Проверка на твердость

Четверг, 26 июня, 17.12

Второй взвод двигался в походной колонне. Асфальтированная дорога отделяла лес от полей и лугов. Солдаты пели. Голоса их звучали глухо, как из глубины колодца. «На облучке желтого тарантаса сижу я высоко со свояком…» Желтый тарантас. Как будто бы цвет играет какую-то роль. И свояк совершенно ни при чем. Главное — сидеть! Главное — ехать! Пусть это будет даже санитарная машина, которая как раз обгоняет их, чтобы потом ожидать где-то впереди.

— У вас тоже все горит? — задал вопрос Бруно Преллер между двумя куплетами.

Сзади Йохен Никель подхватывает сказанное.

— Парень! — прохрипел он. — У меня как будто бы чертополох в глотке!

Преллер засмеялся страдальчески.

— Я имею в виду жжение в глазах. Как огонь!

— Заткните наконец глотки! — чертыхнулся сдержанно Михаэль Кошенц.

Идущий перед ним Карл Хейнц Бретшнейдер затянул следующий куплет.

Командир роты и лейтенант Винтер шли за взводом на некотором удалении. В ветвях деревьев пронзительно кричали птицы. Клювастый народец воспринимал хриплоголосое пение как вызов. Командир взвода присматривался к кронам деревьев.

— Гаррулус гландариус, — заявил он тоном знатока. — Здесь, в этой местности, их большое количество… Сойки.

Командир роты на ходу изучал карту. По его виду не было понятно, слышал ли он что-нибудь вообще.

— Я полагаю, каждому человеку требуется какой-то сугубо индивидуальный источник энергии, — заметил лейтенант. — Для подзарядки. Нечто вроде бензозаправочной колонки для души. Для меня таким источником является природа. Лес, запахи мха и смолы. Бабочки, поля…

— Романтик! — ухмыльнулся обер-лейтенант. Он измерил участок на карте и задумался.

— Здесь я чувствую себя как дома, — признался командир взвода. — Во всяком случае, больше, чем в казарме. Или на некоторых собраниях… Собственно говоря, я собирался изучать зоологию.

Командир роты оторвался от карты и посмотрел на лейтенанта несколько ошеломленно.

— Удивительно!

— Что именно?

— Именно зоология — и офицер. И даже один из лучших.

Лейтенант заметил двух зайцев, прыгавших по картофельному полю, простиравшемуся до самого горизонта, и стал наблюдать за ними.

— Со своей мечтой я до сих пор еще не совсем расстался, — признался он. — Я знаю одного человека, который начал заниматься наукой в сорок восемь лет и в пятьдесят четыре стал доктором.

— В таком случае у вас останется еще пара лет и для нашего полка, — заметил обер-лейтенант и улыбнулся.

Но уже через несколько шагов выражение его лица вновь стало строгим и напряженным. Командир взвода почувствовал, что скоро последует новая вводная. Он посмотрел на карту и догадался, что солдатам его взвода предстоит преодоление реки. Что же это был бы за командир роты, если бы ему при этом ничего не пришло в голову? Даже если это и не предусмотрено планом. Однако это было запланировано. Ошибка исключена. За шесть километров до ворот казармы. Таким образом, это, по-видимому, их последнее препятствие. Придется еще раз собраться с силами.

Андреас Юнгман не слышал крика соек, не видел удаляющихся зайцев, так же как не реагировал на чертыхания идущего впереди него товарища. Он думал о Дорис. Он стоит с ней на перроне вокзала, целует ее, играет ее каштановыми, спадающими на плечи волосами. И, желая облегчить ей расставание, лжет. Говорит, что еще раз подумает в отношении сверхсрочной службы, что, может быть, он даже и не подходит для нее, и чувствует, как она прижимается к нему каждой клеточкой своего тела, как бы ища опоры и защиты.

«Я думаю, следующие полтора года будут самыми тяжелыми в моей жизни», — говорит она.

Он крепко прижимает ее к себе. «А если бы я был матросом или, скажем, монтером в Улан-Баторе? Или студентом в Москве?..»

Надвигающаяся грохочущая лавина скорого поезда не дает сказать больше ни одного слова. Остается еще две минуты. «Я люблю тебя, Дорис!» — «Я люблю тебя, Анди!» Но уже слышится: «По вагонам! Закрыть двери! Закрыть двери! Закрыть двери!..»

«Мне нужно сразу же, как только представится возможность, поговорить с лейтенантом Винтером, — повторял про себя как заклинание Андреас. — Когда разрешат перекур или в крайнем случае в казарме, как только будет дана команда разойтись. Даже если я попаду домой в полночь, я успею».

Дорога, сделав некрутой поворот, отделилась от опушки леса и пошла под гору. В низине текла темная, непрозрачная вода. Каменный мост соединял берега речки.

— Самолеты на бреющем справа, — сказал тихо командир роты идущему рядом с ним лейтенанту. Тот прореагировал на вводную без промедления.

— Самолеты на бреющем справа! — закричал он. — Огонь по противнику!

Его слова прозвучали подобно взрыву. В доли секунды солдаты рассыпались по боковой части дороги, где насыпь защищала их от обстрела бортовым оружием с направления атаки. Никто не бегал потеряв голову по округе, ибо при реальном воздушном нападении это могло бы стоить жизни. Унтер-офицер и лейтенант также залегли в невысокой траве среди вьющихся растений. Несколько неудачников из третьего отделения попали в крапиву. Резкий командирский голос унтер-офицера не позволил им перебежать в другое укрытие.

— Пусть теперь на нас налетят целые эскадры, — высказал пожелание Йохен Никель. — Затяжной налет. В течение нескольких часов! — Он раскинул руки и ноги в стороны. Ребро его каски уткнулось в землю.

Михаэль Кошенц тихо стоная. Пальцы одной его руки впились в траву. Другой он обхватил автомат. Он сам до сих пор еще не понимал, почему перед этим, на перекрестке, он ничего не сказал, когда унтер-офицер медицинской службы из санитарной машины спросил, нет ли у кого повреждений и кому из солдат тяжело идти дальше. Даже унтер-офицер Бретшнейдер спросил его об этом. Храбрость — дело хорошее, сказал командир отделения, но тот, кто переоценит себя и станет потом в тягость своим товарищам, окажет им плохую услугу. Такого в отделении Бретшнейдера быть не должно. Санитарная машина следует за ними не для шутки. Но гигант только покачал головой. Нет, он не хочет никакого обследования в санитарной машине. «Я не окажусь первым, кто спасует», — подумал тогда Михаэль. Теперь он сожалел об этом. «Впредь не буду изображать героя, — упрекнул он себя, избегая лишних движений. Его расслабленные мышцы приятно пощипывало. — Как в ванне, — думал он, наслаждаясь. — Или как после семи порций мучных крокетов с капустой и жареным мясом».

И Эгон Шорнбергер лежал, закрыв глаза. Казалось, он прислушивается к далекой, предсказывающей счастье мелодии. «Еще несколько минут — и я усну», — промелькнуло в его сознаний.

Только Андреас Юнгман, Бруно Преллер и Хейнц Кернер сразу же после броска в придорожный кювет выползли на край насыпи, откуда могли вести огонь по низко летящим самолетам. С неудовольствием унтер-офицер Бретшнейдер отметил про себя, что только трое из его солдат выполняют то, что все они неоднократно проделывали в течение последних недель на тактических занятиях: укрытию предшествует выбор сектора обстрела! И этот Шорнбергер тоже относится к группе слабаков. Уточнял формулу, а сам надел сапоги на босу ногу. Ему бы таких парней, как Юнгман, Преллер и Кернер! Вот бы было отделение! А может быть, он не прав? Рут как-то утверждала, что самым прекрасным в жизни является преодоление трудностей. Но ведь ей еще не приходилось встречать такого субъекта, как Эгон Шорнбергер. Но лучше такого и не встречать, пожалуй. Во всяком случае, для него.

— Самолеты на бреющем слева! — крикнул командир взвода.

Солдаты, вскочив, перебежали на другую сторону дороги, вновь ища укрытие. Некоторые при этом пыхтели, как под тяжестью мельничных жерновов. Только солдаты, попавшие в крапиву, были довольны новым боевым вариантом: наконец-то можно выбраться из чистилища! Теперь надо осмотреться, прежде чем ложиться.

— Темп, темп, укрытие! — поторапливал командир взвода. — По обнаруженной цели — длинными очередями огонь!

Солдаты, лежавшие на откосе, прицелились из автоматов. «Тра-та-та-та!» — имитировал звуки автомата один из солдат, пока сосед толчком в бок не заставил его замолчать.

— Прямое попадание в мост, — сказал обер-лейтенант командиру взвода. — На переправу через реку у вас максимально двадцать минут времени. Глубина дна и его характер вверх и вниз по течению уже разведаны и практически ничем не отличаются от приведенных на карте характеристик. Немедленно принимайте надлежащие меры!

От берега до берега примерно восемь метров. Течение не очень сильное. Но двадцати минут недостаточно, чтобы собрать в лесу материал для переправы, как это пришлось бы делать в реальной обстановке. Шестов для прыжка тоже нет. К тому же неизвестно, удалось бы воспользоваться этим средством, учитывая характер противоположного берега и довольно-таки приличное расстояние до него.

— Командиры отделений, ко мне! — дал команду лейтенант.

Трое унтер-офицеров ползком приблизились. Он отдал указание, в каком порядке отделения должны преодолеть речку вплавь. Унтер-офицер Бретшнейдер начинал переправу, другие в это время обеспечивали его огнем. Второе отделение следовало после того, как первое займет позицию на том берегу.

— Быстро и по-боевому это задание может быть выполнено лишь при правильных действиях всех солдат. Ни при каких условиях не допускать, чтобы оружие, обмундирование и обувь намокли. Не забывайте, что после этого нас ждет еще марш продолжительностью не менее часа. В мокрой одежде и размякших сапогах дело не пойдет. Есть вопросы?

— Вопросов нет! — заявили командиры второго и третьего отделений почти в один голос.

Унтер-офицер Бретшнейдер задумчиво потер подбородок. Он только что вычеркнул еще одну фамилию из списка лучших солдат отделения.

— Солдат Кернер из моего отделения плавать не умеет! — доложил он.

Лейтенант Винтер посмотрел на него ошеломленно:

— Когда это стало вам известно?

— Недели две-три назад.

— Что? И вы, по-видимому, решили отложить его обучение до следующей зимы? Или, может быть, ту страничку, на которой была сделана заметка, вы употребили на самокрутку? Почему мне об этом ничего не известно? Научиться плавать, если это необходимо, можно за три-четыре дня.

Командиры двух других отделений обменялись украдкой взглядами и ухмыльнулись. Унтер-офицер Бретшнейдер крепко сжал губы и молчал. «Легко сказать, товарищ лейтенант, — думал он. — „Три-четыре дня!“ Мне нужен метод, которым Кернер научился бы плавать в течение пяти минут. Кто бы подумал, что так получится. Я мог бы послать его на прошлой неделе для прохождения обучения плаванию, согласен. А если бы тогда у нас ничего не получилось с подготовкой к солдатскому фестивалю? Что тогда? Тогда бы вы меня, товарищ лейтенант, отчитали подобным же образом. Ведь без гобоя-соло „Спасская башня“ не дал бы роте призового места, не так ли? Я знаю, знаю, что для вас в данный момент это не играет никакой роли. Сейчас главное — кто достигнет другого берега. В полной боеготовности, а не как утопленник. Но не беспокойтесь, товарищ лейтенант, солдат Кернер будет там. И это говорю я, Лаппен-Калле».

Лейтенант Винтер внимательно наблюдал за лицом унтер-офицера.

— Предпринимайте лишь то, за что сможете отвечать наверняка, — предупредил он. — Вы можете, естественно, включить солдата в список потерь. Тогда он просто перейдет на ту сторону по мосту. Это лучше, чем нанести серьезный ущерб его здоровью. Итак, под вашу ответственность, товарищ унтер-офицер! Есть еще вопросы? Спасибо!

В то время как второе и третье отделения занимали позиции вдоль берега, а Преллер, Кошенц, Шорнбергер и Никель раздевались, унтер-офицер Бретшнейдер и Андреас Юнгман исчезли за дорожной насыпью. Скошенная трава на одном из близлежащих лугов навела командира отделения на мысль.

А солдаты его отделения уже укладывали сапоги, обмундирование и вооружение на плащ-палатки. Йохен Никель управился первым и в нерешительности стоял в трусиках перед своим узлом.

— Все снимать? — спросил он смущенно.

— А чего же? — Михаэль Кошенц скинул и трусы. — Сейчас минимум девятнадцать градусов.

— Купание и загорание нагишом! — объявил Бруно Преллер. — Давно уже собирался принять в этом участие.

— Без баб неинтересно, — ответил Никель без всякого энтузиазма.

Он завязал узел и только тут заметил возвращающихся унтер-офицера и Андреаса Юнгмана. Они тащили большой, но, по всей видимости, легкий как пух мешок. Это была плащ-палатка унтер-офицера, плотно набитая сеном и увязанная. Свои же вещи он распределил по узлам солдат. Тут Бретшнейдер заметил, что Хейнц Кернер стоит еще одетый.

— А вы чего ждете? Парохода не будет!

— И мне тоже? Но вы же знаете…

— И вам тоже! — ответил унтер-офицер Бретшнейдер и обратился к солдатам: — Есть ли среди вас пловец-спасатель или что-нибудь в этом роде?

Эгон Шорнбергер поднял руку и доложил:

— Пловец-спасатель!

Унтер-офицер насторожился. «Опять именно он», — думал Бретшнейдер.

— Пловец-разрядник! — заявил Йохен Никель и оглянулся, как будто только что завоевал олимпийскую медаль. — Четырехкратный победитель на спартакиадах! — Последний раз это было, правда, более шести лет назад, но об этом он умолчал. Он долго ждал возможности выбиться вперед без каких-либо усилий. И теперь хотел полностью насладиться своим положением.

— Очень хорошо, — сказал командир отделения.

В голосе его прозвучала некоторая неуверенность. Любой другой из его отделения был бы ему больше по душе для выполнения предстоящего задания, чем эти двое, расценивающие свою роль в сложившейся ситуации слишком высоко. «Я поставлю вас на место», — решил Карл Хейнц Бретшнейдер. Он тоже стоял совершенно голый на берегу.

— Солдат Шорнбергер, солдат Никель, переправьте свои вещи на ту сторону и возвращайтесь за солдатом Кернером! — Он посмотрел на гобоиста и показал на мешок, наполненный сеном: — Это ваш спасательный жилет, понятно?

— Ясно, — пробормотал Хейнц Кернер чуть слышно. — Прошу вас, друзья, не забывайте, что у меня семья. — Он разглядывал мешок с таким видом, как будто тот был изготовленным по его размерам гробом. Он думал о матери и о том, что она одна виновата в том, что с ним случится в следующие пятнадцать минут.

Он еще под стол пешком ходил, когда отец взял его с собой на реку Заале. Глубоководная холодная река. Черпая вода. Его рев напугал диких уток. Собиратели вишни на дороге прервали свою работу. Один из них спрыгнул с дерева и схватил дубину. «Люди думают, что ты хочешь утопить мальчишку, — сказала мать, сидевшая на берегу. — Вылезай немедленно! К чему все это? На флот я мальчика все равно не отпущу, а пианисту не обязательно уметь плавать. Ну перестань плакать, мой маленький…» Да, вот так тогда все и было.

Первым в воду вошел Михаэль Кошенц. Отфыркиваясь, он держал свой узел и оружие над головой. Только на середине реки его ноги на какой-то момент потеряли опору, и ему пришлось плыть. Четыре-пять сильных движений ногами, и его широкие плечи вновь показались из воды. Река оказалась глубиной не более двух метров. За ним двигалась вторая серая каска, напоминающая голову дельфина. Это — Йохен Никель, за ним следовали Эгон Шорнбергер, Андреас Юнгман и Бруно Преллер. Узлы и оружие колебались в высоко поднятых над головой руках. Время от времени края палаток и приклады автоматов касаются воды. Только у гиганта Кошенца этого не случилось ни разу. Он уже вновь облачился в форму и залег с готовым к бою автоматом в прибрежных зарослях, в то время как Шорнбергер и Никель поплыли назад за Кернером.

Командир роты с моста наблюдал за тем, как Хейнц Кернер, сопровождаемый с обеих сторон товарищами, толкал впереди себя громадный узел к середине реки. Лицо у него было застывшее и белое как мел.

Светлый «вартбург» выехал за спиной обер-лейтенанта на мост, притормозил и сдал задним ходом к каменному парапету. Из машины вылезли мужчина и две женщины. Они хихикали и показывали на голых мужчин, каски на которых выглядели просто нелепо.

— Белая ножка, серая шляпка, — говорил водитель. — Подберезовики, да и только!

Женщины смеялись.

Обер-лейтенант подошел к ним.

— Во-первых, останавливаться на мостах запрещено, а во-вторых, это — не кукольный театр, — резко сказал он непрошеным зрителям. Их смех оскорбил его. Он не переносил людей, которые потешаются, когда другие борются с трудностями. Шутки для него в таких случаях не существовали. Праздношатающиеся здесь нежелательны, он не терпел людей без понятия. — Садитесь в машину и поезжайте дальше! — требовательно заявил офицер этой троице. — Поторапливайтесь, пожалуйста!

Водитель пробормотал нечто вроде: «Вы нас не так поняли», а женщины почувствовали смущение. Без возражений они забрались в машину и уехали прочь.

Хейнц Кернер обеими руками вцепился в плащ-палатку. Сердце билось у самого его горла. Однако связанное сено обладало удивительно большой грузоподъемностью. Шорнбергеру и Никелю не составило никакого труда протащить узел с человеком через глубокое место посередине реки. Замыкающим следовал унтер-офицер Бретшнейдер, который нес свое собственное оружие и автомат Кернера. На берегу уже начинали раздеваться солдаты второго отделения. Наверху, на мосту, командир роты смотрел на часы. Девять минут, подсчитал он. Два других отделения должны действовать быстрее, чтобы всем уложиться в двадцать минут.

К речным зарослям, в которых первое отделение занимало позицию, примыкало обширное свекловичное поле, обеспечивавшее хороший обзор, вплоть до церковной колокольни и черепичных крыш скрытой наполовину в низине деревушки. На проселочной дороге за медленно ползущим рейсовым автобусом поднимались облака пыли.

«Мало дождей, — думал Бруно Преллер. — Если так будет еще две-три недели, то дома, на полях у Хагедорна, картошка будет мелкой, как слива».

Андреас Юнгман также следил за автобусом. Холодная вода и напряжение при переправе через реку потребовали от него усилий не более, чем десять минут игры в волейбол. Его мышцы расслабились, как после массажа. Солнце начинало проникать сквозь одежду. Связывающая тяжесть в руках и ногах теперь, во время лежания, становилась скорее приятной, нежели мучительной.

— Кто знает, я бы, пожалуй, тоже стал смеяться, если бы увидел нас с моста, — сказал Бруно Преллер, прижимаясь к земле рядом со старшим по комнате и подпирая подбородок кулаком.

— Гм, — бормочет Андреас Юнгман.

«Дадут ли нам время на перекур? — размышлял он. — По всему видно, что мы доберемся до казармы еще до двадцати часов. Если мне удастся обо всем договориться с командиром роты заранее, можно успеть на поезд, отходящий в 22.14. И тогда я был бы еще до полуночи дома».

— А ты не стал бы? — спросил Бруно Преллер.

— Конечно стал бы, — ответил Андреас Юнгман.

— «У того, кто не умеет смеяться над собой, совесть не совсем чиста», — утверждает постоянно наш священник. Да ты представь себя в качестве зрителя: более десятка совсем голых мужиков…

— И хорошо сложенных! — вмешался в разговор Йохен Никель, который расположился рядом в укрытии.

— С каской на голове и медальоном из жести на груди…

Негромкий разговор в этом духе продолжался и дальше. Один Андреас Юнгман хранил молчание. Только в этот момент ему стало ясно, что получение увольнительной зависит не только от продолжительности учений. Он ведь знает указания на этот счет. Они не уполномочивают командира роты освобождать солдат от службы для выяснения семейных проблем. Краткосрочный отпуск, как записано в наставлении, может быть предоставлен лишь в особых случаях. К таковым относятся свадьба, перемена места жительства, тяжелая болезнь или смерть проживающих совместно с ним членов семьи. Но то, что собирается сделать Дорис, разве это не является особым случаем?

«Что же делать, если он мне откажет? — размышлял Андреас. — Сжать зубы, проглотить комок в горле и продолжать службу дальше? Совместно проведенные дни и недели до женитьбы и после нее убедили его, да и Дорис, что их мечты и желания, их взгляды на многие вещи и явления и их оценка зачастую резко расходятся. Даже самая пылкая любовь не может устранить часов, в которые муж и жена становятся как бы чужими друг другу. В таких случаях дети часто являются тем мостиком, по которому они вновь находят дорогу друг к другу. Поэтому я не могу допустить, чтобы наш ребенок умер, еще не появившись на свет, — решил Андреас. — Мне безразлично, является ли предотвращение аборта особым случаем для командира роты, „Спасской башни“, или самого министра обороны. Дорис должна родить ребенка. Когда наконец малышка появится на свет, мы будем ее любить, она и я. Это свяжет нас сильнее, чем свидетельство о браке или два золотых кольца. Они должны дать мне увольнительную. Они просто-напросто обязаны!»

Солдаты третьего отделения, которые преодолели реку последними, поспешно сворачивали плащ-палатки, опоясывались ремнями и помогали друг другу повесить как положено саперные лопатки, фляги и патронташи.

«Двадцать одна минута», — отметил обер-лейтенант, посмотрев на часы. Никто не видел, как он качает головой.

— Второй взвод, выходи строиться на дорогу! — несся по полю зычный голос командира взвода. Серая волна выплеснулась из зарослей. Раздавались кряхтенья и стопы, стук и бряцание. — Пошевеливайся, пошевеливайся, пока еще не стемнело!

Лейтенант Винтер ждал уже наверху, на проезжей части дороги. Рядом с ним стоял командир роты с секундомером в руках. Пыхтя и сопя, солдаты взбирались по насыпи. В спешке отделения перепутались. Некоторые солдаты отстали на несколько шагов. В их числе был и Михаэль Кошенц, который теперь сам нес свое оружие и снаряжение. Он передвигался, ставя негнущиеся ноги циркулем. Бруно Преллер помог солдату с бледным лицом из третьего отделения выбраться из корней деревьев. Из-за этого оба отстали на несколько метров. Бруно Преллер, поднимаясь по склону вверх, оказался предпоследним во взводе. Несмотря на спешку, он увидел белый, сложенный вдвое лист бумаги, лежавший в траве, и поднял его. Письмо. Без конверта. Видимо, его потерял один из товарищей, уже становившихся в строй на дороге. На бегу Бруно сунул листок в правый нарукавный карман. Следом за ним пыхтел Кошенц.

— Двое из первого отделения, — обратился к ним лейтенант Винтер, — соберитесь с силами! Это вам еще в жизни пригодится, солдат Кошенц!

Гигант проглотил возражение. Он слишком устал, чтобы волноваться еще из-за этого.

Спускающийся лифт остановился на втором этаже. Это Дорис Юнгман нажала на кнопку. Ее коллеги посмотрели на нее непонимающим взглядом. Уже конец работы, а выход на первом этаже.

— Привет, — сказала она. — Мне нужно заглянуть еще в центральную.

Дощечка на двери гласила, что посторонним вход воспрещен. Телефонистка как раз собиралась уходить. Она у зеркала подкрашивала губы помадой перламутрового цвета. Нет, Дорис никто не звонил. В течение всего дня. Ошибка исключена.

— Ждешь важного звонка? — спросила она и, послюнявив палец, слегка пригладила свои черные, выщипанные до тонкой полоски брови. — А сама не можешь позвонить? У меня есть еще несколько минут времени.

— Благодарю, — ответила Дорис. — Это не срочно.

Прошло уже двадцать минут после закрытия магазина. Перед универмагом полно народа. Железная змея из автомашин на проезжей части дороги выпускала целые облака вонючего отработанного газа. Тротуары превратились в тесные рукава. Люди задевали друг друга сумками, сетками, пакетами. «Да не стойте же на дороге!» — «Не могли бы вы мне сказать, где…» — «К сожалению, у меня нет времени, я спешу домой…» Домой… Домой…

«Может быть, коллега из центральной действительно нашла бы возможность позвонить в казарму», — размышляла Дорис. Она двигалась вместе с толпой в привычном направлении. Продавщица, с которой она обычно шла часть пути вместе, уже ушла. Одна она двигалась значительно медленнее. Она не заметила одобрительного взгляда, которым проводил ее молодой полицейский. Она все думала о предложении телефонистки. Не было ли ошибкой с ее стороны, что она отклонила предложение? Нет, об этом сожалеть нечего. Дорис знала, что каждое слово, сказанное в частном телефонном разговоре, очень быстро обходит весь универмаг. И тем не менее предложение было сделано от души, очень хорошее предложение. Вполне возможно, что Андреас пытался дозвониться ей, но в рабочее время дальняя связь осуществляется подчас лишь после многих усилий.

И тут новая мысль заставила Дорис заторопиться домой. Мать на кухне консервировала клубнику. Нет никакой телеграммы. Нет и срочного письма. Вообще ничего нового.

Дорис вышла на улицу, из автомата позвонила подруге. Кристель Кениг занималась художественным промыслом. Она делала веселые куклы для детей и взрослых, вязала оригинальные настенные коврики и гнула из серебряной проволоки модные кольца, цепи и браслеты. Она была самостоятельна, у нее всегда имелись новые идеи и к тому же удивительные связи. До самого окончания школы они были неразлучными, твердо решив, что между ними так должно остаться навсегда. Но уже в период профессионального обучения их встречи становились с каждым месяцем реже. Из профессиональной школы Кристель возвратилась с дипломом и ребенком. Об отце она ничего не говорила. Ее маленькая Ирис была с темно-коричневой кожей и черными как агат глазами. Подруга жила в новом микрорайоне и являлась обладательницей автомашины «фольксваген» выпуска 1956 года. Борясь с собственными привычками к легкой жизни и широкому гостеприимству, она копила деньги на «трабант».

— Приходи, — сказала она Дорис по телефону, — а я пока приготовлю для нас чай.

Все автобусы в это время забиты до отказа. Дорис Юнгман повезло: ей удалось поймать такси. Поездка заняла всего несколько минут. На травянистых лужайках между пятиэтажными блочными домами с голубыми и красными балконными решетками ребятишки играли в футбол. Еще два года назад здесь была строительная площадка. Тогда Андреас работал на кране, с помощью которого здесь установлена каждая стена. Дорис приходила сюда несколько раз, чтобы встретить его с работы, перепрыгивала вместе с ним через канализационные канавы, ходила по щиколотку в грязи и взбиралась на высокие холмы из темного грунта. Он показывал ей, где будет новая школа, где магазин, где детский сад и теплоцентраль. Тогда здесь были лишь ямы на перекопанном поле, подъездные пути с желтыми глинистыми лужами, вагончики рабочих и склады, но Андреас рассказывал о новостройках, да так, как будто уже слышал голоса малышей на площадках перед детскими садами и видел входящих и выходящих из магазина людей и его неоновое освещение. Она еще и сейчас помнит, как разозлилась, что он в пылу своих рассказов о будущем не обратил никакого внимания на ее слова, которые казались ей значительно важнее тех домов, у которых еще не было даже фундаментов.

За несколько часов до этого отец позвонил ей на работу. Голос его был взволнован, как у человека, правильно угадавшего пять цифр в спортлотерее. Неподалеку от его участка срочно продавался садик площадью шесть соток с маленьким домиком, несколькими яблоневыми деревьями, тремя грушевыми и двумя вишневыми. Такой случай не повторится. А Андреас вел себя так, как будто она угостила его несколькими земляными орехами, есть которые у него и аппетита-то не было. Все ее попытки возбудить его интерес успеха не имели. Жить за забором для него равносильно пребыванию в клетке, заявил он, поскольку она все еще продолжала восхищаться садом. Несмотря на это, она на следующий же день подписала договор об его аренде. Муж об этом не знал, но ее всецело поддерживал отец. Он пообещал ей сделать все необходимые работы в ближайшее время. Еще пару лет он вполне может ей помогать, и притом с удовольствием, хотя у него протез вместо левой руки и не гнется нога. Он будет делать это для будущего внука или внучки, чтобы у них с самого начала была возможность свободно побегать на свежем воздухе.

Дорис Юнгман уже дважды навещала подругу в этом микрорайоне. Сразу же как только та въехала в дом — вместе с Андреасом и еще раз несколько недель назад, когда у Кристель был день рождения и она забежала к ней на полчасика. Казалось бы, она уже знала дорогу, но на этот раз попала сначала в чужой подъезд. Безуспешно пыталась она найти на дощечке под кнопкой звонка знакомую фамилию, пока до нее не дошло, что она ошиблась. В доме было четырнадцать подъездов.

— Напротив, в детском садике, нарисовали на дверях различных зверей, — рассказывала Кристель Кениг, разливая чай. — У Ирис на двери нарисован слон. Было бы неплохо сделать что-нибудь подобное и у нас. На нашей входной двери, например, нужно было бы нарисовать осла. Кто-то постоянно все ломает. То освещение на лестничной клетке, то мусоропровод, то предохранитель…

Как всегда при встречах, они некоторое время вспоминали совместно проведенные школьные годы, одноклассников. Маленькая Ирис продемонстрировала свое новое платье, Кристель показала недавно законченный настенный коврик и еще один, только начатый. Затем она налила еще по чашечке чая и перевела разговор в другое русло.

— Я думаю, ты приехала не только для того, чтобы посмотреть мои новые работы, — сказала Кристель. — Поссорилась с мужем?

Дорис отрицательно покачала головой. Она смотрела на малышку, катавшую по полу стеклянные шарики.

— Анди собирается остаться в армии на сверхсрочную службу, — проговорила она с трудом, хотя никогда не имела тайн от Кристель.

Художница почувствовала, что речь идет о большем, нежели маленькая семейная ссора, о которой забывают сразу после примирения и пролитого наперстка слез. Она не торопила Дорис, и та постепенно рассказала подруге все.

— Я подумала, что, может быть, стоит попытаться поговорить с ним еще раз отсюда, по телефону, — закончила свое повествование Дорис. Ее глаза наполнились слезами, она нервно комкала в руках платок.

Малышка остановила катящийся шарик и посмотрела на нее испуганно.

— У тебя болит зуб? — спросил она и прикусила губу.

Ее мать ответила прежде, чем Дорис нашлась что сказать:

— Немножко, Ирис. И голова у тети Дорис болит тоже. Оставь нас одних не надолго!

— А ты мне дашь еще кекса?

Девочка отправилась со своими разноцветными шариками и куском кекса в детскую.

— Я тебя понимаю, — проговорила Кристель задумчиво. Она закурила сигарету, огонек спички дошел почти до самых кончиков ее пальцев, прежде чем она ее потушила. — Я бы тоже не хотела выйти замуж за человека, который обучает других стрельбе или показывает, как лучше всего заколоть другого штыком.

Запах табака постепенно распространялся по всей комнате. На подоконнике рядом с вазой с тремя серебряными женскими фигурками лежал электрический ондулятор.

— Позвонить туда не так просто, — сказала Дорис. — У меня, правда, есть один номер, но его нет в телефонной книге. Вполне возможно, что ведение частных разговоров по нему вообще запрещено.

— Давай-ка я попробую! — Кристель убрала детскую одежду с журнального столика и принесла из прихожей телефонную книгу. Ее вышитая крестьянская блузка на груди открыта. Под нею ничего нет. Пока она перелистывала книгу, дым от сигареты поднимался к ее подведенным матово-голубым цветом глазам, но она продолжала держать сигарету между пальцев. — Он тебе не рассказывал, что они отрабатывают даже удары, которыми можно убить человека? Просто невооруженной рукой…

— Нет, об этом я ничего не знаю, — сказала Дорис холодно.

Собственный тон привел ее в недоумение. То, что говорила подруга, для нее не ново. У нее самой часто возникали подобные мысли. Однажды, например, когда она, находясь на пляже у озера Штаузее, сломала у какого-то малыша его игрушечный автомат из пластика. Или когда ей приходилось видеть, как отец почти артистически управляется одной рукой и протезом вместо другой, завязывая шнурки на ботинках. «Что со мной случилось? — спрашивала она себя. — Почему мне вдруг неприятно то, как подруга говорит о солдатах и обо всем, что связано с солдатской жизнью?»

Кристель нашла нужный номер в телефонной книге и набрала его. Пока абонент не отвечал, она продолжала развивать тему:

— Нет, мне в тысячу раз милее любой штатский, даже горбатый. Честно, я ужасно рада, что у меня не мальчик… Алло! Да, это я, Кристель Кениг. Послушай, есть срочное дело. Твой шурин ведь работает в этом управлении…

Дорис сидела в старом, с высокой спинкой, обтянутом зеленым плюшем кресле, которое ее приятельница приобрела, как и большинство предметов домашней обстановки, на аукционе. Но эти антикварные вещи не очень подходили к ее новой небольшой квартирке.

— Придется подождать с полчаса, — проговорила Кристель, кладя телефонную трубку. — Но зато у нас будет необходимый номер.

Дорис, казалось, не слышала, о чем она говорит.

— Я думаю, ты неправильно меня поняла, — сказала она. — Я ничего не имею против армии, и даже против восемнадцати месяцев. Конечно, стрельба из автомата или приемы штыкового боя мне нравятся так же мало, как и тебе. Я не смогла бы даже в течение одной минуты смотреть, как врач вырезает кому-то гланды или аппендикс. Мне стало бы плохо, хотя я отлично знаю, что человеку-то оказывается необходимая помощь…

— Это другое дело. — Кристель раздавила сигаретный окурок в пепельнице. — Я с большим удовольствием, например, ем бифштекс, но не хотела бы выйти замуж за мясника. Послушай меня, девочка, позвони Анди. Если для него армия дороже семьи, пусть катится куда подальше. Но ни в коем случае не ходи завтра в больницу. Это ты должна мне обещать. Знаешь ли ты вообще, что это такое, когда у тебя есть ребенок? Ты совершишь самоубийство, если пойдешь на аборт.

— Ты думаешь, я с этим несколько поспешила?

— Может быть, задумано все это было и хорошо. Саму идею я нахожу совсем неплохой, но подумай-ка, девочка. — Пристально взглянув на подругу, она положила руку ей на колено. — Ты одна решаешь, как быть. Но, как я понимаю, сейчас все зависит от него, или нет? Если он согласится с тобой, ты сохраняешь ребенка. Если же он будет настаивать на своем, он и должен решать, что с ним будет.

«Мне не следовало сюда приходить», — подумала Дорис. В прошлый раз, когда она сюда заходила, ее поразила атмосфера в квартире подруги — клубы табачного дыма и грохот поп-музыки. Гости расположились во всех уголках и буквально на каждом метре ковра. Тут же, на полу, рядом с бумажными гирляндами лежали бутерброды, стояли тарелки с картофельным салатом, пивные и винные бутылки. Она не испытывала никакого удовольствия от подобных вечеров и поэтому быстро ушла. Но сомнение появилось у нее только сейчас, в эти минуты.

Оставалась ли ее подруга в действительности все той же школьной приятельницей, которая так же, как и она, была влюблена в рыжеволосого преподавателя физкультуры? Дорис вспомнила, что изо всех девочек их класса только у Кристель Кениг была пневматическая винтовка и она владела ею лучше, чем большинство мальчишек. Ей вспомнились и дни, проведенные вместе с нею в пионерском лагере, ночное сражение, в котором Кристель выступала как предводительница красных и победила, созданная ею группа дзюдоистов, начать заниматься в которой она так и не уговорила Дорис. «Нет, это не та, прежняя Кристель, — думала Дорис. — Я полюбила бы Анди, даже если бы он работал на скотобойне. А пластиковый автомат тогда, на Штаузее, я сломала только потому, что не хотела, чтобы кто-то разрушал крепости из песка, которые малыши с такой любовью и старанием построили. Но все это касается только Анди и меня. Я совершила ошибку, придя сюда, именно к Кристель. К этой новой Кристель, которая не понимает, что меня волнует».

— Слишком долго ждать. — Дорис поднялась.

Подруга посмотрела на нее удивленно. В дверях появилась маленькая Ирис. Кекса у нее в руках уже не было. Выражение ее лица было таким, как будто она совершила нечто заслуживающее всяческой похвалы.

— А в больницу ты завтра не пойдешь? — спросила Кристель. — Я имею в виду, если он о себе не даст ничего знать.

Дорис подошла к двери и нежно погладила малышку по волосам.

— Всего доброго, — сказала она. — И большое спасибо!

Она уже вышла в коридор, когда раздался телефонный звонок. Кристель вернулась в комнату. Дорис остановилась, но через полуоткрытую дверь не было слышно ни слова. Рядом с нею маленькая Ирис катала свои стеклянные шарики в коробке из-под кекса. Этот шум действовал Дорис на нервы.

— А у тебя дети есть? — поинтересовалась девочка.

— Нет, — ответила Дорис.

— Жаль, — сказала малышка. — Мне хочется большого брата. Или папу. Как у Мирко. Его папа — водитель автобуса!

Кристель появилась в дверях.

— Жалко, — сказала она. — Он считает, что лучше послать телеграмму. Ты можешь дать ее и от меня. Он должен будет позвонить по моему номеру, а ты просто подождешь здесь. Я накормлю тебя ужином. А если будет поздно, поставлю тебе раскладушку прямо у телефона.

— Нет, — отказалась Дорис еще раз. — Но тем не менее большое спасибо, Кристель… Привет!

Она спускалась по лестнице, все ускоряя шаги.

— Заходи еще, слышишь? — кричала Кристель на лестничной клетке. — Важен ребенок, а не твой муж!

Дорис спешила вдоль улицы, как будто спасалась от чего-то. Темнело. На лугу теперь уже взрослые играли в бадминтон. Они кричали азартно, как дети. Ей повезло: на остановке не пришлось долго ждать. В стеклах автобуса отражалась вечерняя заря.

Фрау Канцлер сидела у телевизора, включив звук на такую громкость, чтобы слышать, когда хлопнет входная дверь. На кухне было приготовлено для дочери несколько бутербродов.

— Молоко в холодильнике, — послышался через стену ее голос, — а по телевизору сейчас будет чудесный старый фильм!

Отец еще возился в саду. Дорис взяла бутерброды и бутылку молока к себе в комнату. Она сразу же заметила, что ее красный чемодан опять стоит на старом месте на шкафу. Она сняла его. Он был пуст. Ночная сорочка, полотенца — все, чистое и выглаженное, лежало на полках в шкафу.

В течение получаса лейтенант Винтер заставлял взвод маршировать в высоком темпе. Он хотел, чтобы солдаты после купания в реке согрелись. Через несколько минут они должны выйти на главную дорогу, ведущую через весь город в казарму. Три, самое большее четыре, километра оставалось до ее ворот. Взгляд командира взвода скользнул испытующе по рядам. Он заметил, что дистанция между впереди идущим и остальными стала слишком большой, увидел сползающие вкривь и вкось ремни снаряжения, противогазы, торопливо свернутые в скатки плащ-палатки, свисающие с опущенных плеч. Длинный марш и боевые вводные, потребовавшие значительных усилий, вызвали нарушение строгих требований к форме одежды.

— Взвод выглядит так, как будто его пропустили через мясорубку, — высказал свое мнение и командир роты. — Я надеюсь, вы не намереваетесь в таком виде продефилировать по населенному пункту?

Лейтенант Винтер приказал остановиться и вызвал к себе командиров отделений. Он объяснил им, что при дальнейшем совершении марша будет обращать внимание на соблюдение формы одежды и подгонку снаряжения у каждого солдата в отдельности.

— Вы отвечаете за безукоризненный внешний вид подчиненных, понятно?

— Понятно! — раздалось в ответ трехголосое эхо.

Взводу приказано было разойтись на перекур. Справа от узкой, в колдобинах, дороги простиралось желтое ячменное поле. Тугие колосья доставали солдатам до пояса. Недалеко проходила автострада. За едущей не спеша молотилкой выстроилась длинная очередь автомашин. Большинство водителей включили фары, хотя было еще совсем светло.

— Никому не заходить на поле! — крикнул унтер-офицер Бретшнейдер, который вновь вступил в командование третьим отделением.

Ни один из двух других командиров отделений не повторил команды. То, что распоряжение касалось всех солдат взвода, не требовало дополнительных пояснении.

Андреас уже собирался пойти переговорить с командиром взвода о краткосрочном отпуске, но вдруг заметил, что Хейнц Кернер проковылял к одному из кривых вишневых деревьев, стоявших на краю дороги, и стал снимать сапог с левой ноги. Затем он снял носок. На пятке Кернера кровоточил волдырь. Старший по комнате отложил свое намерение.

Йохен Никель и еще один солдат из второго отделения поддерживали Хейнца Кернера. Андреас Юнгман достал из его левого брючного кармана индивидуальный пакет. Но прежде чем разорвать стерильный пакет для оказания первой медицинской помощи, он достал из воротника своей полевой куртки булавку, подержал ее в течение нескольких секунд на огне зажигалки Никеля и затем осторожно проткнул сбоку вздувшуюся кожу. Тонкая струйка брызнула на целый метр. Хейнц Кернер облегченно вздохнул.

— Хорошо обернутая портянка гарантирует от подобных случаев, — проворчал унтер-офицер Бретшнейдер, который подошел к ним, держа в одной руке кисет с табаком, а в другой — бумагу для самокрутки. Теперь плотно наложенная повязка предохраняла пятку. Кернер надел сапог, сделал два-три шага и довольно улыбнулся:

— Дружище, Анди, ногу как будто бы заменили!

— Это временная мера, — предупредил его Андреас. — Когда вернемся в казарму, тебе нужно будет… — он запнулся. В нескольких метрах от них собралась группка курильщиков, из центра которой раздавались взволнованные голоса.

— Это, наверное, граната! — высоким голосом говорил как раз Бруно Преллер. Он держал в руке найденное им письмо.

— Пастушье письмо или алименты? — спросил Эгон Шорнбергер, подошедший к ним с края поля.

Бруно Преллер не выпускал письма из рук.

— Послушайте-ка, что здесь написано! — продолжал он. Хейнц Кернер и Йохен Никель также подошли к ним. — «Мой дорогой мальчик! Большое спасибо за твое письмо. Поверь, мне больно думать, как много тебе приходится терпеть. Солдатская служба всегда была тяжелой, но раньше они хоть ели досыта. К счастью, у вас в казарме есть магазин „Консум“. Я бы с удовольствием послала тебе больше чем двадцатимарковую купюру, но сейчас как раз привезли уголь, а у меня в этом месяце туго с деньгами…»

— Фокусник! — бросил Михаэль Кошенц презрительно.

— Это самое настоящее свинство! — проговорил Карл Хейнц Бретшнейдер. Он протянул руку за письмом, но Бруно Преллер читал уже дальше:

— «Я не могу себе представить, как ты терпишь все эти издевательства…» Здесь действительно так и написано: «издевательства». «По утрам умывание холодной водой, потом эти цирковые трюки в дождливую погоду на полосе препятствий, о которых ты пишешь. Я не спала две ночи после твоего письма…»

— Дерьмо мужик! — заявил один из солдат.

— Послушайте дальше. — Бруно Преллер перевернул листок. — Вот. «Если бы ты не написал, что тебе от этого будет хуже, я бы немедленно приехала, чтобы поговорить с твоими начальниками. Знаешь, с твоим учителем такое всегда помогало. Ну, будь же храбрым и держись, мой мальчик…» Мой мальчик! «Может быть, в конце месяца я смогу послать тебе еще несколько марок…»

Эгон Шорнбергер вмешался:

— А теперь я хочу наконец знать, кто же этот парень! — Он недоуменно повертел лист бумаги.

— Ни имени, ни прозвища, ничего такого! — сказал Бруно Преллер.

— А там, где дата? Стоит название населенного пункта? — спросил унтер-офицер Бретшнейдер.

— Только дата, — уточнил Эгон Шорнбергер. — Послано три дня назад. Подпись: «Твоя матушка…» И ничего более.

— Дайте сюда, — потребовал командир отделения.

Но Бруно Преллер уже снова забрал письмо. Он помедлил.

— Не так быстро, — сказал он задумчиво. — Ведь это, как бы там ни было, кто-то из нашего взвода!

Недовольство окружающих возрастало. Большинство из стоящих вокруг почувствовали себя обиженными, даже оскорбленными, и потому реагировали соответствующим образом.

— Тянет у собственной матери последние гроши.

— Представь себе, как эта женщина показывает такую пачкотню своей парикмахерше или, того хуже, в магазине…

— Ну так что? — спросил Карл Хейнц Бретшнейдер резко. Он протянул руку и ждал, когда ему передадут письмо. — Это так просто не пройдет!

— Вы думаете, что этот тип одинок, товарищ унтер-офицер? — Эгон Шорнбергер ухмыльнулся. — Подобных ему найдутся десятки!

— Мне кажется, не следует раздувать это дело, — предупредил Йохен Никель. — Это может положить пятно на всех нас! На весь взвод!

— Он прав! — согласился с ним тотчас же один из солдат второго отделения. Заметив несколько недоверчивых взглядов, он поспешно объяснил, что вот уже две недели не получает писем.

— Мы можем обсудить это на собрании группы, — предложил Андреас Юнгман.

Карл Хейнц Бретшнейдер опустил руку. Все взгляды были обращены на него. Он молча прикидывал, что может получиться, если дать этому делу ход по инстанции. Даже обсуждение письма в масштабе роты ничего не даст второму взводу, пока не будет найден этот писака. А коллектив — и это он знает по опыту — очищается зачастую лучше изнутри, чем снаружи.

— Согласен, — сказал он. — Возьмите письмо себе, солдат Юнгман!

Андреас являлся членом бюро Союза Свободной немецкой молодежи.

— Кончай курить! — раздалась команда командира взвода.

Унтер-офицеры выстроили солдат в линию поотделенно на краю дороги. Те приводили в порядок обмундирование и снаряжение под критическими взглядами командиров отделений.

— Посмотрите-ка вон туда, — сказал командир роты лейтенанту Винтеру, принимавшему в это время доклады командиров отделений. Взгляд обер-лейтенанта был направлен на автостраду.

Там двигалось небольшое подразделение. Солдаты шли тяжело, еле волоча ноги. В последнем ряду два носильщика на суку толщиною в руку несли солдата со стертыми ногами. Первый взвод! Лейтенант Винтер быстро сосчитал идущих. Нет, там неполное количество солдат по штатному расписанию. Не хватает двух человек, которых, по всей видимости, забрала санитарная машина. Если бы мои парни выдержали еще три-четыре километра!

Через несколько минут второй взвод вышел на автостраду. В нескольких сотнях метров впереди первый взвод затянул давно всем надоевшую песню, которую тем не менее все подхватили.