Просвещенные

Но сначала он должен разгадать одну тайну.

Самолет снижается со стороны высокого солнца, а наш протагонист, сидя у иллюминатора и спускаясь, подобно богам, с небес, представляет себе, как он коснулся бы воды, протянул бы руку, взял бы камешек и перевернул бы его, чтоб на другой стороне прочитать нацарапанный крошечными буквами ответ. На одном из этих островов живет она. Драгоценный камень в форме запятой в короне из семи засахаренных изумрудов на ленте голубого бархата. Цивилизация принесла острову имя после тысячелетий безымянности. Остров Дульсинея.

Когда этот день только начинался, он все думал: вот последнее такси, последний рейс — и все прояснится окончательно. Расшевеленный пятерней рассвета, он бодрствовал возле иллюминатора и с нетерпением ждал взлета, упершись лбом в вибрирующее стекло.

Поплыл, меняясь на ходу, рельеф — сперва темные крыши трущоб, похожие на усыпанный огнями кубистский пейзаж, туманные горизонты сахарного тростника, беспорядочная сетка дорог, бледных, как шрамы, на сумеречном ландшафте, разбитые зеркала рисовых полей, отражающих пиццикато первых солнечных лучей. Когда солнце взошло над Пампангой, следы опустошения, до сих пор не зажившие после извержения Пинатубо, поразили его.

Наш усердный протагонист достал перьевую ручку и стал писать в блокноте, вспоминая 1991 год.

Продремав несколько веков, вулкан изверг грибное облако влажной пыли, развеявшейся до Сингапура и Пномпеня. Весь регион трясло от землетрясений. Начавшийся тайфун замесил пепел в лахар — адскую массу, которая, продвигаясь по сантиметру, погребла под собой пять тысяч квадратных миль плодородных земель под похожими на пемзу осадочными породами. Чтобы остановить поток, строили заградительные дамбы, но они рассыпались под напором, не в состоянии удержать ледниковый натиск лахара.

Где-то там Криспин, со смазанными спиртом ладонями, ждал, когда в плоть ему вонзятся гвозди, и вслушивался в удары молота — бам, бам, бам! — после чего его подняли над толпой на сложенных крестом досках. В этом пасхальном ритуале больше обетования, чем искупления. Важны ли обещания, выполнения которых мы требуем так же, как те, что взяли с нас? Способен ли кто-нибудь преобразовать то, что жизнь изменит так или иначе? Женщина, давшая тебе жизнь, когда-нибудь угаснет, и причин этого ты никогда не постигнешь. Мужчина, тебя воспитавший, чья мощь видна и в увядании, протянет руку для взаимного прощения, и ты не решишься ее пожать. Возлюбленная, достойная большего, которую ты хотел бы научиться любить по-настоящему, уйдет от тебя навсегда. И ты пожалеешь о том окончательном решении, приняв которое восстал бы из мертвых к жизни. Той, которую ты когда-то считал возможной. Когда Господь забирает данное Им же — может ли это стать оправданием нашего гнева?

Такие мысли проносятся у него в голове, пока он смотрит вниз на знакомую уже пустыню. И еще: не потому ли дежавю выбивает нас из колеи, что напоминает о необходимости ценить каждый момент? Что каждое мгновение стоит того, чтобы быть запечатленным?

Он вынимает из папки фотографии. Шероховатые, контрастные черно-белые снимки, перенасыщенные цветные карточки. Римский солдат в белых кедах «Адидас», самобичующиеся с голым торсом, обмотанными головами и почерневшими от крови поясами «ливайсов». Крупный план окровавленной бамбуковой розги, едва заметно согнувшейся в руках преданного своему делу умельца. Ряды мужчин и женщин, наряженных Иисусом, ожидают, как дублеры на великопостном представлении. Гирлянда красных и синих вымпелов, чей конец привязан к вывеске следующего содержания: «МЕСТО ВТОРОГО ПАДЕНИЯ ХРИСТА ВОССОЗДАНО ПРИ ФИНАНСОВОЙ ПОДДЕРЖКЕ ПИВА „САН-МИГЕЛЬ“». Сэди Бакстер с «пентаксом» на шее, ее светлые волосы светятся нимбом на фоне темнокожей толпы.

Он смотрит на фото, которое уже давно не дает ему покоя. Криспин на кресте, руки воздеты к небу, глаза закатились. Что он там видел? У его ног две старухи и прокаженные без пальцев ловят в платки капли его крови. В толпе на заднем плане — как он раньше этого не замечал? — мужчина показывает камере язык, заткнув уши большими пальцами, остальные скривив в насмешливом жесте.

Наш набожный протагонист выглянул в иллюминатор. Кроме прочего, сказал он себе, этот пейзаж видели мои родители в последние часы своей жизни. Только теперь он совсем другой.

Несущийся по пустыне джипни поднимает пыль столбом. Облако рассеивается в шлейф. Впереди — до половины погребенная церковь. Он вспомнил, что на тагалоге и самбале Пинатубо означает «сделать так, чтоб росло».

Смотри! Вон тень от нашего самолета. Почему, когда замечаешь ее, это по-прежнему так будоражит? Может, в этом видится подтверждение, что мы по-прежнему привязаны к дому, пусть даже одной только тенью.

Самолет начал снижение. Он почувствовал это в животе. Думал он также и о том, как мы почти никогда не замечаем полустанков на жизненном пути, каждодневных перемен, происходящих между вехами, кризисами, прозрениями и смертями. Мигом пролетела — вот что говорим мы о своей юности, любви, свадьбе, детстве наших отпрысков, о самой жизни.

Он где-то читал о тайне сохранения самосознания, личности, воспоминаний, притом что клеточный состав тела и всех его частей полностью обновляется каждые семь лет. Неужели ностальгия — удивление и горечь, переживаемые все сильнее по мере отдаления, — лишь интуитивная скорбь по тому слинявшему себе, которую мы испытываем каждым атомом и с такой силой, что способны ее только прочувствовать, но не осмыслить? Все, что сделал, или не сделал, или представлял, или боялся сделать со своим ребенком отец, — все это навеки в прошлом, и память лишь обостряет утрату. Подсчитанный на пальцах возраст дочери всякий раз подвергался сомнению, и приходилось начинать сначала. Поиски в интернете. Расспросы общих знакомых: «Как она? Как она теперь выглядит?» Тот случай в школе, когда мать оттащила ее и, оглянувшись, девочка бросила на него смущенный взгляд. Письма, которые он собирался написать и не написал или написал, но так и не отправил. Туманные намеки, вписанные в книгу с надеждой, что она прочтет ее когда-нибудь, когда вырастет.

Вот если б мы могли вернуться и исправить все, что было сделано не так, а правильные поступки сделать еще лучше. Но это невозможно. И не оттого, что время не может идти в обратную сторону, просто мы сами были бы совсем другими. А так нечестно. Тебе дали шанс. А теперь ты уже сошел со сцены. Аплодисменты смолкли. Фанфары молчат и упакованы уже в футляры, которые потихоньку покрываются пылью.

Самолет приземлился в холодное, хрупкое и совершенно синее утро. Зеленые холмы высокими волнами катились прочь от тянущейся вдоль побережья палевой полосы. Прозрачное Южно-Китайское море простиралось на запад, на глиссандо переходя в глубокий синий. Проковыляв по трапу, он ступил на летное поле. Другие пассажиры уже обнимали родственников или писали эсэмэски. Он поежился и обхватил себя за плечи. За оградой взлетно-посадочной полосы пролегала пыльная дорога, за ней стояли сельпо и столовка. Ни за стойкой, ни за прилавком никого. Все это в сочетании с приставучими мухами и парой псов, трусящих по улице в поисках объедков, похоже было на заброшенный город из старого кино. Пассажиры испарились. Мобильный не подавал никаких признаков жизни. Солнце над головой истребило все тени. Дорога шла в обоих направлениях. Небо слегка отдавало рыбой. Откуда-то доносились звуки моря.

В дверном проеме появилась тень.

— Куда тебе? — спросила маленькая женщина с собачьей мордочкой и так пристально уставилась на него, что казалось, радужная оболочка у нее подрагивает и вообще она откуда-то из прошлого, может, из сна или нет. — Куда тебе?

Он сказал.

— Отвезу, — сказала она и растворилась в тени.

Он стал ждать.

В пассажирском отсеке ее трехколесного драндулета он бросил рюкзак на пол, ноги положил на рюкзак и высунул голову в окно, как собака в машине. Ветер был прохладный, освежающий. Он закрыл глаза. Гудел мотоциклетный мотор. Шоферица насвистывала неуловимо знакомую мелодию. Пахло двухтактным двигателем и водорослями. Он стал клевать носом.

Торможение приводит его в чувство, звук такой, будто закипает чайник. Глаза закрыты, он старается удержать сон. Только сейчас все помнил, а теперь уже нет. Ветер изменился, стал влажным и липким. Моторикша остановилась. Он выбрался на свет. Зелень обочины вытоптана в месте, где отходит тропинка, в конце которой синева размером не больше почтовой марки. Он обернулся, чтобы расплатиться. Моторикша укатила. Вместе с рюкзаком. Знакомая паника окончательно согнала остатки сна. А был ли рюкзак? — спросил он себя. Только море зашикало на него в ответ. Делать было нечего. Тени росли на запад. Он пошел по тропинке.

С пляжа он увидел цепь островов. На носу моторного каноэ, с нарядно выписанным по деревянному борту названием «Пекод», стоял мужчина. Лодочник смотрел, как он идет вброд по мелководью, и, как только он забрался на борт, завел мотор. «Остров Дульсинея», — сказал он лодочнику, но двигатель уже рычал вовсю. Они поплыли, подпрыгивая на волнах. А не сон ли это? — подумал он.

Они прошли мимо островов, соединенных длинными песчаными косами. Все они были необитаемы. Как это возможно, удивлялся он, что есть еще места, не занятые людьми? Вот бы у меня было такое место, где я мог бы начать все сначала, оставив все требующие решения вопросы. Однако опасности, связанные с полной самостоятельностью, пугали его не меньше, чем исполнение желаний. Он стал считать: раз, два, три, четыре, пять, шесть. И семь. Вот эта запятая. Лодка остановилась на самом кончике запятой — ближайшей к большой земле точке, и он ступил на каменную пристань рядом с глубоко вкопанной в землю жердью, с которой, наполовину погрузившись в воду, свисала выцветшая до серого автомобильная шина.

Это был идеальный остров: затененный крупными, в основном фруктовыми деревьями и защищенный более высокими известняковыми берегами соседних островов. Суденышко билось бортом о шину. Лодочник протянул мозолистую руку с влажным рубцом во всю ладонь. Все наличное имущество нашего отважного протагониста лежало у него в карманах. Кошелек, мобильный телефон, паспорт — все было в рюкзаке. А как, подумалось ему, он вообще выглядел, этот рюкзак? Может, попросить лодочника отвезти меня обратно? Легкий ветерок колыхал кружевные занавески в распахнутых окнах дома. Я останусь. Я так далеко забрался. Что это?.. Да. Музыка. Он порылся в карманах и впечатал последнюю монету лодочнику в ладонь.

Простое бунгало из выбеленных бетонных блоков — этот дом он уже где-то видел. Окна на фасаде закрыты ставнями цвета васаби. Серый дым из алюминиевой трубы кренится к северу. Петушок флюгера смотрит на юг.

Он пошел к дому, глядя на поднимающиеся под ногами песочные облачка. Мелькнула мысль — вот он, рай. А ведь он мог бы стать моим. Дверь нараспашку. Он постучал. Поздоровался. Привет! Ни звука. Есть кто живой? Песня. Это танго. Что-то знакомое. Старинная композиция «Cadenas de Amor»[205]. Она звучит как воспоминания красивой женщины. Фонограф из угла пропел: «Tenía una cara tan bonita como una bendición y ella me dijó: Toda la vida es un sueño. Para lograr lo imposible, hay que intentar lo absurdo».

Он постучал и снова крикнул: привет! На коврике у двери написано: «Заходи, если ты красавчик». Припев повторился: «Лицо ее было прекрасней благословения, и она сказала мне: „Жизнь есть сон. И чтоб добиться невозможного, нужно стремиться к несбыточной цели“».

Все казалось ему знакомым. Скромная, но удобная обстановка под стать окружающей природе. Просторная хижина с открытой планировкой. На трех стенах окна в пол. Посреди комнаты чудная железная кушетка с видом на окна, обрамляющие края двух островов, в свою очередь обрамляющих море. Если б я умел ходить по воде, подумал он, я бы дошел до Азии, потом Африки, потом Америки и пришел обратно сюда. На кушетке валялось шерстяное одеяло, на полу раскрытая обложкой вверх книга. В старой медной чаше вольготно устроились мангостаны, гуябано, дуриан. На плите кипел чайник из нержавейки с отломанным свистком. Из пластикового рукомойника в раковину капала вода. Он подошел и закрутил кран. Звук был похож на колокол под водой. В углу, как верзила на выходе из ночного магазина, примостился дробовик. В другом конце комнаты письменный стол, на нем коротковолновый приемник, кипа бумаг, фетровая шляпа пожарно-красного цвета, фото в рамке. Возле двери мольберт с незаконченным портретом, черты которого еще неразличимы. Художник явно способный. За мольбертом — зеркало в полный рост.

От дома следы на песке вели к теплому морю. Стая похожих на сардинок рыб покачивалась на мелководье. От его прикосновения рыбы прыснули прочь. Он обошел дом вокруг. Генератор. Сортир. Бочки дизтоплива под навесом. Обычные вещи. Настоящие. В курятнике заседал небольшой парламент. Он снова и снова оборачивался на запятую. Это ее лодка на причале? Нет, это просто шина на жерди. Начинало темнеть.

Он сел на кровать. Интересно, на что это было похоже, когда они перевозили все хозяйство на катамаране? Разобранные, стянутые веревкой панели, свернутый матрас поверх сундуков и коробок. Суденышко идет, осев под грузом, а на самом носу ветер треплет волосы все еще красивой женщины — голые, по-девичьи заостренные ступни, подошв касается вода.

Книга у его ног. «Приближение к Альмутасиму»[206], автор — бомбейский адвокат Мир Бахадур Али.

Посредине большой стеклянной двери, точно как во время солнцеворота в Стонхендже, кроваво-оранжевое солнце опускается в долину слоисто-кучевых облаков.

«Para lograr lo imposible, hay que intentar lo absurdo», — как будто насмехается голос из граммофона.

На плите зашипел чайник. Он поспешил к нему. Вода выкипела. Когда он снял тот с горелки, посудина вздохнула. Он встал перед портретом. Незаконченный портрет, прикрытый красной материей, дразнит своей неопределенностью, как пустые глаза греческих статуй с их суровым, нечеловеческим, мертвецким взглядом. Да и сам он, хоть его и видно в зеркале полностью, как будто лишился содержания. Он подошел к столу в надежде, что приемник ему как-то поможет. Но у того села батарейка. Рядом с фетровой шляпой — фото в рамке. Та самая кареглазая девчушка. Фотография такая же, как в альбоме, только сделана несколькими годами позднее. Первое причастие. Стоящие за девочкой Марсель Авельянеда и Мутя Диматахимик положили ей руки на плечи, все трое радостно улыбаются.

Он взял со стола записную книжку в оранжевом бархатистом переплете, местами протершемся до теплого карамельного лоска. Под столом — три черные картонные коробки для бумаг. Он услышал, как сердце его забилось сильнее. На пляже по-прежнему ни души. Горизонт пуст. Как только горизонт умеет. Музыка стихла. Зашипела пластинка. Как она могла играть так долго? Иголка все царапала винил, издавая звук, похожий на заевший механизм старых настенных часов.

Не навесной ли это мотор? Он выглянул в окно. Граммофон щелкал в такт сердцу. Успокойся. Успокойся. Послушай. Это лодочный мотор.

Нет.

Да.

Звук то нарастал, то убывал. Как волна. Что бы это ни было — услышанное или воображаемое, в волнах оно и затерялось. Тишина. Он держал в руках закрытую записную книжку, кончиками пальцев с удовольствием ощупывая мягкую неровность среза листов, собранных для единой цели. Он выглянул в окно и еще раз прислушался. Провел большим пальцем по корешку книги. Оглянулся. Здесь кто-то есть. Посмотрел на ящики для рукописей.

Я не найду Дульсинею.

Протагонист открыл первый ящик. Он был пуст. Открыл второй. Пусто. Третий. Пусто.

Он не удивился и не расстроился. То, чего нет, лишь четче обозначает контуры того, что есть. В пустых ящиках содержалась полнота прожитого, однозначность финала, неизбежного для каждого из нас. Наш последний час — это цепь последних минут, последний взгляд, который мы бросаем назад, прежде чем устремиться к свету: покалывание сквозь угасание, горизонт поворачивается на девяносто градусов, в небе и солнце, и луна. Дыханья ритм, известный нам с рождения, и последние несколько ударов сердца. Вогнутость небес и выпуклость земли. А между ними болтается веревка, длинный, местами растрепанный канат жизни, свитый из нитей незначительных отрезков времени, лишь в переплетении приобретающих силу.

Находясь в точке, где начало и конец встречаются, человек неизбежно начинает рассматривать свою жизнь как совершенное, законченное целое и вспоминает любимые мелочи, ради которых и стоило жить: прозрения, посетившие в последнюю минуту, облегчение после боли, утешение, которое мы находим в прошлом, старое кресло у письменного стола, новый лист в пишущей машинке, сдобренные временем воспоминания, чье-то окно через улицу напротив, уверенность опыта, удовлетворение, испытанное не за чужой счет, свежая газета, энтропия любви, ручка настройки радио, восхищение молодой женщиной, которая понимает, что ты совершенно безопасен просто потому, что слишком стар, заплетание кос, своекорыстная милость прощения, пульсация Гринвич-Виллидж, фетр приличной борсалино, грех и все, что с ним связано, старые письма, сохраненные адресатом, позвякивание ключей от дома, хороший табак, крепкие рукопожатия, облегчение, которое приносит логически обоснованный упрек, гуталин, почти осязаемый мускус библиотечных полок, ответ на вопрос, который задавать нельзя, впервые услышанная мелодия, молодая пара, обнявшаяся в горе, энергия эдиповой неудовлетворенности, надушенное, еще не раскрытое письмо с маркой далекой страны, религиозные утешения, длинный вырез до талии, оптимизм авиаперелетов, язвительность, трансатлантические путешествия, емкие афоризмы, кальвадос, утопические на вкус политические теории, внезапное потоотделение, задержанное дыхание, когда еще не знаешь, провал это или успех, балерины, подслушивание телефонных разговоров, заграничные супермаркеты, первый глоток холодного пива, свобода, которую дает такси, только что зародившийся честолюбивый замысел, первый визит к портному, чистый блокнот, первый поцелуй, как ты себе его представляешь, запах гамбургеров и нарезанного сахарного тростника, пубертат и сыпь проблем, с ним связанных, старая Манила, звук затачиваемого карандаша, звон колокола, голос матери, зовущей к ужину, чтение вслух с выражением, свежий ветер на щеках и щелканье велосипедных передач, незанятое поприще, сорт мороженого, выбранный через подмороженное стекло и зачерпнутый круглой ложкой в сахарную трубочку, прыжки на кровать с разбегу в доме, где ты вырос, неуемное воображение, пылинки в лучах солнца, когда просыпаешься от дневного сна, богатый аромат шампуня, пропетое кем-то твое имя, лицо, которому жизнь скоро придаст выражение, теплота, обретение первого слова, счастливое неведенье того, что будет и последнее.