Проверка на твердость

Катись ко всем чертям, парень КАРЛ ХЕЙНЦ БРЕТШНЕЙДЕР

Свет велосипедного фонаря отбрасывал причудливые тени на выщербленный асфальт. Справа и слева простирались, как гигантские полотнища, поля. В ночном небе неслись на северо-восток рваные облака.

Пастух из Бахштельца предсказывал в конце марта хорошую погоду, и, кажется, его прогнозы сбываются.

Педали скрипели. С каждым их оборотом, с каждым нажимом проходили раздражение и разочарование. Карл Хейнц Бретшнейдер ехал с весеннего бала. Молодежь Бахштельца и в этом году немало постаралась, чтобы весело провести праздник. Привезли из Лейпцига все необходимое, добыли чешского пива, а на вершине мачты, установленной против «Серебряного источника», повесили призы за силу и ловкость. Несмотря на это, Карл Хейнц все же остался бы в Тандорфе, если бы не существовало причины, которая была сильнее желания залечь спать после горячей ванны и насладиться отдыхом.

За последние две недели он редко работал менее десяти часов в сутки. В мастерской по ремонту сельскохозяйственных машин тандорфского кооператива двое рабочих болели, один уже пять месяцев служил в народной армии, а еще один постоянно сновал между Ростоком и Зулем в поисках запасных частей. Кому-то нужно было выполнять их норму. А когда он приезжал домой, его ожидала новая работа. Они жили вдесятером в крестьянском домике, построенном сразу после земельной реформы. Вернер Бретшнейдер сдал тогда в кооператив все, что имел: скот, двух свиней и маленький участок, засаженный картофелем. Сам он работал на кирпичном заводе. Его жена Софи родила первенца Карла Хейнца, когда ей было семнадцать лет. Потом у нее родилось еще семеро детей. За последние три года ей два раза делали операции, и поэтому все работы по дому выполняли теперь старшие дочери. Часто Карл Хейнц вместо матери распределял между ними задания и проверял их выполнение, спорил с ними, раздавал советы и затрещин. Главной проблемой было то, что дом с годами не рос вместо с семьей. Проблема с сестрами осложнялась еще и тем, что если младшая — Хайди еще только училась ползать, то семнадцатилетняя Сабина уже ходила с заплаканными глазами, так как ожидала ребенка от столяра, имевшего семью. Их дом грозил рассыпаться, и Бретшнейдеры решили сделать пристройку. С наступлением морозов они начали рыть котлован для фундамента, бетонировать его и возводить стены. Спать ложились не ранее двенадцати ночи. Только воскресенье оставалось на отдых. Так решил отец, и возразить ему никто не смел.

Карл Хейнц Бретшнейдер ездил за восемь километров в Бахштельц, чтобы встретиться с девушкой. Карин Бурмейстер работала в лаборатории поликлиники окружного города. Ее отец состоял в правлении кооператива. Домой она приезжала только в субботу. Ее все хорошо знали. Это была видная девушка. Ее фигура, светлые волосы, походка — все привлекало внимание. Когда она выходила из автобуса, жены не спускали глаз со своих мужей. В округе на двадцать километров не было ни одного холостого парня, который бы не пытался за нею ухаживать.

На весеннем балу в Тандорфе последние два часа до окончания вечера она танцевала только с Карлом Хейнцем Бретшнейдером, хотя и знала, что мотоцикла у него нет. Он посадил ее перед собою на велосипед и довез до дому. Они долго стояли перед воротами ее дома, и время мчалось для них незаметно. Еще никто на его поцелуи не отвечал так страстно. До этого времени он и не думал, что так бывает. Ее волнующая податливость, переходившая внезапно в решительное сопротивление, когда он пытался перейти границы дозволенного и его руки скользили по ее бедрам, ее страстные поцелуи с тех пор виделись ему во сне.

Он поехал бы в Бахштельц и в дождь и в град, если бы до местечка было 80 или даже 100 километров.

Но Карин Бурмейстер в этот раз на бал не пришла.

Он выпил в кабачке несколько кружек пива, выкурил почти целую пачку сигарет и с горечью услышал от «доброжелателей», что деревенская красотка уехала в польском «фиате». Увез ее врач из города, очень элегантный, спортсмен, самое большее тридцати лет, разумеется, холостой. Это все сразу разузнали. В Бахштельце не было ни одного человека, кто не посоветовал бы девушке не упускать доктора. Было бы глупо, если бы она променяла его на слесаря из ремонтной мастерской, у которого, кроме хорошего характера, пары прилежных рук да семьи из десяти человек, ничего за душой нет. Будь благоразумен, тандорфец, и уходи.

«Пропадите вы все пропадом, скоты!» — думал Карл Хейнц Бретшнейдер, нажимая на педали. Он чувствовал себя обманутым. Его водили за нос! Теперь он понимает, почему Отелло — а эту картину он видел в кино — задушил Дездемону. Кто знает, может быть, эта Карин подобные шутки проделывала и с другими. Вблизи иногда бывает трудно увидеть. По сравнению с ней, этой потаскушкой, Шекспир вывел в своей пьесе настоящего ангела. Это не для него! Все, конец!

Дом Бретшнейдеров находился за деревней, недалеко от леса. Было уже давно за полночь, однако во всех окнах горел свет. Подходя к палисаднику, Карл Хейнц услышал громкий детский плач. Он раздавался из комнаты на верхнем этаже, где спали девочки. Карл Хейнц отчетливо слышал голоса обеих младших сестер, а внизу в доме мужской голос выкрикивал громкие проклятия и ругательства. Вскрикивала женщина. Кто-то барабанил кулаками в дверь и требовал, чтобы его впустили. Это Эгон, решил Карл Хейнц, младший брат. Отбросив в сторону велосипед, он кинулся в дом. При этом он вспомнил: вчера на кирпичном заводе выдавали зарплату, и догадался, что происходит в доме. Эгон стучал в дверь, полуодетый и заплаканный. Увидев брата, с радостью бросился к нему.

— Как хорошо, что ты пришел! — всхлипывал он, дрожа всем телом. — В таком состоянии он еще никогда не был.

Их отец, Вернер Бретшнейдер, окружал свою жену и детей любовью и заботой. Но когда он совершенно внезапно начинал пить, малейшая их провинность приводила его в бешенство. За нечаянно разбитый кофейник он как-то не только надавал двенадцатилетней дочери Вальтрауд пощечин, но и посадил ее в картофельный мешок, завязал его, вытащил на улицу и до вечера держал у собачьей будки. Никто не отважился освободить девочку. Всех охватил страх, даже его жену. Иногда проходили недели, прежде чем рубцы от отцовского ремня заживали. Несмотря на тяжелые побои, они никогда не обращались к врачу. Через какой-то промежуток времени отец как будто заново рождался. Он трудился в две смены и на дополнительно заработанные деньги мог купить дочери в лучшем модном салоне районного города дорогой брючный костюм из светлого, мягкого как бархат материала, который в Тандорфе и окрестностях долго вызывал завистливые разговоры и становился предметом для пересудов на целые недели. Никто ничего не знал о слезах и рубцах. Обитателей домика на опушке леса все считали справедливыми, прилежными и добросердечными людьми. Счастливая семья, и если иногда над ней гремит гром и блистают молнии, то они так же необходимы, как оселок для косы. Бретшнейдеры сохраняли кажущееся благополучие. Чувство стыда заставляло их обо всем умалчивать.

— Он пришел домой пьяный и учинил на кухне разгром, — сообщил Эгон брату. — Мама встала и хотела его уложить, тогда он притащил ее сюда и запер.

Они слышали, как плакала в комнате мать. Со стуком упал на пол стул. Пьяный голос отца гремел за дверью:

— Прочь руки, я сказал! Я тебе покажу! А, ты еще сопротивляешься?! Молчать!.. Иди сюда сейчас же!..

— Нет, Вернер! Прошу, оставь ремень!.. Прошу тебя, Вернер! — раздался приглушенный вскрик.

Карл Хейнц отскочил на несколько шагов назад, разбежался и ударил плечом в дверь. На лестнице, ведущей наверх, появились Сабина и Вальтрауд. Эгон поспешил к ним.

— Прочь! — заорал хозяин. — Вон отсюда!

Сестры стояли как вкопанные. Он еще раз, разбежавшись, ударил в дверь. Замок был вырван, и Карл Хейнц ворвался в комнату. Мать лежала на полу, сжимая в руках остатки фланелевой ночной сорочки. Отец, широко расставив ноги, прислонился к шкафу, тупо уставившись на старшего сына. Алкоголь исказил его грубоватое загорелое лицо. Рубашка выбилась из брюк. В руке он держал свернутый петлей поясной ремень.

— Вон! — заорал он на сына и отшатнулся от шкафа. Голова его тряслась. — Вон, я говорю!

Карл Хейнц вплотную подошел к отцу и схватил его обеими руками за грудь.

— Все, — сказал он, и в его голосе не было волнения. — Это в последний раз!

Он медленно подталкивал отца к двери. За ним, пытаясь подняться с полу, ползла его мать, прижимая разорванную рубашку к своей исхудалой груди. Ее губы распухли. Из угла рта струилась кровь.

— Будь благоразумен, Карл, — умоляла она сына. — Не забывай, что он твой отец.

— Я… я тебя убью! — пробормотал пьяный, пытаясь сопротивляться. Он был силен, но алкоголь лишил его координации движений.

Сын вытащил его в коридор, где к тому времени собрались все дети. Отец увидел ужас в их глазах и попытался вновь вступить в борьбу. Его кулаки замолотили по лицу сына.

Карл Хейнц почувствовал, что его левый глаз начал распухать, а из носа потекла кровь. Но хватка его оставалась мертвой — он продолжал тащить отца из дома через двор к сараю, где хранилась солома и сено. Там он бросил его и запер дверь на засов. Когда он вернулся в дом, мать уже уложила сестер в постель. Она стояла в сенях в купальном халате с широкими рукавами, достававшими ей до кончиков пальцев, и смотрела на сына. Он не ожидал благодарности за свой поступок, но надеялся получить от нее хоть какой-нибудь знак одобрения. Вышло совсем наоборот.

— Ты не имеешь на это никакого права, — промолвила она и посмотрела на него так, будто он был ей чужой. — Он твой отец, и это его дом.

— Наш дом, мама!

— Только не твой, — возразила она. — Твоими руками здесь не положено ни одного камня.

— Он тебя избивал! Он мучил тебя! Он обходился с тобою хуже, чем…

— Что, я звала тебя? Кого-нибудь из вас я звала?

— Что ж, надо ждать, пока этот зверь тебя убьет, черт возьми?

— Что ты знаешь, ты, желторотый! — По ее лицу промелькнула улыбка сожаления, при этом она едва заметно вздрогнула от боли в разбитых губах. — Пойдем в сарай и приведем его в дом. У него уже все перегорело, ты увидишь. Только не раздражай его, не напоминай, что все его мечты так и остались мечтами. Ни диплома на стене, ни ордена на груди, как у брата. С должностью бригадира ничего не получилось: он не пошел учиться — я была беременна и не могла даже дров нарубить. Перед обучением он хотел показать мне весь свет: Черное море, Кавказ, Ленинград… а мы с ним не были ни разу даже на Балтийском море. А сейчас твоему отцу нужна только водка, чтобы как-то поддержать себя. Но это пройдет. Ты увидишь, мой мальчик. Пойдем!

— Нет!

— Пойдем!

— Он должен понять, что нам не нужен отец, который обращается с нами как со скотами, мама. Оставь его там, где он лежит. Слышишь?

— Ах! — сказала она и иронически посмотрела на сына. — Ты что, хочешь руководство в доме взять в свои руки? Что ты о себе возомнил? А ведь тебя без того человека, который лежит сейчас в сарае, вообще бы на свете не было. Он не только произвел тебя на свет, парень, но и воспитал, заботился о том, чтобы тебе было тепло и у тебя была крыша над головой. А сам ходил по три года в одном костюме, так как ему важнее было купить тебе велосипед. Он двадцать лет не имел и дня отпуска, работал, чтобы у его детей было все необходимое — игрушки, красивые тряпки, школьные ранцы и ботинки. Как ты думаешь, почему я за него вышла замуж?

Карл Хейнц отвел взгляд от лица матери и молчал. Этот вопрос он часто задавал себе и никогда не находил на него ответа.

— Я люблю твоего отца, — спокойно сказала она. — Я люблю его даже тогда, когда он делает мне больно.

— Он тебя убьет, мама!

— Ты меня поймешь, когда станешь старше. А теперь пойдем. В сарае холодно, а он без пиджака.

— Я не могу. Мне кажется, я могу плюнуть ему в лицо.

Она быстро подошла к нему и отвесила пощечину.

— Если ты не можешь жить со своим отцом под одной крышей, то собирай свои вещи и катись ко всем чертям, парень!

Он застыл в изумлении.

Мать несколько мгновений испытующе смотрела на него, потом повернулась и вышла из дому. Он последовал за нею до двери и, выглянув, увидел, несмотря на ночную тьму, что она открыла ворота в сарай и исчезла в нем. Медленно подошел он к сараю и стал ждать. Он был убежден, что ей скоро понадобится его помощь. Она не знает что говорит. Она не может выгнать собственного сына из-за какого-то пьянчуги.

Но мать не выходила. В сарае было тихо. Беспокойство Карла Хейнца с минуты на минуту возрастало. Что там произошло? Он приложил ухо к стене и затаил дыхание. Не слышно ли там стонов? Но после всего, что произошло, вряд ли это могло случиться. Это не должно было произойти. Не может быть, чтобы мать так себя унизила. Это ничего общего с любовью не имеет, это рабство, это отвратительно.

Ворота сарая со скрипом открылись. Карл Хейнц посветил своей зажигалкой. Маленький огонек мерцающим светом на секунду озарил лежащую между тюками соломы тесно обнявшуюся пару. Он почувствовал, как что-то сдавило ему горло.

Поездка в деревню была похожа на бегство. Он не знал, где ему провести остаток ночи. Самое лучшее было бы посидеть в кабачке и все это смыть бутылкой вина, все, что затрудняло ему дыхание. Но «Танненкруг» был давно закрыт. Он примостился под крышей автобусной остановки и после второй сигареты обрел постепенно возможность пересмотреть критически свои мысли. Он должен был признаться, что в отношении женщин он не был большим знатоком. Его опыт ограничивался несколькими знакомствами с девушками и историями, которые ему поверяли его сестры Сабина и Гудрун. Между ним и обеими девушками не было секретов. Младшие сестры шли к нему, когда не могли зашнуровать ботинки или исполнить домашние работы. Старшие обращались к нему в том случае, если им нужен был терпеливый слушатель, вполне понимающий существо вопроса.

Таким образом он узнал причину, почему Сабина сошлась со столяром, который был старше ее на двадцать три года. Сабина утверждала, что столяр не имел бы никаких шансов, если бы ее партнер по танцам, симпатичный парень, нападающий районной футбольной команды, был более решительным.

«Господи, — думал он, — женщины могут под любовью понимать разные вещи. Каждая из них сама определяет, что является для нее счастьем, но это не дает им права топтать чужие чувства, как половик у входа в квартиру. „Катись ко всем чертям!“ — такое сказать своему сыну мать не должна была ни при каких обстоятельствах. Никогда! Но поскольку ей пьяница муж дороже сына, на которого она всегда могла рассчитывать, то и для меня там нет дома. Пусть бы он десять раз был моим отцом… Не подохну, даже если мне придется жить в лесу».

Часы на колокольне, дребезжа, пробили половину третьего. В четыре часа Карл Хейнц начинал работу. Он устал как собака и раздумывал, где бы ему на это время найти в деревне ночлег. По крайней мере на сегодня, до конца ночи. Днем он решит, как быть дальше. Вероятно, его коллега по работе знает кого-нибудь, у кого найдется для него уголок. Речь-то идет всего о каких-то пяти неделях. Он только что прошел призывную медицинскую комиссию и со дня на день ожидал повестки о призыве в Национальную народную армию сроком на восемнадцать месяцев. Полтора года — большой срок, и при определенных обстоятельствах они могут увеличиться до трех. Стоит только сказать районному военному комиссару, и его пошлют на унтер-офицерские курсы. Когда с ним беседовали сотрудники военкомата и он перечислял основания для получения отсрочки от призыва, все его мысли были только о девушке из Бахштельца. Не его шесть сестер и обязанность содержать хозяйство родителей, не его профессия и крайняя необходимость в нем кооператива, не намерения повышать свою квалификацию удерживали его в ту пору от предложения офицеров военкомата. Все, что было связано с его будущим, начиналось с Карин Бурмейстер. Но сейчас этой мечты больше не существует. Сейчас он без крыши над головой, без семьи, нуждающейся в нем.

Есть такие, которым никто не нужен для их счастья и благополучия. А он так жить не может. Он должен быть по-настоящему нужен другим. Так, как нужны сестры друг другу. Кто верит, что для таких, как он, общение с людьми необходимо, как пища и вода? Он знает, что некоторые только ухмыльнутся, услышав это. Ему коллектив необходим, и чем он больше, тем лучше. И он знает семью, которая ждет его, которая его примет, которая больше, чем бретшнейдеровская семья, или их бригада, или даже кооператив. «Это семья — величайшая и сильнейшая в стране. Слышите, вы? Или вы думаете, что я буду любой ценой держаться за ваше гнездо? Вы еще услышите о Карле Хейнце Бретшнейдере. Все! В том числе и ты, мать!» Он горько улыбнулся при мысли о том, какие физиономии будут у многих в деревне, когда там узнают, что он сегодня звонил в военкомат. Немногие могут себе представить, что найдется человек, который без намерения получить какие-либо льготы, например при поступлении на учебу, согласится добровольно пойти на три года в армию. Его, пожалуй, поймут только Хуго, Франц из партийного бюро, старый интербригадовец, сражавшийся в Испании, Гриша из Союза Свободной немецкой молодежи да Рут…

Тут он внезапно понял, где ему и в этот час будет открыта дверь. И он не ошибся…

— Тебе пора вставать, — прошептала она.

Он лежал с закрытыми глазами и чувствовал тепло ее тела. Ее губы нежно прикасались к его груди, шее, губам.

— Который час? — спросил он, не открывая глаз.

— Пять минут седьмого, — ответила она и попыталась нежно освободиться из его рук. — Мы опоздаем, Карл…

Ее слова прервал поцелуй. Еще в полусне он обнял ее.

Сияло утреннее солнце. Задернутые занавески задерживали свет, и казалось, что комната погружена в сумерки. Яркий луч солнца пробивался лишь сквозь щель в занавеске, пересекал комнату и падал на кровать, где девушка тормошила Карла Хейнца, и его голова беспомощно качалась из стороны в сторону. При этом на ее лицо все время падал луч света и безжалостно освещал черты, изуродованные рубцами от ожогов.

Это случилось на весеннем балу. Рут Коглан в ту пору исполнилось шестнадцать лет. Она была резвой, шаловливой девушкой, влюбленной в студента-медика. На бал она решила одеться волшебником: джинсы, рубашка с бахромой, полдюжины медных цепочек, ожерелье из нанизанных на нитки фруктовых косточек, всклокоченная прическа, металлические очки и окладистая борода. Для бороды она приспособила синтетические волокна из подушки, раскрашенные и наклеенные на марлю. К лицу это сооружение прикреплялось клейкой лентой. Более часа Рут не могли узнать парни и девушки, присутствовавшие на балу, пока какой-то пьяный негодяй не приставил к ее бороде горящую спичку. Мгновенно ее лицо превратилось в факел. Крик девушки, жуткая картина ее пылающей головы парализовали присутствовавших. Когда два парня поймали кричащую от ужаса и страшной боли Рут и погасили скатертью огонь, ожоги были уже так велики, что все усилия хирургов были тщетными: на лице остались безобразные шрамы.

Рут Коглан переехала из родного Мекленбурга в Тандорф и поступила работать бухгалтером в мастерскую по ремонту сельскохозяйственных машин. С тех пор как с нею произошло несчастье, она не могла оставаться в своем маленьком городке. Сочувствие людей, которые знали, какой красавицей она была раньше, бередило раны. А в Тандорфе все ее знали уже такой, какой она стала: с обезображенным шрамами и рубцами лицом, на котором лишь глаза не потеряли былой прелести. За короткое время ее все полюбили. Матери, которым требовалось куда-то выехать на несколько дней, оставляли под ее присмотром детей. Бургомистр на праздничные дни поручал ей секретарскую работу в магистрате. Как самая молодая, она дежурила в местном комитете народного фронта и тренировала женскую волейбольную команду, в которой играла даже молодая жена сельского пастора.

Когда в Тандорфе случались танцы, в зале не было ни одного мужчины, который не счел бы своим долгом пригласить ее. Многих женатых мужчин их жены сами незаметно заставляли приглашать девушку. Однако больше чем два раза за вечер никто не приглашал бухгалтера танцевать. Стоило только взглянуть на лицо Рут Коглан, как мысли об ухаживании исчезали. При всем их хорошем отношении холостые парни местечка со страхом избегали давать ей какой-либо повод подумать о длительной привязанности.

Для парней в Тандорфе Рут Коглан была только товарищем, но не женщиной, в которую можно было влюбиться, о которой хотелось мечтать и за которую стоило подраться на кулаках с соперником. К ней шли те, кому нужен был совет или двадцать марок до получки, кто хотел поделиться с ней сердечными делами или попросить написать заявление в какую-либо организацию.

Рут снимала две маленькие комнаты у стариков пенсионеров. И когда Карл Хейнц Бретшнейдер бросил в ее окно камешек, она проснулась, быстро сошла вниз и открыла ему дверь. Не задавая лишних вопросов, она постелила ему на кушетке, прошла в свою комнату и нырнула под одеяло. Он пошел за ней, чтобы поведать об истории с родителями. Когда он рассказывал, их руки встретились в темноте, и, очевидно, все, что произошло потом, началось с этого незаметного нежного прикосновения.

Много позднее, обучаясь в унтер-офицерской школе, в тихие часы он спрашивал себя, почему не замечал до этой ночи, что Рут была самой замечательной из всех девушек Тандорфа. Он долго пытался найти ответ и решил, что, вероятно, в ту пору он и многие другие парни, знавшие ее, были просто-напросто слепы. И сейчас он благодарен этому обстоятельству.

Через два дня Рут Коглан забрала из дома у опушки леса личные вещи Карла Хейнца Бретшнейдера. Разговоры и шушуканье по этому поводу, ходившие в местечке целую неделю, постепенно утихли, и в начале мая она уже провожала своего постояльца в районный городок на вокзал. Без особой помпы они обручились. Между Тандорфом и казармами, где Карлу Хейнцу предстояло нести службу, было двести километров. Но когда они расцеловались на прощание, оба почувствовали, что для их отношений расстояние не имеет значения.