Простой, как снег

Соломинка в куче иголок

Мой отец взял меня с собой на первый бейсбольный матч, проводившийся дома. Это было в субботу. Он не предупредил меня, что купил билеты. Может, их ему подарили. В любом случае в пятницу вечером за ужином он объявил мне, что на следующий день мы идем на бейсбол. Мы никогда раньше не ходили на матчи, и я даже не помню, чтобы он ходил один. Но теперь мы ехали на игру. Я хотел поехать на поезде, но отец настоял на машине.

Отец отказывался покупать пикап. Мать постоянно говорила ему, что он нам нужен. Он вроде как требовался ей для каких-то дел, которые она никогда не делала, и для работы по дому, которую никогда не делал отец. Возможно, мы оставались единственной семьей в городе без какой-нибудь большой машины — пикапа или грузовичка. Мои родители ездили на «Вольво». У отца был маленький коричневый закрытый двухдверный автомобиль, а у матери коричневый четырехдверный. Машины напоминали картонные коробки на колесах, но, на самом деле — надежные и безопасные картонные коробки. Отец хотел ездить на самой маленькой и самой надеждой машине из построенных, и я уверен, что он ездил бы и в одноместном автомобиле, если бы такие производились. Единственным грузом, который его волновал, неизменно оставались его клюшки для гольфа. Если они влезали в багажник, то автомобиль был достаточно большим для него. Что-то более крупное он считал просто лишним.

Я смотрел в окно и слушал подаренные Анной компакт-диски через наушники. Первый компакт-диск она закончила песней «Bauhaus» «Бела Лугоши мертв». Песня длилась почти десять минут. Она начиналась с легкого постукивания барабанными палочками о металлический край барабана, затем этот звук искажался, отдавался эхом и снова повторялся. Медленно подключался басовый звук волынки, потом рявкала гитара. До пения проходило почти две минуты. Пение в основном состояло из повторения названия песни, снова и снова, вместе с которым повторялась одна фраза: «И думал я всегда, что он поет „Я мертв“». Но когда я слушал исполнение в наушниках, последние слова — «Я мертв» — звучали по-другому — «Я не подвластен смерти». Наверное, это имело больше смысла. Включая эту песню, Анна всегда смеялась.

— Они серьезно? — спрашивала она. — Это может быть вульгарно, но все равно драматично и трагично, — она считала, что это весело и смешно. — Как ты думаешь, они считали это смешным? — спрашивала она.

— А кто-то еще считает?

— Все воспринимают очень серьезно, — сказала она. — Мой отец сказал, что это напоминает готский гимн.

— Немного противно, может даже мурашки на коже появляются, — сказал я.

— Противно в том же смысле, что и выблеванный гороховый суп. Нужно смеяться.

…Мне пришлось слушать эту песню снова и снова. Было смешно, но я не смеялся.

Мы ехали по трассе, направляясь к стадиону. Внезапно отец повернулся ко мне и вздернул подбородок. Я снял наушники.

— Когда ты участвовал в съемках того телешоу, ты что-нибудь подписывал? — спросил он.

— Да. Думаю, что это было разрешение на использование видеоматериалов с моим участием.

Он кивнул и снова уставился на дорогу.

— Я думаю, что знаю, зачем им фотография, — сказал он.

Когда он убедился, что все мое внимание переключилось на него (а это было так, поверьте мне), отец продолжил.

— Они хотели использовать ее в шоу. Они хотели сделать о тебе программу, использовать записанные материалы, которые не показали раньше, а затем дать снимок.

— А дальше?

— Когда они выяснили, что разрешение незаконно, это нарушило их планы[38].

— Откуда ты это знаешь?

— Твой старик — не полный идиот, — заметил отец.

— Ты лишил меня шанса стать звездой экрана, — сказал я.

Отец знал, что я шучу.

— Ты молод, у тебя будет много других шансов, лучших, чем этот.

Нам потребовалось примерно три часа, чтобы добраться до стадиона. Потом пришлось стоять в очереди у окошка, где выдавали заказанные по телефону билеты. Я взял с собой бинокль, хотя отец настаивал, чтобы я оставил его дома.

— У нас хорошие места, — говорил он. — Бинокль тебе не потребуется.

Когда он, наконец, получил билеты в руки, то понял, что мы сидим в верхних рядах. Однако он ничего об этом не сказал, пока мы не поднялись туда, оказавшись в первом ряду верхнего яруса, примерно по центру поля.

— Не так плохо, — заметил он, когда мы сели.

День был прохладный и серый, в любую минуту мог пойти дождь. Время от времени на стадион налетал сильный порыв ветра и бил меня в спину. Я подумал, что если встану, то ветер вполне может перебросить меня через заграждения на сиденья внизу. Я никогда не боялся высоты, но на этот раз не мог смотреть прямо вниз. Высота каким-то образом притягивала, хотелось прыгнуть. Это было физическое желание, влечение, порыв или искушение, которому следовало противостоять. Я совершенно не собирался прыгать, ни в коем случае, но никак не мог отделаться от чувства, засевшего у меня в низу живота, в мышцах. Оно заставляло меня думать, что я могу прыгнуть, несмотря на собственное нежелание это делать. Я хотел отодвинуться от заграждений, но что сказать отцу? Что я боюсь?.. Поэтому я прижимал к глазам бинокль, концентрируя внимание на игроках на поле или осматривая остальных зрителей.

Отец ел крекеры с запахом устриц из пакета, который пронес под пальто, и пил пиво. Он пытался следить за игрой, но то и дело отвлекался или поддерживал со мной разговор. Или, может, он пытался заставить меня сфокусировать все внимание на игре?

— Что там происходит? — то и дело повторял отец. Поэтому мне приходилось внимательно следить за игрой и помогать ему разобраться с происходящим.

— Кто взял мяч? Какой номер? — спрашивал он.

— Питчер добрался до него первым. Наверное, это можно было назвать разговором. После четвертой или пятой подачи я обратил внимание на группу ребят-готов, которые сидели в последнем ряду с другой стороны поля, в правом секторе. Раньше я не обращал на них внимания. Там собралось восемь или десять человек, и я смотрел на них через бейсбольное поле и думал, что группа таких ребят появляется на всех спортивных соревнованиях. Они всегда сидят вместе в черной форме. Затем я увидел ее. Это была Анна. Она сидела в центре группы и спокойно следила за игрой. Ее светлые волосы напоминали соломинку в куче иголок.

Я сказал отцу, что сейчас вернусь, бросился к проходу, а затем из сектора. Мне требовалось обогнуть весь стадион, пробежать мимо множества людей, выстроившихся у буфетов и туалетов. Я бежал так быстро, как только мог, но кто-то постоянно тормозил мое продвижение. Вероятно, мне потребовалось минут десять, чтобы добраться до противоположной стороны. Я слышал, как на поле продолжается игра. Звуки долетали и под трибуны, и у каждого буфета работал телевизор, где шла прямая трансляция. Что-то произошло на поле, толпа громко кричала. Когда я выскочил на сектор из коридора, все стояли. Я поспешил вверх по ступенькам. До верхнего ряда пришлось преодолеть почти сотню ступенек, — а потом еще ждать, пока люди сядут, чтобы увидеть ее. Я тяжело дышал. Я неправильно рассчитал выход — до интересующей меня группы оставался один сектор, поэтому мне пришлось спускаться, переходить к другому выходу, а потом снова подниматься по ступенькам. Я очень спешил и судорожно осматривал трибуны, пытаясь разглядеть Анну. Ребята в черном продолжали сидеть у прохода, на крайних местах трех верхних рядов. Я искал Анну глазами, в том месте, где видел ее. Но ее там не оказалось. Ее место опустело.

— Что ты хочешь? — спросил меня один из парней.

— Ничего, — ответил я. — Я кое-кого искал.

— Ее здесь нет, — сказал еще один парень. Я поднял голову и понял, что это Брюс Друитт.

— Где она?

— Тебе следует знать.

— Почему это?

— Твой приятель чуть не убил ее.

— Я не понимаю, о чем ты говоришь, — заявил я.

— Клер отравилась слишком большой дозой, которую купила у твоего приятеля.

Я едва ли понимал, что он говорит. Наверное, я отвечал, как робот или зомби.

— Я не знал, — пробормотал я.

Я в ярости оглядывался вокруг, надеясь, что Анна появится и положит всему этому конец, или появится и скажет, что Брюс врет и все в порядке.

— Что ты пытаешься сделать? Избавиться от всех девушек в школе?

Мне требовалось уйти. Я больше не мог с ними разговаривать. На поле что-то опять случилось, и все зрители повскакали со своих мест. Готы остались сидеть. Я чувствовал, как они смотрят на меня. Толпа кричала, а они молчали, глядя на меня. Я думал, что потеряю сознание или меня вырвет, может, я свалюсь вниз, прокачусь по ступенькам и рухну на поле. У меня болели ноги, и я чувствовал слабость. Я развернулся и медленно пошел вниз по ступенькам. Я слышал, как Брюс обращается к остальным.

— Это парень той суки, которая чуть меня не убила.

Я хотел развернуться, броситься назад и кричать на него, я хотел выбить ему зубы, но ничего не сделал. Внезапно я почувствовал себя изможденным. Я едва мог идти вниз. У меня по телу курсировал адреналин, причем так, что меня почти трясло, но энергии не осталось. Я спустился по лестнице и вышел в коридор, который вел к буфетам. Я ждал там, зная, что Анна никогда не пойдет этим путем к тому месту, где я ее видел. Но, тем не менее, я ждал.

Наконец я вернулся на свое место.

— Куда ты ходил? — спросил отец.

— Просто прогулялся.

— Я видел тебя вон там, — он показал через стадион.

— Я видел там Брюса Друитта.

— И тебе потребовалось туда нестись, чтобы с ним встретиться?

Я ничего не ответил.

— Что он тебе сказал?

— Ничего.

— Что он там делает?

— Я не знаю.

— Какое совпадение.

Начался дождь. Это был холодный моросящий дождь, но никто не сдвинулся с места, только открылось несколько зонтиков. Было хорошо. Затем дождь усилился. Люди начали перебираться с нижних рядов на верхние, прикрытые навесами, или просто уходили со стадиона. Мы сидели под дождем.

— Хочешь уйти? — спросил отец.

— Осталось только две подачи, — заметил я.

Игра шла напряженно, с переменным успехом, было непонятно, кто выиграет. Отец следил за счетом. Он бы расстроился, если бы пришлось уйти, не узнав, чем закончился матч. Правда, казалось, что его больше интересует фиксирование хода игры на бумаге, чем расслабление и наблюдение за игрой. Он должным образом заполнял все клеточки цифрами, которые для меня ничего не значили. Он следил за всем — количеством подач каждого питчера, временем игры, температурой, фамилиями судей. Вся игра была аккуратно, во всех деталях зафиксирована карандашом у него в программке.

Я сидел остаток матча, думая о Клер и Карле, а заодно — о Брюсе и Анне. Я продолжал смотреть на то место, где видел Анну. Оно пустовало. Мне она привиделась. Я знал, что она мне привиделась, но мысль о том, что она сидела там и ушла, заметив, что я направляюсь к ней, возвращалась снова и снова. Я принялся фантазировать, что она все еще жива, что мучает меня, преследует меня и специально играет со мной и разыгрывает меня. Каждый раз, когда эта мысль возникала у меня в сознании, я пытался ее оттолкнуть и подумать о том, что сказал Брюс. Вопросы накапливались и словно играли в пинг-понг у меня в голове, перепрыгивали с места на места, сталкивались друг с другом, причем так быстро и так сильно, что расплывались, искажались и искривлялись. Я крепко сжимал бинокль и смотрел через поле. Я уверен — отец видел, что я не смотрю игру, поскольку спрашивал меня, что происходит при разыгрывании каждой подачи:

— Это был третий удар или он только замахнулся?

— Этот мяч засчитали? Смотри на табло. Там будет официальное решение.

— Что это было? Давай, помоги мне разобраться.

Я переводил бинокль с одного места на другое — с питчера на табло, а затем на верхний ряд, где продолжал сидеть Брюс, пока у меня не закружилась голова. Мне пришлось опустить бинокль и сделать несколько глубоких вдохов.

У меня очень сильно болела голова, и я даже подумал, что она расколется пополам. Я хотел, чтобы она раскололась, и из нее вылетели все мысли, которые там закипали. Внутри уже явно собрался пар. Может, если он выйдет, я смогу успокоиться. Затем я снова посмотрел вниз. Было трудно удержаться от прыжка. Мне просто хотелось какого-то облегчения. Я думал, что расплачусь. Я чувствовал, как слезы собираются у меня за глазами. Мне пришлось их закрыть и откинуться на спинку сиденья. Толпа снова орала. Это был последний бросок. Игра закончилась.

— С тобой все в порядке? — спросил отец. Я открыл глаза.

— У меня внезапно закружилась голова.

— Может, ты слишком быстро пробежался. Просто посиди секундочку и расслабься.

Он снова сел и продолжал что-то писать в программке. Холодный ветер казался мне приятным. Я сидел и подставлял ему лицо, пока мне не стало лучше. Мы встали и присоединились к толпе, которая пыталась спускаться вниз по забитым людьми пандусам и выйти со стадиона. До машины мы добирались почти час, а затем еще почти час стояли в пробке. Казалось, это совершенно не беспокоило моего отца. На самом деле, я думаю, что он получал удовольствие.

— Нам нужно почаще выбираться на матчи, — сказал он, — когда станет теплее.

— Давай в следующий раз поедем на поезде, — предложил я.

— Зачем? И так неплохо.

Когда мы проехали поворот на Эллрой, который находился примерно в полутора часах езды от дома, дождь внезапно перешел в снег. Крупные мокрые хлопья летели на нас из черноты ночи. Это были умирающие звезды или крошечные белые кулаки, которые били по нам и врезались в нас. Отцу пришлось снизить скорость до двадцати миль в час, потому что видимость стала отвратительной.

— В апреле самые отвратительные снегопады, — пробормотал он.

Мы добрались домой только к десяти. Земля была покрыта снегом. Наверное, он лежал слоем в один фут. Мне пришлось выйти и лопатой расчищать дорожку для машины. Я работал как можно быстрее, а затем позвонил в больницу. Клер на самом деле лежала там. Я подумывал, не обратиться ли и мне к врачам. Может, мне дадут какие-то таблетки или что-то, что позволит мне не сходить с ума от крутящихся в голове мыслей. Может, они просверлят дырки у меня в голове, и пар выйдет со свистом.

Может, они просто вырежут часть мозга, снимут плесень и корку, и я проведу остаток жизни, сидя в кресле с глупой улыбкой на лице — счастливый и не воспринимающей происходящее в окружающем меня мире.

На следующее утро я попросил мать отвезти меня в больницу в Шеринге. Они не хотели пускать меня к Клер. Они не позволили зайти в палату и моей матери. Клер лежала в блоке интенсивной терапии. Туда пускали только ближайших родственников. Моя мать поговорила с одной из медсестер, но она отказалась даже сообщить, почему Клер попала в больницу. Мы поехали назад домой.

Я отправился пешком к Карлу.

— Я ничего ей не продавал, — сказал он. — Я не торгую таким дерьмом.

— А кто продал?

— Я не знаю.

— Ты знаешь.

— Ты даже не знаешь, почему она попала в больницу, — заметил Карл.

— Я знаю то, что мне сказал Брюс.

— Вот именно.

— А ты что знаешь? — не отставал я.

— То же, что и ты. Ничего.

Клер провела в больнице три дня. Наконец, в один из дней мать снова отвезла меня туда после школы. Она ждала в приемном покое, а я отправился к Клер. Когда я заворачивал за угол к ее палате, мне показалось, что я увидел Карла в другой стороне коридора. Он быстро исчез, поэтому я не уверен, он ли это был или нет. Я едва сдержался, чтобы не последовать за ним и убедиться. Я не мог придумать объяснений, зачем бы Карлу здесь находиться. Он недостаточно хорошо знал Клер, чтобы ее навещать, если только то, что сказал Брюс, не было правдой.

Я вошел в палату. В ней пахло точно также как в поезде, только было больше пластика. Клер сидела на кровати с закрытыми глазами. Вторая койка в палате пустовала. Занавеска, разделяющая кровати, оказалась сдвинута к стене, пустая койка — очень ровно застелена. Подушки лежали на положенных местах, чистые простыни были идеально отглажены. Она выглядела жесткой и словно ненастоящей и немного пугала, как внутренняя часть гроба. Я ожидал увидеть трубки, идущие из носа, горла и рук Клер, но ничего подобного не оказалось. Она вполне могла бы просто заснуть в больнице. Выглядела она абсолютно нормально, а когда открыла глаза, так вообще можно было подумать, что Клер готова уйти домой. Волосы она явно давно не расчесывала, и они спутались у нее на затылке, а косметикой она здесь не пользовалась. На ней была больничная ночная рубашка, поверх которой девушка накинула халат. Я впервые видел Клер без традиционного облачения готички. Верите или нет, но она выглядела более здоровой, чем раньше. Без косметики у нее появился приятный цвет лица, губы без помады были красными, глаза — нежно-зелеными, и казались более дружелюбными без черных кругов, которые обычно их окружали. Клер выглядела слишком здоровой, чтобы лежать в больнице, и мне показалось странным, что она тут находится. Я стоял в дверном проеме, раздумывая, не уйти ли мне, но Клер повернулась ко мне и улыбнулась, когда меня заметила. Это была усталая, почти вымученная улыбка.

— Я не задержусь надолго, — предупредил я. — Я просто хотел посмотреть, как ты себя чувствуешь.

— Посиди немного, — попросила она. — Здесь так скучно.

— Когда тебя выпишут?

— Сказали, что если не успеют сегодня до пяти вечера, то завтра с утра.

— А что не успеют-то?

— Не знаю. Наверное, нужно оформлять какие-то бумаги или еще что-то. Это напоминает ресторан. Ужин не заканчивается, пока не принесут счет.

— А где твои родители?

— Маме пришлось поехать в школу за сестрой, а где отец, я не знаю. Он тут нечасто появляется.

— Мне очень жаль.

— Да он просто злится.

— А мама?

— Это будет позже.

— В школе ходит слух о случившемся, — сообщил я. — На самом деле целых два.

Я замолчал и смотрел на нее, пытаясь определить, хочет ли она их услышать. Клер снова устало мне улыбнулась.

— Одни говорят, что ты сделала это преднамеренно, а другие, что виноват мой друг Карл.

— Каким образом виноват?

— Он продал тебе какую-то дрянь.

— Кто это говорит?

— Теперь уже многие, но я лично слышал это от Брюса. Первая часть не соответствовала истине. Я слышал это только от Брюса.

— Брюс — ублюдок, — сказала Клер.

На самом деле это не было ответом на вопрос. Я подождал несколько секунд, но она ничего больше не объясняла.

— А как ты сюда попал? — спросила Клер.

— Меня привезла мама. Она сидит в приемном покое.

— О, прости! — воскликнула Клер. — Не нужно держать ее там.

— Не беспокойся. Она любит посидеть, ничего не делая. Не думаю, что ей может это наскучить. Или ей все время скучно, и это состояние кажется для нее естественным.

Мы снова какое-то время молчали.

— По крайней мере, ты в палате одна, — заметил я.

— Здесь лежал человек, но больше его нет.

— Ему стало лучше?

— Я не знаю. Они просто вывезли его вчера вечером на каталке, и он сюда больше не вернулся. Я, в любом случае, почти ничего не знала, но они тут ничего не рассказывают.

— Это как-то жутковато.

— Все больницы такие. Тебе бы стоило тут появиться ночью. Слышишь разнообразные странные, жуткие звуки. Кто-то заходит, заглядывает к тебе, будит тебя, измеряет тебе температуру, давление или еще что-нибудь. По крайней мере, в половине случаев ты не знаешь, что происходит и почему. А днем ты никого не видишь и, как кажется, вообще ничего не происходит. Они тут напоминают вампиров, которые выходят на охоту ночью.

— Если повезет, то ты покинешь это место до темноты, до возвращения вампиров.

— Надеюсь. Мама должна скоро вернуться и выяснить ситуацию.

— Тогда я лучше пойду. Или мы можем подождать и посмотреть, не потребуется ли тебя подвезти.

— Не беспокойся. Со мной все будет в порядке.

— Я надеюсь, — я встал, чтобы уйти.

— Подойди ко мне, — позвала Клер и протянула ко мне руки.

Я подошел к кровати и обнял ее.

— Не беспокойся насчет меня. Это был несчастный случай. Просто несчастный случай.

Я надеялся, что она расскажет мне побольше, но она не стала ничего объяснять, а я не хотел на нее давить. Я просто улыбнулся ей и слегка сжал ее руку сквозь белый халат.

— Жаль, что они не держат халаты твоего любимого цвета, — заметил я.

Клер рассмеялась:

— Ты можешь себе представить больных, одетых во все черное? Тогда при попадании в это заведение мурашки бы точно выступали на коже.

У меня в сознании внезапно возник образ Анны — она оказалась на другой кровати. Обе девушки были одеты словно для похорон и лежали на больничных кроватях с натянутыми до плеч простынями. Безжизненные лица были покрыты густым слоем грима, глаза широко открыты и смотрели прямо перед собой…

— Позвони мне, когда вернешься домой, — попросил я.

— Хорошо.

Когда мать везла меня домой, я стал думать об Анне, как о злой силе в моей жизни. Я никогда раньше так не считал, но, похоже, теперь ничто не складывалось нормально. Вместо этого все вокруг меня становилось все более и более странным. Она каким-то образом контролировала события, мешала миру и что-то в нем путала, от чего я приходил в смятение и терялся. Я задумался, не виновата ли Анна в случившемся с Клер. Мы поцеловались с Клер, и после этого что-то произошло. Брюс заявил, что Анна специально разбила его машину. Я не знал, могу ли ему полностью доверять или нет, но если это на самом деле так, что это значит? Если Анна могла врезаться на машине в стальные ограждения моста, на что еще она была способна? Даже если она и не в ответе за все плохое, что случилось и случается, эти вещи все равно происходили. Они могла оказаться совпадениями, как заметил мой отец на бейсбольном матче, но их получалось уж слишком много. Я отчаянно пытался связаться с Анной, всеми способами пытался получить от нее послание, вступить с ней в контакт, а, может, на самом деле, мне следовало пытаться отвязаться от нее, отказаться от любого контакта, на который она пыталась пойти. Может, поэтому нам и советуют избегать Мамлера — из-за того, что там случается все дурное? И теперь это дурное происходило на самом деле.

Брюс ездил на новом черном пикапе «Додж-Рэм». Он заменил черную «Интригу», на которой он ездил до аварии. Я помню разговоры о том, что кто-то написал в женском туалете на первом этаже: «Брюс Друитт на „Рэме“ — это круто»[39]. Ходили слухи, что это написала Анна.

— Если я это и написала, то высказала свой сарказм, — было ее единственным комментарием на эту тему. — Проблема в том, что Брюс нравится многим девочкам, но они никогда этого не скажут, потому что он — один из готов.

Однажды Клер сказала то же самое — если бы Брюс выглядел как все остальные, то был бы одним из самых популярных парней в школе. Вместо этого он отпугивает людей. Он относился к тем парням, которые, даже если подведут глаза, все равно будут выглядеть задирами и забияками.

Есть показательная история о Брюсе, которая помогла ему добиться такой репутации. Через пару дней после того, как у него появилась новая машина, кто-то приклеил ему на бампер наклейку с надписью «Господь с тобой?». Брюс выяснил, кто это сделал, и избил парня, но наклейку оставил. Он подумал, что так забавно.

— Я бы сам такую наклеил, — сказал он парню. — Но не подходи к моей тачке.

Брюс обожал говорить о своих машинах, но не о чужих. Свою он всегда именовал «тачкой», но другие так никогда не называл.

Я пытался встретиться с Брюсом после школы с тех пор, как видел его на бейсбольном матче, но он всегда исчезал о того, как я успевал его найти. Я еще до занятий находился место, где он припарковал машину, но когда подходил туда после окончания занятий, его пикапа там уже не было. Иногда он уезжал на машине обедать, а потом ставил ее в другом месте, поэтому мне приходилось ходить по небольшой автомобильной стоянке, расположенной у подножия склона, на котором стояла школа, или идти вдоль футбольного поля, где также имелись места для парковки. Но машины нигде не находилось. В результате, к концу недели я добрался до «Доджа» раньше Брюса. Это был прохладный весенний день, но можно сказать, что солнце уже принялось за работу. Я чувствовал тепло, отражавшееся от черной краски, и каждые несколько минут приближался к темному металлу, пытаясь согреться, словно это была батарея или угли костра. Наконец, большая часть снега растаяла, но он все равно еще лежал вдоль улицы, в местах, куда его многократно сгребали на протяжении зимы. За зиму эти кучи все нарастали и нарастали, да еще и находились в тени зданий и под деревьями, скрываясь от солнца. Я ждал Брюса уже больше двадцати минут, и подумал, что его, возможно, оставили после уроков. Мне не хотелось ожидать еще сорок минут. — Ты не облокачивался на мою тачку, — сказал Брюс. Он появился сзади, и напугал меня. Брюс был ненамного выше меня, может всего на несколько дюймов, но у меня всегда создавалось впечатление, будто он нависает надо мной. Он был одет, как обычно — черная вязаная шапочка низко натянута на бритую голову, почти до глаз, длинное черное двубортное пальто, напоминающее шинели армии Наполеона, черные джинсы и большие черные ботинки в стиле милитари. Он был весь в снегу, словно в нем валялся. Брюс пришел не из школы, а откуда-то еще. Он перешел улицу к своей машине, и увидел меня. Он вполне мог выйти из леса на другой стороне улицы, или еще откуда-то. Я не знал.

— Ты ее не касался, — сказал он. Это не было вопросом.

— Нет, — подтвердил я. — Я даже близко не подходил к твоей машине. Я хотел бы с тобой поговорить.

— Ну, давай поговорим.

— Я случайно услышал твои слова во время матча.

Он сурово уставился на меня, причем казалось, что взгляд с каждой минутой становится все более суровым. Я подумал о том, чтобы отказаться от вопросов, но было уже слишком поздно.

— Я слышал, как ты говорил, что это Анна чуть не убила тебя во время той автомобильной аварии.

— Она стала причиной аварии, — заявил он по-деловому.

— Ты имеешь в виду: наслала порчу или что-то в этом роде?

— Нет, — ответил Брюс. — Она сидела за рулем.

— Я этого не знал. Брюс пожал плечами.

— И что? — спросил он.

— Она никак не пострадала.

— Ни царапины, — подтвердил Брюс.

— Но ведь у нее не возникло проблем с полицией и вообще…

— Ее не оказалось на месте. Она ушла, а я сказал им, что был в машине один.

Я ничего не ответил.

— Думаю, что она сделала это специально, — продолжал Брюс. — Из-за записок, которые я оставлял в твоем шкафчике.

Я продолжал молчать. Я пытался разобраться с тем, что он говорил.

— У меня есть коробка, полная писем, рисунков и книг, как у тебя, — объявил Брюс.

— Правда?

— Если хочешь, гложешь все это забрать себе, — сказал он. Я повернулся, чтобы уйти.

— А как насчет некролога? — спросил Брюс. — Что?

— Ты же получил его по почте, правда?

— Я не знаю, о чем ты говоришь.

— Спроси у Клер, кто его тебе послал.

Мне следовало бы посмотреть коробку, про которую говорил Брюс. Это было ошибкой. Мне следовало взглянуть на содержимое. Так я смог бы ответить на часть вопросов. Но в те минуты я не хотел слушать ничего из того, что говорил Брюс, и не хотел брать ничего из того, что он предлагал. Прин оказался прав. Я не прилагал достаточных усилий.