Противостояние

30 сентября союзники окончательно завершили охват южной части Севастополя. Начался траншейно-батарейный период войны, растянувшийся почти на долгий год.

Центр событий переместился под Севастополь. Евпатория уже не имела того значения, как в начале кампании, тем более, что с приближением осенних и зимних штормов сообщение с ней становилось затруднительным. Но она еще нужна союзникам. Оставаясь постоянной нерешенной проблемой в тылу русской армии, вынуждая Меншикова держать против нее войска блокирующего отряда.

Французы, как и англичане, понимали, что теперь успех будет зависеть не только от того, как справится со своим делом армия, но и от того, насколько эффективными будут действия флота, в первую очередь по организации снабжения экспедиционных сил в Крыму. Военная история Франции имела прекрасные примеры взаимодействия сухопутных сил с флотом в Египте, Сан-Доминго, Греции, Алжире и совсем недавно на Балтике у Бомарзунда. Но в Крыму масштабы другие. Требовалась точность, чтобы доставлять вовремя самые необходимые грузы с баз, удаленных на многие сотни километров, нужно было выдерживать очень точный график перевозок, зависящий от капризов погоды, вида груза. Нужно было срочно перебрасывать в Крым огромное количество артиллерийских запасов, без которых взятие Севастополя было невозможным. И это только самая малая часть работ, ложившихся на плечи моряков, многие из которых не были военными.^{655}

ОСАДНЫЙ КОРПУС ФРАНЦУЗОВ

По договоренности между союзными командующими и в соответствии с расположением баз,^{656} англичане брали на себя правый фланг осады, французы, соответственно, левый.

Французы разделили свои полевые войска на осадный корпус и корпус прикрытия.

В осадный включили две дивизии: 3-ю и 4-ю^{657} общим числом 61 батальон.^{658} Кроме пехоты в состав осадного корпуса вошли 2 резервные батареи, большая часть артиллерии и инженерных подразделений. Лагерь этих сил расположился перед 4-м, 5-м, ч-м и 7-м бастионами Севастополя на удалении 2,5–3 версты от окраин города. Левый фланг (4-я дивизия) примыкал к Стрелецкой бухте, правый (3-я дивизия) — упирался в Сарандинакину балку. Инженерный парк располагался за центром 3-й дивизии. За правым флангом — артиллерия. Общее командование войсками осадного корпуса принял командир 4-й дивизии, дивизионный генерал Форе.^{659}

Так как основная борьба с русскими батареями возлагалась на плечи артиллерии, а осадный парк был ничтожно мал по сравнению с предстоящими планами, на берег свезли 30 корабельных орудий. Примерно 1000 моряков пошли на батареи, командование которыми доверили только морским офицерам, они же обеспечивали защиту шовь возводимых батарей.^{660} 500 из их числа назначались к орудиям, 500 — для обслуживания инженерных работ и обеспечения батарей.^{661}

Общее руководство принял опытный морской артиллерист капитан Риго де Женольи с флагманского «Виль де Пари». Кроме него в состав Морского отряда назначались 50 офицеров с кораблей. Это было лишь «прелюдией» действий французского флота в Крыму на сухопутном фронте.^{662}

Огромная территория постепенно обживалась, превращаясь из малолюдной местности в пестрый военный гарнизон со своей жизнью и своими проблемами. Хотя условия полевой жизни оставались спартанскими, некоторые умудрялись и здесь найти маленькие радости. 2-й полк зуавов расположился у дома, позже названного «домом зуавов».[13]

Полковник с радостью обнаружил, что управляющий сносно говорит по- французски, но это не единственная радость: подвалы дома заполняли полные бочки прекрасного крымского вина, способные скрасить тяготы войны для самого неисправимого пессимиста. Однако минусов было тоже немало, учитывая, что культ вина «…исповедуют солдаты всех народов мира».^{663}

Выставили усиленный караул во главе с капитаном Бланше — беспокоила повышенная активность солдат в волнении бродивших вокруг дома и с вожделением поглядывающих в сторону подвала. Вскоре все утихомирились и лишь часовые, которые провели ночь фактически на бочках с вином, долго впоследствии вспоминали тот «кошмар пьяницы», который им пришлось пережить. Утром Клер, как и обещал, выдал каждому из солдат стаканчик вина, поразившего их сильным ароматом розы.

С кораблей сняли запасы провизии, наладили сносное полевое питание. Появились привычные маркитантки. Одна из них, маркитантка 2-го полка зуавов Дюмон заплатила жизнью за поездку за продовольствием в Варну. Подхватив там холерную палочку, она сумела доставить продукты в Крым, но вскоре умерла, став первой женщиной союзного контингента, похороненной в земле полуострова.^{664}

В остановившейся армии женщины кроме позитива в виде ухода за больными, помощью в приготовлении пищи и стирками белья, принесли и долю негативных явлений, усугубив и без того проблемные стороны армии. Журналисты отмечали, что с появлением торговок участились случаи пьянства.^{665} Хотя, думаю, не столько в женщинах дело. Армия начинала уставать от войны, которая еще только начиналась. Нужна была маленькая победоносная операция, и с этим решили сильно не затягивать.

ОБСЕРВАЦИОННЫЙ КОРПУС ФРАНЦУЗОВ

Говоря об обустройстве союзниками осадных позиций под Севастополем, мы не можем не сказать и об устройстве ими так называемой циркумвалационной линии.[14]

Если говорить проще и ничего не усложнять, то это замкнутая внешняя линия укреплений вокруг осажденной крепости, строившаяся осаждавшими войсками для отражения неприятеля, который подходил извне на помощь осажденным. Она устраивается в случае, когда осаждающему угрожают неприятельские войска, идущие на помощь к осажденным. Обойтись без нее союзники не могли, фланговый марш русской армии так закрутил ситуацию, что каждая из сторон находилась в двух ролях: англо-французы наступали на Севастополь и отражали давление русской армии с востока и северо-востока. Русские отбивались от неприятелей в крепости, но в тоже время все время угрожали им от Бахчисарая. На циркумвалационной линии противостоящие армии имели позиции одновременно удобные и для обороны (естественный водораздел реки Черной, Федюхины высоты, Сапун-гора и др.), и для наступления (юго-западные склоны Мекензиевых гор).

Линию, отвечающие за ее устройство французы, не стали делать сплошной. Это не от легкомыслия, а от того, что осаждающий крепость, как правило, располагает достаточными сведениями о противнике, и ему достаточно линии отдельных позиций, к которым всегда смогут подтянуться, в случае необходимости, войска. Это, кстати, англичане, французы и, затем, сардинцы, успевали делать всегда. С разной, конечно, эффективностью.^{666}

Начертание линии в течение войны изменялось, но ее направление по Сапун-горе до Балаклавских высот оставалось постоянным. В первых числах октября союзники встраивают «малые форты» на возвышенностях, разделяющих Чернореченскую и Балаклавскую долины. Их занимают турецкие батальоны.

Циркумвалационную линию заняли войска обсервационного корпуса французов, который составили 1-я и 2-я дивизии, с приданными двумя конными резервными батареями.^{667} Общая численность — 13 тыс. чел.^{668}

Правый фланг дивизий упирался в балаклавскую седловину, левый — «…в точку под названием Телеграфная, протягиваясь по водоразделу, возвышающемуся над долинами».^{669}

Местность отличалась сильной пересеченностью и была продуваемой всеми ветрами. Впрочем, и первое и последнее оказалось на пользу французам. Первое позволяло легко удерживать территорию, второе — выметало все, прежде всего болезнетворные бактерии.

Назначение этих дивизий состояло в прикрытии осадных войск от русских атак со стороны Балаклавской равнины и долины Черной речки, а также, в случае необходимости, оказании помощи английским и турецким войскам.

Четыре батальона и все турецкие войска разместили неподалёку от берега для выполнения работ по приему грузов, наблюдения за побережьем и подступами к нему, прикрытия базы снабжения.^{670}

Всю полевую артиллерию выделили под единое командование подполковнику Бурману. В его подчинение вошли: 1-я батарея 1-го полка; 3-я батарея 1-го полка; 4-я батарея 2-го полка; 12-я батарея 3-го полка; 12-я батарея 4-го полка; 6-я батарея 5-го полка; 1-я батарея 8-го полка; 11-я рота 6-го полка; 12-я рота 6-го полка.^{671}

Войскам был придан полевой парк (подполковник Мазур): 5-я рабочая рота и 4 резервные батареи, которые разбили лагерь рядом со штаб-квартирой французского контингента и лагерем инженерных войск. Полковник Лебеф, бывший до этого начальником штаба артиллерии, был назначен командующим артиллерией осадного корпуса с подчинением генералу Форе, но с отчетностью перед командующим артиллерией армии. Командующим инженерными подразделениями осадного корпуса назначили полковника Трипи.^{672}

Так как у Канробера вызывали опасение все больше и больше активные действия русской кавалерии почти у самой обсервационной линии, для противодействия им в Крым прибыли два полка кавалерии: 1-й полк конных егерей и 4-й гусарский полк Готовилась отправиться в Крым 5-я пехотная дивизия дивизионного генерала Левальяна в составе двух бригад (Кусто и Ла Мотт-Руж).^{673}

Командование обсервационным корпусом поручили Боске. Его дивизия 27 сентября несколькими батальонами совершила разведку Севастополя, пройдя по Ворон- цовской дороге и остановившись в точке, с которой хорошо виден Малахов курган и его башня, здания, сооружения крепости, порт. Боске нужно было определить линию соприкосновения с главными силами русских: без этого невозможно было наметить линию батарей. Поразили французов массы рабочих, «…яростно роющих землю для создания новых оборонительных сооружений…».^{674}

Из крепости заметили выдвижение союзных войск, но, убедившись на следующий день, что намерения атаковать Севастополь у них нет, успокоились.^{675} Когда союзники вновь обозначили движение 29 сентября, на это уже совсем не реагировали.

Инженерные и артиллерийские руководители Бизо и Тьерри вместе с Боске обсудили интенсивные работы русских, отметили их невероятную скорость и большое число привлеченных людей, но не отчаялись и вернулись в лагерь с уверенностью, что от силы восьми дней хватит, чтобы эту оборону сокрушить. Планирование осадных работ Канробер поручил Бизо.^{676}

Увы, господа французы были слишком образованы, чтобы принять в расчет «… огромную работоспособность славянской расы и особенно не могли предвидеть творческую гениальность генерала Тотлебена, который за несколько дней превратил в настоящую цитадель город, почти полностью беззащитный со стороны суши».^{677}

ТУРЕЦКИЕ ВОЙСКА

О турках обычно не говорят ничего, в лучшем случае очень мало. Надеюсь, читатель с первой части нашего исследования сумел убедиться, что мы эту в корне неправильную ситуацию пытаемся развернуть в сторону исторической правды. А потому для нас турки — полноценный участник кампании и серьезный противник, хорошо проявивший себя как в осаде, так и в нескольких полевых сражениях.

8 турецких батальонов вошли в подчинение Боске, составив общий резерв французского контингента с задачей действовать по обстоятельствам.^{678} Хотя вначале кампании у османских солдат было более менее сносное снабжение (турки грузились с трехнедельным запасом провизии, сухарями и рисом), теперь возникли непредвиденные перебои. Поскольку собственное командование прислало им только немного марсельских сухарей, солдаты быстро начали голодать. После Альмы и до 10 октября включительно им выдавали по паре сухарей на человека. Туркам пришлось подбирать в английском лагере объедки, пока британцы не взяли на себя их снабжение (кофе, сахар, рис, сухари). А так как англичане вообще не любили чем-нибудь с кем- то делиться, то сразу возник миф о турках, как попрошайках, крохоборах и просто нищих, одетых в военную форму.

Задачу османским солдатам определили быстро. Союзные начальники правильно определили, что слабым местом циркумвалационной линии является участок перед Кадыкоем и в районе Трактирного моста на Черной речке. Перед Кадыкоем быстро обустроили позиции, для защиты которых выделили турецкие войска. Артиллерию составили орудия турецкого осадного парка, привезенные французами из Константинополя и переданные туркам англичанами 4 пушки и две гаубицы: всего 24 единицы.^{679}

На всякий случай для усиления прикрытия Балаклавы союзники выделили по бригаде от каждого контингента.^{680}

МОРСКАЯ БРИГАДА — ПЕРВЫЙ ПРИЗНАК ЗАТЯНУВШЕЙСЯ ВОЙНЫ

Одно из распространенных заблуждений исследователей связано с местом флота в Крымской кампании. Часто считают, что вся его роль свелась к неудаче бомбардировки Севастополя 5(17) октября и сомнительной успешности действий в Азовском море. На деле все гораздо масштабнее: уже в первые дни английское командование приняло решение о формировании Морской бригады. Многие британские историки считают, что именно Морская бригада своими действиями спасла честь Королевского флота во время Восточной войны.^{681}

Название «бригада» не подразумевало о наличии принятой, как в армии, жесткой штатной структуры, а лишь свидетельствовало о ее «сухопутных» задачах. Задачи эти тоже не были похожи на «сухопутные». Солдатам и матросам не нужно было со штыком наперевес и истерическим криком в глотке бегать в гибельные атаки на русские траншеи. Но от этого их роль не становилась меньшей, скорее наоборот. Бригада предназначалась для ведения осадных действий в полном объеме: от инженерных работ и строительства батарей, до доставки на них боеприпасов и дежурства в траншеях.

С одной стороны этим компенсировалась недостаточная численность хорошо подготовленных инженерных подразделений, с другой — значительно усиливалась артиллерийская группировка.

Это было временное формирование, которое английский флот образовывал, как правило, в тех случаях, когда действия на берегу предполагались затяжными, и требовалось не только тесное взаимодействие флота с сухопутными войсками, но и помощь армии личным составом. Благодаря этому пехота и полевая артиллерия, по мере возможности, не отрывались на второстепенные задачи.

Особенно необходимой была Морская бригада для защиты главной базы на неприятельском берегу — в нашем случае Балаклавы.^{682}

Каждый линейный корабль должен был выделить не менее 200 человек (в реальности получалось не более 140–150). Корабли меньших классов выделяли личный состав пропорционально наличному экипажу.^{683} В первую очередь на берег отправлялись почти все морские пехотинцы (за исключением минимального числа для несения службы на кораблях). Лучшие (именно лучшие) артиллеристы[15] (это скоро «икнется» при атаке Севастополя с моря и суши) и, по необходимости, представители других специальностей с кораблей Королевского военно-морского флота. Предполагалось, что благодаря наличию «своих» офицеров, каждый «корабельный» отряд будет действовать как единое подразделение, но уже вскоре потери и болезни нарушили эти планы, людей стали перемешивать.

Корабли обеспечивали часть орудий для вооружения батарей, которые возводились Морской бригадой. Как правило, это были лучшие специалисты (командиры британских кораблей не страдали болезнью избавления от недисциплинированных матросов, путем отправки их на сухопутный фронт, хотя бы потому, что некоторые корабельные офицеры сами сходили с ними на берег). Лишних туда не брали, каждый занимался той работой, по причине знания которой его и направляли в Морскую бригаду. Недаром на Королевском флоте их прозвище было “handymen”, что можно перевести и как «умельцы», и как «мастера на все руки».^{684} Заслужили они его за искусство при строительстве батарей. Сами англичане считают, что моряки на берегу принесли больше пользы, чем флот в море.^{685}

По приказу адмирала Дандаса (приказ отдавал именно он, так как бригаду формировал Королевский флот) командование Морской бригадой поручалось капитану Стивену Лушингтону («Альбион»). Его ближайшим помощником стал капитан Вильям Пиль («Даймонд»), чьим адъютантом был мичман Эвелин Вуд, будущий фельдмаршал, один из самых молодых офицеров Королевского флота во время Крымской войны. Да и остальные офицеры были, по сути и возрасту, дети: Чарльз Огаст Хейворд (16 лет), Артур Эдвард Дюпуи (16 лет), Френсис Оммени (16 лет), Вильям Кеннеди (16 лет), Эдвард Дениел (15 лет, хотя еще в 1852 г. участвовал в войне в Бирме, закончил кампанию в Крыму с Крестом Виктории, потом успешно дезертировал и официально был высшей военной награды лишен), Джордж Вильям Мур (16 лет).^{686}

Корабли же обеспечивали Морскую бригаду продуктами, палатками, материалами, боеприпасами и вооружением.^{687}

В общей сложности в состав бригады вошли 2400 моряков, 2000 морских пехотинцев (часто эту часть Морской бригады называют Бригадой морской пехоты, что не корректно, так как они находились под единым командованием), 60 других специалистов (в первую очередь плотники) и 65 офицеров.^{688} Недостатка в добровольцах не было, для многих моряков было радостью сменить рутину корабельной службы на более или менее разнообразную работу на берегу.

Главный лагерь Морской бригады был расположен около Воронцовской дороги, примерно в 2 мили от Севастопольской бухты. Вскоре он стал предметом зависти армейских коллег, особенно из Легкой дивизии, чьи пикеты находились неподалеку. Умение моряков и на суше обустроить свой быт по-корабельному комфортно было признано всеми, особенно армейскими солдатами, ютившимися по ночам в траншеях, укрываясь от непогоды тонким одеялом. Как следствие, по данным Медицинского департамента английской армии в морской бригаде среди моряков за всю кампанию не было зафиксированных случаев обморожения и лишь 4 незначительных случая цинги. В тоже время среди их коллег, морских пехотинцев, за год осады было лишь 11 убитых, но 212 чел. умерли от болезней и почти все переболели цингой.

Нолан писал, что моряки вели себя на берегу так же, как привыкли делать это на корабле. Каждый вечер они собирались в кучки, курили, ужинали свининой, пили свой традиционный грог, и все это заканчивалось исполнением матросских песен, звуки которых доносились даже до Севастополя. Палатки скорее напоминали небольшие дачные домики, украшенные зеленью: полевыми цветами и листьями винограда. Почти они имели свои имена: от шутливых «Трафальгарские ягнята» или «Голубки с Беллерофона» до угрожающе-грозного «Месть за Синоп».^{689}

Немного уменьшилась холера — сказывалась хорошая продуваемость местности морским ветром. Воздушные массы не застаивались, воды было достаточно. В тоже время это не могло продолжаться долго, надежды на ее полное исчезновение оказались напрасными. Медицинская часть, особенно в английской армии, за недели в Крыму не стала лучше, а лишь усугубила свое плачевное состояние. Раглан устраивал разносы начальникам за валяющихся без всякого присмотра на голой земле больных в Балаклаве, за отсутствие палаток, за недостаток врачей…^{690} Помогало мало. Вскоре вновь на борт транспортов стали подниматься больные, а в госпиталях Турции и Болгарии их количество вскоре превысило число раненых, и этот арифметический показатель держался с дьявольской упорностью почти до конца кампании.

Тому причин было много. В тылу, особенно в Балаклаве, и на кораблях, царило полное пренебрежение санитарно-гигиеническими нормами, всякая профилактика кишечно-желудочных заболеваний отсутствовала. В войсках и на флоте предавались мечтам о скором завершении уже порядком поднадоевшей всем войны. Тыловые организации не думали, что этот быстро изгаженный ими же городишко надолго станет для них домом и игнорировали любой порядок, в том числе чистоту. Все было отдано на откуп случая и вскоре везение отвернется от англичан.

Моряков спасало, что корабельные врачи снабжали их все время достаточным количеством хинина и других медикаментов, позволявших первое время страховать личный состав от болезней. Остальная масса войск лечилась исключительно ромом и опиумом.^{691} Кроме того, почти все операции на кораблях делались при использовании хлороформа, уменьшая число умерших от ран.

ДОСТАВКА ОРУДИЙ НА БАТАРЕИ

Понятно, что войска высадились в Крыму не для прозябания в лагерях, и потому вскоре начались напряженные рабочие будни. Главными задачами бригады стали: доставка орудий, боеприпасов, постройка батарей и орудийных платформ. Это было подходящее дело для моряков, отличавшихся энтузиазмом, стремившихся сделать себе репутацию хороших вояк, в том числе на суше. Флоту редко предоставлялась возможность проявить себя на земле, и под Севастополем английские моряки решили не упускать такую возможность. В этом они были похожи на своих русских коллег. Хотя им досталась очень тяжелая работа, делали они ее всегда с энтузиазмом, без малейших признаков уныния.

Для вооружения осадных батарей, с кораблей начали сниматься орудия батарей верхних палуб. Например, линейный корабль «Лондон» отдал на берег 6 орудий.^{692} Всего флот дал 140 орудий на береговые батареи.

Казалось бы, что тут такого — сгрузи пушки на берег и ставь, где хочешь. Но, как известно, даже в десантных операциях XX в. наибольшую проблему составляла доставка тяжелого вооружения и имущества на позиции. Что же тогда говорить о XIX веке. Для доставки 68-фт. орудий от Балаклавы до линии батарей требовалось 30–40 лошадей, для 32-фт. немного меньше — 24 лошади. Но и это количество армия откровенно «зажимала». Но, если быть справедливыми, то армия не так уж и виновата. Лошадей было мало, а те, что имелись в наличии в полевой артиллерии «беспощадно использовались, невероятно страдая в службе».^{693}

Моряки быстро сообразили и, не растерявшись, «родили на свет» специальные повозки с 18-дюймовыми колесами, получившие название «грузовики». Теперь можно было тащить пушки и без лошадей. Вскоре окрестности Балаклавы увидели незабываемое зрелище. Каждое орудие было облеплено двумя десятками матросов. На самой пушке сидел самый талантливый из них, отличавшийся каким либо музыкальным дарованием и игравший на каком-либо музыкальном инструменте (флейта, скрипка и проч.). Каждый рывок сопровождался новым куплетом, припев подхватывался, и орудие метр за метром двигалось на самые крутые подъемы, изумляя сухопутных солдат и офицеров.^{694}

Все признавали, что суровая морская служба делала моряков более физически крепкими, нежели их армейские товарищи. Эвелин Вуд вспоминал: «Наверное, никогда еще 1200 человек не работали с таким усердием. Завтракали мы ежедневно в 5 часов, работу начинали в 5.30. За исключением одного часа в полдень работали до 6 часов вечера. Нужно было пройти к тому месту, которое должно было стать правым флангом атаки, восемь миль… Отряд не мог перетащить пушки, весом 4,56 тонны на это расстояние за одну смену».

В связи с этим кептен Лушингтон разделил силы на две смены: группу капитана Морсама (от Балаклавы до места встречи) и группу капитана Пиля (от места встречи до огневых позиций).^{695}

РАЗВЕДКА СЕВАСТОПОЛЯ

Все говорило о том, что союзники начали действовать академически. Алгоритм их действий был прост и полностью соответствовал бытовавшей теории осад и штурмов укрепленных позиций: «Когда какая-либо армия оперирует на неприятельской территории, и главнокомандующий решает начать осаду крепости — тот час же приступают к ее обложению. Выбор первых войск, предназначенных для этой цели, зависит от их боевой организации. Затем образуют немедленно специальный осадный корпус, к которому присоединяют артиллерийский и инженерный штабы. Полевая армия должна быть, как можно менее ослаблена, но все же может быть будет необходимо взять у нее часть линейных войск, чтобы присоединить к осадному корпусу целой армии».^{696}

Одной из главных задач первой ближней рекогносцировки Севастополя было назначение так называемого главного ориентира, то есть самой заметной точки неприятельской оборонительной линии, от которой идет отсчет дистанций, направлений, необходимых как для стрельбы артиллерии, так и ведения инженерных работ. По предложению генерала Бизо такой точкой выбрали Мачтовый бастион. Так союзники назвали 4-й бастион. Выбор Бизо основывался не только на том, что бастион хорошо выделялся на местности и имел четко видимый флагшток, по наличию которого и получил название у союзников. Не менее важным было и то, что его было отчетливо видно в разное время суток, позволяя удобно производить расчеты.^{697}

Разведка закончилась гибелью инженерного капитана Шмитца, «инициативного, умного офицера»,^{698} убитого метким выстрелом русского стрелка с одной из ближайших позиций. Пуля пробила молодому офицеру бедро, его пытались донести до медицинского пункта, но он вскоре умер от большой потери крови на руках своего брата, капитана артиллерии.^{699}

Обычно его считают первым французским офицером, погибшим под Севастополем, но также можно считать его первой жертвой снайперской войны, которая уже совсем скоро развернется во всей своей силе, изматывая противников постоянным напряжением и не проходящим ощущением витающей где-то рядом смерти. Англичане вслед за французами попытались приблизиться к крепости. Русские, «простив» разведку французам, с англичанами решили не церемониться. Едва солдаты шедшего в первой линии 95-го полка оказались в досягаемости огня крепостной артиллерии, над ними начали пролетать снаряды с ближайшей русской батареи. Британцы рассыпались по окрестным садам мускатного винограда и настолько увлеклись его поглощением, что, кажется, забыли про войну. Командирам стоило немалых трудностей собрать их. Когда это удалось, гнев генерал-лейтенанта Эванса был столь велик, что последовал приказ применить к нарушителям телесные наказания.^{700}

Но «сходили» под крепость не зря. В плен англичанам попали несколько русских солдат, тоже, вероятно, отбившихся от своих, таких же любителей мускатного аромата. Их доставили к Бургойну, где оперативно допросили. Выяснили, что принадлежат они к 16-й и 17-й пехотным дивизиям, от своих отстали во время проведенной русскими рекогносцировки в районе Мекензиевых гор, а армия Меншикова сосредотачивается примерно в 3 милях и имеет намерение предотвратить нападение неприятеля на Севастополь с севера.^{701}

О «карательных» экспедициях по местным садам, это не красного слова ради и не из-за желания преподнести русского солдата, как потенциального мародера только и желающего сдаться в плен и рассказать все. Солдат почти всегда одинаков и при первой же возможности попытается исполнить три основных мужских инстинкта: поесть, выпить и поспать. Война едва начиналась, и к бдительности они приучатся совсем скоро. Пока же: «…с наступлением ночи, сообразно приказанию, я расставил цепь на берегу речки. Среди мрака в двух шагах не было видно человека. Какое то непонятное щелканье, сопровождаемое частым звяканьем оружия в различных направлениях, сильно тревожило меня всю ночь. Я попеременно переходил с одного места на другое, думая открыть осторожное приближение неприятеля, но всегда возвращался с неудачей и в полном неведении причины продолжавшего беспокоить меня шума. К утру загадка разрешилась весьма естественным образом. Груды миндальной и ореховой скорлупы под деревьями объяснили все. Мои солдаты просто лакомились на досуге, отрывая плоды штыками с деревьев и производя звяканье, не давшее мне покоя всю ночь. В оправдание же нарушения своей служебной обязанности, они привели тот факт, что в Москве только дворяне и купцы кушают орехи и миндаль, да и то за деньги, как же солдату отказать себе в даровом угощении? После столь наивно-откровенного ответа, мне не хватило духу сделать более строгое взыскание, и я ограничился одним замечанием, чтобы впредь этого не было».^{702}

Это как раз 16-я пехотная дивизия. А вот из «опыта» 17-й дивизии. Это, правда, из воспоминаний предателя Ходасевича, но даже если он и прав хотя бы на половину от сказанного, становится грустно: «Солдаты были чрезвычайно рады представившемуся отдыху, и ежедневно наведывались в близлежащие деревни. Эти деревни они значительно разграбили, так что было неудивительно, что татары бежали при нашем приближении, оставляя значительную часть имущества грабителям. Было странно наблюдать людей, которые, в своем неуемном желании заполучить хоть что-нибудь, приносили в лагерь абсолютно бесполезные и обременительные вещи, безо всякой надежды увезти их с собой. Дама, проживавшая в своем имении неподалеку…, была вынуждена завести охрану, дабы защититься от оскорблений и разграбления своего имущества людьми, которые защищали ее страну и ее веру…».^{703}

Не думаю, что десяток мужиков с парой охотничьих ружьишек смогли бы отбиться от сотни-другой солдат, и Ходасевич тут явно перегибает, но что отрицать нельзя — грабежи шли повальные.

Грабежи и дисциплина — понятия несовместимые, особенно если ими занимаются как раз в то время, когда в английском лагере допрашивают пленных. Обидно, что в первом приведенном нами случае это жестоко пострадавший на Альме Владимирский пехотный полк, вдоволь испытавший на себе силу неприятельского огня.

Но от чего мы так нервничаем? На первый взгляд все совершенно безобидно: подумаешь, полакомились солдатики. Но давайте вернемся в реальность. А она такова: вокруг война, и враг совсем рядом. Слава Богу, что попался такой же беспечный. И дело происходит даже не на биваке, а при выполнении боевой задачи — в цепи охранения, смысл которой тишина. Ну, а о маниакальной способности русского солдата во все времена использовать оружие для чего угодно, не слишком задумываясь о его сохранности, исправности и состоянии, уже даже не говорю.

Ходасевич, кстати, одним из первых обратил внимание, что с началом военных действий всякий спрос с солдата за дисциплину обращается если не в демократию, то очень сильно ослабляется: «Скорей всего, безграничная распущенность русской армии объясняется тем, что офицеры опасались обуздывать людей в полевых условиях… Дисциплина в русской армии довольно сурова, и иной раз доходит до зверства; но в походе наступает послабление всем наказаниям, как будто офицеры озабочены лишь тем, как снискать доверие подчиненных подобным образом».^{704}

Не будем спешить обвинять будущего дезертира в клевете на армию, давшую ему должность, звание и образование. В прискорбном списке офицеров, погибших в Крымскую кампанию, есть свой процент, нам точно неизвестный, получивших пулю в спину. Бывает…

Союзники тоже не блистают бдительностью. Традиция брать в плен офицеров разных чинов и должностей, начатая русскими на Булганаке, продолжалась. 20 сентября (2 октября) унтер-офицером Гусарского Его Императорского Величества Николая Максимилиановича полка Баженовым во время разведки взят в плен французский капитан Дампьер,^{705} «храбрый и восхитительный офицер, адъютант штаба генерала Боске».^{706}

Француз с несколькими беззаботными компаньонами решил посетить базу в Камыше для пополнения личных продуктовых запасов. В ночном тумане кавалькада напоролась на русские аванпосты, и ужинать им пришлось уже в русском плену. Один из немногих, кому удалось скрыться, стал доктор Масну, поведавший о случившихся приключениях.

Капитан спустя несколько дней попросил русское командование разрешить забрать свои личные вещи из лагеря союзных войск. Под честное слово ему было разрешено вернуться в свое расположение на лошади. Через несколько часов Дампьер вернулся к русским и до конца войны находился в плену.^{707} К слову и взятый на Булганаке полковник Лагонди получил предложение остаться в расположении русских под честное слово, однако отказался связывать себя какими-либо моральными обязательствами в канун, как ему казалось, неминуемого скорого падения Севастополя, предпочтя отправиться во внутренние губернии России.^{708}

Это, конечно, отрадно, что попавшие в плен солдаты и офицеры всех армий и национальностей не подвергались массово издевательствам, избиениям и грабежам, но это еще не дает основания именовать Крымскую войну рыцарской, джентльменской или какой то еще. Союзники часто предпочитали не размениваться на мелкие хуторские грабежи, отдавая приоритет целым городам. Как, например, Ялте…