Проверка на твердость

Стены из стекла и холода ЭГОН ШОРНБЕРГЕР

Светлый «вартбург» мчался в ночи. Движение на автостраде было незначительное. Эгону Шорнбергеру не было необходимости часто переключать дальний свет. Спидометр стоял постоянно на 120 километрах. Матовый свет от приборной доски позволял разглядеть лицо водителя, сосредоточенно склонившегося за рулем. Нежное пожатие руки сидящей рядом с ним девушки и ее головка, склонившаяся ему на плечо, не отвлекали его. На заднем сиденье тихо хихикала другая девушка. Она старалась отвести руки сидящего рядом с нею длинноволосого парня, пытавшегося посадить ее себе на колени.

Танцевальная музыка, лившаяся из радиоприемника, заглушая все дорожные звуки, оборвалась. Началась передача последних известий. Где-то офицерские путчи, землетрясения, успешный запуск спутников.

— Хорошо? — прошептала блондинка рядом с Шорнбергером.

— Восхитительно, — подтвердил он и улыбнулся.

Пожатия нежной ручки стали сильнее. Стрелка спидометра медленно поползла вниз: 110, 100, 90. Девушка на заднем сиденье дышала тяжело, открытым ртом. Она уже сидела на коленях длинноволосого, вцепившись в его ноги. «В Катании, на острове Сицилия, фашистские элементы напали на местное бюро Итальянской коммунистической партии и подожгли его. Повсюду в республике трудящиеся…» — доносился голос диктора из автомобильного приемника.

— Осторожно! — воскликнула блондинка.

Шорнбергер тотчас же крепко сжал руль и надавил на тормоз. Пара с заднего сиденья скользнула вперед. Крик девушки потонул в визге тормозов.

Когда дальний свет охватил разделенную полосой зеленых насаждений автостраду, удивленный водитель на мгновение растерялся. Две крупные домашние свиньи здесь, на автостраде?! Невероятно! Это, очевидно, галлюцинации, он плохо спал в последнюю ночь… Но там, впереди, были действительно свиньи. «Черт бы их побрал! Стой! Может быть, вправо?.. Влево?.. Все!» Бампер автомашины ударил обоих четвероногих, бросил их на капот. Пассажиры услышали звон стекла и треск костей. Затем их охватило большое горячее облако.

В 0.23 спасательная служба в С. была извещена дорожным мастером автострады о том, что на 172-м километре произошла катастрофа. В 0.27 к месту происшествия выехала оперативная группа окружной полиции. «Скорая помощь» прибыла почти одновременно с ней. Фары грузовика освещали место катастрофы. На проезжей части — следы крови и куски мяса. На бетоне был хорошо заметен тормозной след «вартбурга», который после столкновения с выбежавшими на дорогу свиньями, перевернувшись несколько раз, разбитый, лежал на картофельном поле. В стороне на покрывале виднелись два неподвижных тела.

Водитель грузовика первым увидел катастрофу. Он оповестил дорожного мастера и сделал все, что было в его силах. Он сообщил дорожной полиции, что светлый «вартбург» имел четырех пассажиров. Молодая девушка и парень были, очевидно, выброшены из машины. Шофер нашел их у подножия откоса. Проезжавший мимо водитель легкового автомобиля забрал их в больницу в С. Двух других шофер грузовика с большим трудом осторожно вытащил из разбитой машины, опасаясь, что вытекающий из бака бензин может вспыхнуть. Оба были без сознания. Молодой человек не подавал признаков жизни. У блондинки изо рта и носа шла кровь, пульс едва прощупывался и на ноге зияла рана.

Люди в белых халатах не теряли ни секунды. Каждое движение их было отработано. Через несколько минут санитарная машина с включенной мигалкой умчалась.

Полицейский из дорожной инспекции взглянул на документы пострадавших. По радио он сообщил своему начальству: «Владелец машины — профессор Иоахим Шорнбергер, Эльзенау, 12. Машина полностью разбита». Профессор доктор Шорнбергер был в это время на слете архитекторов в Магдебурге, а его жена находилась на излечении в Карловых Варах. Их единственный сын с приятелем и двумя девицами хотел провести уик-энд на даче профессора.

Сейчас он в полной тишине медленно плыл под большим черным парусом. Ему казалось, что прошла вечность, прежде чем он начал различать отдаленный звук отбойного молотка. Постепенно шум все увеличивался, приближался. Грохот нарастал, становился резче, пронзительнее. Сталь ударяла о камень. Эгон Шорнбергер не хотел приближаться к этому призрачному стаккато. Он пытался обороняться, напрягал всю свою волю против этих звуков. Но они становились все сильнее. Затем он почувствовал боль, безжалостную боль в ногах, в груди, в голове. Боль вырвала его из забытья и тьмы в дневной свет белой комнаты. Он увидел около себя двух человек, которые как будто ожидали чего-то. Мужчина, худой, бородатый, как христианский мученик, был не старше тридцати лет. Женщина, стоявшая рядом с ним, была одета в халат медицинской сестры и по возрасту могла быть его матерью.

— Ну, спортсмен, наконец-то мы вновь на этом свете, — промолвил бородач, который тоже был в белом халате. Он улыбнулся и кивнул сестре: — Теперь ему кое-что нужно сделать.

Сестра взяла в руки шприц. Эгон Шорнбергер едва почувствовал укол в руку. Боль сразу стала глуше и терпимее. Он попытался заговорить, но язык не слушался его.

«Машина… — думал он. — Что с машиной? И мои ноги… Что с ними? „Вартбург“ не прошел еще и трех тысяч километров. Я не чувствую ни ступней, ни колен. Только боль внизу. Мать и отец экономили четыре года, собирая на машину. Рука… Я не могу и рукой пошевелить…»

— Не беспокойся, — сказал врач и ободряюще потрепал его по щеке. — Пройдет несколько недель, и ты забудешь все боли и огорчения. Даю тебе честное слово.

— Это… это не… — Челюсти Эгона Шорнбергера сжало, как железными клещами. Он покачал головой, давая понять, что его волнуют другие вопросы, которые так же важны, как и вопросы о его состоянии.

Врач, казалось, догадался по сомкнутым губам пациента, что он хотел сказать.

— Твои друзья, не правда ли? — Он успокаивающе подмигнул: — Мы всех их поставим на ноги. Всех троих. И я думаю, совсем быстро. А теперь тебе нужно заснуть. Это сейчас, пожалуй, будет лучше всего!

Эгон Шорнбергер закрыл глаза. Морфий окутал его приятной теплотой. Однако не успокоил. Он смущенно искал объяснение тому, что его первые мысли были не о девушках и приятеле. Заботу о собственном состоянии здоровья он еще мог объяснить. Но то обстоятельство, что состояние отцовской машины, а не состояние здоровья друзей интересовало его в первую очередь, как только он пришел в сознание, жгло его стыдом.

«Как тот, кому собственный пфенниг дороже, чем глаз соседа», — подумал он с отвращением.

…Вдруг ему почудилось, что на светлой стене комнаты появились цветные пятна, которые, сливаясь, принимали очертания фигур и подступали к его кровати. Он узнал родителей и не удивился столь странному способу их появления и необычному виду. На отце был оливковый фартук с белыми зайчиками на груди и широкополая соломенная шляпа, как будто он только что косил траву на лужайке или чистил плавательный бассейн. Совсем по-другому выглядела фрау Шорнбергер. Она была закутана в элегантный хитон из вытканной серебром ткани, на шее — золотая цепь, которую ей привез муж из служебной командировки в Шри Ланку. Она беззвучно плакала, закрыв лицо руками.

— Типичная история, — проговорил профессор Шорнбергер. Он оперся о стальную спинку кровати, как будто находился на кафедре. — Мотоцикла молодому человеку недостаточно. Ему нужен автомобиль. Он не ожидает, пока его собственные достижения принесут плоды. Никакого уважения к трудолюбию и бережливости родителей. Бери без зазрения совести все, что понравится! И в своей безграничной наглости он еще не доволен, когда его упрекают в этом!

Каждая фраза отдавалась в голове маленьким взрывом. И тем не менее Эгон оставался спокойным. Он сам удивлялся этому. Обычно подобные проповеди приводили его в бешенство. «По всей вероятности, это действие укола», — подумал он. А может быть, это потому, что он привык к ним и у него просто нет аргументов против этой болтовни. Сейчас должна начаться партия матери…

— Мы все делали для тебя, — промолвила фрау Шорнбергер, теребя носовой платок. — Ты первый в своем классе получил мотоцикл, а совсем недавно — портативный телевизор. У тебя собственная комната, свой плавательный бассейн, бунгало на берегу озера, лодка. Четыре года отец и я экономили деньги на покупку «вартбурга». Четыре года! Если бы ты, по крайней мере, попросил разрешения! Так нет, просто взял и разбил! И потом люди, разговоры… Нет, мой дорогой, нет!

Внезапно Эгон заметил маленького паучка, спускавшегося с белого потолка на невидимой паутинке. Он приземлился на кровать и уставился на него. У паучка оказалось человеческое лицо. Он косил, как учитель музыки, к которому родители водили его изучать игру на фортепиано в течение пяти лет. Паучок ядовито захихикал, уменьшился до макового зернышка и пополз по наволочке на тонких, как волосок, ножках.

— Ты знаешь, что сделал бы со мной мой отец? — спросил профессор Шорнбергер сына. — Он бы так обработал меня своим ремнем, что я минимум четыре недели не мог бы ходить на пляж!

Маленький паучок исчез.

— Семейный фашизм, — промолвил Эгон и посмотрел на родителей. Они смущенно переглянулись. — Вы сейчас полностью высказались… Больше не нужно!

— Что это значит? — Профессор Шорнбергер выпрямился в своем садовом переднике. — Что ты хочешь этим сказать?

— А то, что вы остались мещанами, — спокойно пояснил Эгон. — И меня вы создали по своему образу и подобию. И это вас злит.

— Ты наше подобие? — Профессор Шорнбергер покачал с сомнением головой. — Ишь чего захотел!

— Откуда ты нахватался этой ерунды, мой дорогой? — с упреком произнесла мать.

Она уже не плакала: слезы размывали тушь на ресницах. Сейчас она выглядела значительно старше. Лицо матери говорило о том, что в ее жизни был не один трудный год.

Эгон закрыл глаза. Его охватила усталость. Родители удалялись от него все дальше и дальше. Он заговорил, хотя каждое слово требовало напряжения:

— Руины, водопровод для завода, битва за урожай… Может быть, тогда вы действительно были классом. А теперь, поверьте мне, вы выглядите совершенно иначе. Если кто-нибудь проберется в вашу дачу и опустошит холодильник, для вас это будет событие более трагическое, чем гибель какого-либо революционера в Южной Америке. Вам наплевать на то, что в нашей стране есть еще люди, которые живут в трущобах, зато вас волнует вопрос о том, что ваш бассейн в саду слишком мал. Любое средство считается допустимым, если оно применяется для благоустройства дачи. Это паршивое сооружение терзает вам сердце больше, чем убийства чилийских рабочих. Что, скажете нет? А ведь со мной в вашей комфортабельной калоше ехало еще три человека! Три! Я их уговорил на эту поездку. Не согласись они — с ними ничего бы не случилось. И что же теперь? Может быть, доктор не сказал мне правду. Может быть, Фредди погиб или Анке на всю жизнь осталась калекой… Или Сильвана… Вас это волнует или нет? Я понимаю, отлично понимаю! Мы здесь три Шорнбергера — плоть от плоти, кровь от крови. Я тоже вначале подумал не о товарищах, а об этом трижды проклятом автомобиле и куче денег, которых он стоил, а также о ярости, которая охватит вас… Что за превосходный семейный коллектив представляем мы с вами, боже мой!

Эгон Шорнбергер не мог больше продолжать. Его глаза увлажнились. Он зарыдал. В последний раз он рыдал так в детстве, когда у него нестерпимо болел зуб…

Иоахим Шорнбергер получил профессию подмастерья каменщика, но был вскоре командирован молодежной организацией на рабоче-крестьянский факультет. На меж-германской встрече в Западном Берлине он познакомился с Ирмгард, когда они оба принимали участие в демонстрации. Полицейские начали разгонять ее участников дубинками. Они безжалостно избивали парней и девушек, топтали сапогами раненых, оставшихся лежать на асфальте. Иоахим и Ирмгард, раньше никогда до того не встречавшиеся, столкнулись в подъезде какого-то дома. Девушка дрожала от страха. Иоахим Шорнбергер сразу не мог выбраться из случайного убежища: удар дубинкой парализовал ему левую руку. В учебниках он читал захватывающие, романтические рассказы об уличных боях в Веймарской республике. Когда старьте участники боевых демонстраций того времени вспоминали об этом, их рассказы вызывали у юных слушателей, таких, как Иоахим и Ирмгард, не только удивление, но и тайную зависть к революционерам, которые в те времена могли открыто показать свое мужество и готовность к борьбе с классовым врагом. Что такое по сравнению с этим двенадцатичасовой субботник по расчистке развалин или добровольное проведение нескольких каникулярных недель на уборке картофеля! В ту пору они были одержимы борьбой. Уличные заграждения, полицейские цепи, водометы, угрозы применить стрелковое оружие. Все было оговорено заранее, шло по определенному плану. Рекомендовалось избегать рукопашных схваток. Но здесь все было по-другому. Мастера резиновой дубинки не предупреждали. Они накинулись на молодежь, как стая волков, и били безжалостно, слепо. Искаженные лица полицейских, крики друзей преследовали Иоахима и Ирмгард повсюду целую неделю. «Ненависть, которая сохранилась в нас с тех пор, никогда не исчезнет», — утверждал позже Иоахим Шорнбергер, когда рассказывал эту историю сыну. Между тем он стал дипломированным архитектором, а потом профессором в высшей технической школе. Ирмгард Шорнбергер тоже училась, получила диплом специалиста по германистике и стала заведовать городской библиотекой. Эгон гордился родителями, тем высоким уважением, которым они пользовались, их наградами, радовался каждому успеху, которого они достигали на своей работе. Он был также доволен и горд, когда они построили свой прекрасный дом с бассейном в саду, когда на место старого, потрепанного «Ф-9» они поставили в гараж новенькую автомашину, а через два года купили участок на берегу озера.

Но однажды пьедестал, на который Эгон поставил родителей, дал трещину. Он не мог бы точно сказать, когда это произошло и что послужило тому причиной. Во всяком случае, все началось перед его пятнадцатилетием. Отец запретил ему тогда пригласить домой школьных товарищей. Он втиснул ему в руку бумажку в 20 марок и посоветовал пригласить всех на общественный пляж.

Через полгода возникла следующая трещина. Эгон отказался присоединиться к обязательству школьников и школьниц 10 «Б» класса не смотреть западное телевидение и не слушать передач западного радио. Все без промедления присоединились к этому обязательству, хотя некоторые и не думали его выполнять. Эгон Шорнбергер не хотел быть обманщиком. Он и его отец редко пропускали фильмы о Диком Западе. В тот же вечер Эгон имел объяснение с родителями, которые у камина за бутылкой красного вина взяли сына в оборот. Они пытались убедить его, что глупо и вредно плыть против течения. «Все свои действия и поступки необходимо направлять к одной цели», — говорил отец, и мать ему вторила. Черты характера человека и его моральные качества должны проявляться применительно к этой цели. Эгону сейчас для достижения его цели необходимо получить отличные выпускные оценки, с тем чтобы иметь больше шансов на конкурсных экзаменах в вуз, а его отказ принять на себя обязательства о западных передачах может повредить этому. На следующий день Эгон Шорнбергер подписал требуемое обязательство. Одновременно он вычеркнул родителей из галереи своих героев. Он охотно перенял их дурные привычки и научился из авторитета отца извлекать для себя множество мелких преимуществ.

Аттестат зрелости он получил с низкой средней оценкой, но с помощью родителей его приняли в высшую школу на строительно-архитектурный факультет.

— Эгон, — прозвучал тихий голос отца совсем близко от кровати, — мальчик, как дела? Тебе очень больно? Я не мешаю? Мне разрешили побыть с собой только полчаса.

Эгон открыл глаза. В комнате горел свет. Занавески были задернуты. На ночном столике стояли в вазе три гвоздики — его любимые цветы. Отец придвинул стул. Его мягкий черный кожаный пиджак блестел, как шелковый. Он выглядел усталым.

— Ты еще здесь? — спросил Эгон, выплывая из тяжелого, глубокого сна. Морфий еще находился во всех его членах, и он с трудом двигал языком. — А твоя соломенная шляпа?.. Твой фартук? А где мама?..

— В дороге. С вокзала она приедет прямо сюда. Мы так рады. Все могло кончиться хуже, мой мальчик!

«Мне приснилось все это, — подумал Эгон. — Соломенная шляпа, передник, косоглазый паучок и наш спор. Всего этого в действительности не было. Но сейчас это начнется. Это должно начаться… Почему он не спрашивает меня о разбитой машине?»

— Сильвана завтра уже выписывается домой, — сообщил отец. Он осторожно положил руку на забинтованное плечо сына. — Правда, она должна будет еще некоторое время держать руку в гипсе. А твой друг Фредди выпишется на будущей неделе.

— Ну а дальше? — приставал Эгон Шорнбергер. — А твоя машина? Новая машина?!

— Ты имеешь в виду Анке?.. — Профессор смотрел мимо сына.

«Что с ним случилось? — недоумевал Эгон. — Неужели старик не знает, что его роскошный автомобиль годен теперь только на металлолом? Или ящик не так уж изуродован, как я представляю себе?»

— Я ничего не могу тебе сказать определенно.

— Эгон, — проговорил, помедлив, отец. — Анке из вас всех пострадала в большей мере. У нее, как у тебя, сломаны обе ноги, повреждена черепная коробка. Я только что от нее. Она была в отделении реанимации. Несколько минут назад ее привели в сознание. Врач сказал, что это очень важно: теперь есть надежда.

— А твой автомобиль?..

— Это сейчас совершенно не имеет значения, мальчик. Проклятые свиньи всех вас чуть не погубили. Ты знаешь, как мы будем рады вашему выздоровлению! Мы и родители твоих друзей! В первую очередь важно это, а не несколько центнеров железа.

Они посмотрели друг на друга. И внезапно без слов поняли, что в этот момент стали ближе друг другу, чем в какой-либо другой день за последние годы.

Катастрофа и все, что произошло в последующие за нею недели, сделали Эгона Шорнбергера более взрослым, зрелым. Он понял, что поспешные суждения легко приводят к ошибкам и могут ранить людей незаслуженно. Поэтому он твердо решил в будущем более тщательно, деловито и трезво реагировать на все и оценивать людей. Тем не менее часто случалось так, что он в несколько минут несколькими резкими глупыми фразами разрушал все, что было до этого построено с таким трудом. И его отец, с которым он однажды вечером откровенно и подробно поговорил об этом, не знал, что посоветовать сыну.

— Может быть, тебя поставит на ноги армия, — выразил надежду профессор. — Но высокомерие — чертовски крепкий сорняк…

— Вам будет нелегко со мною, — признался Эгон Шорнбергер, придя на военную службу.

И его товарищи по мотострелковому полку «Шарнгорст» могли уже с первых недель обучения подтвердить это.