Противостояние

9(21)-10(22) сентября 1854 г. ПОДГОТОВКА К ПРЕСЛЕДОВАНИЮ

Едва приведя войска в порядок после «великой и славной»,^{110} как ее назвал юный Гарри Пауэлл из 13-го легкого драгунского, Альминской победы, союзники озаботились тем же вопросом, что и русские: что дальше?

Отзвуки Альмы быстро докатились до Европы. Моряк с американского транспортного судна, зафрахтованного для рейсов в Крым, писал в своих воспоминаниях о невероятном ликовании во Франции, где в Марселе даже прошла театральная постановка по поводу успеха — всем казалось, что кампания в Крыму вот-вот завершится.^{111}

Два дня после сражения, 9(21) и 10(22) сентября французы, англичане и турки оставались на месте, посвятив время не празднованию победы, а подготовке продолжения кампании, в том числе грустному, но важному делу заботы о павших. Долго грузили раненых. Вскоре первые 582 несчастных поступили в госпиталь в Скутари.

Для наиболее любопытных читателей приведу статистику ранений английских солдат и офицеров.^{112}

Ампутация верхних конечностей (первичная и вторичная) — 21; ампутация нижних конечностей (первичная и вторичная) — 51; переломы верхних конечностей — 17; переломы нижних конечностей — 24; ранения верхних конечностей — 98; ранения нижних конечностей — 295; ранения головы, лица, челюстей — 25; ранения шеи — 3; ранения спины и ягодиц — 9; ранения груди — 14; ранения живота — 2; ранения паха — 16; ранения яичек — 4; прочие ранения — 3.

Благодаря педантичному французскому врачу Шеню мы можем узнать не только, сколько британских солдат потеряли свое «мужское достоинство» на Альме, но и аналогичную статистику по французскому контингенту.

Травмы лица и головы — 59; повреждения шеи — 11; грудная клетка — 86; верхние конечности, плечи — 292; брюшная полость — 91; нижние конечности — 443.

Проведено 79 операций по ампутации конечностей.

Разницу между официальной численностью раненых (982 чел.) и этими цифрами Шеню объясняет тем, что часть раненых отказалась от медицинской помощи, ограничившись перевязками в своих частях, быстро вступив в строй, а часть — пополнила число мертвых, т.е. умершие от ран. Вышеперечисленные были 21 сентября погружены на транспорты “Panama”, “Montezuma”, “Albatros” и отправлены в Константинополь.^{113}

Первые несчастные, попавшие в Скутари, быстро пожалели о своих ранах. Вместо заслуженного отдыха и нормального лечения они оказались в совершенно ненормальных условиях. Один британский солдат, который, сделав на Альме всего два выстрела, свалился на землю с раной в плече и большой потерей крови, писал своим родным в Англию: «…я сейчас в казармах в Скутари, больницы которых переполнены. Мы здесь как свиньи, многие просто лежат в проходах…».^{114}

Хороня убитых и собирая раненых, войска одновременно приводили себя в порядок, зная о вскоре предстоящих новых утомительных маршах по безводной местности. Никто не сомневался, что команда «Вперед» может последовать в любой момент. Усиленно пополняли запасы продовольствия и боеприпасов.^{115}

Царившая в преддверии Альмы эйфория, спала, на ее место пришло трезвое осознание происшедшего. Англичане впервые начали сомневаться в полководческом гении своего лидера. Генерал Раглан играл свою партию подобно плохому шахматисту, пытавшемуся решить судьбу поединка только пешками (пехотные батальоны первой и второй линий), почти не используя тяжелые фигуры (третья линия, резерв). По крайней мере, Англия должна быть «благодарна» своему главнокомандующему, поменявшему храбрость своих подчиненных на реки их крови.

Французский майор Монтодон, вновь вернувшийся в свой «родной» 3-й полк зуавов, начал серьезно сомневаться в перспективах благополучного исхода кампании. Корни грустных мыслей лежали в печальных выводах о совместных действиях в прошедшем сражении, «…когда войска подчинены двум независимым друг от друга командующим, которые из-за взаимного непонимания не в состоянии завершить разгром побежденной армии».^{116}

Тревожило состояние снабжения, которое хотя и удовлетворяло началу кампании, настораживало отсутствием улучшения. Французы, кстати, довольно скептически оценивали состояние своего тыла. Через несколько лет Наполеон III констатировал: «Во Франции никогда не готовы воевать».

Еще в мае 1854 г. маршал Сент-Арно, фактически подтверждая и развивая (еще не высказанную) мысль своего монарха, писал: «Не воюют без хлеба, без башмаков, без кастрюль и без фляг; мне оставили 40 кастрюль и примерно 250 фляг».

В остальном все было почти хорошо, если бы не вновь обострившийся конфликт между главнокомандующими. Лорд бесился, видя, как французы откровенно смеются над британцами после Альмы. Чего стоит упоминание об их медлительности, ставшей потом причиной для постоянной критики действий Раглана: «…Я потерял меньше людей, чем англичане, потому что действовал быстрее. Мои солдаты бежали; их — шли пешком».^{117}

Французские офицеры не меньше своего командующего возмущались медлительностью британцев и сваливали, в том числе, на эту национальную черту характера партнеров по коалиции упущенную возможность взять Севастополь: «…наши союзники понесли серьезные жертвы, их войска оказались измотанными и изголодавшимися. Кроме того, они должны были похоронить своих мертвых и транспортировать на борт своих многочисленных раненых. Для всех этих частностей нужно было время: биваки были удалены от моря. Более того, чтобы подкрепить солдат и раздать им припасы; многочисленные команды должны были с трудом на шлюпках добираться до берега с ними…».^{118}

Монтодон, конечно, хитрит. То же самое пришлось делать и французам, правда, более организованно. Но кого же еще обвинить, что не получился «Севастополь за неделю», как не своих «заклятых друзей»?

Начальник штаба Гамелена адмирал Буа-Вильомез воспитанно-язвителен: сначала англичане медлили, и их пришлось слишком долго ждать, потом спокойно шли до Качи поддерживаемые флотом.^{119}

Самим британским офицерам становилось понятно, что английская армия качественно не соответствует требованиям этой войны. Хотя патриотическая истерия докатилась до Англии, где некий генерал Четтертон на общественном обеде говорил, что «Годы мира не привели к потере доблести, не ослабили руки»,^{120} в этот бред никто не хотел верить.

Подполковник Лайсонс писал: «Положение в нашей армии просто позорно. Система снабжения отсутствует, люди голодают, офицеры поднимаются на борт нашего судна, чтобы выпить чая, раздобыть кусок хлеба или еще чего-нибудь из съестного. Ни один генерал, кроме сэра Джорджа Брауна, не появился, и мы не увидели никого из штаба. Мулов нам не предоставили. Одним словом, никакой организации. Все это являет разительный контраст с французами. Их армия высаживалась в строгом порядке, побригадно, под руководством генералов и штабных офицеров, снабжение налажено, мулов хватает всем, вьючные седла укомплектованы — полная готовность к немедленному маршу …Хотя наши солдаты, похоже, знают свое дело, высшие командиры никуда не годятся. Поразительно, как при таких грубых просчетах наши люди вообще что-то делают».^{121}

Тихий ропот скоро достиг ушей Раглана, сделав невыносимой природную неприязнь к французам. Его, казалось, отныне невероятно раздражает природная суетливость, шумность и вездесущность союзников. Однажды вечером за ужином, услышав звук трубы, доносившийся из французского лагеря, он недовольно сказал: «А вот и они со своим “ту-ту-ту“. Это единственное, что они умеют делать».^{122}

На уровне же солдат и младших офицеров наблюдалось взаимопонимание, свойственное людям, вместе вышедших из одинаково грозившей смертельной опасности. Неизбежные шутки и колкости солдаты понимали, смеялись над ними, не принимая всерьез.

9(21) СЕНТЯБРЯ 1854 г. БЛИЖАЙШЕЕ ПЛАНИРОВАНИЕ

Победа при Альме не внесла изменений в планы союзного командования. Кампания не планировалась в виде затяжной войны, а носила характер скорее карательной экспедиции.

21 сентября Раглан посетил французский штаб, хотя это давалось ему с трудом — настолько он не мог более терпеть Сент-Арно, тем более встречаясь с ним на его территории. Но нужно было думать, что делать дальше, и ехать пришлось. На совещании присутствовали все офицеры французского штаба и большинство офицеров английского.

Уверенный в скорой окончательной победе над, как ему думалось, в панике бегущими к Севастополю русскими, лорд предложил Сент-Арно «…немедленно идти к Бельбеку, переправиться через эту речку и атаковать Северный форт».^{123}

Сент-Арно не против. Он тоже в эйфории от успеха, забыв даже про докучавшую ему болезнь. По прежнему лихо смотрится на его голове «феси» (обычное кепи, но без козырька), которое он носил по приобретенному в Алжире обычаю.

Интенсивно допрашиваются пленные, которые сообщают ему о 6000 дезертиров из деморализованной русской армии. В восторге маршал 9(21) сентября сообщает военному министру, что русские бросили на поле боя 10000 ранцев, 5000 ружей.^{124} Такой же восторг в письме уже своему начальнику во Францию у командующего эскадрой адмирала Гамелена. Кажется, сухопутный и морской командиры соревнуются в красноречии, щеголяя количеством использованных в тексте посланий эпитетов. Кстати, в следующем письме Сент-Арно пишет, что трудно подсчитать, сколько среди убитых русских генералов и офицеров, так как все они одеты в одинаковые шинели из грубой ткани.^{125}

Понятно, что успех может привести к полной победе только тогда, когда он закреплен новым успехом. Союзные военачальники собирают совет, пытаясь выработать единый план действий для его достижения.

Докладывал и отвечал на вопросы генерал Бургойн. Обстановка напряжена — согласие и единство среди собравшихся отсутствовали. Моряки во главе с Лайонсом, основываясь на данных своих разведывательных акций, настаивали на атаке Северного укрепления, считая, что оно слабо защищено, недостаточно вооружено, а все орудия ближних к нему батарей направлены в море и на бухту. Но в тоже время Лайонс предупредил, что моряки наблюдают возрастающую с каждым днем активность фортификационных работ.^{126}

Бургойн говорил обстоятельно, может быть даже правильно, но ответственный за кавалерийскую разведку лорд Кардиган наплел столько, что есть все основания подозревать этого совершенно «недалекого» господина, что, в том числе по его вине, с этого дня дела у англичан пошли совсем не по плану. Он утверждал, что славная легкая кавалерия разведала все что можно и дошла чуть ли не до улиц Севастополя. Кардиган убедительно обрисовал собравшимся, что на Бельбеке их ждет крупная (если быть точным, то он применил термин «существенная») группировка русской армии с кавалерией, а все мосты через Бельбек взорваны.

Судя по всему, зная «таланты» лорда, считавшую непроходимой любую канаву, где его кавалеристы могли запачкать свои красивые штаны, ему просто не поверили. Но, подумав, согласились, что силы русских не известны, точно так же не известны их место нахождения, планы и направление движения. Без сомнения, подобное, тем более сказанное главнокомандующим, прямой упрек всем ответственным за разведку, но Кардигана, кажется, гораздо более волновал его аристократический бой с лордом Лгканом, чем какое-то второстепенное для него сражение с русскими.

Боязнь за обмундирование — не преувеличение. Вскоре после Крымской войны в «Военном сборнике» привели мнение погибшего при Балаклаве «кавалерийского маньяка» Нолана о собственной легкой кавалерии: «Кажется уже решено, что английский гусар или улан должен быть непременно вывеской иностранного тряпья, которое до такой степени обшито золотом и разукрашено галунами, что наблюдатель, не посвященный в тонкости этого туалета, решительно не поймет, каким образом можно надеть на себя такой костюм или снять его».^{127}

Но даже если бы английская кавалерия и несла охранение и разведывательную функцию самым наилучшим образом, Раглан все равно презирал этих «снобов», из которых никто не имел нормального боевого опыта. Самому Раглану было шестьдесят шесть лет, и его действительная служба под командованием герцога Веллингтона началась в 1808 г. Для сравнения, Лукан был произведен в офицеры в 1816 г., а Кардиган — в 1824 г. Только одно это, по мнению главнокомандующего, не позволяло им давать ему советы.

Вспомним, что в своем большинстве и английская и французская армия состояли в своей массе из солдат, младших офицеров и даже некоторых старших офицеров и генералов, не имевших никакого военного опыта. Им еще многому предстояло учиться, а, как известно, школа войны самая суровая, и экзамены в ней или сдаются или проваливаются.

Пока же ничего страшного не случилось, нужно было только продвинуться вперед, принять пополнение, сдать на корабли новых раненых и больных, и двигаться по следам отступающей русской армии. Куда она денется? У нее остался единственный путь — в Севастополь. Не к Перекопу же бежать, в конце концов.

Можно долго искать логику в решениях союзников, где буквально, сколько людей, столько и мнений, но очевидно одно и главное: и французы, и англичане были просто напуганы перспективой штурма укреплений. Из их памяти еще не выветрился свист русской картечи на Альме и умение русских артиллеристов устраивать «кровавые бани» любому, кто пожелает практически проверить их выучку. А если русские уйдут в Севастополь, где стоит во всей своей красоте и силе славный Черноморский флот, совсем недавно в Синопе убедительно доказавший, что воевать он умеет? С одной стороне мышь в мышеловке, но с другой стороны эта мышь, совсем не мышь, а какой-то огромный кровожадный хищник, справиться с которым теперь стало еще труднее.

Поэтому решили идти на Качу, принять там подкрепление, с уже подходившего к берегам Крыма второго конвоя, после чего действовать сообразуясь с обстановкой. Кача должна была стать второй базой снабжения. Выбор пал на нее по двум причинам: близость к Севастополю, как к цели кампании; близость к Евпатории и прикрытие ее двумя естественными водными рубежами.^{128}

Евпатория с этого момента переставала быть главной базой,[3] превращаясь в резервный пункт, с которого можно было создавать видимость угрозы северному Крыму и Перекопу, оттягивая таким образом русские войска.

Что касается Перекопа. Вскоре после начала кампании, когда всем стало ясно, что она затягивается на неопределенное время, в Англии и Франции подвергли обструкции своих главнокомандующих, которые после успешного Альминского сражения не блокировали Перекоп и не лишили русских возможности получать подкрепления и снабжение.^{129} В военной истории это распространенная ошибка, когда военачальник, видя ближайшую цель, кажущуюся ему слабой, не предпринимает мер по изоляции части театра военных действий, и в результате вместо того, чтобы вдосталь «насладиться» уничтожением загнанного в угол противника, вскоре вынужден отбиваться от неприятельских войск как с фронта, так и с тыла или фланга. Последний тому пример — действия грузинских войск во время войны «08.08.08» в августе 2008 г. Тогда вместо того, чтобы заблокировать Рокский тоннель, они кинулись на, как им казалось, беззащитный Цхинвал, там увязли в уличных боях и попали под сокрушительный удар Российской армии.

Гарнизон Евпатории решили не увеличивать, ограничившись несколькими турецкими батальонами. В их поддержку провели мобилизацию добровольцев из числа местных крымских татар, которых союзники решили использовать в своих интересах. Число таких пособников интервентов было ограничено милицией — до 800 чел. (им были выданы «пики, пистолеты, сабли и частью винтовки»), организованной для защиты мусульманских деревень от мародеров, гарнизонной службы в Евпатории и для разъездов вокруг города. Татары проявили серьезную активность, записываясь в ряды этой милиции («множество верховых и пеших татар успели уже, как вороны, слететься в Евпаторию… десятки их вписывали имена свои в списки волонтеров»), питая надежду на то, что им дадут пограбить. (Эту «кость» союзники с турками — сами охотно занявшиеся мародерством и насилиями — татарам и бросили, также велев окружить город конной цепью, дабы вылавливать беженцев.)

Но одно дело чистить дома обывателей, а другое — гоняться по степи за уже обчищенными жителями, удирающими от бесчинств и прочих сомнительных «удовольствий» оккупации. Потому, при первом удобном случае, «…когда их стали учить, то большая половина татар разбежалась».^{130}

10 (22) СЕНТЯБРЯ 1854 г. ПО СЛЕДАМ РУССКОЙ АРМИИ

23 сентября ранним утром громкий бой французских барабанов и пение английских горнов разбудили окрестности бивака. Французы были на ногах с первыми лучами солнца, склонность же англичан опаздывать, и при этом всегда приходить вовремя, становилась системой. Армия Ее Величества не тронулась с места, пока не собрала все свои пожитки и не попила утренний чай. Союзники смеялись, но терпели.

В 7 утра марш начался.^{131} Хорошему настроению способствовала чудесная погода, установившаяся в эти дни, которую Мендс считал божьим провидением.^{132} В России это время года называли (и называют) более прозаично: «бабье лето».

К устью Качи подтянулся флот, прикрывая подходившие в походном порядке пехотные дивизии и поджидая подходившие из Варны транспорты. Действий в сторону Севастополя моряки не производили, ограничиваясь дежурством разведывательных кораблей, в том числе самого лучшего военно-морского «спринтера» — «Терибль».[4] В результате никто не покушался на вылетевший на камни 9(21) сентября русский «Святослав», а пароход «Тамань» не просто спокойно вышел из Севастополя, но и «набезобразничал» в море, уничтожив по пути в Одессу турецкий бриг.

Офицер парохода «Нигер» Леопольд Хейт был удивлен, что почти все французские и английские корабли стоят у Качи, Альмы или в Евпатории, а блокады входа в Севастопольскую бухту как таковой нет, и русские корабли едва ли не свободно сообщаются с Николаевом.^{133} Только 10(22) и 11(23) сентября Дандас отправил «Самсон» на разведку к Севастополю,^{134} откуда тот вернулся в тот же день. Командир «Самсона» кептен Джонс доложил, что в крепости происходят серьезные изменения. Русские интенсивно укрепляют северную сторону, устанавливая там тяжелые орудия, обстрелявшие корабль с дистанции 4000 ярдов, и вход в бухту.^{135}

От Альмы до Качи союзники сохраняли предбоевой порядок, ежеминутно ожидая столкновения с русским арьергардом. У британцев он оставался прежним, у французов несколько изменился. Турок, видимо убедившись после сражения на Альме в их высокой боеспособности, подтянули вперед и поставили на ближний к морю фланг в колоннах батальонов для связи с флотом. Рядом с ними, немного левее, шли два эскадрона кавалерии: спаги и африканские егеря. Далее в колоннах батальонов шли в линию 2-я, 3-я и 4-я дивизии. За ними обоз, артиллерия, саперы. Арьергард — 1-я дивизия.^{136}

15–16 км. марша не представляли особого труда, весь путь был усеян тем хламом, который всегда указывает путь отступления потерпевшей поражение армии: брошенные обозные телеги, имущество, снаряжение, раненые, больные, умершие. Именно таким увидел пространство до Качи офицер штаба генерал-майора Лукана Уолкер.^{137} Именно таким его описывают почти все офицеры и солдаты союзных армий, шедшие в эти дни по крымской земле вслед за уходившей на юг русской армией.

Ориентируясь по столь необычному компасу, после 14 часов^{138} того же дня войска прибыли на Качу, где, перейдя ее вброд, остановились на ночь.^{139} На берегу обнаружили некоторое количество брошенных русскими повозок, в том числе с запасом на 20000 снаряженных патронов. Англичане, осмотрев трофей, отметили их удобство и возможность быстро использовать боезапас в бою.^{140}

Удивил союзников мост через Качу, который русские даже не пытались разрушить, что лишний раз свидетельствовало о поспешности отступления.^{141} Этот «подарок» позволил без особых затруднений переправить на южный берег реки артиллерию и обоз. Перейдя по нему, остановились лагерем «…на приморской возвышенности, севернее Бельбекской долины».^{142}

Сент-Арно еще имел силы быть верхом и наблюдать за переправой, хотя его лица уже коснулась «маска смерти», делая его похожим «…на оживший труп».^{143} Полковые музыканты играли для своего главнокомандующего любимую им мелодию «Фуражка папаши Бюжо», но это уже не улучшало его настроения маршала, обычно начинавшего улыбаться при первых ее куплетах.

Эта песня была очень популярна среди зуавов во время Крымской кампании. Своим происхождением она обязана двум вещам: духовым инструментам арабов и кабилов, внесшим в обиход военной жизни «галерников»[5] оригинальную звучную музыку, и природной веселости парижан, из которых в основном формировались полки зуавов, породившей массу метких словечек, анекдотов и песен, резко отличавших их от всех прочих французских солдат.

Англичане приветствовали пополнение. Прибыл «долгожданный» 57-й Мидлэссекский полк, транспорты с которым «отбились» от главных сил экспедиции и только теперь пришли в Крым. Кстати, этому полку медали за Альму, в отличие от 46-го, решили все-таки не давать. И то правильно: одно дело целый день без воды, в пыли и под палящим солнцем идти к полю сражения, другое — поливать воды Черного моря блевотиной, мучаясь на корабле от морской болезни.

Командир полка полковник Гольди, оцениваемый Рагланом, как наиболее перспективный офицер английской армии, стал командиром бригады 4-й дивизии, а его обязанности перешли к подполковнику Пауэллу.^{144}

Значительно усилилась английская кавалерия: на берег с борта транспорта «Гималаи»^{145} сошли Шотландские «серые» — великолепный полк, как описал их кептен Мендс.^{146} Раглан подъехал к шотландцам и поприветствовал их. В ответ необстрелянные еще «серые» радостными криками выразили свой бурный восторг.

Правда, не разделявшие восхищения будущего адмирала английские пехотные офицеры, с определенной долей злорадства встретили «серых». Коллеги из Легкой бригады завидовали им, говоря, что своим видом, как будто перед парадом в Гайд-парке, они были явным контрастом с уже поистрепавшимися и перепачканными грязью солдатами Кардигана.^{147}

Высадка вновь прибывших войск напоминала высадку в Каламитском заливе, но при этом была более спокойной и организованной. Под прикрытием линейных кораблей транспорты подходили как можно ближе к линии берега, и буксируемые плоты доставляли новые подразделения захватчиков на крымскую землю Российской империи. Все было даже красиво, совершенно не напоминая суматоху недельной давности.^{148}

На корабли погрузили новых больных. Здесь же похоронили умерших, которых с каждым днем становилось пугающе больше. В 13-м легком драгунском заболел полковой адъютант Ирвин, назначенный вместо него офицер Томсон через два дня отправился вслед за предшественником на больничный транспорт, где вскоре тоже умер. За адъютантами последовал командир полка Лоуренс. Ему удалось выжить, но в Крым он уже не вернулся.^{149}

Долго решали, что делать с осадной артиллерией. Посовещавшись, выгружать не стали, решив сделать ближе к Севастополю, в том месте, где будут заложены первые батареи. Англичане посчитали, что делать это едва ли не на дистанции выстрелов из сильных укреплений — рискованное дело. По этой же причине отложили формирование Морской бригады.^{150}

Наконец британцы получили палатки, солдаты и офицеры почувствовали себя вполне комфортно. Правда, долгожданных ранцев так и не дождались — они продолжали оставаться на борту транспортов, которые не рисковали ставить под выгрузку, задерживая этим войска. Кстати, как бы не ругали англичане своих врачей, запретивших брать весь личный груз и «приговоривших» часть солдатской амуниции к разграблению моряками, но именно облегченная экипировка помогла британским пехотинцам без «поголовного падежа» перенести утомительные марши от Каламитского залива до Альмы и от Альмы до Балаклавы.^{151}

Потери забывались, война даже стала казаться привлекательной. Примерно в 16 часов у главнокомандующего был большой обед в честь прибывших с шампанским, музыкой и позитивными эмоциями в предвкушении скорого конца войны, плавно перешедший в ужин, закончившийся к 20 часам. Все происходило в одном из богато обставленных брошенных хозяевами имений, оцепленном постами 68-го полка.^{152}

Окружающая местность изменилась, став более радующей глаз. Проснувшись ранним утром следующего дня, союзники были потрясены увиденным. Перед ними простиралась совсем не та безжизненная, таящая опасность пустыня, которая сопровождала их взор со дня высадки в Крыму.^{153} Это было зрелище «…достойное кисти художника».^{154} Все откровенно восхищались окружающей местностью,^{155} временами даже забывая, что вокруг идет война, а они в чужой стране, на чужой земле, куда их никто, в общем-то, и не звал.

Лейтенант 41-го Уэльского полка Алан был невероятно рад, когда его солдаты покинули поле на Альме и освободились от созерцания пугающего зрелища мертвых и умирающих. Окружающий пейзаж с каждым километром пройденного пути становился все лучше и лучше: «В полдень в знойную жару армия продолжила свой переход и, покинув плодородный край, вскоре перевалила через холмистый район с деревьями и кустарником, где можно было добыть совсем немного воды; однако далее очертания местности изменились в лучшую сторону».^{156}

Он был обрадован, что на рубеже Качи, где ожидалась новая битва, русских не оказалось. Единственным свидетельством об их пребывании там были обнаруженные тела 300 русских солдат, которых британцы предали земле.

Вскоре восторг стал почти детским, почти сказочным: «…С рассветом перед нами явились настоящие молочные берега! Вместо бесплодной и холмистой местности, пройденной большей частью предыдущего дня, холмистая равнина предстала пред ними покрытой виноградниками и фруктовыми садами. В мгновение ока солдаты бросились вкушать самые сочные гроздья винограда, отборные груши и яблоки. Даже лошади откармливались до отвала пшеничным фуражом».^{157}

Никакие запреты не помогали.^{158} Солдаты с жадностью набросились на фрукты, причем активно участвовала в атаках на местные плантации не только линейная пехота, но и гвардия.^{159} Вскоре в нескольких английских полках появились признаки усиления дизентерии и холеры.

Французы, более привычные к фруктовым меню, страдали меньше.^{160} Но и у них вскоре холера напомнила о себе среди офицеров. Особенно тяжелой потерей стала потеря одного из лучших хороших медиков — старшего врача Мишеля.^{161}

Спасительным средством у французов неожиданно стал кофе. Война показала его оптимальность, как напитка снимающего стресс и стимулирующего организм в условиях холодных осенних ночей. Но не только одним им получалось спасаться от невидимой, но опасной, всепроникающей напасти. Эффективными от болезней стали напитки, готовившиеся путем заваривания трав и ягод, многие из которых, в изобилии произраставшие в Крыму, отличались прекрасными целебными свойствами.^{162}

Меню офицеров и солдат разнообразила дичь: вокруг в изобилии водились зайцы. Во французском 39-м линейном полку «…солдатам удалось поймать несколько длинноухих. Один из гренадеров моего батальона преподнес такого зайца своему капитану».^{163}

Кому было лень стрелять по «разбегающимся мишеням» нашли другой способ сделать полевой быт приятным, а жизнь сытной. Не сильно утомляя себя муками совести, солдаты, услышав кудахтанье кур, стремительно бросались на манящий звук и вскоре «…только кучка перьев напоминала о домашней птице, которая имела несчастье оказаться на пути армии».^{164}

«Рыцарская война» представлялась во всей своей красе. Особенно характерно проявлялось благородство европейцев при их любимом занятии — грабеже. Лейтенант Вильямс писал своей любимой тетушке в Англию: «Вы не можете себе представить, как много было украдено солдатами из домов русской знати и богатых жителей Севастополя. Дома были великолепно обставлены, в них висели люстры выше человеческого роста, имелся прекрасный фарфор, позолоченные безделушки…».^{165}

При этом «грешили» разбоем не только солдаты, но и офицеры, вполне смирившиеся со своей «почетной» миссией оккупантов. Молодой лейтенант Варень принял деятельное участие в таком разбое: «Со всех сторон тянулись деревенские домики с садами. Когда мы стали на привал, лейтенант Генэн взял меня в экспедицию по огородам; нас сопровождали ординарцы с мешками. Мы совершили налет на капусту, морковь и прочие овощи, коим, сидя за столом, наши товарищи по оружию были очень рады».^{166}

В этом «возвышенном» деле каждая армия проявляет свой, только ей одной свойственный менталитет. Монтодон не имел ничего против, считая умение грабить составной частью науки воевать: «Вечером многие французские и английские солдаты среди триумфального восторга, дневной усталости, трудности марша по неровной местности, разброда, который был тому следствием, спешили продолжить утреннюю грабительскую работу, соперничая в этом друг с другом».^{167}

Майор не одинок, другие офицеры тоже не возражают: кто ж будет против свеженькой курицы или гуся на ужин? Ведь разве не за этим, в том числе, мы пришли в чужую страну? Многие из командиров, не имея достаточного опыта кампаний, еще не понимают, что с этого начинается падение дисциплины.

Самые искусные грабители, конечно же, зуавы. «Вечером мы были весьма удивлены при виде зуавов, несущих нам красивую посуду, зеркала, ковры, книги….Многие из этих вещей — французского происхождения, все совершенно бесполезны и абсолютно не транспортабельны. Завтра их придется оставить».^{168}

Ну и грабят, конечно, с энтузиазмом, удовольствием, наслаждением: «Для наших солдат — это временная забава, развлечение, которое возбуждает их хорошее настроение, игрушки, которыми они увлекаются, как дети».^{169}

Одни грабили экспромтом, другие придавали этому важному делу организованный характер. Полковник Клер, например, с удовольствием говорит, что его зуавы «чистили» местные сады исключительно по команде: по 5 минут на батальон.^{170}

В этом смысле очень интересно описывает зуавов Н. Берг, познакомившийся с ними во время боев за Севастополь (он активно участвовал в допросах военнопленных) и позднее, во время перемирия: «Ныне в зуавских полках собраны самые разнообразные стихии. Большинство представителей приходится на долю Парижа. На роту (125 чел.) полагают: десять медицинских студентов, неокончивших курса; пять докторов прав, возлюбивших военное ремесло; десяток всякого сброда из Антуанского предместья, притона Парижской сволочи; от восьми до двенадцати разжалованных унтер-офицеров; полдюжины разорившихся промышленников; остальные — блудные сыны всех восьмидесяти шести департаментов. Старых, кадровых солдат, отличенных шевронами, называют в зуавских полках “Магометами”. Обыкновенное прозвище зуава — “шакал”, и еще “charpadeur”, то есть человек, который умеет воспользоваться чем-нибудь чужим, для материальных наслаждений, умно, ловко и смело».^{171}

Англичане, конечно, уже не «детишки», они немного старше, но гражданский опыт городских «низов» у них не меньший, чем у парижских «Гаврошей».

Вопреки бытующему мнению о повальной «аристократичности» английской армии середины XIX в. большая часть ее личного состава состояла не из самых лучших представителей общества. Социальные условия жизни, внутренняя и внешняя политика, способ комплектования армии привели к тому, что она превратилась в своей массе в сборище деклассированных элементов, для которых вступление под знамена королевы было едва ли не единственным шансом если не выжить, то хотя бы исправить свои жизненные условия.

«…в ряды армии вовсе не поступают исключительно такие личности, которые чувствуют в себе призвание к военному делу; напротив того, большинство состоит из праздношатающихся и бродяг, принадлежащих к низшим слоям общества, которых привлекает возможность погулять на полученную денежную премию. Самое обязательство дается если не всегда, то большей частью под влиянием винных паров и многообещающих россказней умелого вербовщика. Отсюда становится понятным тот, везде и всегда повторяющийся факт, что нравственность вербованных войск стоит весьма на низкой степени. Отсюда же вытекает необходимость поддерживать дисциплину среди массы людей с грубыми инстинктами и лишенных всякого нравственного воспитания, мерами суровыми по жестокости».^{172}

Соответственным было и отношение к армии среди граждан своей страны: «…несмотря на уважение, которое англичанин питает к своему войску вообще, он с пренебрежением относится к солдату, как отдельно взятой личности».^{173}

Только «…отличный корпус унтер-офицеров дает возможность поддерживать порядок в части и преобразовывать малонадежного и бесполезного в гражданском быту новобранца в отличного боевого солдата, обладающего тем хладнокровием, спокойностью и послушанием, которые всегда отличали английские войска».^{174}

В силу возрастных и отмеченных выше причин английские солдаты практичнее и к серьезному делу грабежа подходят основательно: «Английские солдаты, наоборот, люди самые практичные, они пренебрегают этими громоздкими предметами и предпочитают брать то, что могут унести в своих карманах или сумке, предполагая извлечь из этого пользу».^{175}

Офицеры лишь удивлялись размаху подчиненных, но не пытались им мешать.^{176} Артиллерист Ричардс удивлен, что русские живут не в шалашах, а в домах, поражающих обилием роскоши — цивилизованным и просвещенным мародерам есть где разгуляться: «На берегах этой реки находились усадьбы русских дворян и севастопольской знати, и, ручаюсь, более роскошной добычи вам видеть не приходилось — дома прекрасно меблированы, повсюду чудесный фарфор, позолоченные безделушки и т.д.»^{177}

Инженерного офицера Герена удивляет вид солдата, взвалившего себе на спину зеркало. Наивный наверное думал, что завтра Севастополь падет и ему получится приехать домой с богатой добычей. Несколько таких же недоумков пытаются музицировать, но так как таланта к этому у них нет, они просто кулаками разносят в щепки музыкальный инструмент.^{178}

В столь важном занятии союзники провели сутки. Образ «войны джентльменов» растворялся в дымке костров, на которых жарились, коптились, варились отобранные у местных аборигенов поросята, куры, гуси, утки и прочая живность.

В течение дня провели кадровые перестановки, которые требовались для полков, чьи потери в офицерском составе не позволяли восстановить боеготовность. В 23-й Королевский Уэльский фузилерный полк, у которого несколько рот вообще не имели офицеров, перевели лейтенантов Бересфорда, Броуна и Редклифа из 88-го полка, которые в дальнейшем приняли решение навсегда остаться в рядах валлийцев.^{179}

11 (23) СЕНТЯБРЯ. БОЛЬШОЙ ВОЕННЫЙ СОВЕТ НА КАЧЕ

11 (23) сентября стало известно, что ситуация изменилась. В ночь на 22 сентября кептен Джонс на «Самсоне» вместе «Териблем» провел разведку входа в Севастопольскую бухту.^{180} Джонс, на 6-весельной шлюпке подходивший к входу в гавань, сообщил Дандасу, что русские поставили пять линейных кораблей и два фрегата бортом ко входу в бухту, предположительно скрепив их тросами. Таким образом, они, по его мнению, готовятся к отражению нападения с моря. Наличие визуально наблюдаемых проходов англичане посчитали тем, что русские не отказались от возможности внезапной атаки против союзников.^{181}

Что то аналогичное донес Гамелену, чьи корабли подошли к Каче в 13 часов 23 сентября, командир корвета «Роланд» Ронсьер: русские корабли сосредотачиваются у выхода из бухты, возможно готовятся к атаке.

Неожиданно со стороны Севастополя послышались орудийные выстрелы. Вначале на союзном флоте посчитали это атакой против их эскадр, но вскоре стало ясно — русские закрыли вход в бухту, при этом один русский военный корабль стрелял в другой.

Первые эмоции союзных командующих — радость. Дандас пишет в Адмиралтейство, что русский флот, построенный многолетними титаническими усилиями, уничтожен руками его же создателей.^{182}

Вскоре пришло осмысление и пришлось собирать новое совещание. Неожиданное решение русского командования вынуждало к экстренному перепланированию всей операции.^{183}

Бургойн резюмировал ситуацию, согласно которой, по его мнению, у союзных войск был единственный возможный вариант следующих действий: двигаться на юг, отказавшись от атаки крепостных укреплений на северной стороне. Причину Бургойн видел в следующем:

1. Северный форт хотя и изолирован от других укреплений крепости, но удобен для обороны и его атака будет сопряжена с большими трудностями, соответственно и потерями. Затопив флот, русские приобрели необходимые для организации обороны 16000 моряков и большое число корабельных орудий, которыми можно было вооружать сухопутные батареи.^{184}

2. Русские ждут нашу атаку именно с севера, но не с юга. Если еще в Варне планировалась атака на Севастополь от Качи, то теперь там на всем пространстве виднелись массы солдат, матросов и местных жителей, быстро возводивших укрепления, сила которых возрастала с каждым часом.^{185}

3. Взятие Северной стороны еще не означает взятие Севастополя, сохраняющего возможность сопротивления. Это один из наиболее спорных пунктов. Сами англичане не имеют по нему единого мнения и потому понять где истина, где попытка оправдаться — сложно. Рассел, пытавшийся понять Тотлебена, приводит утверждение британского инженерного офицера майора Грехэма, уже после войны проводившего исследование крепости, что Бургойн прав, утверждая независимость взятия укреплений на севере от сохранения русскими способности к сопротивлению.^{186}

Тем более, что взятие Северной не решало всех проблем. Для взятия крепости и уничтожения Черноморского флота все равно пришлось бы переправляться через Севастопольскую бухту (с этим столкнулся Манштейн в 1942 г.).^{187}

4. Позиции, занимаемые для атаки с юга, позволяет иметь гораздо более широкий фронт наступления, что вынудит русских тоже растягивать фронт обороны, естественно ослабляя ее.

5. Любая атака не сопряженная с поддержкой флота — неоправданный риск с самыми непредсказуемыми последствиями.^{188} Занятие позиций на юге от крепости позволяет взять под контроль несколько прекрасно защищенных гаваней, в первую очередь Балаклавы, Камышовой и Казачьей бухт. Подобных надежных и комфортных мест для базирования флота севернее Севастополя не было.^{189}

Американский наблюдатель Делафилд добавляет, что союзники считали невозможным взять Севастополь, получивший усиление и без того многочисленной крепостной артиллерии за счет снятой теперь с кораблей Черноморского флота, без достаточного количества осадной артиллерии. Она была, но ее можно было выгрузить только в подходящем для этого месте. Кача была для этого малопригодной.^{190}

Не было понятно — где русские, вроде их следы видны, а самой армии нет. Но это только следы. Мало что упустили врага, так еще и центр сбора и анализа разведывательной информации — генерал Тайден 21 сентября отдал Богу душу, открыв мартиролог союзным генералам, лишившимся жизни в Крыму.^{191}

После его смерти С. Харрис в исследовании работы британской разведки во время Крымской войны период с 21 по 26 сентября назвал не иначе, как «информационным вакуумом».

Кавалерия, правда, есть, теперь даже с избытком, но если верить Харрису, ее не хватает, чтобы обеспечить контроль за всеми нужными пунктами.^{192} Когда Раглан приказал Лукану выяснить наличие противника в деревне Дуванкой, тот дошел до Бельбека, при этом действуя столь беспечно, что только чудом не попал под удар мелькавших вблизи казачьих сотен.

Отныне атаке Северного укрепления противился сам главнокомандующий. Раглан не без оснований опасался, что, увязнув в наступательном бою за позицию, он рискует получить сокрушительный удар во фланг от подошедших свежих русских полков. В том, что они уже рядом лорд ничуть не сомневался и, как показали события, был прав.

Раглан не был самостоятельным в выборе решения.^{193} С одной стороны ему приходилось оглядываться на Лондон, где не хотели повторения слишком, по их мнению, обильного кровопускания, подобного Альминскому. С другой стороны «под ногами» путались правительственные соглядатаи, которыми с избытком переполнен его штаб. Бургойн, кстати, похоже, один из них, привел аргументы, облегчившие Раглану принять решение. Суть их была простой:

- наступление с юга позволяет создать новые базы снабжения в удобных местах (Балаклава, бухты у Херсонеса), на которые можно принимать и снаряжение, и вооружение, и свежие подкрепления.

- обходя Севастополь с востока и юга, союзники отрезают его от сообщения с Россией. ^{194}

- русские менее всего ожидают нападения с юга.^{195}

В 1855 г. граф Остен-Сакен, отвечая на вопросы Иннокентия Таврического,[6] подтвердил мнение английского командующего, не решившегося на атаку Северного укрепления потому, что «…на Северной стороне не было бухты для стоянки кораблей, а издали нет средств подвозить осадные орудия, снаряды и продовольственные припасы. Операционная линия была бы растянута; подвозы и подкрепления от места высадки подвергались бы разбитию во фланг нашими войсками, и фланг неприятеля не был бы прикрыт (как на Южной стороне) неприступной местностью».^{196}

Что ж, попробуем проследить алгоритм действий британцев. Именно британцев, именно они в эти несколько дней задавали тон союзной армии, по крайней мере, на суше.

Наша цель найти ответ на вопрос, который задают все без исключения исследователи Крымской войны: почему союзники отказались от, казалось, верной атаки Северного укрепления, а начали обход Севастополя с юга, предпочтя короткому бою долгую кампанию.

Чаще всего мнение у историков одно: когда союзники узнали о затоплении флота (заграждении Севастопольской бухты) они поняли, что атаковать Северное укрепление не имеет смысла, если нет атаки с моря. Буа-Вильомез утверждал в 1855 г., что благодаря этому смелому поступку русского командования, борьба за Севастополь приняла затяжной характер.^{197}

Когда утром 12(24) сентября Сент-Арно доложили, что содействие флота атаке армии Северного укрепления невозможно, а само укрепление прикрыто сильной батареей, он вначале отменил план нападения на Севастополь с севера, а вскоре, когда узнал, что английские батальоны уже движутся к Инкерману, совершенно от него отказался.

Нужно сказать, что самую плохую службу сыграли для французского маршала всякого рода расплодившиеся коллаборационисты: «…изменники татары, служившие союзникам лазутчиками, не понимая сущности дела, еще более запутывали главнокомандующего».^{198}

Эти «разведчики», вероятно посчитав по наивности, что чем больше они наговорят, тем больше им заплатят, рисовали перед Сент-Арно страшную картину десятков тысяч моряков и солдат, денно и нощно копающих рвы и возводящих стены, десятков орудий, каждый день и час устанавливаемых на этих, только что возведенных батареях.

Более того, «…прослышав о мерах, принятых нами к подорванию батарей “Михайловской” и №4, и будучи склонны ко всякого рода преувеличениям, татары утверждали, что русские минировали все пространство от Северного укрепления до самого Бельбека».^{199}

Сам Бургойн, тем более, что сбор информации, анализ и выводы по разведке лежали отныне на нем, скептически относился к показаниям дезертиров. По его мнению, кроме присущей нижнему чину русской армии безграмотности и склонности к преувеличению, дезертир, в отличие от взятого в плен, стремится еще и выслужиться. В этом рвении он больше врет, считая, что от него именно это хотят услышать. Тем более, что речь не идет о пленных, а все больше о перебежчиках, которые в один голос твердили: о панике и неразберихе в крепости; о большой численности гарнизона Севастополя.^{200} Примерно тоже самое слышит от дезертиров Буа-Вильомез: в городе паника, переполох и террор.^{201} В общем, приходите, дорогие союзники, и берите все даром, долго Севастополь не продержится.

Бургойн услышанному не верил. Он как раз считал, что именно одним из главных сильных качеств русского солдата, является способность быстро приходить в себя после поражений, что доказала Альма, а вскоре докажут Инкерман и Черная речка.^{202}

Английские моряки, судя по воспоминаниям Мендса, знали о подготовке русских к заграждению бухты путем затопления нескольких кораблей. Один из пленных сказал правду — русские готовятся топить старые корабли для заграждения бухты.^{203} Мендс даже радуется этому: теперь русские упрощают им работу, не нужно прорываться под огнем, можно снять с кораблей орудия и начинать планомерную атаку на почти беззащитный город.^{204}

К имевшимся на юге укреплениям союзники относились не с должным уважением, а некоторые из имевшихся оборонительных стенок французские офицеры называли за слабость «не грознее акцизной стены Парижа».^{205}

По одной из современных версий, Раглан сам не решил ничего, а послал Бургойна к французскому главнокомандующему, в руки которого таким образом и перешла в этот момент судьба Севастополя. Многие французские генералы советовали немедленно напасть на Северную сторону. Но тяжко больной, распростертый на кушетке Сент-Арно (ему оставалось жить еще ровно семь дней), выслушав Бургойна, сказал: — «Сэр Джон прав: обойдя Севастополь и напав на него с юга, мы будем иметь все наши средства в нашем распоряжении при посредстве гаваней, которые находятся в этой части Крыма и которых у нас нет с этой (Северной) стороны».^{206}

Внезапно появившиеся химерические опасения (хотя, может быть перед своей смертью ему не хотелось новых жертв среди своих солдат?) стоящего одной ногой «на том свете» Сент-Арно перед на глазах вырастающей оборонительной линией на Северной стороне, позволили ему дать легко себя убедить в необходимости обходного движения вокруг Севастополя.

Сент-Арно был хоть и в сознании, но уже при первых признаков приближавшейся смерти, скрыть которые было уже невозможно. По статусу, решения должен вроде бы принимать его начальник штаба Мартенпре, но известна его нерешительность. Вместо того, чтобы взять на себя инициативу, он продолжает выполнять указания умирающего командующего. Отсюда и слепое следование французов решениям штаба Раглана. А там царила уверенность.^{207}

Мы уже знаем, что британцы, в каждом из своих действий или бездействий всегда имели скрытый смысл, который по тем или иным причинам старались на страницах военной истории сильно не афишировать, что мы легко можем обнаружить в событиях двух дней на Каче и Бельбеке. Для этого нужно обратиться к группе военно-исторических исследований, которая в своем большинстве придерживается абсолютно нейтральной точки зрения и старается извлечь необходимый опыт из ошибок или достижений всех воюющих сторон. Как вы, надеюсь, поняли, это американцы.

Военная теория США не даром строила свою военную доктрину на французском опыте Крымской войны. Например, генерал Халлек считал, что французская система снабжения показала свою качественность, в то время как английская военная администрация полностью провалилась.'^{208} Что это значит для нас? На первый взгляд ничего, на деле много. Англичане, в чем уже все давно убедились, не имея нормального алгоритма снабжения, сопровождающего военную операцию, могли успешно вести кампанию только при опоре на хорошие базы. Кача такой не была. Более того, союзники понимали, что пока они думают, подходящие в Крым русские резервы захлопывают за их спиной Евпаторию, изолируя ее сообщение с войсками по земле.

Штурм или атака плохо разведанных укреплений для французов проблемой не была. Они на Альме доказали свою способность к экспромту, в отличие от прямолинейных действий англичан, для которых отрыв от флота был невозможен.

Британцы и так делали волевое усилие, отрываясь от флота, и потому для них нужно было любой ценой прорываться к морю, то есть — на Балаклаву, ближайшее место, удовлетворяющее всем требованиям базы снабжения, и оттуда уже открывать вторую часть кампании. Бургойн сделал все, чтобы убедить в этом Раглана и Сент-Арно, который просто не имел физических сил спорить, а его начальник штаба Мартенпре в силу своей натуры молчал. Канробер, более решительный, до этого времени оставался всего только командиром дивизии, хотя и с большими, чем у других правами. Пока же, сильно не споря, решили, что экспедиция продолжает на следующий день движение по следам отходящей русской армии и к концу дня должна выйти на рубеж реки Бельбек, где остановиться на бивак. Кача становилась промежуточной базой, куда предполагалось в случае необходимости принимать новые войска, а также организовать рейсы транспортов до Евпатории. Там же оставался почти весь флот. Морякам вменялись отныне три основные задачи:

1. Продолжать разведку всего побережья Крыма.

2. Продолжать блокировать русскую эскадру в Севастопольской бухте.

3. Поддерживать специально выделенным отрядом сопровождение основных сил, последовательно перемещаясь от Качи до Камышовой бухты и далее, до Балаклавы.

4. Отряду кораблей адмирала Лайонса вместе с сухопутными войсками принять меры к захвату Балаклавы, после чего начать выгрузку там осадного парка и готовить главную базу снабжения.

Этот приказ дошел до Дандаса утром следующего дня. Адмирал поручил Лайонсу с отрядом пароходов отправиться в Балаклаву, ждать там подход сухопутных войск и содействовать им в захвате городка.^{209} Нужно признать, что опытные в экспедициях британцы на этом этапе хорошо организовывали взаимодействие армии и флота.

Для защиты временной базы на Каче до 29 сентября оставалась 4-я дивизия генерал-майора Каткарта в полном составе и небольшая часть кавалерии.^{210}

12(24) СЕНТЯБРЯ 1854 Г. НА БЕЛЬБЕКЕ

24 сентября в 6 часов утра союзные войска начали марш на юг и через несколько часов вышли к Бельбеку, где вновь остановились.^{211} Первыми к переправе подошли английская Легкая дивизия с артиллерией и часть кавалерии, имевшие предписание держать направление на деревню Дуванкой.^{212} Гвардия только к 10 часам двинулась от Качи.^{213}

Местность становилась более холмистой, менее проходимой, но такой же живописной. Шедшие в авангарде Шотландская бригада 1-й дивизии и французские батальоны 1-й дивизии иногда перемешивались. Генералы герцог Кембриджский, Канробер, Кемпбел и принц Наполеон ехали рядом, обсуждая положение.^{214}

К реальности союзников вернули кучи дерьма, которыми они усердно начали загаживать окрестности, а также необходимость вновь отправлять на транспорты десятки больных: о себе все чаще напоминали болезни, в первую очередь — холера.^{215} Войскам пришлось двигаться по территории, которая дважды подверглась разорительным перемещениям десятков тысяч русских солдат. В результате само пребывание на ней было гибельным с медицинской точки зрения. Особенно страдали молодые солдаты. К прискорбию, многие выбросили не только кивера, но и чайники, посчитав их слишком тяжелыми. В результате вместо кипяченой воды вновь стали пить сырую, переполненную смертельно опасными микробами. Британские солдаты, вообще не приученные экономить воду, страдали от ее отсутствия особенно жестоко. Их рацион, насыщенный соленым, не изменился, местные фрукты лишь усиливали мучения.^{216} Обезвоженные организмы становились легкой добычей для болезнетворных бактерий, и на Бельбеке появились новые могилы английских и французских солдат.

У шотландцев в 79-м полку Камерона к прискорбию всех умер полковой врач Ричард Макензи. Этот молодой человек с началом войны отказался от выгодной медицинской практики в Эдинбурге и последовал с камеронцами, многих из офицеров которых знал лично, которых догнал только в Варне. Совершенно гражданский человек, он блестяще проявил себя во время и после Альминского сражения, когда собственноручно сделал 27 операций. Когда, выполнив долг врача, Макензи появился в расположении полка, то был встречен троекратным «ура» — только зная британскую армию и ее психологию, можно понять, что значило такое приветствие. Спасавший других, врач не смог уберечь себя, и был похоронен неподалеку от реки Бельбек. Уже после окончания боевых действий чины 79-го полка привели могилу в порядок и установили на ней красивое надгробие.^{217} К сожалению, до настоящего времени она не сохранилась. Да разве только одна она?

Шотландец был не единственным медиком, умершим в эти дни. Английские врачи, как и их французские коллеги, не все выдерживали трудности и напряжение войны. Ушли в лучший мир ассистент врача 1-го батальона Стрелковой бригады Джеймс Шорок, врач Джон Митчелл (из кавалерии) и другие.^{218}

Утешали слухи, в том числе такие неадекватные, как перерезавший себе горло Меншиков, массовые расстрелы трусов и повальное бегство из крепости. На фоне таких новостей слух, что у ворот Севастополя англичан ждет депутация городских властей с ключами и хлебом-солью, не казался наивной шуткой.^{219}

Но слухи в Крыму не шли ни в какое сравнение с газетным психозом, происходившем в Англии. Чего там только не плели: Севастополь взят, 18 тысяч русских убиты, 28 тысяч взяты в плен — это самые «безобидные» сенсации, о которых ежедневно вопили разносчики газет на улицах английских и французских городов.^{220}

По-прежнему встречались разграбленными имения, брошенные бывшими владельцами на милость победителей и не пощаженные ни своими, ни чужими. Английский артиллерийский офицер писал: «Перемещаясь вверх по долине к реке, я наткнулся на небольшую виллу, которая была разграблена отступающими русскими. Я подъехал и вошел в дом. На ступеньках крыльца валялись поломанные кресла… В комнате справа были сломаны диваны, стулья, столы и фортепиано. Передняя крышка его была разбита, обнажая клавиши, …было видно, что в последнее время роялем пользовались. Наверху была небольшая библиотека в основном заполненная французскими книгами. Портреты дам и господ были разорваны. Перед домом был сад с клумбами и фруктовыми деревьями среди них… Я наполнил свой рюкзак фруктами, чтобы иметь десерт…».^{221}

Войска союзников, в первую очередь англичане, приобретают все более «военный» вид. Излишества униформы и снаряжения, которые «забыли забрать» до Альмы, отправляются в неизвестность на Каче и на Бельбеке. Офицер 55-го полка вспоминал, как они со своим братом посмотрели друг на друга, на солдат и приняли решение, что все должны выглядеть одинаково, после чего повесили свои кивера на ближайший куст и больше о них не вспоминали. С легкой иронией он предположил, что они стали украшением дома какого-нибудь русского или татарина.

Французы и турки перешли реку и стали фронтом к Северной стороне. 1-я и 3-я дивизии образовали выгнутый дугой на Бельбекских высотах фронт, середину которого заняли турецкие батальоны. Отсюда виднелись несколько русских фортов, создавая у союзников впечатление очень сильной обороны. Ощущение опасности и неизвестности усиливалось тем, что со стороны русских позиций не доносилось ни звука.^{222} Армия находилась в лесной местности, расположившись на бивак в полном неведении, где находится противник.^{223} Весь день ждали боя, но враг не был обнаружен.^{224}

13 (25) СЕНТЯБРЯ 1854 Г. СТОЛКНОВЕНИЕ С РУССКИМИ ОБОЗАМИ

Пока союзники предавались маленьким радостям победителей, русские войска километр за километром уходили прочь от злосчастной Альмы. Постоянно отстававшие, а иногда просто терявшиеся обозы, замедляли движение. Их приходилось разыскивать, подгонять, подталкивать. В результате не обошлось без неприятных сюрпризов.

Утром 25 сентября союзная армия двинулась в обход Севастополя. Порядок движения изменился. Местность не позволяла двигаться двумя колонными, имея впереди широкий развернутый фронт пехоты и кавалерии, оставалось держаться единственной проходимой дороги. На этот раз в авангарде общей колонны шли англичане (Легкая дивизия, за ней 1-я (Гвардейская), за ней остальные).^{225} Французы и турки замыкали марш.^{226} Задачей последних было прикрытие от нападения русских с тыла или с фланга, которого очень опасались. Традиционно, французы и турки были готовы к движению уже рано утром. Но уставшие после вчерашнего дня англичане, по установившейся привычке еще спали. Как и на Альме, они никуда не спешили, но теперь их никто и не торопил. Сент-Арно был в тяжелом состоянии, его штабу было не до медлительных британцев.

К полудню тронулись и вскоре примерно в трех милях увидели Севастополь. Шли медленно, как и раньше, сдерживали артиллерия и обозы, а необычайно буйная растительность постоянно рассеивала походный порядок. Чтобы собрать людей прибегали к использованию звуковых сигналов.^{227}

Французы, идущие за британцами, надеялись, что англичане знают, куда идут, англичане надеялись, что выйдут куда нужно. В результате ближе к вечеру 25 сентября противники неожиданно столкнулись.

Ничего удивительного в подобной неожиданности нет, скорее, при общем игнорировании разведки, случившееся, да простит мне читатель каламбур, должно было случиться. Можно было удивиться, если бы этой «встречи» не произошло. Обе стороны по-прежнему шли напролом, не утруждая себя не только разведкой, но и охранением. Адъютант Лукана Улокер говорит, что русских увидели, когда до них было не более 100 м.^{228}

Британцы банально прозевали противника. Раглан, лицом к лицу столкнувшийся на лесной дороге с русскими пехотинцами, устроил разнос Лукану: «…Вы опоздали!».^{229} Удивительно, но главнокомандующий с квартирмейстером Эйри и несколькими адъютантами значительно обогнал свои главные силы. Найдя приличную дорогу, он двинулся по ней. Единственные войска, составлявшие его «конвой» были артиллеристы конной батареи капитана Мода, взвод 8-го гусарского и взвод 11-го гусарского полков.

Упреки Раглана своим кавалерийским лидерам справедливы. Окружавшая его армию в Крыму местность, сильно пересеченная, с множеством зарослей, оврагов, лощин, была почти идеальной для использования кавалерии.

Проблемы всех участников войны происходили от никудышной разведывательной службы, которая «…исполнялась так плохо с обеих сторон, что англо-французская армия при марше на Балаклаву, выйдя на дорогу из Севастополя в Бахчисарай, внезапно и совершенно неожиданно для обеих сторон наткнулась на хвост русской армии, переходившей шоссе. Лорд Раглан был страшно поражен и чуть не попался в плен; русские, не менее пораженные, поспешили уйти. Английская конница лорда Лукана попала не на ту дорогу, на которую следовала, и пошла по ней, строго придерживаясь правил, указанных в уставе, в строю, обозначенном для авангарда, оставляя без всякого внимания соседние дороги и вокруг лежащую местность. Таким образом, две неприятельские армии двигались наперерез друг другу, так что даже сошлись на одном пункте, не угадав взаимных намерений и даже без столкновения между конницами. Этот факт указывает на полнейшее незнакомство кавалерийских офицеров обеих армий с одной из важнейших отраслей их службы».^{230}

Но вернемся на место событий. Упреки для Лукана были, что черпание воды решетом. Он искренне считал, что его блестящая кавалерия создана для великих атак, а не для того, чтобы рвать свои роскошные мундиры, стоившие не одну сотню фунтов, о густые заросли в обилии произраставшего вокруг колючего терновника.

В самом деле, если внимательно посмотреть на происходившее, то создается ощущение, что кавалерия англичан просто самоустранилась. Вместо того, чтобы обшаривать каждый куст, каждый пригорок, каждую деревню на маршруте армии, она прижимались к главным силам. Похоже, что кавалеристы просто боялись оторваться от них, предпочитая чувствовать за своей спиной стук пушечных колес по каменистой дороге и тяжелое дыхание пехоты.

В результате кавалерия двигалась настолько медленно, что артиллеристы предпочли не дожидаться ее, а действовать самостоятельно, «…стремясь поскорее ударить по врагу».^{231}

Русские произвели несколько выстрелов по англичанам, но, как это бывает свойственно или слабо обученным или просто застигнутым врасплох солдатам, пули ушли выше голов британцев, не причинив вреда. Пауэлл утверждает, что на месте случившегося видел множество веток, срезанных ружейным огнем русских.^{232}

Орудия конной артиллерии сделали один залп, после чего в дело вступила наконец-то подоспевшая кавалерия. Летопись 23-го Королевского Уэльского фузилерного полка говорит об этом так: «Ближе к полудню 25 сентября армия начала свой переход к Балаклаве, и перейдя через шоссейную дорогу из Бельбека в Севастополь, была вынуждена пройти через густую лесистую местность, где переход в нужном направлении можно было совершить только с помощью компаса. Выйдя из рощи на равнину, армия оказалась в непосредственной близости с огромным отрядом русской пехоты, который двигался к ней под правым углом из Севастополя к Бахчисараю.

Это оказалась охрана обозной колонны, проходившая тем же самым маршрутом… через лес. Её мгновенно атаковала конная артиллерия Мода и части 11-го гусарского и 8-го полков при поддержке Легкой Дивизии и с 23-м впереди колонны.

Подоспевшие «серые» подержали атаку огнем из карабинов, это стало их «боевым крещением» в Крыму. Вслед беспорядочно уходившим русским два орудия Мода отправили несколько малоэффективных картечных выстрелов».

Офицер конной артиллерии Ричардс так описал случившееся: «Внезапно мы наткнулись на значительные силы противника — до шести тысяч человек с обозом; увидав нас, они атаковали и едва не взяли в плен лорда Раглана, который ехал впереди, осматривая местность. С ним был штаб, а также двадцать драгун охраны; мы приблизились, показали зубы, и русские, бросив обоз, ударились в бегство. Мы взяли несколько пленных и множество трофеев — провизию всех сортов, богато отделанные кружевом камзолы, прекрасные шали, разнообразнейшие драгоценности, картины, в общем, все, чего душа пожелает, так что невозможно было решить, что из этого взять с собой, а что оставить».^{233}

Сделав несколько выстрелов, русские рассыпались и стремительно бросились бежать, оставляя много телег с огромным количеством одежды, драгоценностей и боеприпасами для стрелкового оружия. Поскольку это была законная добыча, солдатам, под надлежащим наблюдением, разрешили взять все, что они захотят и сколько захотят. Возможность захвата трофеев сильно подняла дух солдат, и весь день они шли быстрым и легким шагом.^{234}

Действительно, трофеи союзниками достались богатые, теплая одежда, гусарские ментики, запасы продовольствия, включая «…бутылки ужасающе крепкой выпивки».^{235} С интересом рассматривали, найденный в одной из повозок полковой складень с иконами. Лошадей и часть повозок распределили по полкам. Патронные запасы уничтожили. Но, якобы, более всего впечатлил союзников другой «трофей».

«На одной из повозок сидел смертельно пьяный русский артиллерийский офицер. С откупоренной бутылкой шампанского в руке, он весело напевал. Захвативших его в плен англичан он встретил бесконечными выражениями радости, настаивая на том, чтобы те выпили с ним шампанского. Когда предложение было принято, оказалось, что бутылка была пуста. Это был единственный офицер, сопровождавший часть русского арьергарда. Его доставили к Раглану, который хотел узнать, почему и в каком количестве войска уходили из Севастополя. Английские солдаты посмеивались над ним так, как высмеивают поведение пьяных на улице. Раглан посмотрел на офицера с выражением неудовольствия и смущения. Не желая смотреть на то, как смеются над офицером, он повернулся к нему спиной».^{236}

Скажу сразу, я не сильно подвергаю вере подобный случай, хотя и не отрицаю совсем его возможность. Дальше, когда мы будем читать русскую версию случившегося, узнаем, что среди взятых в плен офицеров не указано. Английская «The illustrated history of the war against Russia», не вдаваясь в подробности, упоминает среди взятых в плен русских артиллерийского капитана, о котором сообщает Раглан в своем письме в Лондон.^{237} Вроде бы он даже сказал, что именно дравшиеся как львы англичане повергли в ужас русскую армию. Этот монолог часто приводят английские источники, и любят повторять наши краеведы. Не думаю, что правды в нем много. Война быстро обрастает мифами. В книге о действиях в Крыму полка «Рейнджеров Коннахта» есть упоминание о русском офицере в приподнятом состоянии сидевшем в повозке в окружении множества бутылок шампанского.^{238} Но нет гарантии, что автор книги, Натаниель Стивенс, не «содрал» ситуацию у Кинглейка, как, например, Хибберт.

Отрицать наличие попавших в неприятельский плен — глупо. На то она и война, чтобы одни попадали в плен, а другие его благополучно избегали. Шотландская бригада, проходя вечером мимо места стычки, видела нескольких пленных, под охраной кавалеристов стоявших у повозок, но кто они были — не ясно.^{239} Кстати, огромная численность войск, сопровождавших обоз англичанами, явно тоже завышена. Хрущёв говорит о назначенных для этого всего лишь двух ротах Черноморского батальона.^{240}

Но не будем злорадствовать. Возможно, что англичанам достался просто чиновник или кто-то из иной «тыловой публики», одетый, естественно, лучше солдата, а часто и лучше офицеров. А может быть просто им обидно, что уже после войны, об англичанах, попавших в плен и пересидевших опасности войны в глубинных губерниях Российской империи, говорили как о беспробудных пьяницах. Недаром на буйства и неумеренное потребление алкоголя англичанами жаловался занимавшийся обменом пленных в Одессе подполковник Мещерский.^{241} Ведь как удобно свои грехи перевалить на чужие плечи.

Теперь понятно, отчего английский командующий настолько возмущен своей кавалерией. Казалось, для продолжавших выяснять свои семейно-личные отношения родственников — Лукана и Кардигана, все происходившее вокруг, в том числе и война, вторично. Наверное, попади Раглан в плен русским пехотинцам на безвестной лесной дороге, они бы просто не заметили его пропажи. Эти кавалерийские командиры прекратили реагировать на требования командующего и впали в аристократическую фобию. Это когда оба боялись показать друг другу свою слабость. В этом противостоянии место Раглану не предусматривалось.

Но не тут-то было. В отличие от своих кавалеристов, главнокомандующий помнил, что они пока еще на войне. Раглан спокойно высказал Кардигану, что он думает о нем, его подчиненных и стиле руководства ими: «Кавалерии не было там, где она должна была быть. Вы плохо командуете ею».

Лучше бы он этого не говорил. Кардиган впал в амбиции, встав в позу недооцененного гения: «В таком случае, милорд, я отказываюсь от командования кавалерией».^{242}

Не удивительно, что буквально через месяц, ведомая такими выдающимися бездарностями Легкая бригада попала «под раздачу» у Балаклавы. Удивительно, что ее не перебили месяцем раньше.

Пока же окружение Раглана пребывало в расстройстве: «Кардиган был обижен, Лукан разъярен, Раглан и Эйри не довольны и тем и другим».^{243}

Это конечно удивительно, что обличенный властью военный вождь не мог взять в руки управлением вверенной ему королевой армией. Но у Англии не было других. Сорок лет мира породили армию военных бездельников, среди которых Раглан был одним из самых ярких представителей. Это, кстати, не мое мнение. Я, если читатель заметил, периодически пытаюсь найти военные дарования у английского главнокомандующего.

«Трагедия Раглана, — пишет английский историк У. Пембертон, — заключается в том, что его качества оказались непригодны для человека, которому надлежало командовать армией в Крыму после сорока лет мира. Этой армии не был нужен безупречный джентльмен и апатичный аристократ. Ей не был нужен мягкий и добродушный пожилой господин. Армия нуждалась в человеке помоложе, в генерале с железным кулаком, который не потерпит никаких вольностей, и пусть он будет скорее хамом, чем джентльменом. Армия нуждалась в жестоком, ярком, энергичном, властном человеке, надсмотрщике, если хотите, который накормит, оденет и согреет солдата, обеспечит армии приличные условия, будет угрожать, горячиться, ругаться последними словами и при надобности снимет с должности своего лучшего друга. Шестидесятисемилетний Раглан не был и не мог быть таким человеком».^{244}

Вся английская военная машина, офицерский и генеральский корпуса которой в своем большинстве состояли, по меткому выражению Уильяма Теккерея, из «военных снобов», терпела крах. Если бы не спокойно «пыхтевшая» неподалеку французская пехота, которая, кажется, поняла, что именно ей предстоит «делать» войну и за себя, и за своих союзников, крах был неминуем.

Русские военные ученые, исследуя обстановку, сложившуюся во время обоюдных фланговых маршей Меншикова и союзников (о них мы скоро поговорим отдельно), считают, что ошибками князя было то, что он не воспользовался множеством выгод, проистекавших из тактических ошибок союзников, многократно повторявшихся из дня в день. Одним из таких упущенных шансов было нападение на потерявшего организацию неприятеля на Мекензиевых высотах, когда «…можно было нанести серьезный удар».^{245} Действительно, даже Клер признает, что марш происходил в тяжелейших условиях, когда войска сами теряли организацию. Французы пытались двигаться самостоятельно, но из этого ничего хорошего не получилось. Все, что им оставалось, двигаться в замыкании, постоянно натыкаясь на маячивший перед ними английский обоз.^{246}

Конечно, Меншиков сам совершал сложный маневр. Он не только не нанес вреда союзникам, но и потерял часть обозов. Конечно, это слабое оправдание. У князя было подавляющее превосходство в кавалерии и знание местности. Одни только отвлекающие действия конницы могли не только ослабить неприятеля, но и при удачной и правильной организации, направить его именно туда, где ему пришлось бы труднее всего. Так действовали южане во время Гражданской войны (1861–1865 гг.) когда их кавалерийские рейды срывали операции более многочисленной и более сильной армии федералов, например в Вирджинии в 1864 г.^{247}

Кстати, судя по всему, адмирал Нахимов был в высшей степени интеллектуалом своего времени. Ведь его мысль после окончания войны поехать в Англию и публично обозвать Раглана (про покойного, к тому времени, Сент-Арно не будем говорить) ослом, не выдумка русского моряка. Упомянутый нами выше Теккерей писал о таких, как Раглан и его окружение: «…человек не может уйти от собственной глупости, как бы ни был он стар, и сэр Джордж в шестьдесят восемь является ослом в большей степени, чем в пятнадцать лет, когда он впервые вступил в ряды армии…».^{248}

Через два дня после случившегося, полковник Лебедев, выехавший из Севастополя к войскам в штаб главнокомандующего, находившийся в это время у деревни Отаркой. Осторожно пробираясь тропинками, он неожиданно оказался на том самом месте, где произошло столкновение русских и англичан. Нередко исследователи кампании, романтизируя происходившее в Крыму во время войны, преподносят случившееся, как мирную встречу, при которой никто никого не трогал. И противники, слегка выпив и подискутировав на темы войны, мира и превратностей судьбы, разошлись по своим, одним им ведомым делам. Разочарую господ романтиков: британцы крепко «пощипали» тылы русской армии и с точки зрения войны совершено правы. Согласитесь, глупо упускать такую добычу, тем более саму пришедшую к ним в руки. Потому и картина, открывшаяся Лебедеву, была тоскливой: «К сумеркам мы были на Мекензиевой горе, где трупы людей и лошадей лежали у разбитых фур с разбросанной из них поклажей; разбитые бочонки с порохом покрывали дорогу; воздух был невыносимый от гниющих тел. Это было то место, где парк был настигнут неприятелем 13-го числа».^{249}

Столкновение лишь незначительный эпизод. Благодаря скверной разведке союзников и густому туману, стоявшему там в эти дни, основные силы противников, хотя и прошли в непосредственной близости, друг с другом не встретились.^{250} Английские разъезды наткнулись на Владимирский полк, но, поняв, что это не обоз, «…неприятель, вежливо посторонясь, дал нам дорогу».^{251} Думаю, это было хорошо для всех.

Англичане не долго оставались на месте стычки. Растащив, что было нужно, и съев, что было найдено, кавалеристы Лукана уничтожили обозные повозки, предав их огню.^{252}

Кое-что перепало французам. Один из проныр из 2-го полка зуавов по фамилии Руссо на дне оврага обнаружил два, как он утверждал, штандарта артиллерийской батареи, и, видимо в душе надеясь как минимум на «Военную медаль», а, как максимум, на орден Почетного легиона, притащил их к своему командиру дивизии. К счастью, принцу Наполеону хватило ума понять, что зуав нашел что угодно, кроме того, о чем думал, и вручив ему две монеты с изображением императора, он отправил его восвояси, правда, присвоив за старание звание капрала.^{253}