, и сдерживает эмоции из корпоративной солидарности, когда я говорю за себя. Мне не так уж неприятно чувствовать, что этот человек, чьему душевному равновесию я завидую, тоже был молод и, уж конечно, обходился с нарушителями похуже моего.

— Ну, и что же на Опском рынке?

Я продолжаю свой рассказ и с удовольствием изображаю свое поведение в самом, что ни на есть, смешном свете. Наивно рассчитывая остаться неузнанным в охотничьей куртке с капюшоном — хотя все трюфельщики на рынке моментально меня засекли, — я следил за тем, как Бенуа Жонкер покупает из-под полы у какого-то молчаливого усача несколько килограммов tuber melanosporum.[38]

— Так это и есть Альбер?

— Ну да.

— А вы уверены, что он тот, за кого себя выдает?

— Нет. Но я его в лицо-то знаю, и мы друг другу доверяем.

— А вы попросите его предъявить документы.

— Нет уж, увольте, это ваша работа, черт возьми! Только если вы сыщете на этом рынке хоть одно удостоверение личности или чековую книжку, я готов кормить вас в своем ресторане бесплатно!

— Но как же вы проверяете происхождение купленных трюфелей?

— А вы проследите за трюфельщиками: они всю жизнь мечтали показать вам свои заветные места. Меня вон и так уже окрестили «крысой», за то что я привел сюда инспектора-шпиона… Хотя можно сделать кое-что получше — пригнать три роты жандармов, да оцепить рыночную площадь. Тогда загребайте всех подряд и стройными рядами в каталажку, товар конфискуйте, а леса обнесите колючей проволокой. И дело в шляпе. Чтобы покончить с торговлей за наличку, есть только один выход — уничтожить сам продукт.

Возмущенный до глубины души логикой этого проходимца, я покарал его максимальным штрафом и привлек к уголовной ответственности; банки отказали ему в кредитах, ресторан обанкротился, а позже я узнал из газеты «Вар-Матэн» о его попытке самоубийства.

Господин Кандуйо больше не смеется. Он испускает долгий вздох, разводит руками с видом фаталиста и просит счет.

— Работа есть работа, Тальбо, но при этом не следует злоупотреблять губительной силой нашей власти. Мы всего лишь слуги закона, гаранты системы, какова бы она ни была, и каждый из нас выполняет свой долг. Единственный вопрос, который мы всегда должны ставить перед собой, это — что кроется за нашей вполне законной бдительностью? Может, я ошибаюсь, но мне почему-то кажется, что вы не большой любитель трюфелей.

— Просто не вижу причин платить такие бешеные деньги за какой-то гриб.

— Вот почему мне и хотелось бы инспектировать одних только писателей. Говорят, всякая страсть слепа; а меня она всегда делала беспристрастным.

Он протягивает свою кредитку, набирает пин-код, кладет в карман чек и с подчеркнутой небрежностью оставляет счет на столе. Этот не станет вычитать из своих доходов деньги за частный обед — не тот человек.

— Вообще-то, вам это идет, — задумчиво роняет он, когда мы выходим из ресторана.

— Что именно, месье?

— Мятый костюм и небритые щеки. На первый взгляд это удивляет, — нам же известны ваша аккуратность и хорошие манеры. Да и темная щетина странновато выглядит рядом со светлыми волосами, такое сочетание придает вашему облику интересную двойственность — эдакая смесь романтика с воином… Знаете, вы словно сошли со Средневековой гравюры.

Он наклоняется, чтобы поднять ключ от машины, который я выронил из рук, дивится моей внезапной бледности и спрашивает, садясь в Clio: может, рыба была несвежей?

Когда машина тормозит у светофора на авеню де ла Гар, он поворачивается ко мне и, прищурившись, внимательно рассматривает:

— Вы прекрасный работник, Тальбо, это даже не обсуждается. Но почему-то меня преследует мысль, что вам лучше бы изменить профессию — по-моему, вы созданы для того, чтобы писать!

Я отвечаю, что мне хорошо известна тенденция к сокращению объема работ в государственной сфере, но поскольку я не питаю никаких иллюзий по поводу своего литературного таланта, то, пожалуй, повременю с заявлением об отставке. Он даже не улыбается и продолжает изучать мое лицо.

— Это вопрос не таланта, а предмета писательства. А предмет у вас есть, я это явственно чувствую, сегодня за обедом я впервые ощутил, что он оживает, трепещет в вашей душе, вы уж поверьте моему опыту. С вами что-то произошло, Тальбо. И это «что-то» просит выхода.

Я срываюсь с места, безжалостно рванув ручку переключения скоростей. Шеф спохватывается, просит прощения за вмешательство в мою личную жизнь и интересуется, что я думаю насчет циркуляра BF-413, который нам прислали из Министерства финансов.