Прошлой ночью в XV веке

21

Освобождение Изабо состоится сегодня ночью, в двадцать три часа. Это может стать ее последним днем со мной, а я пребываю в каком-то мерзком оцепенении. Моя рука жаждет ощутить ее касание, пальцам не терпится схватить перо, чтобы восстановить контакт, но я дал обещание не мешать ритуалу, который сейчас разворачивается в замке, и держу слово.

Мари-Пьер и остальные настроены так твердо, что я из осторожности не стал посвящать их в новость об иной жизни, придуманной мною для Изабо. В конце концов, ей самой решать, должна ли она расстаться с этой формой существования или нет. Мое дело предложить, но не настаивать. Однако у меня становится тяжело на сердце при мысли, что она может отказаться от судьбы, которую я уготовил для нее, что она предпочтет раствориться без следа во всеобщей любви — этой идиллической перспективой почтальонша прожужжала мне все уши.

Проведя пять часов за расчетами налога на состояние, которое его владелица — наследница пяти доходных домов — скрывала, чтобы получать пособие для неимущих, я повез Жюльена в его любимую пиццерию. Там мы заговорили о его будущем. Точнее, говорил, в основном, я. Он-то заранее считал его беспросветным, гнусным или жалким. Надо сказать, что мой взгляд на общество, сквозь призму сокрытия доходов, лжи и мошенничества, которые я обнаруживал на каждом шагу, не позволял мне слишком уж рьяно опровергать это мнение. Когда я спросил, есть ли у него какие-либо планы или мечты, он ограничился следующим ответом:

— Ну-у-у… есть кое-что, но ты будешь смеяться. В общем-то… нет… разве только… хотя, скорее всего, не выгорит… так, глупость одна. Не думай об этом. Наверно, пойду в программисты, как все.

— Мечты — это вовсе не глупость.

— Ладно, брось. И не переживай, что мама не разрешила мне ехать в Берлин: Хлоя там будет со своим новым дружком. Правда, мне на это плевать. Вот тебе и доказательство, что мечты — именно глупость.

И он снова уткнулся в свою пиццу. Поскольку меня одолевали собственные заботы, я не стал продолжать разговор, предоставив звуковое сопровождение нашей трапезы музыкальному фону в зале. Но как это было приятно — чувствовать себя несчастными на пару и не стремиться изменить положение вещей.

В десять вечера я отвез его домой, а сам опять поехал в офис под предлогом необходимости закончить работу над досье. Мне не хотелось, чтобы он стал свидетелем того, что должно было произойти, не говоря уж о состоянии, в которое случившееся может повергнуть меня.

Сидя за рабочим столом в полном одиночестве (во всем здании не было ни души, если не считать охранника, который умилился моему профессиональному рвению), я повторял при свете свечи молитву об освобождении, которую Мари-Пьер прислала мне эсэмеской; в данный момент все они собрались в комнате донжона, чтобы произвести, по их словам, переход Изабо в «верхние сферы».

Но во мне слишком сильно звучал призыв — не столько призыв на помощь, сколько жгучее желание напрямую пережить наше прощание. Я схватил ручку, и она тотчас заскользила по бумаге с неожиданной, непривычной легкостью, аккуратно, без помарок выписывая слова:

Перо замирает. Мне свело руку. Я долго сижу неподвижно, в ожидании, молясь неведомо кому, пытаясь представить себя одиноким. Убеждая себя, что им удалось изгнать ее, выпроводить за пределы нашего мира, дабы свершилось Слово из Евангелия, которое они просили меня повторять вместе с ними: «Пусть мертвые хоронят своих мертвецов». На лист падает слеза, и ее последние слова — оставь меня — расплываются, плачут голубым цветом в мертвой тишине.

— Ну, спасибо, удружили! — восклицает Мари-Пьер, ворвавшись в мой кабинет. — Хорошо же она потешилась над нами!

— Что случилось?

— А то случилось, что у нее нет никакого желания освобождаться! Я гляжу, вас это удивляет? Знаете, что она мне объявила? «Почему я должна уходит к Свету одна? Ведь я живу в замке с Гийомом, мы женаты и растим нашу дочь!». Признайтесь, это ваша работа?!

Проглотив комок в горле, я объясняю, что последовал совету профессора Пикара, только и всего: переписал сценарий нашей истории, сочинив счастливый конец.

— Да он просто издевается над нами, старый дурак! Ну, как я теперь все это исправлю? Она добилась, чего хотела, и уж больше не выпустит свою добычу из рук, даже ради Света! Так что, можете гордиться! Вам поручили освободить душу, а вы ее заманили в свой искусственный рай! Вы должны были вызволить ее из земного узилища, а вместо этого раскрасили в розовый цвет решетку ее тюрьмы!

Она хватает со стола листок с автоматическим письмом, бесцеремонно прочитывает его и с яростным вздохом швыряет обратно.

— Я вас предупреждала: остановитесь! Ну вот, теперь все пропало.

— Неужели это и впрямь настолько серьезно? Если она пропустила это полнолуние, то через месяц сможет уйти со следующим.

Почтальонша резко наклоняется над столом, опершись на мой бювар и угрожающе нацелив на меня толстые очки.

— Да, это очень серьезно! Сегодня вечером за ней явился дух ее дочери. После этого она уже не сможет уйти!

— Почему?

— Да потому что вот-вот достигнет инкарнации, понятно? На сей раз она завоевала право на реальную жизнь — жизнь на земле, — куда призвана, чтобы совершить великие дела!

Я вскакиваю, как ошпаренный.

— Значит, я буду отцом?

Она смотрит на меня так, словно я конверт без почтового индекса.

— Вы действительно хотите, чтобы я вам ответила?

Спохватившись, я торопливо говорю:

— Нет-нет, не отвечайте. Я понимаю: свободный выбор. Ладно, в отношении ближайшего времени вы правы, забудем о виртуальном мире. Но раз уж я не могу больше держать подле себя Изабо, раз она отказывается уходить без Гийома, я вижу только одно решение этой проблемы.

И я излагаю почтальонше свой план № 2. Она глядит на меня, бессильно уронив руки, подавленная моим апломбом, моей спокойной уверенностью. Похоже, моя идея с трудом укладывается у нее в голове, не находя ни убедительных доводов, ни решений.

— Но этого не существует, Жан-Люк… Вы не можете просто взять да избавиться от предыдущей инкарнации… Закон кармы — сложная штука, привести его в действие не так-то легко.

— Вот именно! Если закон не работает, его нужно сменить другим. Во всяком случае, попробовать-то можно? Это наше право, наш долг, наконец! Если уж мое воображение без всякой посторонней помощи помогло мне создать иной мир, дело пойдет еще лучше, когда мы возьмемся за него все вместе, в реальной обстановке, при настоящем таинстве.

Она печально глядит на меня и, отказавшись от попытки урезонить, со вздохом отвечает:

— Да, Морис был прав. Только что он очень сочувственно говорил о вас. Сказал, что вы тут ни при чем, — это, мол, мы сами сбили вас с толку нашими историями, но что, с другой стороны, не будь этого, вы так и прожили бы свой век, не узнав счастья.

Чем ответить на это, если не благодарностью? И я искренне благодарен. Но моя искренность равна моей решимости, и она это видит. Поджав губы, она качает головой, обещает передать мою просьбу по назначению и удаляется.

На часах полпервого ночи. Я иду в дом, чтобы поспать хоть несколько часов, до возвращения Коринны. Заслышав звук тормозов ее машины перед домом, я спускаюсь в сад, ей навстречу, и в присутствии старого кедра и тоненького мертвого ясеня, вросшего в его ствол, прошу ее выйти за меня замуж.

Она щурится, стараясь уклониться от солнечного луча, который мешает ей разглядеть выражение моего лица.

— Почему вдруг?

Честно говоря, я ожидал другого ответа. Хотя… Коринна молчит, давая мне возможность высказаться совсем откровенно.

— Потому что Гийом женится на Изабо. И чтобы в корне изменить их прошлое, я должен преобразить свое будущее. Не повторять больше неудачи Гийома. А сейчас я терплю неудачи — с тобой, с тех пор, как люблю тебя. Я не помог тебе осуществить твои мечты, отказался от своих собственных, словом, «довольствуюсь малым», как ты сказала мне однажды.

Она глядит на меня с грустной проницательностью, омрачающей ее усталое лицо.

— И что это изменит, если мы с тобой сходим в мэрию? Разве только легализуем наше сожительство, уменьшим налоги и поставим точку?

— О том, чтобы «поставить точку», не может быть и речи. А вот начать жизнь с начала — да! Я прекрасно понимаю, что брак — худшее воспоминание в твоей жизни, и тебе будет трудно найти в себе достаточно доверия, чтобы согласиться на новое замужество. Так вот, я тебя прошу именно об этом — о доверии. С ним тебе удастся изменить все. Уехать на край света, как ты мечтала в двадцать лет, стать медсестрой «без границ», спасать детей, пока я буду спасать леса, и Жюльен уедет вместе с нами, раз он считает, что здесь у него нет будущего; мы покажем ему, что на земле есть другие места, где мечтать не стыдно, а еще мы родим ему сестренку, если тебе хочется этого так же, как мне… И все станет возможно, и все двери откроются перед нами, стоит только решиться. Сегодня я чувствую в себе эту решимость, эту энергию, мне только нужно освободиться от Гийома — или избавить его от себя. Он больше не будет мертвым грузом, я больше не буду живым упреком. Ты согласна?

Ее чуть заметная улыбка обезоруживает меня, делает смешным мой приподнятый лирический тон, что ж, тем хуже, придется пережить и это. С вызывающим цинизмом прирожденного неудачника покончено навсегда. Она гладит меня по щеке с нежным сочувствием, которое заставляет опасаться самого худшего. Я так боюсь, что она уклонится от ответа, начнет разубеждать… а мне хочется, чтобы она наконец поверила в меня.

Она шепчет:

— Жан-Люк… Я… я тоже буду откровенной с тобой. Я никогда в него не верила — в твоего возрожденного странствующего рыцаря. Но я отвечу: да. Потому что я обожаю мужчину, которым ты стал благодаря ему.

Я выдерживаю ее взгляд. Уж не знаю, как мне быть со своими сомнениями, но в глубине души я с ней согласен: эта история еще прекраснее оттого, что она — всего лишь история. Страстная мечта, бескорыстный порыв к соучастию, свободный выбор. К чему морочить себя доказательствами, пусть даже более или менее убедительными, которые все равно, рано или поздно, подчинятся каким-нибудь доводам разума. Мне не требуется быть средневековым Гийомом, чтобы дать ему еще один шанс. Пускай его душа возрождается в моей памяти, или где-то еще, или вовсе нигде, — важен лишь результат. Коринна права: именно оттого, что я прошел вспять по времени путем другого человека, я обрел наконец самого себя.