Проверка на твердость

Четверг, 26 июня, 19.07

Сапоги грохотали по мостовой. Прохожие останавливались. Какой-то пудель залаял, стал рваться на поводке, но был призван к порядку хозяйкой: «Будь благоразумным, Джонни!» У края тротуара на велосипеде сидел мужчина лет двадцати пяти. Выражение его лица говорило о солидарности, которую он в этот момент испытывал, как человек, отслуживший свое. Наверное, в этот момент он думал: «Держу пари, что ты там, в третьем ряду, через несколько лет будешь рассказывать своим детям об этих днях! Чтобы они знали, что ты не был половой тряпкой. И будешь гордиться каждым часом, который ты теперь посылаешь ко всем чертям, и каждым днем, который ныне начинаешь со вздоха. Это придет со временем, вот увидишь!»

Командир роты поспешил вперед, к первому взводу. Он перебросился несколькими словами с командиром взвода, затем отошел на край дороги и пропустил оба взвода. Он был доволен, более того, чувствовал себя как отец, дети которого пришли из школы с хорошими отметками.

Во втором ряду возникло какое-то беспокойство. Слышен был только короткий, приглушенный стон, но у унтер-офицера Бретшнейдера хороший слух. Он повернул голову и через плечо проговорил тихо Михаэлю Кошенцу:

— Если тебе невмоготу, мы понесем тебя в последнем ряду на руках.

Гигант испытывал жгучую боль. Если бы санитарная машина была поблизости, нечего было бы и раздумывать. Но она несколько минут назад обогнала их с солдатами, которые не смогли идти дальше, и направилась в казарму. Теперь того, кто не сможет маршировать, придется нести на руках.

— Нет! — Кошенц снова застонал. — Нет! Если даже я потом свалюсь. Ни в коем случае!

Во взводе нет никого, кто бы думал иначе, чем Михаэль Кошенц. Только не скиснуть на последних сотнях метров! Шаг держится как на строевом плацу. Спина прямая, ногу выше. Настоящий мотострелок свою боль никому не покажет. Только тот, кто стал бы пристально всматриваться, мог заметить на их лицах ее следы.

«Остается, самое большее, один километр», — думал Андреас. Дорога шла из города. Справа и слева — нагромождение заборчиков вокруг разбитых террасообразно садовых участков. По обеим сторонам дороги стоят автомашины. Дальше дорожный знак запрещает их проезд.

Примерно в ста двадцати двух километрах отсюда тесть Андреаса разводит на своем участке ягодные кусты и плодовые деревья. Та же самая картина. Те же запахи и краски. Только водопровода там нет. Георг Канцлер и его друзья по садоводческому товариществу не могут позволить себе установку дождевального устройства, наподобие того, что журчит вон там, на склоне. Им хватает двух ручных насосов для обеспечения потребностей двадцати семи пайщиков. По вечерам после жаркого и сухого дня поливка становится мучением. С неба не упало ни одной капли, и земля запеклась коркой, как камень. Надо ее рыхлить и поливать, поливать и рыхлить. Андреас иногда помогал тестю в работе подчас до самого захода солнца. Таскал ведра. Ведра, ведра, ведра. На деревянном коромысле, как во времена средневековья. А однажды во время такой одуряющей работы он разговорился с Георгом Канцлером о сверхсрочной службе в армии.

…Это было в то время, когда офицеры из райвоенкомата и двое товарищей из числа запасников приходили каждую неделю к ним на производство для проведения бесед. Уже после первых слов тесть сделал такое лицо, как будто услышал о похождениях, угрожающих расколом семьи.

— А ты с Дорис об этом говорил? — поинтересовался он, потеряв на какое-то мгновение интерес к грядкам и деревьям.

Андреас поставил ведра на землю.

— Пожалуйста, не говори ей пока об этом, — попросил он. — Сначала она должна привыкнуть к восемнадцати месяцам. Мне интересно, что ты об этом думаешь.

Георг Канцлер пробормотал что-то невнятное, набил табаком трубку и задумался. Его взгляд был устремлен на протез, заменявший ему кисть левой руки. Июль 1944 года. Осколок американской гранаты. Протез он носил с начала сорок пятого, и время от времени согнутый кусок стали был причиной боли в руке, как будто он сросся с нервами и сосудами. Вопрос Андреаса заставил его вспомнить многое. Он думал об армадах бомбардировщиков и о пекаре из Мангейма, которому осколком оторвало нижнюю челюсть. Ему вспомнились женщины и дети в бомбоубежищах, тесно прижавшиеся друг к другу, в страхе едва осмеливавшиеся дышать, когда над их головами авиабомбы разносили город в куски. Он вспомнил единственное желание того времени, повторявшееся сотни тысяч раз: согласны всю жизнь есть сухой хлеб, лишь бы наступил наконец мир! И вот мир наступил. Во всяком случае, в Европе. Уже более тридцати лет никаких бомб и безвестных могил. Мир! Потому что люди достаточно натерпелись бессмысленных страданий и смерти. Потому что они бдительны. Потому что они защищают себя. Одна рука для хлеба, другая — для оружия. Теперь мир, которому необходимы солдаты.

— Предположим, что у меня есть сын, который должен идти на службу в армию, — начал Георг Канцлер задумчиво и с небольшими паузами, во время которых выпускал серо-голубые клубы табачного дыма. — К тебе я направил бы его не задумываясь. Я имею в виду на обучение. Я бы знал, что у тебя он в надежных руках. В хороших руках, говоря чисто по-человечески.

— А дочь бы нет?

Георг Канцлер что-то пробормотал. Он поковырял табак в трубке, затянулся несколько раз, потом сказал:

— Принеси-ка сначала еще два ведра воды!

Когда Андреас Юнгман вернулся назад с полными ведрами, Георг Канцлер все еще дымил трубкой.

— Итак?

— Пойми, что Дорис у нас только одна. Возможно, в семьях, имеющих двоих или троих детей, дело обстоит по-другому…

— Ты невысоко ценишь солдатчину, не так ли?

— А что говорит твой отец по этому поводу?

— То, что он говорит, ты можешь узнать на любом углу за пятнадцать пфеннигов!

— За пятнадцать пфеннигов?

— Да, из газеты «Нойес Дойчланд».

— И это тебя сердит?

— Я сам могу читать газеты, и мне не нужен никто, кто бы мне все объяснял. Конечно, мой отец знает больше меня, этого я не отрицаю. И тем не менее есть вещи, в которых я хочу разобраться сам. Часто ведь обожженные пальцы могут принести больше пользы, чем все предупреждения о горячих печах. Ты понимаешь, о чем я говорю?

Георг Канцлер кивнул головой и сделал затяжку.

— Тогда скажи наконец, как ты смотришь на то, если я подпишу контракт?

— Я думаю об этом все время. Любопытная ситуация! В жизни иногда бывает так, что ты готов прижать кого-то одной рукой к груди, а другой надавать пощечин… Считая, конечно, что у тебя две руки!

— Означает ли это, что ты «против» или же, наоборот, «за»?

— Черт побери! — воскликнул Георг Канцлер и выбил трубку о каблук сапога. — Это ты должен решить сам. Разберись со своими мыслями и с Дорис. А меня не трогай. Я не хочу быть в этом деле судьей…

Сильная боль в пятке оторвала Андреаса от его мыслей.

— Будь повнимательней, парень! — набросился он на шедшего за ним солдата, который наступил ему на пятку и сбил с шага.

— Ты особенно-то не разоряйся, — проворчал Эгон Шорнбергер. — Посмотри лучше туда!

Солдаты вышли на дорогу, идущую вдоль забора казармы. До ворот оставалось не более двухсот метров, показавшихся самыми трудными…

— До двадцати часов пятнадцати минут чистка оружия. В двадцать тридцать построение на ужин, — приказал лейтенант Винтер. — Имеющие потертости — немедленно в санчасть. Их оружие почистит отделение. Команду берет на себя унтер-офицер Бретшнейдер!

Солдаты по отделениям заходили в помещение. Сапоги грохали по ступенькам. Андреас Юнгмаи воспользовался первым же случаем, чтобы переговорить с командиром отделения. Унтер-офицер Бретшнейдер освободил его от чистки оружия. Бруно Преллер взял его автомат. Командир роты в казарму не пошел: он должен был присутствовать на разборе учений в штабе.

— Если вы его не встретите, обратитесь к лейтенанту Винтеру, — посоветовал командир отделения. — Я скажу гауптфельдфебелю, чтобы он выписал отпускной билет. Поторопитесь! Желаю удачи. Думаю, все будет хорошо!

Две канарейки насвистывали за тонкой решеткой. На ночном столике стояла фотография в рамке. На ней улыбалась симпатичная молодая женщина в форме стюардессы «Интерфлюга». Помещение выглядело холостяцким. Шкаф, кровать, два простых деревянных кресла с подушками, на потолке круглая лампа с колпаком молочного цвета. Не считая маленьких певцов в клетке, литография на известково-белой стене являлась единственным украшением комнаты. Молодая парочка на пляже. Сочные светлые краски. Тишина и нежность. Полная гармония. Андреасу Юнгману нравятся картины, на которых запечатлены подобные счастливые моменты, но теперь он не обратил на это никакого внимания. Он стоял как на иголках.

— Нет, товарищ Юнгман, — сказал Хельмут Винтер. Он только что из-под душа. Босиком. На нем одни купальные трусики, он роется в бельевом отделении шкафа. Темные волосы свисают со лба. Различные предметы полевого обмундирования, снаряжение, белье и сапоги разбросаны по комнате. Рядом с клеткой лежит большая пудреница. Лейтенант надевает свежую майку. — Мне очень жаль, но я не могу этого для вас сделать!

— Тогда мне придется идти к командиру роты, — проговорил Андреас. Он почувствовал, что дрожит всем телом. Прежде чем прийти сюда, он пытался разыскать обер-лейтенанта. От дежурного унтер-офицера он узнал, что в здании штаба должно быть совещание. Все командиры рот и их заместители, принимавшие участие в учениях, сейчас у «Спасской башни». Это может продлиться довольно долго. — Если я не получу краткосрочного отпуска, тогда… Тогда… Я даже не знаю, что будет!

— Вам следует держаться, Юнгман. — Хельмут Винтер глядел на него серьезно. — Так или иначе.

Он посмотрел на фотографию. Его жена тоже не хочет ребенка. Позже, позже, позже. Она держится за свою работу. Берлин, Москва, Варшава, Варна, Гавана, Багдад. Сегодня березы, завтра пальмы. Постоянно новые лица. Ни один день непохож на другой. Иногда два, иногда три раза в месяц они проводят вместе субботу и воскресенье, да еще отпуск. «Наши медовые недели продолжаются годы», — говорит она.

— У нее серьезные намерения, товарищ лейтенант. Я-то ее знаю. Она это сделает хотя бы из простого упрямства.

— Вы можете убеждать ее как вам угодно, все равно принуждение останется принуждением.

— У вас есть дети?

— Пока еще нет.

— А хотели бы вы их иметь?

— Конечно.

— Я тоже. И поэтому-то прошу вашего разрешения повидать жену.

— Разве у вашей жены нет родителей? Она ведь живет…

— Вы не знаете Дорис. Если она себе что вбила в голову… тут даже ее мать не сможет ничего поделать. Если кто и сможет, то только я. Это особый случай, товарищ лейтенант. Человеческая жизнь, черт побери, должна быть важнее, чем похороны бабушки или переселение в новую квартиру!

— Садитесь, Юнгман, — сказал Хельмут Винтер и показал на одно из кресел.

— Я лучше постою, — ответил Андреас, хотя каждый мускул от щиколоток до плеч отдавался в нем болью.

Командир взвода не терпел возражений.

— Садитесь! — повторил он строго.

Андреас неохотно повиновался. Сев, он снял пилотку с головы. Каску он оставил вместе с другими предметами снаряжения в казарме. Только ремни оставались на нем.

— Так-то, — сказал Хельмут Винтер. Он взял пудреницу, свежие носки и уселся в другое кресло. Продолжая разговор, он осторожно припудривал свои покрасневшие ноги. — Как вы думаете, у скольких товарищей в нашей части имеются жены, невесты, матери, которые каждый раз придумывают что-нибудь новое, чтобы только их мальчик побывал дома вне очереди в субботу и воскресенье, даже один день в середине недели или хотя бы несколько часов? Это и угрозы знакомства с другими мужчинами, развода, даже самоубийства. Вымышленные болезни, пожары, целые искусно сочиненные семейные трагедии. В прошлом году у меня во взводе был один солдат, которому было необходимо срочно выехать домой на два-три дня из-за наводнения в деревне. Телеграмма была заверена бургомистром. Подвела его наша солидарность. Мы двинулись туда целой группой. И что же выяснилось? В деревне праздновали троицу. А гроза прошла еще две недели назад. Ручей, который вышел из берегов, смыл курятник, да еще погибла коза, привязанная слишком близко к воде. Обо всем этом уже наполовину позабыли. Но невеста нашего товарища была единственной дочерью бургомистра…

— Это нельзя сравнивать, — бросил Андреас сердито.

— Согласен. — Хельмут Винтер не возражал. — Может быть, командир роты и даст вам краткосрочный отпуск. Совещание ведь не продлится вечно. Я бы на его месте отказал, и вы должны знать почему. Потому что вы снова и снова будете попадать в те же клещи. Безразлично, останетесь ли вы в армии или вернетесь на свой кран. Каждый раз, когда вы зададитесь целью, которая не совпадает с желаниями вашей жены, она будет ставить вас в подобное положение. Всеми средствами, которые будут в ее распоряжении. Это может сделать мужчину медленно, но верно подкаблучником, поверьте мне!

Андреас Юнгман вертел пилотку в руках и молчал. «Если я не успею на поезд 22.14, возьму такси, — размышлял он. — Через полтора часа буду дома. Придется в порядке исключения снять деньги со сберкнижки. Завтра к обеду я могу уже вернуться, если по-другому не получится. Теперь мне бы только не упустить обер-лейтенанта».

— Вы меня слышите? — спрашивал Хельмут Винтер.

Он встал и собирался надеть на себя летнюю форму.

— Конечно, конечно, — ответил Андреас и тоже поднялся. — Если я вас правильно понял, мне следует на все наплевать — на жену, на ребенка, на планы на будущее. Поставить, так сказать, точку… Еще один вопрос, товарищ лейтенант.

— Пожалуйста.

— Только совершенно честно. Если бы это была ваша жена и ваш ребенок, а назавтра был бы назначен аборт, вы бы остались столь же хладнокровным?

Лейтенант ответил не сразу, отнесясь к вопросу со всей серьезностью. Он снова посмотрел на фотографию.

— Честно? — задал он вопрос.

— Абсолютно честно, — потребовал Андреас напряженно.

— Моя жена и я, мы с самого начала считали, что любовь требует и готовности к подчинению. Подчинению в вопросах мелких интересов, имею я в виду. Мы давно уже могли получить здесь квартиру и иметь троих детей. Для этого Марион пришлось бы всего-навсего бросить свою работу, к которой она так стремилась, к которой привязана и занимаясь которой чувствует себя счастливой. Если бы я поставил ее перед выбором: быть моей женой или бросить работу, она бы выбрала последнее. Не только из-за работы, но и потому, что не смогла бы любить эгоиста… И у меня абсолютно так же.

Андреас Юнгман кивнул.

— В этом-то и заключается различие, — проговорил он спокойно. — Я люблю свою жену такой, какая она есть. Даже с ее упрямством. С ее приверженностью к садовому участку. Несмотря на ее отрицательные взгляды на все, что имеет отношение к армии… Разрешите идти?

— Я вам не завидую, — ответил лейтенант Винтер. — Легко говорить о дисциплине и послушании, о солдатской чести…

— Я не хотел бы упустить обер-лейтенанта, товарищ лейтенант!

— Не обнадеживайте себя слишком, — предупредил Хельмут Винтер и отпустил солдата.

Он был уверен, что у Юнгмана мало шансов на получение краткосрочного отпуска. Он знал командира роты уже давно. «Аборт — это частное, интимное дело, — скажет обер-лейтенант в порядке разъяснения. — Плохо, товарищ Юнгман, что у вас дело дошло до крушения семьи. Но если бы мы стали рассматривать угрозу развода, отмены помолвки и тому подобное в качестве причины для предоставления краткосрочного отпуска, нам пришлось бы просто-напросто переехать из казарм в зал ожидания вокзала. От нас требуется самоотверженное, боевое выполнение долга. Самоотверженность! Боевой дух! Подумайте-ка об этом, солдат Юнгман. Да основательно! Еще есть вопросы? Все понятно? Можете идти!»

Лейтенант Винтер, стоя у открытого окна, чистил сапоги. Он заметил начальника штаба батальона и двух командиров рот, шедших по направлению к воротам. По-видимому, короткое совещание у командира полка закончилось. Через несколько минут прошел и обер-лейтенант. Юнгман обратился к нему.

Командир взвода чистил сапоги мягкой тряпочкой, и движения его становились все медленнее и медленнее. Он вдруг почувствовал беспокойство. Забыв, что сразу же после чистки сапог собирался дать канарейкам зерна и свежей воды, он внезапно заторопился и, оставив дверь открытой, выбежал на улицу.

На расстоянии приличного броска ручной гранаты от вышки третьего поста, на юго-западной окраине казарменного городка, саперы соорудили на нескольких десятках квадратных метров площади каменистое учебное поле — на тот случай, когда не будет времени выехать на армейский полигон, расположенный в нескольких километрах отсюда. Здесь установлено низкое проволочное заграждение, состоящее из заостренных кольев, соединенных между собой колючей проволокой, натянутой от центрального кола. В другом месте торчат из земли черные бревна — остатки заграждения, ныне разбросанного. Тут же два-три полуобвалившихся стрелковых окопа и недавно сооруженное пулеметное гнездо, укрепленное досками и балками. Квадратные бетонированные площадки размером два на три метра составляли городошное поле, ныне не используемое. «Спасская башня» пытался в течение нескольких недель сделать популярной в полку эту старинную русскую игру. Но любителей оказалось немного, и он вскоре тоже потерял интерес к ней и примкнул к игрокам в волейбол.

По ту сторону забора поля и дороги сливались в темную, слегка всхолмленную полосу. На столбах вспыхнули лампочки. И в окнах казарм через несколько минут зажегся свет. Андреас Юнгман сидел согнувшись на бруствере и пересыпал мягкий песок из одной руки в другую. Снова и снова. Он сам не знал, как и зачем пришел сюда. Он сидел здесь, пересыпал мелкий песок и тяжело дышал, как будто в течение нескольких часов сгружал лопатой уголь. Командир роты выслушал его и покачал головой: никакого краткосрочного отпуска, поскольку он не решит проблемы. «Предположим, вы успеете удержать жену от ее поступка, солдат Юнгман, вернетесь в роту в двадцать четыре часа в воскресенье. А вдруг в следующий вторник придет письмо от вашей жены, в котором она предъявит новый ультиматум… Нет, краткосрочный отпуск не внесет в это дело ясности. Или она есть, или ее нет. Запишитесь в увольнение, товарищ солдат! На конец недели».

Андреас сердито бросил горсть песка в окоп. «Для чего мне это увольнение, товарищ обер-лейтенант? Чтобы я смог навестить Дорис в больнице? Если она завтра пойдет туда, увольнение мне уже не нужно. А если она не пойдет, мы встретимся в субботу на вокзале. Но если она не приедет, тогда все, товарищ обер-лейтенант. А может быть, нет?..»

С целью или случайно при сооружении примерно десятиметровой системы окопов с позицией для гранатомета, нишей и пулеметным гнездом саперы приблизились довольно близко к забору. Нескольких ударов лопатой в последующем оказалось достаточно, чтобы проделать незаметный проход. Часовому стоит посмотреть одну минуту в другую сторону, и самоволка проходила успешно. По крайней мере, до тех пор, пока с той стороны забора кукуруза была высотой по грудь. Несколько недель назад в юго-восточной части территории был незаметно проделан другой проход. Андреас Юнгман узнал об этом совершенно случайно от одного так называемого «кандидата на увольнение», то есть солдата, подлежащего в скором времени демобилизации из армии. В комнате № 3 об этом не знал еще никто.

«Я смогу выбраться сразу же после вечерней поверки», — подумал Андреас. Он прикинул, что до Ротен Хирш ему потребуется максимум пятнадцать минут. Звонок по телефону. Такси. Если ему повезет, он сможет вернуться еще до подъема, размышлял Андреас, но в следующий момент вздрогнул, как от прикосновения к раскаленному железу. Он поднял голову и осмотрелся, как будто бы неподалеку мог стоять кто-то, кто мог знать его мысли. При принятии присяги он давал клятву быть честным и дисциплинированным, сознательно выполнять положения воинских уставов. Он не принадлежал к людям, для которых принятие присяги не имело большого значения. Он иногда встречал таких и относился к ним не лучше, чем к парням, которые включали на кладбище транзисторный приемник на полную мощь и срывали с могил цветы. На одном из занятий, предшествовавшем принятию присяги, замполит говорил о строгом наказании, которое неминуемо ждет по законам Республики каждого, кто нарушит присягу. Такого человека трудовой народ презирает. Клятвопреступник теряет свою честь! Во время последовавшего за этим перекура было необычно тихо. Только Шорнбергер не отказал себе в удовольствии пофилософствовать на предмет нормативного характера чести как элемента дифференцированного морального сознания.

«Нет, — подумал Андреас. Он выпрямился и ударил себя несколько раз ладонями по бедрам. — Нет, Дорис, этого ты со мной не сделаешь. Я люблю тебя. Я отдал бы тебе свою почку, если бы ты не смогла жить без этого. Глаз, если бы ты вдруг ослепла. Но моя честь должна оставаться моей. Честь не делится. Ее сохраняют или теряют раз и навсегда. То, что ты от меня требуешь, больше того, что я могу дать. В субботу я буду ждать тебя на вокзале. Но увольнение на конец недели я не возьму, поскольку для меня путь к этой больнице станет концом всех путей к тебе. Всех путей, Дорис. И тогда это будет действительно конец!»

Андреас медленно зашагал к гаражам, где начиналась выложенная камнем дорога. Внезапно он почувствовал голод и понял, что пропустил ужин. Его ноги налились тяжестью, болела голова, и тем не менее он ощущал благотворное облегчение. Ему стало ясно, что испытание на прочность, которого он ждал так долго, не закончилось с командой «Разойтись». Избранная им самим мерка является более строгой. Прыжок в стрелковый окоп, свистящие от натуги легкие, трудное командование отделением, холодная вода и марш по длинной, очень длинной дороге — все это, вместе взятое, потребовало от него меньше сил и воли, чем эти тихие полчаса, проведенные в раздумье.

Удары молотком гулко звучали в вечерней тишине. Металл бился о металл. Ворота одного из гаражей были широко открыты. Люди в черных комбинезонах работали в бронетранспортере. Рядом стоял фельдфебель с недовольным видом и жестикулировал. Кто-то шел по дороге навстречу Андреасу. Без головного убора, в тренировочном костюме.

— Друг, Андреас! — Это был Хейнц Кернер. Он остановился и ждал, пока Юнгман не подошел к нему. Довольный, хлопнул его рукой по плечу: — Я же знал. Я бы в этом даже поклялся!

— В чем дело?

Они шли рядом по направлению к их расположению.

— Сначала о тебе спрашивал лейтенант, потом Лаппен-Калле, потом опять лейтенант и опять Лаппен-Калле, — рассказывал Хейнц Кернер. — Ты должен сразу же ему доложиться.

— А почему?

— Точно не знаю. Шеф не разрешил тебе краткосрочного отпуска, не так ли? Мы уже думали об этом! А сейчас они, по-видимому, беспокоятся, что ты можешь сделать глупость. По мнению Йохена Никеля, ты уже находишься где-то по направлению к дому.

— А по-твоему? — спросил Андреас. Он показал большим пальцем в направлении забора.

— Я в это не поверил, однако никогда нельзя знать на все сто процентов, все может быть. — Хейнц Кернер слегка задумался: — К тому же все мы получили увольнение сегодня. Все! Весь взвод! До двадцати четырех часов. Все, кто еще может ползать. Так сказать, в качестве поощрения.

В комнате № 3 царил беспорядок, как в курятнике, в котором поохотилась лиса. Известие о разрешении на увольнение второго взвода вызвало небывалый подъем. Возможность посидеть два часа за столом в трактире, прогулка по ночным улицам мимо освещенных витрин магазинов или рандеву в скверике поблизости от общежития медицинского техникума заставили забыть про стертые ноги и отзывающиеся болью суставы. Увольнение — серебро, отпуск — золото, как говорится. А серебро относится к благородным металлам, друзья! Поэтому надо торопиться — побриться, умыться, почиститься, погладиться.

Андреас Юнгман встретил унтер-офицера Бретшнейдера в канцелярии роты.

— Все в порядке, — сказал командир отделения. Лицо у него было как у человека, который собирается писать письмо с выражением соболезнования, но не может никак найти подходящие слова. — Вы пойдете в увольнение, товарищ Юнгман?

— Нет, товарищ унтер-офицер!

— Понимаю, товарищ Юнгман! Все понятно!

Хейнц Кернер играл на гобое, полулежа на кровати. Тонкая, наполненная чувством мелодия звучала как далекая пастушья песня. Андреас, стоя перед открытым шкафом, прислушивался. Тихие, грустные звуки захватили его. Эгон Шорнбергер этого не понимал. Во всяком случае, не в данный момент. Он массировал себе ноги, одна из которых была гладкая и бледная, а другая покрылась красными пятнами. «Никогда бы не подумал, — признался он себе, — что значит какая-то дурацкая тряпка, пока с этим не пришлось столкнуться!»

Йохен Никель и Бруно Преллер уже надели выходные брюки, когда из санчасти возвратился Михаэль Кошенц.

— Вы никогда не догадаетесь, кто стоял передо мной в очереди в санчасти, — рассказывал он бодро, снимая с себя пропотевшее обмундирование. — Лаппен-Калле! С двумя такими волдырями на ступне! — Большими и указательными пальцами он показал круги величиною с монету достоинством в две марки.

— Заткни наконец свою глотку! — прикрикнул на него Эгон Шорнбергер.

Михаэль Кошенц замолчал и оглянулся в поисках помощи.

— Что это с ним? — спросил он удивленно.

Никто ему не ответил. Он покачал головой и снял с плечиков выходную форму.

Андреас Юнгман отправился в душевую. Возвратившись в комнату, он надел тренировочный костюм и растянулся на кровати. Хейнц Кернер продолжал извлекать из своего инструмента все новые трели.

Кошенц и Никель были почти готовы к выходу в город. Они носились между столом и кроватями, натыкались на табуретки и дверцы шкафов, хихикали, кашляли и ругались, возбужденные и радостные, как городские дети на стогу сена. Увольнение — волшебное слово!

Эгон Шорнбергер попрыскал из пульверизатора на волосы. Вся комната уже пропахла его польской туалетной водой. Он посмотрел недовольно на Кернера:

— Парень, не мог бы ты подождать со своими этюдами, пока мы не уйдем?

Йохен Никель молниеносно схватил парик Кошенца и надел на себя. В нем он выглядел как карикатура на Людовика XIV.

— Отдай, — потребовал гигант и попытался сорвать с головы друга свою собственность.

Однако Никель реагировал быстрее. Парик оказался растянутым в разные стороны.

— Отпусти, говорю тебе!

— Прочь лапы!

— Не занимайся ерундой, парень!

Раздался короткий глухой звук, как будто сломалась изъеденная червями доска. И тут же — взрыв хохота. Хейнц Кернер прыснул через мундштук.

— Ребята, вам этого хватит как раз на две бороды!

— Как рождественским дедам! — пошутил Андреас.

Кошенц взорвался. Он был очень сердит. Потеря означала для него большее, нежели он делал вид.

— Заткнись, парень! — набросился он, не сдержавшись, на старшего по комнате. До сегодняшнего дня никто его еще не видел таким взбешенным. — Тебе-то можно быть совершенно спокойным!

Андреас Юнгман выпрямился и спустил ноги с кровати. Странная тишина установилась в комнате. Из почти невидимого, едва мерцающего и покрытого пеплом огонька головешки вдруг возникло пламя. Хейнц Кернер положил свой гобой на колени и внимательно смотрел на всех. Шорнбергер возвратился от двери.

— Ну-ну-ну! — проворчал Бруно Преллер. — Оставьте это хотя бы сейчас!

— Что оставить? — спросил Андреас. Он посмотрел на всех по очереди.

Эгон Шорнбергер не отвел взгляда.

— Если серьезно, — сказал он без малейшей иронии в голосе, — я не нахожу этому объяснения, Андреас. Ты же имеешь отличную профессию, жену, полный кошелек и полную свободу… В армии ведь тебе лучше не будет!

— Его прямо-таки тянет в армию! — прокричал Йохен Никель. — Так бывает!

В этот момент терпение Андреаса Юнгмана лопнуло. Он вскочил, в два шага достиг насмешника, схватил его за лацканы куртки и начал трясти восклицая:

— Хватит! Довольно! — Лицо его стало бледным как мел. Все находившиеся в комнате замерли. — Открой свои уши, да пошире, Йохен! Так широко, насколько можешь, слышишь? То, что я тебе сейчас скажу, я скажу в первый и последний раз, но ты должен запомнить это, если не хочешь крепко поссориться со мной.

Йохен Никель напрасно старался освободиться. Он умоляюще посмотрел на Кошенца, но тот покачал головой: сам расхлебывай, приятель.

— Классовая борьба, классовая задача! — Глаза Андреаса Юнгмана сверкали. — Для меня это не просто слова. Я не ищу легкой жизни, черт побери! И если до тебя еще не дошло сквозь твою толстую шкуру, то знай: то, что ты называешь «под знаменами», для меня как раз то место, где я сегодня, завтра, а возможно, и в последующие годы смогу сохранять самое ценное, что мы только имеем, — мир! Именно мир! А если ты сейчас ухмыляешься и даже пытаешься насмехаться… Мне очень жаль, Йохен, но в таком случае ты получишь от меня такую взбучку, о которой будешь вспоминать даже будучи пенсионером, можешь на меня положиться! — Мягким толчком он отпустил его.

Йохен Никель поправил свой поясной ремень и молча пошел к двери. Эгон Шорнбергер снял только что надетую фуражку и пригладил волосы ладонью. Михаэль Кошенц смотрел то на Йохена Никеля, то на Бруно Преллера. Андреас вновь растянулся на кровати, как бы говоря: конец дебатам!

— И тем не менее, — заметил Эгон Шорнбергер осторожно, — это не укладывается в моей черепной коробке!

— Ты что собираешься изучать? — спросил Андреас абитуриента. На его лице вновь медленно проступала краска.

— Химию, — ответил Эгон Шорнбергер. — Хочу стать дипломированным химиком.

Йохен Никель дернул Михаэля Кошенца за рукав. Гигант последовал за ним с большой охотой.

— Итак, пока! — бросил он и вышел из комнаты.

Из коридора послышался голос Никеля:

— Граждане, запирайте на замок девиц, выходят вольные стрелки!

Бруно Преллер усмехнулся. Его тоже тянуло последовать за ними, но он пока не спешил.

— А почему именно химию? — спросил Андреас абитуриента.

— Почему, почему… Действительно, почему? — Шорнбергер сдвинул фуражку на затылок и просунул большие пальцы под ремень. — Потому что я нахожу в этом удовольствие. Во всяком случае, так мне кажется. Поскольку в химии есть еще белые пятна. Загадочные явления. Удивительные возможности…

— Могу предположить, что на свете еще есть люди, собирающиеся стать химиками, разработать новые, более совершенные лекарства, средства, чтобы штаны носились дольше или продуктов стало больше. К примеру! — Андреас Юнгман внимательно посмотрел на абитуриента.

Эгон Шорнбергер взглянул на часы:

— Теперь, пожалуй, уже нет смысла идти.

— Тем не менее, — проговорил Бруно Преллер. Он рассматривал в карманном зеркальце свой галстук. Убедившись, что все в порядке, он закрыл дверцу шкафа. При этом взгляд его скользнул по картине с распятием.

— Мой отец помнит еще старого Хайно Ранкевитца, которого у нас в свое время слушала половина деревни, — начал Хейнц Кернер.

Эгон Шорнбергер снял ремень и расстегнул куртку. Он сморщил нос, ибо догадывался, куда клонит гобоист.

— Дедушкина пыль, — заметил он устало. — Лучше играй в дудку дальше!

Хейнц Кернер покачал головой.

— С тобой станешь умнее! Только потому, что имеются люди, подобные Андреасу, нашему Лаппен-Калле и лейтенанту, ранкевитцы уже не имеют больше решающего слова в нашей деревне. Или здесь, в армии. Да и вообще, парень, такому интеллигентному человеку, как ты, это должно было быть понятным уже давно!

— Точно, — подтвердил Бруно Преллер. Его рука лежала на ручке двери. — Но бог знает почему я не улавливаю необходимости оставаться в армии на три года или там на десять лет… Даже за две тысячи в месяц! Ну а сейчас — пока!

После его ухода в комнате стало тихо. Вечерняя поверка и обход комнат сегодня для второго взвода отпадали. Эгон Шорнбергер первым залез под одеяло. Через несколько минут его дыхание стало глубоким и размеренным. Старший по комнате выключил свет.

Хейнц Кернер спросил, не будут ли ребята возражать, если он поиграет еще с полчасика в темноте. Возражений не было, но при двух условиях: никаких маршей, а тем более песни о желтом тарантасе! Лучше что-нибудь легонькое.

Кернер поиграл некоторое время, затем убрал инструмент в чехол и достал из тумбочки ручку и бумагу. При бледном свете карманного фонаря, лежа на животе и натянув одеяло на голову, он начал писать письмо домой: «Вот это был день сегодня, дорогая Крис! И какой еще день! Я переплыл реку. Впервые в жизни, от одного берега до другого. У меня было чувство — как перед смертью. Совершенно серьезно, я в мыслях даже попрощался с вами. Нет, теперь тебе уже нечего бояться. Можешь смеяться над этим. Так же, как и я. Поскольку я с этим справился. Там, на другом берегу, у меня было такое чувство, Крис, такое чувство… Но это я скажу тебе на ушко в субботу. Совсем тихо… А наш Себастьян должен научиться плавать! Непременно! И я, конечно, тоже. Можешь пожелать мне успеха, девочка…»

Андреас Юнгман пытался заснуть. Его мышцы становились мягкими. Приятная теплота охватывала его. Постепенно он отстранялся все дальше и дальше от всего того, что его окружало, но окончательное растворение, в котором нет ни времени, ни забот, не наступало. Темнота множила его мысли, придавала им самые различные формы, путала их, да так, что его череп грозил лопнуть.

«Это наш ребенок, — думал он. — Почему мать одна может решать вопрос о его рождении? Наряду с обязанностями отцов должны быть и их права. По крайней мере у супругов. И не тогда только, когда встает вопрос о деньгах или о том, кто должен идти на родительское собрание. Разве должно так быть у родителей, что один несет большую, а другой меньшую ответственность?.. В глазах светлячки!

Да, если бы я попал в армию сразу после школы, тогда другое дело. Если бы я не разобрался во всем на стройке, тогда можно было бы пойти учиться дальше. Тогда не возникло бы никаких вопросов. Речь идет ведь не только о чести, само собой разумеется. А Дорис, наверное, ждала весь день, что я ей позвоню. А сейчас она так же лежит в темноте, смотрит в окно и думает. А рядом со шкафом стоит ее маленький красный чемодан Ночная сорочка, туалетные принадлежности, книга. Может быть, ручка и бумага для письма. Не делай этого Дорис…»

Бруно Преллер и Михаэль Кошенц ввалились в комнату. Вспыхнул свет. Андреас Юнгман так и не уснул ни на минуту. Хейнц Кернер открыл глаза. Его письмо лежало неоконченным на тумбочке, рядом с карманным фонарем. Эгон Шорнбергер, недовольно ворча, перевернулся на другой бок. Кошенц остановился у кровати старшего по комнате и сдвинул фуражку на затылок.

— Мы узнали, чье это письмо! — выпалил он. Пивной дух от него распространялся по комнате.

— Вот иуда! — добавил Бруно Преллер. — Мы думали, с нами будет удар!

— Я не понимаю ни слова, — сказал Андреас Юнгман. Ему вдруг стало ясно, что, не будь этой помехи, в следующие же минуты глубокий сон освободил бы его от сверлящих мозг вопросов. — Укладывайтесь, а утром обо всем расскажете!

— Никель, — выкрикнул гигант и широко открыл глаза, — ведь это перевернет кого угодно, а?

— Это его письмо я нашел, — пояснил Бруно Преллер. — Он сам в этом сознался, когда мы захотели узнать, откуда у него двадцатимарковая банкнота.

— А позавчера я одолжил ему две марки на сигареты! — продолжил Михаэль Кошенц.

— Где он сейчас? — задал Андреас вопрос.

— Все еще в «Хирше», — ответил Бруно Преллер. — Мы с Михой уже пусты, а на деньги попрошайки ни одной кружки пива пить не станем. Пусть он пьет, но только не с нами!

— Дерьмо! — выругался Михаэль Кошенц. — Он думал, что за порцию свинины я буду молчать. Разбудить Эгона и Хейнца?

— Не болтай чепухи, — возразил Бруно Преллер. — Собрание группы Свободной немецкой молодежи состоится в понедельник вечером!

— Правильно, — подтвердил Андреас. — А сейчас не шумите больше. В спальне должна быть тишина!

Через несколько минут после полуночи в комнату крадучись вошел Йохен Никель. Света он не зажигал. Бесшумно, слегка покачиваясь, он разделся. Дверца шкафа тихо скрипнула. Он задержал дыхание и посмотрел боязливо на закутанные в одеяла фигуры. Они лежали неподвижно. Только Хейнц Кернер улыбался во сне и беззвучно шевелил губами. Йохен Никель с облегчением забрался под одеяло. Через несколько минут комната наполнилась его глухим храпом, прерывающимся булькающими звуками.