Дом Каинов

Забавно, что незнакомцы каждый день проходят мимо вас, а вы видите только плоскую тень, туманные очертания, — и не обращаете внимания ни на какие детали.

Они движутся в серой толпе, всегда выглядят одинаково и действуют одинаково, это просто карикатуры на их истинную сущность. Однако после того как вы с кем-то знакомитесь, вы вникаете в специфические черты, даже самые мелкие, замечаете сложность личности, привычек и особую манеру ходьбы и ведения разговора, мельчайшие изменения во внешности и одежде.

Так получилось у меня с Анной. Когда-то я думал об Анне, как о характерной представительнице определенной группы — одной из одинаковых «упырей». Но теперь я стал замечать мельчайшие изменения и то, что делало ее уникальной. Раньше я думал, что она каждый день надевает одну и ту же черную юбку, одну и ту же черную футболку, один и тот же черный пуловер. Я думал, что она носит одни и те же черные ботинки, но на самом деле у нее было три пары одной фирмы, «Док Мартен», с шестью парами дырочек для шнурков, восьмью и десятью. («А почему нет с четырнадцатью?» — спросил я у нее позднее). У нее также имелась пара туфель фирмы «Гибсон», но она практически никогда не обувала туфли.

Я заметил, что иногда ее волосы обрамляли лицо и загибались под подбородок, в другие дни они, наоборот, были убраны с лица. Я раздумывал, происходит ли это естественно, или же она каждое утро, проснувшись, решает, как их уложить.

Даже ее глаза постоянно менялись. Они бывали ясными, ярко-голубыми, а затем внезапно темнели и становились почти серыми. Временами в ее глазах горел огонь, и я мог почти поклясться, что вижу, как они меняются — маленькие, белые облачка проходят по ее зрачкам, а затем, в следующую секунду, глаза напоминают льдинки. Временами она неотрывно смотрела на меня или на какую-то точку далеко за моей спиной — или в никуда.

Глаза становились неподвижными, словно она запирала их, они не двигались в стороны, а оставались абсолютно спокойными, радужная оболочка темнела, и глаза напоминали пустые и бесполезные бассейны со спущенной водой. Я стал обращать внимание на ее настроение, а также на цвет и выражение глаз. Я пытался выяснить, есть ли какая-то связь, какая-то подсказка, которой я мог бы воспользоваться, чтобы лучшее понять Анну. Если там и был какой-то шифр, то у меня не хватило времени, чтобы с ним разобраться.

Время шло, и я начал видеть странные вещи, вызывающие дискомфорт. Самая первая была безобидной. Все они могли быть безобидными. Я заметил у нее порез с левой стороны нижней губы. Когда я спросил об этом у Анны, она ответила, что не помнит, как его заработала. «Может, укусила себя во сне», — пояснила она. Затем, через несколько дней я обратил внимание на синяки на шее сзади и с обеих сторон, словно кто-то пытался ее душить. Она также не помнила, откуда они появились. «Может, их оставило ожерелье, которое я надевала», — сказала она тогда. Анна всегда отмахивалась от подобных вопросов и вела себя так, словно синяки и порезы ничего не значат, как и синяк под глазом на следующее утро после несчастного случая с Брюсом. Теперь, оглядываясь назад, я понимаю, что они многое значили.

* * *

Однако кое о чем я ее расспрашивал, и от этого она не могла так легко отмахнуться. Анна всегда носила одежду с длинными рукавами, независимо от погоды. Когда я в первый раз увидел ее голые руки, то обратил внимание на небольшие порезы на левом предплечье. Их насчитывалось от двадцати до тридцати, некоторые уже заживали и почти исчезли, другие покрылись корочкой, были и свежие — все еще красные и припухшие.

— Пытаюсь бросить курить, — сказала Анна. — Я наношу порез себе на руку каждый раз, когда хочу закурить. Пытаюсь ассоциировать боль с курением, — она посмотрела на свою руку. — Жаль, но думаю, что сработало это не так, как я хотела. Я начинаю ассоциировать удовольствие от курения с порезами. Теперь, вместо того, чтобы думать о том, какую боль принесет мне курение, я думаю, что нанесение порезов принесет мне удовольствие, как сигарета, — она рассмеялась. — Мне просто нужно быть умнее, чем мое подсознание.

Я также обнаружил, что у нее есть татуировка. По крайней мере, я думаю, что была. Но она не всегда там была. Возможно, это еще одна игра. Но что бы это ни оказалось, татуировка находилась с внутренней стороны бедра. Там изображалось колесо со спицами, но когда спицы выходили из колеса, они оказывали острыми пиками. На каждой спице имелась какая-то надпись, но я не смог их прочесть.

— Я тоже не знаю, что они означают, — заявила Анна. Я ей не поверил.

— Тогда зачем ты нанесла татуировку?

— Так принято у нас в семье. У моих родителей такая же. В том же месте. Это традиция.

В это я тоже не поверил. По крайней мере, не полностью.

— Что она означает? — спросил я.

— Это связано с тем, что мы все — колдуны, — сказала Анна и посмотрела на меня, изучая мое лицо и выражение глаз, чтобы выяснить, поверил я ей или нет. Затем она рассмеялась.

— Что-то из этого правда? — спросил я.

— У моих родителей есть татуировка, — сказала она. — На самом деле я не знаю, что она означает. Но я думаю, что это круто, не правда ли?

Я так думал.

Когда я в следующий раз увидел ее голое бедро, татуировки там не оказалось, и я начал сомневаться во всем, что Анна мне о ней рассказала. Если честно, то я видел ее пару раз при хорошем освещении, поэтому не исключено, что она так и оставалась на ноге, просто я ее в других случаях не заметил. Но кажется, что невозможно не заметить непостоянства татуировки. Может, она была смываемой, и Анна то наносила ее, то смывала, надеясь, что я что-то скажу. Я никогда ничего не говорил. Я просто ждал, когда это маленькое колесо с острыми спицами и странными письменами появится, а когда исчезнет.

* * *

Почти через неделю после футбола и нескольких совместных прогулок после школы Анна пригласила меня к себе домой. Ее комната совершенно не соответствовала тому, что я представлял. Наверное, я полагал, что она живет в склепе или в гробу, по крайней мере, в темнице или в пещере — в чем-то пустом, черном и погруженном во тьму. Все оказалось совсем не так. Скорее, это была комната мальчика. Там царил бардак. Везде лежали тучи книг — биографии Амброза Бирса и Гудини, книги об искусстве, посвященные Джексону Поллоку и Рею Джонсону, художественная литература — Кейт Шопин, Дэвид Хартвелл, Роберт Блох, отдельно валялась потрепанная «Анатомия» под редакцией Грея. Лежали книги со стихами — Шелли, Харт Крейн, Фрэнк О’Хара, Фрэнк Стан-форд, Федерико Гарсия Лорка и Сильвия Плат. Также была стопка нехудожественной литературы, которую я не понимал, с названиями вроде «Психология слухов», «Алан Тюринг: загадка», «Тайные сигналы» и еще какие-то книги Альбера Камю. Я видел кое-какие из этих книг и раньше, в комнате брата — после того, как он поступил в колледж.

— Какие ты получаешь оценки? — выпалил я. Она рассмеялась.

— Одни «D»[16].

По крайней мере, тут я ее обогнал. Я пока что каждый семестр входил в список лучших учеников.

Я также заметил и книгу Лавкрафта в мягкой обложке, которую она взяла во время нашего первого разговора в библиотеке. Книга лежала на прикроватной тумбочке в раскрытом виде — так, что была видна обложка и оборот обложки.

— Почему ты не утруждаешься записываться в библиотечный журнал? — спросил я.

Анна посмотрела на книгу и слегка покраснела.

— Я не могу держать свои вещи в порядке, — сказала она. — Мне нужно стать более организованной. Ты не хочешь мне в этом помочь?

Я огляделся и понял, что это безнадежно.

Везде валялись диски, и даже альбомы. Музыка Тима Бакли, Ника Дрейка, Грэма Парсонса, Бадди Холи, Пэтси Клайн, Бикса Бейдербека, Чета Бейкера, Роберта Джонсона, Моцарта. (Я не знаю, видел ли все это у нее во время первого посещения, но определенно видел эти диски разбросанными в ее комнате за то время, которое мы провели вместе). Неровной стопкой на полу лежали от двадцати до тридцати дисков, более пятидесяти альбомов были разбросаны по всей комнате, словно колода карт. Я вспомнил только диск «Нирваны», ничего другого я не знал, будь то музыка в стиле кантри, джаз или классическая музыка. Стены закрывали плакаты или открытки.

По большей части, на них изображались люди, о которых я раньше никогда не слышал, типа Айседоры Дункан и Роберта Шумана, а также покрытое шрамами, привлекающее внимание таинственное лицо человека по имени Луис Кан[17]. Также висели плакаты и открытки с изображениями людей, про которых я слышал, но не знал, как они выглядят — вроде Амелии Эрхарт[18]. Они были везде, их мертвые лица прикреплены на стену, а их глаза спокойно наблюдали за мной. Гудини был обвязан цепями на большой фотографии над ее компьютером, Натали Вуд улыбалась с дверцы шкафа, Джеймс Дин стоял на замерзшем пруду на ферме над кроватью Анны, и глядел на свое отражение во льду.

— А у тебя есть что-нибудь современное? — спросил я.

Анна закрыла дверь комнаты, и моему взору представился плакат с длинноволосым бородатым мужиком, который сурово смотрел на меня с плаката на внутренней стороне двери. Он выглядел, как Чарльз Мэнсон, но над головой у него было написано «Дэннис Уилсон», а под именем шли слова «Голубой океан».

— Почему ты держишь это здесь?

— Это старый плакат моего отца. Мне он нравится. Мужик прикольный, — сказала она.

Все было старое. Она любила старые вещи. Она не верила в реинкарнацию или что-то подобное, но иногда ей казалось, что она родилась не в то время. Анна не чувствовала особой связи с миром, она чувствовала только связь с вещами из прошлого. Именно это она сказала мне, — но позже.

Постель была девчоночьей кроватью, со стеганым одеялом в цветочек и старым плюшевым медведем на подушке.

— Это мишка моей мамы, — сообщила Анна. — Подержи его, он мягкий.

Я потерял дар речи, поэтому просто взял медведя и снова огляделся. На кровати лежала книга, на которой значилось: «Арчил Горький: Рисунки и наброски»[19]. Я положил медведя назад на кровать и взял книгу. В нее был вставлен большой конверт, поэтому я открыл книгу на месте закладки. Рисунок представлял собой ряд черных клякс, соединенных черными линиями на сером фоне. Анна быстро забрала у меня книгу.

— Эту картину он написал после того, как потерял все свои ранние картины и книги во время пожара, — сказала она и положила книгу назад на кровать.

— Какое странное имя!

— Это псевдоним, — пояснила она. — Он сам его придумал.

— Готов поспорить, что его нет в живых.

— Он умер, но его картины и рисунки все еще можно увидеть.

Я опустился на корточки и осмотрел разбросанные альбомы.

— Ты все это покупала?

— Во время учебы в колледже мой отец работал в магазине звукозаписи. У него, вероятно, тысяча альбомов.

Казалось, она получает удовольствие от осмотра собственной комнаты, от перебирания артефактов, которые она небрежно и беззаботно собрала.

Мы услышали, как открылась входная дверь.

— Это вероятно папа, — объявила Анна. — Я должна тебе кое-что про него сказать. У него совсем нет волос.

Секунду спустя ее отец появился в дверном проеме. Она была права: у него совершенно отсутствовали волосы, но я-то подумал, что он просто лысый. У него вообще не было волос. У него не было бровей, ресниц, усов — ничего. Голова оказалась гладкой, как яйцо, да и форма такой же. Отец Анны был невысокого роста, не более пяти с половиной футов. Выглядел он мягким и кротким человеком, чему способствовали маленькие очки в черной оправе, дорогие на вид, консервативный синий костюм и белая рубашка. Но его вид оказался обманчивым.

Анна представила нас друг другу. Мистер Кайн протянул мне большую пухлую ладонь. Пожимая ее, я понял, что это сильный мужчина. Он крепко сжал мою руку и продолжал давить. Я решил, что отец передает мне таким образом послание: не позволяй себе лишнего с моей дочерью. Я попытался рукопожатием передать ему: «Вы можете мне доверять» или: «Не беспокойтесь». Но я уверен, что он понял мой ответ, как: «Мы бы уже лежали в постели, если бы вы не вернулись домой». Мистер Кайн сурово посмотрел на меня лишенными ресниц глазами, слегка искаженными линзами очков. Я получил послание — он может принести мне боль. Позднее Анна сообщила мне, что он ежедневно тренируется. Он не поднимал штангу, не работал на тренажерах, но бегал, прыгал со скакалкой и занимался боксом. Он был младше моего отца примерно на десять лет, но становился все сильнее и, не исключено, теперь пребывал в лучшей спортивной форме, чем когда-либо. А мой отец утруждал себя только игрой в гольф и медленно расплывался вширь. Его мягкое тело уже напоминало зефир.

Отец Анны общался с нами пару минут, потом вышел из комнаты.

— Пожалуйста, не закрывай дверь, Анастасия, по крайней мере, пока у тебя гости, — сказал он перед тем, как уйти. Дверь распахнулась, и безволосый Деннис Уилсон исчез из виду.

Мистер Кайн работал в банке в кредитном отделе.

— Раньше он работал в фирме, возвращающей магазинам и пунктам проката вещи, изъятые у неплательщиков, — сообщила мне Анна. — Поэтому не переходи дорогу ни ему, ни мне.

Анна рассказала, как однажды ее отец отправился забрать машину, завел ее и уже собирался отъехать, но владелец резко распахнул дверцу и ухватился за руль. Мистер Кайн, в свою очередь, схватил владельца за запястье и велел ему отпустить руль и закрыть дверцу. Тот не выполнил приказа, и мистер Кайн начал сжимать ему запястье.

— Мой отец сломал ему запястье и повредил плечевой сустав, — сообщила Анна.

— Он тебе об этом рассказал?

— Я сама выяснила, — пояснила Анна. — Так что вот тебе мудрый совет — будь со мной мил.

Она полулегла на кровать. Я подошел к ней, но остался стоять.

Рядом с кроватью на тумбочке лежала старая Библия. Это была последняя вещь, которую я ожидал увидеть в комнате Анны. Я взял Библию в руки и с удивлением уставился на нее.

— Ты это читаешь? — спросил я.

— Оглянись вокруг. Я читаю все. Но не слишком увлекаюсь ею.

В Библии торчала закладка, и я открыл ее в том месте. Это оказалась Книга Екклесиаста. Один из абзацев был подчеркнут.

— «И предал я сердце мое тому, чтобы познать мудрость и познать безумие и глупость; узнал, что и это — томление духа. Потому что во многой мудрости много печали; и кто умножает познания, умножает скорбь»[20].

Анна смотрела на меня, пока я читал отрывок, а затем забрала у меня книгу и бросила на кровать.

— Это старая Библия, — сказала Анна. — Не я это подчеркивала.

* * *

Она рассказала мне, что у ее родителей нет детей, кроме нее. Я тоже был единственным ребенком. Ну, технически последнее не совсем верно. У меня есть брат и сестра, но они, соответственно, на десять и двенадцать лет старше меня, и большую часть моей жизни отсутствовали, покинув родительский дом, пока я был еще маленьким. Поэтому меня вполне можно считать единственным ребенком. И брат, и сестра уехали, как только им исполнилось восемнадцать лет. Сестра вообще никогда не возвращалась. Мой брат Пол учился в Принстонском университете и обычно приезжал домой на каникулы, но теперь он женился, усыновил троих детей и живет в Батон-Руж в Луизиане, и мы практически никогда с ним не видимся.

— Как кому-то вообще может захотеться отправиться в место под названием Батон-Руж? — отвечал отец матери в те несколько раз, когда она спрашивала, не хочет ли он туда съездить.

Мама ездила пару раз, но во время последней попытки рейс отменили. Она не знала, что делать, и просто сидела в аэропорту, пока не позвонил мой брат, чтобы выяснить, каким рейсом она полетела. Отец поехал в аэропорт и забрал ее. Больше она не изъявляла желания туда поехать.

Моя сестра Джоан уехала из Калифорнии через неделю после окончания средней школы, и мы о ней с тех пор не слышали. У нее много общего с отцом: Джоан тоже любила удаленные от всего места, и теперь она фактически исчезла.

У моих родителей был еще один ребенок — девочка, которая родилась после брата и передо мной, за семь лет до меня. Но она умерла. Она прожила всего девять дней. Ее назвали Дэниз. Ее похоронили на кладбище, расположенном к северу от города. Брат говорил, что раньше они ходили к ней на могилу по два раза в год всей семьей, но я сам был там только один раз и очень давно. Иногда я задумываюсь, какими раньше были мои родители.

Один раз, когда я был младше, я случайно сломал одну вещь, принадлежавшую брату — модель самолета или что-то в этом роде. Он начал кричать на меня и заявил, что я бы вообще никогда не родился, если бы Дэниз не умерла. Я не знаю, правда это или нет, но очень сложно выкинуть эту мысль из головы. Иногда я жалею, что она не выжила, а я сам появился на свет.

Загрузка...