Противостояние

КАК БРАЛИ БАЛАКЛАВУ

Через несколько дней англичане подошли к Балаклаве. Увиденное привело их в восторг: «…Это была одна из самых красивых виденных мной гаваней», — писал матери подполковник Лайсонс.^{570} Естественно, всем захотелось скорее приступить к тому, зачем они сюда так долго и тяжело шли: к грабежу! Но маленькая и уютная Балаклава оказалась не самой простой добычей и потрепала нервы новоявленным «крестоносцам».

Взятие Балаклавы и создание в ней главной базы английской армии, в своем исполнении напоминает больше детективную историю с хитроумными комбинациями.

У англичан на самом деле было два противника: русские, как защитники городка и французы, тоже положившие глаз на уютную и безопасную гавань. И если русских можно было просто перестрелять, то с союзниками так поступать было как-то не очень удобно.

Перед подходом армии бухту Балаклавы в темное время тщательно обследовал лейтенант Фредерик Максе с «Агамемнона». Затем, этот бесспорно храбрый офицер по приказанию Лайонса прошел через враждебную территорию и доложил о результатах разведки Раглану. Отныне все, что предполагалось для встречи англичан в Балаклаве стало им известно. В своем превосходстве они не сомневались. Но вот как не пустить в Балаклаву французов? Раглан ни под каким предлогом не желал видеть их рядом и продолжал терпеть исключительно на расстоянии. Ему не хотелось делить этот живописный «…маленький рыбацкий поселок с домиками под зелеными крышами, утопавшими в море цветов, излюбленное место летнего отдыха жителей Севастополя» с французами. Тем более, было ясно, что Балаклава не сможет служить базой сразу для двух союзных армий: «…глубины, несомненно, были достаточными для прохода больших кораблей, но сам проход — достаточно узким. Англичане, конечно, пришли сюда первыми, но французы могли сослаться на оговоренное место на правом фланге наступающих на Севастополь армий».^{571}

Но как убедить в этом союзников? Выход нашли моряки. Еще до первых выстрелов у Балаклавы показались английские транспорты, сопровождаемые «Агамемноном». «Нигером» и еще несколькими кораблями, отправленные туда Рагланом с началом флангового движения. Едва войдя в городок, англичане, пользуясь случаем, «затолкали» в бухту все или почти все свои транспорты. Когда подошла французская эскадра во главе с грозным «Наполеоном», то массивному кораблю просто не было куда приткнуться. Коварные британцы, продемонстрировав тесноту гавани, посочувствовали союзникам и порекомендовали искать себе другое место якорной стоянки. «Наполеон» увел эскадру в Камышовую бухту.^{572} Сильно об этом французы не жалели, скорее, наоборот.

БОЙ ЗА БАЛАКЛАВУ

Адмирал Нахимов, которому была поручена организация обороны Южной стороны Севастополя, наблюдая движение союзных войск, понимал нависшую над крепостью опасность. Надеяться было не на кого. 5 батальонов, бывших у него под рукой, слишком малая сила, чтобы противостоять неприятелю. Когда он убедился, что англичане и французы разделились, при этом первые решили атаковать беззащитную Балаклаву, то наверняка вздохнул с облегчением: малочисленный иррегулярный гарнизон, защищавший этот приморский поселок, вполне мог сыграть роль жертвы, принесенной во благо грядущей победы. Еще сутки были выиграны благодаря маленькому храброму городку.

Этому, по сути, малозначительному военному эпизоду часто уделяют столько внимания, что и мы его обойти не можем. Даже Тарле, не смог придумать ничего сверхгероического, и в его труде взятие Балаклавы — это лишь три предложения. В первом содержится главное: «Вечером 13(25) сентября англичане подошли к Балаклаве, куда проникли к 7 часам утра 14(26) сентября, после перестрелки с оставшейся в городе одной ротой греческого батальона (110 чел.)».^{573}

В сентябре 1854 г. в Крыму оставались две роты Балаклавского греческого пехотного батальона. Одна была направлена в Ялту для сопровождения и охраны 627 греческих поселян, вторая осталась в Балаклаве в составе 80 строевых и 30 отставных солдат под командованием командира батальона полковника М.А. Манто.^{574}

Исследователи, кажется, какого-либо сильного кровопролития не заметили. У Тотлебена бой за Балаклаву небольшой эпизод: «Неприятельский авангард, заняв деревню Кадыкой, неожиданно был встречен огнем греческих стрелков и гранатами мортирной батарейки».^{575} У Жандра примерно тоже самое: «…13-го сентября передовые неприятельские колонны начали спускаться с Инкеманских высот на южную сторону».^{576}

Даже все что можно по юношески восторженно преувеличивавший Ричардс и тот говорит об этом событии совсем обыденно кратко: «На следующий день Легкая и наша (первая) дивизии выдвинулись вперед и после небольшой перестрелки захватили крепость, город и бухту Балаклава».^{577} Хрущёв тоже не упоминает о кровопролитном сражении, упомянув лишь «некоторое сопротивление» с последующей сдачей в плен.^{578} По всей видимости, в сражение это событие выросло после появления труда капитана Аничкова, крайне слабого, обзорного описания примерного хода кампании.

Маслов вообще не говорит о бое,^{579} Богданович указывает на артиллерийскую перестрелку, после которой союзникам достались израненные подполковник Манто, капитан Стамати и до 60 солдат.^{580} Французы пишут о том, что город был взят после короткой перестрелки.^{581}

О взятии союзниками Балаклавы настолько мало достоверной информации, а та, которая есть, почти полностью принадлежит британцам, что найти зерно истины тяжело. Например, одно из британских изданий сообщило,

что к удивлению гарнизон Балаклавы оказался меньшим, чем предполагали, а сопротивление большим, чем ожидали.^{582}

Достоверным можно считать лишь то, что в ночь с 13 на 14 сентября 1854 г. англичане вышли к Балаклаве. На кораблях английской эскадры 13(25) сентября примерно в 22 часа получили сообщение, что армия подходит к Балаклаве и флот должен двигаться туда же.^{583}

При приближении неприятеля около сотни солдат Греческого батальона заняли оборону в развалинах Генуэзской крепости и начали обстреливать с больших дистанций головы колонн английской пехоты. Одновременно открыла огонь артиллерия гарнизона, которая состояла из четырех^{584} медных полупудовых мортир, способных больше напутать, нежели остановить неприятеля. Командовал импровизированной артиллерийской батареей поручик Марков.

Нужно сказать, что мортирки оказались в Балаклаве почти случайно. Еще в январе Меншиков отправил в этот городок Панаева, решить вопрос о закупке лошадей (не зря, видимо, Ден говорил, что тот «…все больше по лошадям»). Панаев наведался к Манто, застав которого за чаем: «Матвей Афанасьевич Манто, градоначальник Балаклавы и командир тамошнего греческого батальона, родом грек, почтенных лет, любил свой родимый уголок… Манто просил доложить его светлости, что в виду военных событий, можно ожидать покушения неприятеля на город и, потому, ему необходимо иметь несколько мортирок, которые Манто полагал разместить у входа в бухту…».^{585}

Меншиков, счел доводы командира батальона обоснованными и выделил ему поручика Маркова с его артиллерией, на которую и напоролась Легкая дивизия. Марков оказался прекрасным специалистом и уже первые выстрелы пришлись по центру боевых порядков английской пехоты. Не желая рисковать, наивно верившие что первые и последние потери они понесли на Альме, британцы остановились и подтянули артиллерию. Они не спешили, понимая, что в истории войн за спиной наиболее нетерпеливых остаются самые большие военные кладбища.

Браун развернул линию батальонов, приказав занять высоты слева и справа у входа в Балаклаву.^{586} 1-й бригаде Кодрингтона достался правый фланг, ей предстояло войти на улицы городка и прорваться к бухте. 2-я бригада Буллера по склону атаковала Генуэзскую крепость и прилегавшую к ней местность.

Авангард 23-го Королевского Уэльского фузилерного полка, пройдя деревню Кадыкой, начал приближаться к городку, но неожиданно был встречен ружейным и артиллерийским огнем. Валлийцы быстро развернулись в боевой порядок и остановились севернее городка у горы Кефаловариси. Огонь велся из-за старых стен. Выстрелы не только остановили англичан, но и не давали им возможности пробраться в Балаклаву.

«Как только голова колонны подошла к Балаклавской деревне, по ней внезапно начался огонь из старой генуэзской крепости, вслед за тем лорд Раглан занял две фланговые высоты вместе с Легкой Дивизией и частью конной артиллерии».^{587}

Натаниель Стивенс, служивший в 88-м полку «Рейнджеров Коннахта», вероятно единственный, кто описал этот бой не как свидетель, а как участник: «25-го мы с утра были на ногах и в 8 часов двинулись к Балаклаве, которая была от нас в пяти милях. Когда мы приблизились к деревне, наши стрелки открыли огонь, предварительно сняв ранцы. 1-я бригада пошла справа, поднимаясь по высотам, с которых была видна гавань. Наша 2-я бригада двинулась к высотам слева, где были развалины старой Генуэзской крепости, защищаемой небольшим отрядом пехоты. Наш флот и некоторые наши батареи открыли огонь, и противник вскоре сдался».^{588}

В спешке первые снаряды конной батареи пошли через крепость. В это время с другой стороны Крепостной горы на рейд уже входили британские корабли («Агамемнон», «Санспарейл», «Хайфлауер», «Даймонд» и «Нигер»)^{589}, когда снаряды полевой артиллерии стали ложиться в бухту. Вопреки распространенному мнению, что англичане сокрушали защитников Балаклавы бортовыми залпами «Агамемнона», стрельба с моря не была плотной, огонь вели лишь несколько орудий в основном паровых фрегатов.^{590} Линейные корабли при всем своем желании не могли этого сделать: угол возвышения орудий не позволял.

И все-таки попаданий им удалось добиться едва ли не после первых выстрелов, правда, это был, говоря современной военной терминологией, типичный «дружественный огонь».

Натаниель Стивенс вспоминал, как снаряды с моря (он, правда, «грешит» на «Агамемнон») не давали им поднять голову.^{591}

Моряки не сразу разобрались, где стоят мортирки Маркова. В результате, пока артиллерия английского сухопутного корпуса обстреливала крепость и заодно английский флот, английский флот обстреливал крепость, а заодно английский сухопутный корпус, к их счастью все это было без особого успеха. Неразбериха продолжалась пока не закончились заряды у защитников крепости,^{592} которые в 14.30 выпустили последний заряд.

Только после этого Манто принял решение на сдачу гарнизона. К этому времени из Балаклавы массово начали уходить жители. Вереницу женщин и детей, нагруженных тюками с семейным скарбом, хорошо видели с борта флагманского корабля адмирала Лайонса. В толпе заметили нескольких мужчин, у которых были по одному или даже по два ружья, но преследовать уходивших огнем не стали.

Сам бой за крепость, где засели греки, вел 77-й полк. Подполковник Егертон радовался такой возможности. В армии помнили, как его ирландцы едва не бежали на Альме. Возможность первыми войти в город означала реабилитацию полка, тем более входившего в элитную Легкую дивизию. Английские пехотинцы от горы Кефаловариси устремились укреплению и быстро заняли его.^{593}

Если верить истории 77-го полка, артиллеристы Маркова держали англичан под огнем 25 минут. Затем выстрелы прекратились и над стеной появился белый флаг. 77-й выслал вперед развернутую в цепь легкую роту, которая осторожно от укрытия к укрытию подошла к древней стене, сложенной из камня. Никто не стрелял и Егертон провел своих солдат в укрепление. Там их встретила группа русских офицеров и солдат. Один из них (Егертон назвал его «губернатор») отдал командиру полка свою саблю. Особенно счастлив был Грем Егертон, по мнению, военного журналиста, корреспондента лондонской газеты «Таймс» Вильяма Рассела, «…один из самых блестящих солдат британской армии, которых он когда-либо видел». Лорд Раглан, кстати, отзывался о нем как о самом лучшем офицере в армии. К его радости, взятые 4 мортиры без снарядов были по решению главнокомандующего отданы 77-му полку как военный трофей.^{594} Кроме мортир Маркова англичанам достались еще примерно 80 военнопленных.^{595}

Остальная британская армия лишь наблюдала за развитием событий, с трудом представляя, что там происходит, и почему дивизия Брауна никак не может войти в городок. Шотландская бригада, шедшая следом за Легкой дивизией, тоже не заметила сильного сражения. В 79-м полку услышали треск ружейных выстрелов, грохот орудий и вскоре узнали, что засевшие в развалинах генуэзской крепости русские через 15 минут сдались.^{596} Колдстримские гвардейцы в книге о своих днях в Крыму вообще не говорят о каком-либо бое.^{597}

Ворвавшись в город, англичане быстро зачистили дома, не брезгуя ничем, что казалось им полезным и нужным. Некоторым везло — они находили в домах немного медных денег, в том числе спрятанных в постельном белье.^{598}

Во время боя всех удивила жена одного из сержантов 95-го Дербиширского полка некая госпожа Гринджл. Мало того, что она «контрабандой» пробралась в Крым, так и в бою за Балаклаву умудрилась оказаться в боевых порядках полка. Правда для нее участие в событии у Балаклавы было скорее номинальным: 2-я дивизия была во второй линии.^{599}

О женщинах в английской армии мы уже говорили, теперь лишь дополним, что эта храбрая дама была не единственной. Вместе с полком в Балаклаву прибыли еще три ее подруги (госпожи Поли, Батлер, Онтинджл). Всего с 95-м в Крым прибыли 21 женщина, но остальные предпочли трудностям марша быт на борту морского транспорта и сошли на берег позже.^{600}

КАК СПАСЛИ ЗНАМЯ БАЛАКЛАВСКОГО БАТАЛЬОНА, НО ПОТЕРЯЛИ КАЗНУ

Одна из самых странных и таинственных историй, связанных с историей обороны Балаклавы, имеет отношение к судьбе батальонного знамени Балаклавского Греческого пехотного батальона. В Российском государственном военно-историческом архиве в фонде Департамента военных поселений среди документов описи Отделения иррегулярных войск сохранились материалы, свидетельствующие о роли в этих событиях рядового Балаклавского Греческого пехотного батальона Капо и его жены Елизаветы Капо.

14 сентября 1854 г. когда шел бой за Балаклаву командир батальона принял решение закопать для сохранения знамена Балаклавского батальона и казну в две ямы в саду одного из унтер-офицеров. В 1855 г. после отхода англичан из Балаклавы и окрестностей, на месте ничего не оказалось.

Согласно Докладу по Департаменту военных поселений от 23 марта 1857 г. Новороссийским и Бессарабским генерал-губернатором генерал-адъютантом графом А.Г. Строгановым было назначено следствие, которое по его поручению проводил его же адъютант. Как показала жена рядового Капо, через некоторое время после вступления неприятельских войск в Балаклаву и окрестности, ее муж, «возвратясь домой поздно вечером, принес с собой на груди скрученные знамена, спрятал под сундук и строго приказал ей никому о том не говорить».

Он, якобы, наблюдал закапывание и, опасаясь, что неприятель может найти имущество батальона, вырыл знамена. Судьба же денег осталась неизвестной.

В начале ноября 1854 г. Капо вместе с другими военнопленными был отправлен во Францию, где умер. Прощаясь с женой, он просил ее сохранить то, что спрятано. Елизавета Капо до ноября 1855 г. на территории занятой противником в деревни Карань, боясь обыска со стороны неприятельских властей, хранила знамена в подушке, которая все время находилась в люльке с ее ребенком.

Когда англичане и французы стали высылать семейства чинов батальона в Феодосию, Елизавете, не смотря на ее бедность, удалось нанять повозку и доставить знамя батальона и 6 значков в Главную квартиру русской армии.

За спасение знамени по ходатайству Новороссийского и Бессарабского генерал- губернатора генерал-адъютанта графа А.Г. Строганова от 7 марта 1857 г. Елизавете Капо была пожалована по высочайшему повелению серебряная медаль для ношения на груди с надписью «За усердие».

Из Канцелярии Капитула Российских императорских и царских орденов медаль была отправлена в Департамент военных поселений, оттуда поступила в дежурство Новороссийского и Бессарабского генерал-губернатора графа А.Г. Строганова, и как он 17 мая 1857 г. уведомлял Департамент военных поселений, в «Управлении моем получена и отослана по принадлежности».[12]

Судьба денег осталась неизвестной. Что поделаешь — война.

ПОТЕРИ

История 46-го пехотного полка совсем обыденно говорит, что Балаклаву взяли «без кровопролития».^{601} Понятно, русским было обидно, что уже второй город в Крыму пал. Потому бою стремились придать характер ожесточенного, а потери союзники сделать большими, что скорее свидетельствует о подмене действительного желаемым. У Дубровина есть упоминание о том, как англичане во время атаки от городского шлагбаума попали под огонь и оставили на земле после разрыва одной (!) гранаты до 30 убитых и раненых.^{602} Это уже фантазия: такие потери картечью в сомкнутый строй нанести сложно, а тут граната полупудовой мортиры.

Аничков приводит не менее странные цифры: почти 100 убитых и 100 раненых^{603} (что само собой по процентному соотношению нелепо, должно было хотя бы 100/400 или еще вероятнее 100/500), то это, пожалуй, снова выдается желаемое за действительное. Если же мы эти цифры признаем, то тогда это должна быть почти вторая Альма! Не шучу. Вспомним, что за несколько часов сумасшедшего боя за альминский берег британцы потеряли убитыми более 300 чел. А там был картечный огонь десятков орудий и выстрелы сотен стрелков, то есть с боем за Балаклаву ситуация не сравнимая. Четыре мортирки плюс меньше сотни ружейных стволов при всем желании и максимальной доблести просто не могли стать серьезным препятствием на пути британцев. Потому груды павших неприятелей, это скорее желаемое, нежели действительное. Увы, но даже если бы греки держались в Балаклаве, как красноармейцы в Сталинграде и судьба каждого дома решалась исключительно после жесточайшей рукопашной, такого соотношения никак не могло быть.

Единственный, кто пишет о потерях из британцев, это Натаниель Стивенс. Тот, которому пришлось со своими солдатами лежать почти под стенами Генуэзской крепости, укрываясь от огня с моря. Один из снарядов с моря почти попал в их цепь, ранив нескольких человек.^{604}

Из гарнизона Балаклавы в плен попали 6 офицеров (все раненые) и примерно 6080 нижних чинов (артиллеристы и греки). Остальные или погибли или. вероятнее всего, большинство предпочли сдаче в плен возможность уйти в Севастополь.

СОЗДАНИЕ БАЗЫ В БАЛАКЛАВЕ

Как только английские корабли (первыми были «Карадок» и «Даймонд»^{605}) вошли в Балаклавскую бухту с борта каждого из линейных кораблей были высажены на берег партии из 100 морских пехотинцев.^{606} После входа Легкой дивизии еще по 30 человек от полка выделялись в гарнизон города. Первым английским офицером, ступившим на землю Балаклавы, стал командир линейного корабля «Агамемнон» кептен Мендс.^{607}

Вскоре появился запыленный после двенадцатичасового марша Раглан со штабом. Для его встречи собрали пленных и сложили в кучи взятое оружие. Мендс первым из флотских командиров встретил торжественно въехавшего в город лорда^{608} Как же — второй город достается верным солдатам королевы почти без боя!

А вскоре главнокомандующего приветствовал адмирал Лайонс.

Единственное, что сильно беспокоило Раглана, это отсутствие Каткарта с 4-й дивизией. Все время замыкавшая тылы, она предположительно должна была находиться в районе Бельбекских высот, подвергаясь опасности оказаться отрезанной и разгромленной. Русские ее откровенно прозевали, но лорд об этом не знал.

Пришлось еще раз прибегнуть к помощи опытного разведчика лейтенанта Максе.

Полковник штаба главнокомандующего Виндхам смог лишь приблизительно объяснить офицеру, где может быть дивизия. Было известно, что Каткарт получил приказ после завершения работ на Каче одновременно с несколькими кораблями двигаться на юг, по следам армии. Максе вспоминал, что еще на биваке у Черной Раглан вызывал его и спросил, может ли он еще раз проделать свой трудный и опасный путь. С небольшим сопровождением ему удалось отыскать Каткарта, который, к счастью, был всего в 5 милях от главных сил, и направить его к Балаклаве, куда 4-я дивизия подошла на следующий день.^{609}

При переходе через Черную речку англичане остановились, чтобы пропустить французский санитарный транспорт. Британцев поразили удобные носилки в виде кресел, крепившиеся с обеих сторон выносливых мулов, в каждом из которых сидя или полулежа, но довольно комфортабельно, размещались раненые. За транспортом проехал Канробер с конвоем спаги, уже заслуживших у англичан прозвище «старые бабки» за свои колоритные униформы. У генерала рука оставалась на перевязи после полученной на Альме травмы, но он был в прекрасном настроении.^{610} Последними шли развернувшиеся густой цепью пешие егеря. Эти «шустрые ребята» то там, то тут на ходу подстреливали зайцев, предвкушая скорый вкусный ужин.

Каткарт развернул батальоны северо-восточнее Балаклавы. В его подчинении собралось к этому времени около 8000 чел. и генерал был уверен, что на своей удобной позиции сможет отразить атаку до 30000 русских. В случае чего его мог усилить находившийся рядом Эванс со своей 2-й дивизией.^{611}

Интересно, что Легкая бригада, которая по всем понятиям должна была быть впереди, прибыла в Балаклаву после того, как все самые интересные события завершились. Юный корнет Уолкер с удивлением заметил, что когда запыленный штаб Лукана спустился в этот чудесный городок, там уже была штаб-квартира командующего, и вовсю шла выгрузка осадного парка.^{612} В первую очередь снимали тяжелую артиллерию, в том числе Ланкастерские пушки.^{613}

Я не знаю, что сказал Раглан по этому поводу Лукану. Вероятнее всего просто махнул на легкую кавалерию рукой. Но чтобы не видеть их рядом и занять чем-нибудь нужным, Раглан отправил кавалеристов сделать несколько разведок в сторону Севастополя. Уолкер во время одной из них впервые увидел Севастополь, впечатливший его. Удивили офицера несколько ружейных залпов, донесшихся из города. Это позволило ему сделать заключение, поражающее своей проницательностью и глубиной: в городе бунт и русские начали массовый расстрел поляков.

Что ж, повторюсь, легкая кавалерия сама себя вела к смерти. Ее истребление было лишь вопросом времени, и свои новые потери она начала нести именно под Балаклавой. Во время разведки в плен русским попал первый англичанин — сержант Алдерсон из 13-го легкого драгунского полка. Он попался по беспечности, решив совершить поездку у Воронцовской дороги, где и был застигнут казаками, которые к этому времени своей активностью уже стали держать англичан в постоянном напряжении.^{614} Волею судьбы «туриста» поймали почти у самой долины, которая вскоре станет для Легкой бригады роковой и, как посчитал, Пауэлл, Алдерсону просто повезло там через месяц не оказаться.^{615}

Самому Пауэллу война вновь стала казаться приключением. В окрестностях Балаклавы он с удовольствием предавался поеданию винограда, в изобилии произраставшего вокруг и был счастлив, что болезнь обошла его стороной. Другим повезло меньше — болезни продолжали мучить людей, увеличивая число страдальцев каждый день. К страдающим холерой и дизентерией, добавились «подхватившие» лихорадку — сказывались холодные осенние ночи. 28 сентября в 88-м полку от болезни умерли сержант и рядовой.^{616} В 1-м батальоне Колдстримской гвардии — 1 рядовой.

Полковой врач Виатт поставил диагноз — диарея от избыточного употребления в пищу немытых фруктов.^{617}

Городок провоцировал англичан изобилием маленьких радостей: «…такого обилия великолепного винограда, капусты, меда, яблок, орехов, кур мы никогда не видели».^{618} Кажется, британцы быстро оценили не только вкус крымского винограда, но и его лечебные свойства. искренне считая, что, обильно поедая его, спасают себя от холеры: «…мы пировали!

…Виноград и миндаль! Какая радостная перспектива после солонины и бисквитов, которыми нас кормили с начала кампании!».^{619}

Молодые морские офицеры были счастливы. «Это самое романтичное место на земле, которое мне пришлось видеть!», — писал в своем дневнике Джон Барнс с «Терибля».^{620}

Нужно сказать, что нет ни одного из воспоминаний о первых днях проведенных британцами в Балаклаве, где не упоминались бы этот безумный процесс поедания винограда и прочие радости южного берега.

Девственная беззащитность Балаклавы еще больше возбуждала давно проснувшийся единственный свойственный каждому оккупанту инстинкт — грабить! Дело это стало вполне привычным и с каждым днем несложную науку такого ремесла и англичане, и французы, и присоединившиеся к ним турки постигали все лучше и лучше.

По дворам вновь весело застучали револьверные выстрелы. Захватчики занялись охотой на оставшуюся живность, которая позволила им с размахом отметить взятие второго русского города. Как вспоминал Мендс, с помощью этого типа оружия обеспечивалось пополнение стола офицеров английской армии и флота.^{621}

Пили много и в основном за то, во что верили и на что надеялись: третьим станет Севастополь. В принципе, это случилось, но вот только не так скоро как хотелось, и далеко не всем было суждено до события дожить.

Особую радость оккупантам доставил мед, который удалось добыть, разбив несколько ульев в одной из близлежащих деревень.^{622} В трофеи попал весь обывательский скот, еще днем мирно пасшийся на окрестных лугах.^{623}

Англичане напоминали саранчу, высадившуюся на благодатную землю и пожирающую плоды ее плодородной земли: «…все съедобное было взято и частью съедено, а большей частью разбросано. Виноград, осенние фрукты и огородные овощи разом исчезли; все пожиралось с жадностью…».^{624}

Моряки быстро разгружали имущество. Уже к концу дня берег был усеян горами армейских запасов: палатки, полковые ящики, патронные коробки и проч. В первую очередь выгружали осадный парк. Вскоре на суше оказались: 20 80-дюймовых, пушек; 30 24-фунтовых пушек; 10 10-дюймовых мортир; 5 5-дюймовых мортир. Всего: 65 единиц с запасом 520 выстрелов на орудие.^{625}

Хотя Балаклава была глубокой бухтой, но не настолько, чтобы глубокосидящие транспорты могли вплотную подойти к берегу для выгрузки. К счастью имелась небольшая песчаная отмель, на которую производили разгрузку на шлюпках и плотах, а вскоре начали строительство причальных сооружений.^{626}

Быстро наладили сообщение с Турцией и Болгарией, оттуда и с Англией. Первым грузом, отправляемым в обратном направлении, стали в основном раненые и больные. Их сконцентрировали в одном большом строении, которое стало первым стационарным госпиталем союзников в Крыму.

Его заполнили быстро. Только в сентябре и только в одном батальоне Колдстримской гвардии было 76 случаев болезни. В том числе 7 с диагнозом холера и 24 — диарея. Остальные в своем большинстве получили лихорадку. 28 больных были вылечены в своих подразделениях, 35 отправлены кораблями в Турцию и Болгарию, 12 — в госпиталь в Балаклаве.^{627} Отдадим должно союзникам: практика госпитальных судов себя полностью оправдала. Совершая на протяжении всей войны регулярные 300-мильные рейсы в Скутари и обратно в Балаклаву, они спасли жизни многим английским военным.^{628}

С первыми кораблями, совершившими рейсы в обратную сторону и вернувшимися назад, в войска стала поступать информация из Англии. Из прессы офицеры и солдаты узнали, что они отныне — гордость Отечества, и весь его народ ждет не дождется, когда они окончательно снесут голову обнаглевшему русскому медведю. Узнали и о невероятной патриотической истерии, охватившей общество после получения вести о победе на Альме. Особенно усердствовали патриотки. Они сравнили первый успех армии с победой англичан в сражении у Ватерлоо. В тот период высокая мода обогатилась новым оттенком синего — «ватерлоо». Теперь в палитре красок, порожденных войной, появился еще один новый цвет — «альма», особый оттенок коричневого, ближе к вишневому. Это было начало «модной» части Крымской войны, которая сама по себе интересна, и, хотя не составляет часть военной истории, как науки, заслуживает своего внимания.^{629}

С захватом этого приморского городка, равно как и входом французов в Камышовую бухту, война вступила в новую фазу — позиционную:

«…отсутствие противодействия на море и пассивная оборона на суше позволили союзному командованию развернуть свою базу на Крымском полуострове».^{630}

ПРОДОЛЖЕНИЕ «РАНЦЕВОЙ» ЭПОПЕИ

В Балаклаве «забота» английского медицинского ведомства о своих солдатах сыграла с ними очередную злую шутку. Действительно, говоря словами классика российского политического юмора: «хотели как лучше, получилось как всегда». Все события, которые происходили с британскими солдатами в Крыму, имели одну малоприятную деталь — у них до сих пор не было ранцев. Действительно, облик английского солдата начального периода Крымской кампании будет соответствовать истине только тогда, когда на нем будет отсутствовать привычный ранец. Тот самый, над которым смеялись французы, в котором в коробочки, пакетики, свертки аккуратнейшим образом и при жесточайшей регламентации были разложены, закреплены и учтены все мелочи, делавшие жизнь солдата в полевых условиях комфортнее, легче и, самое главное, сытнее. Напомню, что с собой солдат имел лишь сверток, в котором помимо шинели находился запас продуктов. Вероятно, ранцы сохранили лишь некоторые гвардейские полки и горцы, но это только возможно, хотя не факт. Вдоволь намучившись без них на Альме, не получив их на Каче, солдаты стоически вынесли многодневный тяжелейший марш, вплоть до Балаклавы.

Одной из самых распространенных тем жалоб британских солдат в Крымской войне были их слишком тяжелые ранцы. Впервые этот вопрос подняли в Южной Африке в 1848 г., когда существующую модель признали слишком громоздкой. В учебном лагере Чобхем провели сравнительное опробование нескольких моделей, в том числе из Австрии и Пруссии. Последний признали лучшим: у него была мягкая спинка, прилегающая к спине солдата и потому более удобная. Тем не менее ничего не было сделано и в Крым солдат уходил с тем же рюкзаком изготовленным предприятием Дж. Троттера в Лондоне образца 1822 г. или 1846 г.

Кроме рюкзака пехотинцу приходилось нести ружье, снаряжение, сумку с 60 патронами, шинель. В походном варианте добавлялись котелки, крепления для палаток, чайники, которые неслись солдатами по очереди. Сверх всего перечисленного каждый нес трехдневный запас продуктов. Было подсчитано, что в гвардии нагрузка была больше чем у линейной пехоты: 80 и 56 фунтов соответственно.

Французы имели гораздо более удобный ранец, изготавливаемый из коровьей шкуры. В нем был специальный отсек для дополнительных боеприпасов с удобным доступом к ним. Сам по себе пустой ранец весил 4 фунта 6 унций. Общий вес походного снаряжения французского пехотинца был примерно 75 фунтов. Но лучшая эргономика снаряжения, лучшая физическая и маршевая подготовки давали ему преимущество над британскими коллегами.

Надежды получить свое кровное внезапно затянулись. Первым не выдержал Эванс, потребовавший от Эйри, как от главного квартирмейстера армии, решения проблемы, которая, усугубляясь с каждым днем, могла иметь самые неожиданные последствия. Если вопросы питания еще как-то удавалось решать, то вопрос смены белья оставался открытым. Помощник) Эйри, полковнику Говарду, Эванс, чьи батальоны расположились вокруг Балаклавы, сказал все, что о нем, его начальнике и его ведомстве думает. А думал он о нем плохо, по причине полного равнодушия к солдатам армии Ее Величества.

По его словам солдаты постепенно теряли уверенность, не имея ни сменной одежды, ни сменных рубах, ни даже элементарных средств личной гигиены, что создавало угрозу не столько комфорту, сколько здоровью. За почти три недели рубахи на солдатах были не то, чтобы грязными, они просто разваливались и уже превратились в лохмотья, едва державшиеся на их плечах.^{631} Принимая первых раненых в Турции и Болгарии, врачи удивлялись тому нищенскому вонючему рубищу, которое было их одеждой.

Благодаря Эвансу о рюкзаках вспомнили и пообещали, что каждый военный транспорт зайдет в гавань Балаклавы, где выгрузит ранцы пехоты, бывшей на его борту во время перехода морем в Крым. Казалось бы, проблема, благодаря тому, что один единственный генерал вспомнил о своих солдатах, решена. Но не тут то было. Морякам, тем более не военным, было, мягко говоря, наплевать, что у них там армия на борту оставила. Там, где еще были на борту сержантские жены, ранцы кое-как удавалось отстоять от набегов «морских волков». Но таких было не много. Более того, некоторые транспорты после высадки уже успели «сбегать» в Константинополь, а то и в Марсель и обратно. Но даже те, кто добрался до Балаклавы, не сразу смогли стать под разгрузку.

Офицерам было проще. Гвардейский полковник Уилсон каждый день гонял одного из своих слуг в Балаклаву, где тот «караулил» транспорт, доставивший их в Крым, чтобы забрать с него вещи своего босса.

Рядовым и сержантам было труднее. Целыми ранцы достались единицам. Большинство обнаружили их основательно выпотрошенными, а некоторые не нашли совсем.^{632} Оказалось, что, загрузив имущество на корабли, получить его назад стало проблемой. Капитан Алан из 41-го полка с целой командой солдат метался по Балаклаве, пытаясь хоть что-то из полкового имущества вернуть по назначению. Наивысшим счастьем для офицера было попасть на борт «Лондона», где сжалившиеся над оборванным и голодным армейским капитаном моряки накормили его и дали пару рубах, показавшихся Алану божественной роскошью. К его радости, удалось получить палатки и кое-какое иное имущество, прикупив попутно на зарождавшемся уже в городе рынке револьвер умершего офицера 55-го полка.^{633}

СОЮЗНИКИ: ОТНЫНЕ ПОРОЗНЬ

До того, как была взята Балаклава, союзные армии разделились. Произошло это восточнее Севастополя, во время стоянки на западном склоне Мекензиевых гор, в месте, которое французские солдаты назвали «Лагерем Жажды».

Они пришли туда поздней ночью, после изнурительного марша «под ружьем». Утром, едва проснувшись, французы поспешили удовлетворить одну из первых своих надобностей — попить кофе. Вскоре они поняли, что сказка с райскими дворцами, богатыми дворцами и обильно наполненными садами закончилась. Недавно находившиеся там русские все съели, а источники воды привели в негодность. Те, что с трудом удалось найти, были столь маловодными, что с трудом удавалось хотя бы минимально обеспечить тысячи солдат. О приготовлении пищи даже не шло речи.^{634} Солдаты смогли лишь немного отдохнуть.^{635}

Что поделаешь, в данном случае речь идет не о варварстве диких славянских воинов, а лишь о тактике «жертвуй ради победы», к которой русская армия прибегла еще до Альмы. В стратегических целях уничтожались запасы сена, предавались огню населенные пункты. Колодцы тоже не были исключением.

Варень, полный оптимизма все предшествующие дни, кажется, начал его терять: «В течение всего этого долгого дня мы были лишены питьевой воды и питались только одними галетами….Повсюду колодцы были отравлены сброшенными туда трупами, но мой денщик сумел обнаружить источник чистой воды, и вскоре он уже будил меня с чашкой чая в руке. “Старики” прозвали этот бивуак “лагерем Жажды“».^{636}

15(27) сентября французы возобновили движение, направившись сначала к Байдарской долине, затем к мысу Херсонес. Трудно сказать, чем вызвано столь странное движение, заставившее сделать «крюк» по Крыму. Вероятно, что они просто продолжали движение в ранее заданном направлении, стараясь нагнать отступающих русских. В этом сыграла роль и временная потеря управления французским контингентом, когда Сент-Арно был при смерти, Мартенпре не решался взять командование на себя, а Канробер все еще был только командиром дивизии, хотя никто не сомневался — он станет преемником командующего. Его 1-я дивизия перешла в авангард, уступив роль тылового прикрытия 3-й. В голову колонны переместился 2-й полк зуавов.^{637} 25 сентября, чувствуя приближение смерти, Сент-Арно вызвал Канробера и передал ему командование войсками. В последнем приказе он попрощался с армией: «Ваш командующий, побежденный коварной болезнью, вынужден отказаться от тяжелого бремени командования…».^{638} Канробер передал командование 1-й дивизией бригадному генералу Вино.

Неприятным сюрпризом для французов стало отмеченное офицерами падение дисциплины. Герен отчасти относит это на то, что главные «разбойники» — стрелки и зуавы, перестали бояться гнева своего маршала, находящегося при смерти. Когда 25 сентября они дочиста разграбили и разгромили, а потом подожгли богатое имение (Герен называет его имение Бибикова), то все что мог сделать Сент-Арно, лишь грустно констатировать в своем дневнике: «…это неправильно».^{639}

По другой версии, которая более всего имеет право на жизнь, виновниками запутанного движения стали англичане. Привыкшие к их постоянным опозданиям, французы с удивлением обнаружили, проснувшись ранним утром 26 сентября, что «заклятых» союзников уже нет. Затемно, «против своего обыкновения», они снялись с бивака и исчезли в неизвестном направлении, немало удивив соратников по коалиции. Обнаружились британцы лишь в Чернореченской долине, где остановились на биваках. Вскоре тайное стало явным: англичане традиционно пытались «надуть» союзников, спеша единолично занять Балаклаву с ее удобным портом и глубокой бухтой, став в ней единоличными хозяевами.^{640} Британцы так стремились опередить своих союзников, что многие из солдат не выдерживали марша по безводной равнине. Главный врач французской армии Скрив писал, как, идя по следам англичан, французы то тут то там обнаруживали под кустами лежащих без сознания солдат союзного контингента, некоторые из которых, истощенные приступами холеры, находились при смерти. Их подбирали, грузили в санитарные повозки и позднее передали в свои части.^{641}

Французам не оставалось ничего другого, как менять направление, устремляясь на запад, к Камышовой и Казачьей, уже разведанным с моря (рядом с ними уже стояли французские корабли^{642}) широким бухтам, укрытым от ветра и с легким входом. Это был трудный путь, тем более, что часть его (до Чернореченской долины) пришлось идти по следам английской армии. Мало того, что вокруг был колючий кустарник, обломки военного снаряжения, разбитые повозки и экипажи, брошенные русскими, так еще и британцы сделали все, чтобы замедлить скорость движения шедших в авангарде пеших егерей майора Монтодона. Все тропинки были «…загромождены арбами, мулами, быками, которыми наши превосходные друзья завладели и которых они заставили идти в своем арьергарде».^{643}

На старом месте остался конвой маршала. С 27 числа Сент-Арно уже не мог самостоятельно передвигаться. С каждым часом ему становилось все хуже, любое беспокойство могло повлечь смерть. Единственным выходом могла стать немедленная эвакуация маршала из Крыма.

Впрочем, Монтодон не сильно жалел о занятии британцами Балаклавы, искренне считая, что англичане «сами себя наказали»: «Они были сильно наказаны за этот дурной по отношению к нам поступок; они сильно расстроились и имели ряд трудностей в этом порту, куда их корабли входили с трудом, где отсутствовали пристани для разгрузки снаряжения, меду тем, как нам повезло найти в Камыше удобную точку сосредоточения для нашего флота».^{644}

Французы получили прекрасное место базирования, где «…самые крупные торговые или государственные суда могут приблизиться к суше и без затруднений доставить на своем борту любой материал. Этот порт оказал нам грандиозные услуги».^{645}

Каждая из бухт была больше Балаклавской, а условия их базирования несравнимо лучше.^{646}

СЕНТ-АРНО: ПОСЛЕДНИЕ ДНИ И СМЕРТЬ

27 сентября маршал Сент-Арно по категорическому настоянию медиков покинул армию. К этому дню его состояние стало критическим. Бригадный генерал Лурмель писал родным: «Маршал был в кризисе вчера и хотя сегодня он немного бодрее, его врач уже не надеется на улучшение….Каждый из нас сожалеет об этом. Это положение жестоко, тем более сразу после одного триумфа и незадолго до нового. Что касается меня, того, кто особенно его любил, то переношу это слишком болезненно…».^{647}

Было принято решение об эвакуации командующего из Крыма. Символично, что к месту погрузки на «Вертолет» маршала везли в экипаже, доставшемся французам от Меншикова. Последним из армейских офицеров, кому удалось проститься с Сент-Арно, стал полковник Клер.^{648}

Вскоре войска узнали, что обожаемый ими командир скончался по пути домой 29 сентября в 4 часа вечера в присутствии своего духовника аббата Парабера.

Свидетелем прибытия тела маршала в Константинополь стал рядовой Московского пехотного полка Таторский, взятый в плен на Альме: «Увидал с французских кораблей пальбу пушечную и с-под дворца выезжающую лодку большого размера, матросов человек до двадцати гребцов; на гребцах белые манишки, на шляпах черные ленты, впереди на носу стоит балдахиня алого цвета; я спросил: что это такое?, но провожатый мне сержант, знавший немного по-русски, сказал, что это повезли главнокомандующего ихнего Сантуарно».^{649}

«ГАВАНЬ ПРОВИДЕНИЯ»: ФРАНЦУЗЫ В КАМЫШОВОЙ БУХТЕ

28 сентября Канробер получил сообщение от Раглана, что русская армия вновь занимает высоты у р. Черной, и возрастает опасность нападения.

30 сентября Канробер вывел войска в район Камышовой и Стрелецкой бухт, где уже стояли корабли Гамелена и часть транспортов. Общим числом 21 единица онн вошли туда в 4.30 утра. Есть упоминание еще о 6 шаландах, использовавшихся захватчиками, вероятно, конфискованных ими в Евпатории для своих нужд. В 6.30 моряки начали выгрузку имущества, положив начало французской военной базы в Крыму. Подгонять никого не требовалось: понимая, что приближается сезон штормов, войска стремились максимально обеспечить себя запасами продовольствия и боеприпасами.^{650}

Войска были настолько рады видеть флот, море, воду, что за Стрелецкой и Камышовой бухтами надолго закрепилось прозвище — «Гавань провидения».^{651} Для англичан и французов, понимавших, что если они не найдут для флотов хороших гаваней, то с наступлением времени штормов, они могут потерять контроль над морем, приобретение Балаклавы, Камышовой и Казачьей бухт означало возможность сосредоточиться на осадных действиях. Как писал кептен Слейд, «...каждый захватчик, уповая на свою звезду, будь то Вильгельм Завоеватель, Генрих V, Кортес или Наполеон в Египте, рассматривал своей первой задачей обеспечение безопасного базирования флота».^{652}

Единственным недостатком была необходимость поддерживать сообщение с берегом на шлюпках. Правда, французские транспорты, будучи меньшего водоизмещения, чем английские, могли подходить к нему на достаточно близкое расстояние.

У союзников хватило разума не обострять проблему, чья бухта лучше, и с самого начала было решено держать в Балаклаве — один французский корабль, а в Камышовой, соответственно, английский.^{653}

Радость приобретения постоянного места носила и чисто приземленный характер — войска устали от «подножного» корма, хоть и разнообразного, но не способного компенсировать физиологические затраты тяжелых маршей. А на борту только одного «Монтебелло», например, находились, кроме прочего, 200000 суточных рационов.