ПИСЬМА


_____

В. С. С-ву


Дорогой В. С.!

Получил Ваше письмо, в котором Вы отвергаете ранее принятый Вами план редактирования Вашей рукописи Е. Н. Герасимовым и просите меня ознакомиться с первой и пятой частями в нередактированном виде. Я покамест ознакомился лишь с первой редактированной частью. Должен сказать, что при всех симпатичных данных изобразительного порядка, живости видения деталей, очевидном знании деревенского быта и т. п., — при всем этом — даже отредактированная опытной рукой часть рукописи мне представляется еще весьма сырой, растянутой, расползающейся по швам. Боюсь, что Вам уже успели настолько вскружить голову похвалы некоторых товарищей, что Вы плохо себе представляете, как обстоит дело в действительности. Вы уже смело и свободно в отношении своей рукописи употребляете слово «роман», а мне кажется, что о романе там еще говорить рано. Я, между прочим, очень хотел бы прочесть какой-нибудь Ваш рассказ, очерк, что-нибудь небольшое, чтобы вообще судить о Ваших возможностях, которые очевиднее были бы, так сказать, на «малом поле». Конечно, я прочту то, что Вы пришлете (Е. Н. запросил у Вас рукопись) в том виде, как Вы представите, сравню с редакцией Герасимова и т. д., но мне хотелось бы, чтобы Вы не считали дело таким простым, как оно Вам кажется сейчас.

Итак, жду рукопись первой части, — пятую можно покамест не высылать.

Желаю Вам всего доброго.

19 июля 1958 г.

Э. Г. А-ян


Дорогая Элеонора Георгиевна!

Повесть «Девушка из министерства» прочел с интересом и удовольствием. Вы действительно пишете все лучше и лучше, талант Ваш приобретает все большую уверенность умелости, мастерства и силы. Немногим дано так убедительно и непринужденно развить зауряд-историю любовного пробуждения девушки в годах, что она, эта история, становится фокусом, отражающим большое многообразие и сложность жизненных переплетений, и дает, так сказать, воздух времени. Вещь полна света и любви, может быть, это происходит еще от особого настроения любви к детям, которое исходит отовсюду и очень подкупает. Словом, мы печатаем эту повесть и уверены, что читатель будет ею доволен.

Правда, вещь эта не обошлась без излюбленного Вашего мотива женского непрощения в любви, некоего упоения чувством неуступчивости, почти что возмездия за недостаточную бережность в любви — пусть она даже, как в нынешнем случае, происходит из наиболее благородных причин (привязанность художника к делу своей жизни — искусству). В этом смысле — повесть у Вас опять «женская», что несколько ограничивает ее, как мне лично кажется. Но это уже разговор, не имеющий отношения к вопросу о напечатании вещи в журнале. А вот что мне, как и моим соредакторам, представляется некоторым частным и легко устранимым изъяном повести: история с отказом старика Ваграма переехать в новую квартиру из старой фамильной лачуги. Пусть он говорит все, что говорит у Вас, т. е. что ему жаль покидать эту лачугу, освященную памятью отцовских и дедовских трудов, детства и т. п. Пусть даже ходит с этим к министру, но не нужно немыслимых в наши дни слов отказа от новой квартиры. Только и всего. Это Вы можете сделать, не уступая ничего существенного, не поступаясь правдой, не фальшивя, — наоборот, если оставить так, как есть, то ощущения некоторой фальши читателю не избежать. Такова моя просьба. Все дело в том, что, это небольшое движение пера Вы должны сделать как можно быстрее (если, конечно, Вы согласны сделать его), так как рукопись должна быть сдана в набор в самое ближайшее время.

Всего Вам доброго. Все, что будет у Вас нового, присылайте нам.

24 июля 1958 г.

А. М. Т-ну


Уважаемый А. М.!

Задержка с ответом на Ваше письмо и стихи объясняется крайней моей занятостью. Все мое время уходит на чтение и редактирование материалов, предназначенных в очередные книжки журнала.

Просмотрел я Ваш «Сказ про богатырей стороны пяти морей». Должен огорчить Вас: я решительный противник всяческих «сказов», «сказок» и т. п. в применении к современной теме. Я считаю все такие стилизации под ершовского «Конька-Горбунка» на материале сегодняшней советской действительности фальшивыми и никому не нужными. Отсюда Вам должна быть понятна моя оценка и Вашего «Сказа». Поверьте мне, что это — не поэзия, это вольное упражнение в хореическом размере, которое выглядит как пародия (а ведь Вы это всерьез):

По решенью Исполкома

Возвели четыре дома.

В городке народ неглуп:

Есть решенье строить клуб…

И т. д.

Один из «богатырей» Ваших «в работе скор».

То неделю он в колхозе

Иль по делу в Совнархозе,

То Совет о стройке ГЭС

И реформе Эм-тэ-эс…

Право же, такие стихи писать легко, а читать тяжко. Вот, примерно, все, что могу сказать Вам. Не огорчайтесь, если можете, прямотой моего отзыва, но говорить иное — значило бы обманывать Вас, а следовательно, не уважать.

Желаю Вам всего доброго.

Рукопись возвращаю.

29 июля 1958 г.


В. И. Ф-ву


Дорогой В. И.!

Книгу получил, спасибо. Из новых стихов, к сожалению, не смог ничего отобрать для «Нового мира». Основная беда: мелковато все по мысли, случайно: «кружева», «качели», «тополя» — что вижу, то и зарифмовываю. Ни одно стихотворение не свидетельствует о сколько-нибудь серьезной необходимости его написания, — можно было и не писать эти стихи.

Рукопись с моими пометками возвращаю.

Всего Вам доброго.

15 августа 1958 г.


М. П. П-ву


Дорогой М. П.!

Стихи Ваши мне, как помнится, действительно передавали когда-то из ЦДСА, но почему я Вам не написал, уже не помню, может быть потому, что не Вы обращались ко мне, а некий «методический кабинет». Теперь я получил уже от Вас лично рукопись поэмы «На росстани» и вот отвечаю. Должен огорчить Вас: поэма слабая, стих ее вялый, строку пятистопного ямба Вы кое-как заполняете словами, среди них так много лишних. Да и самый этот пятистопник как-то не в ладу с материалом — школа, экзамены, школьно-вузовская лексика, для всего этого он громоздок. Проще говоря, поэма скучна, а это беда большая при всех добрых намерениях Ваших показать обретение места в труде, счастья в жизни вчерашними «детьми», ныне молодыми людьми.

О напечатании ее в «Новом мире» не может быть и речи. Не могу Вам и советовать «дорабатывать» ее — вся ее «фактура» такова, что, пожалуй, лучше этого не делать. Частности можно поправить, но общий ее порок растянутости, многословия, вялости не устранить. На вопрос Ваш о том, стоит ли Вам писать, не отвечаю, потому что не знаю, не беру на себя этого. Бывает, что начинают и слабее Вашего, а толк получается — и наоборот. Было бы очень легко входить в литературу, заранее обеспечив себя такой «гарантией» относительно успеха. Дело покажет.

Желаю Вам всего доброго.

Рукопись возвращаю.

15 августа 1958 г,

Е. К-ко


Дорогой тов. Е.!

Из того, что я отклонил Ваши стихи, показавшиеся мне слабыми, Вы делаете вывод о моем стремлении «не пустить» Вас в «большую поэзию». Это странно и несерьезно. Во-первых, — сие от меня не зависит, — я могу напечатать или не напечатать стихи в редактируемом мною журнале, а это далеко не одно и то же, что «пустить» или «не пустить в большую поэзию». Во-вторых, нехорошо предполагать такое стремление («не пустить») в человеке, которого, как Вы пишете, всегда уважали. И, наконец, самое главное: вхождение или невхождение «в большую поэзию» всего более и непосредственно зависит от Вас самих, а не от кого другого.

Желаю Вам всяческих успехов, охотно прочту Ваши новые стихи и, если они будут хороши, напечатаю в «Новом мире».

16 августа 1958 г.

Н. Д. К-к


Дорогой Н. Д.!

Случилось так, что, прочитав Вашу рукопись и подготовившись к беседе с Вами, я не дождался Вас и найти не мог ни телефона, ни адреса. В письме, конечно, я могу лишь бегло коснуться того, о чем собирался говорить подробно. Так вот — по пунктам.

1. В отличие от «Летописи», которая была от первого лица, в «Приморской стороне» язык и стиль пожиже; видимо, освоение третьего лица повествования, более сложного типа, проходит не без потерь. Письмо в «Приморской стороне», я бы сказал, более «райгазетное», маловыразительное.

2. По содержанию. — Очень плохо, что с первых страниц мы уже видим, что столичный гость в колхозе — Стариков — эгоист и «ревизионист», а проще говоря, человек своекорыстный, пошлый и дурной. Дальнейшие обоснования этой характеристики уже представляются излишними.

3. Кульминационный разговор двух друзей на острове на тему о том, что важнее: работа в колхозе или над диссертацией о Г. Веерте, отдает неприятным душком противопоставления «низового» труда — интеллигентному, «народа» — «интеллигенции». «Мы, озерские, за тебя отвечаем» и т. п. — тут что-то в духе «кочетовских рабочих», которые берут на себя ответственность за секретаря горкома («Братья Ершовы»).

4. Есть хорошие картины «островной» жизни, труда животноводов, отдельные черты жизни колхоза, но в целом нет того, что было в «Летописи», — достоверности свидетельства, несомненности того, о чем говорит автор. Словом, беллетристика вместо художества.

Вот, примерно, по каким пунктам могла идти у нас беседа, но в письме, к сожалению, не могу быть более подробным.

Стоит ли продолжать повесть? Не берусь решить этот вопрос. Во всяком случае, дайте ей немного полежать, подумайте, отойдя от нее немного.

Желаю всякого добра.

25 сентября 1958 г.

М. Н-ву


Дорогой тов. М.!

Новые Ваши стихи по словесной и ритмической структуре почти безупречны. Вы, как говорится, набили руку, и этим выражением я не хочу сказать ничего дурного. Это очень важно — обрести уверенность в форме, естественность выражения. Заметно, что Вы работаете сознательно и упорно. Это хорошо. Но овладение формой как таковой, без овладения, так сказать, высотами идейного содержания — это даже еще не полдела, а, может быть, только четверть дела. Я хочу сказать, что объем содержания этих стихов очень уж скромен. Лето лучше весны, годы идут, мы стареем и т. п. — все это, согласитесь, не такие уж богатые добытки мысли. Еще Пушкин говорил, что на одних воспоминаниях об ушедшей юности далеко не уедешь. Словом, стихи вполне приличные, их можно напечатать в местном альманахе, в одном из сибирских журналов, но выходить с ними на трибуну большого всесоюзного журнала не стоит — для такого выхода надо уж собрать запас повесомее.

Рукопись возвращаю, хотя это и не в наших правилах. Надеюсь, что к неудаче с этими стихами Вы отнесетесь по-мужски, не впадая в уныние.

В дальнейшем — присылайте все, что будет Вам представляться более значительным.

Желаю всяческих успехов.

25 сентября 1958 г.


С-ву


Дорогой тов. С.!

Как я уже сообщал Вам телеграммой, в 11-й книжке мы публикуем большой цикл Ваших чукотских стихов. В нем — «Праздник в тундре», про девушку-каюра, «Олени любят соль», про самолет над скалой (я не все заглавия помню, а рукопись в наборе — нет под рукой), о дружбе с чукчей, который в пургу не дает герою погибнуть, и еще что-то. Словом, это будет серьезным дебютом в большой печати. Стихи мне и моим соредакторам очень нравятся. Мы надеемся, что они будут замечены и читателем и критикой. Мне известно, что некоторые из этих стихотворений печатались в местных изданиях, но оговаривать это обстоятельство при опубликовании их в «Новом мире» я не вижу надобности. А вот просьба: подумайте, нельзя ли найти общий заголовок, например, «Стихи с Чукотки». Если согласны или предлагаете что-нибудь другое — телеграфируйте немедленно.

Если у Вас явятся какие-либо поправки к названным стихам, опять же телеграфируйте, а следом, авиапочтой, присылайте новые варианты. У меня же покамест нет в этом смысле к Вам претензий.

В ближайшие недели, может быть, ко времени съезда писателей РСФСР, мы вызовем Вас в Москву, — мне хотелось бы с Вами поговорить о Вашей работе и т. д. Хорошо, если Вы к этому времени приведете в порядок свое «наследие» в рукописном и печатном виде, еще лучше, если к тому же привезете что-нибудь новое, но не будет — не торопитесь.

Желаю Вам всего доброго, а главное, здорового спокойствия в отношении всяческих невзгод жизни — без них не обойтись, дальше они могут быть и еще куда серьезнее, так что нужно к ним привыкать смолоду. Будьте здоровы. Сообщите Ваше отчество. Александр Григорьевич шлет Вам свой привет.

1 октября 1985 г.

А. Ф. Б-ну


Уважаемый А. Ф.!

Статья «Письма фронтовиков» о «Василии Теркине» печаталась очень давно, — с тех пор писем пришло несоизмеримо больше. Но они лежат частью в моем архиве, частью в других местах — и ознакомить Вас с ними не представляется покамест возможным. Этим письмам уделено внимание в моей статье «Ответ читателям «Теркина», которая печаталась в качестве приложения к отдельным изданиям «Теркина» и моим двухтомникам. Но ее под рукой у меня нет. В библиотеке Вы ее можете найти.

Посылаю Вам — за неимением более солидного издания — мою последнюю по времени выхода книжечку в серии «Библиотека «Огонька».

Желаю Вам всего доброго.

6 октября 1958 г.

П. С. В-му


Дорогой П. С.!

Должен Вас по необходимости предупредить, что, послав мне рукопись в «частном» порядке, Вы, как и другие авторы, поступающие так, проигрываете в отношении сроков получения ответа. Проше сказать, у меня теперь нет ни часа времени, когда нечего было бы читать из редакционных запасов. Таким образом, рукописи, не проходящие через редакцию, залеживаются у меня очень долго. В отношении Вашей рукописи это тем более возможно, что Вы сами любезно уведомляете меня о «несовершенстве», «робости и беззубости» и т. п. Вашей повести. Естественно, что в первую очередь я должен читать вещи смелые, острые и совершенные по форме — хотя бы по заверениям их авторов.

Если не возражаете, я передам Вашу рукопись на прочтение кому-нибудь из моих сотрудников, наиболее близких мне по взглядам и вкусам, — это ускорит решение вопроса. А нет — не взыщите, — ждите. Итак, остаюсь в ожидании выражения Вашей воли, с приветом и добрыми пожеланиями.

А. И. У-ко


Уважаемый А. И.!

Стихи Ваши такие, каких очень много пишется молодыми (и немолодыми) людьми, т. е. стихи, в которых видна главная забота автора, чтобы все было «как у людей», как в других стихах, известных из печати, — заботы о внешних приметах так называемой литературно-технической грамотности — соблюдении размера, рифмы, обязательной «образности». Отсюда и обязательность словаря, не своего, а взятого из стихов же: «зори», «росы», «косы», «пороши», «березки» и т. п. Преодолевание этой чужой, заемной, а следовательно — мертвенной фактуры стиха (под этой фактурой я разумею словарь, ритмические интонации, «образность») и обретение своей — дело нелегкое. Не имею возможности быть более конкретным, — стихов получаю так много, — но, может быть, Вам послужат на пользу мои построчные замечания на некоторых Ваших вещах (на всех я не сделал этого по недостатку времени, но просмотрел их — они не лучше).

Если у Вас будет что-нибудь, что Вы сочтете для себя чем-то новым, присылайте.

Желаю всего доброго.

Рукопись возвращаю.

4 ноября 1958 г.


Л. Н. З-вой


Уважаемая Л. Н.!

Вы пишете, что несколько лет назад уже получили от меня отзыв на свои стихи, и отзыв хоть и неблагоприятный, но прямой, не уклончивый, и, так или иначе, внушавший Вам доверие. В расчете на такое доверие я отвечаю и на этот раз на Ваше глубоко искреннее письмо, сопровождающее Чуть ли не целую книжку стихов.

С горечью вполне понятной Вы говорите о том, что, мол, годы идут, что Вы уже не так молоды, а все еще числитесь в «молодых» и, хуже того, Вас уже как бы лишают своего внимания и заботы те литературные «инстанции», которым надлежит заниматься собственно молодыми, молодыми по возрасту. А Вы уже говорите не только от себя лично, а и от имени, так сказать, своих сверстников, людей одинаковой литературной судьбы. Вы говорите о тем, что консультанты и рецензенты разноречивы и полны профессиональной черствости, что трудно пробиться в большую печать, а между тем печатаются стихи нисколько не лучше Ваших, порой, может быть, даже хуже и т. д.

Все это так, если относить все за счет причин, лежащих вовне, но, может быть, стоит взглянуть на это дело и с другой стороны.

Я просмотрел присланные Вами стихи, — пусть Вас не смущает это слово «просмотрел», которое как бы свидетельствует о небрежном ознакомлении, — многолетний опыт «просматривания» дает мне некоторое право утверждать, что я умею это делать, и большой ошибки не совершу, не «просмотрю» в том смысле, что не увижу.

Стихи хорошие, вполне искренние и достаточно умелые, не из тех, когда нужно говорить о неумении, о режущих слух словесных неловкостях. Все так. И тематически все, что вполне законно: преобладание «чисто женской» темы — темы любви, память несовершившегося счастья, горечь утраты и стремление обрести «мир души» в усвоении каких-то иных, кроме минувшего чувства, привязанностей, радостей и удовлетворения (в работе, в общении с людьми, которым Вы нужны и которые Вам необходимы), и отголоски душевной боли, и естественное желание и ожидание еще возможного счастья самой любви («Как помню я твою заботу» и др.). Касаются стихи и других, более «объективных» тем, подсказываемых действительностью наших дней (лучше «Канун 1959 г.»).

И все это, повторяю, на уровне стихов, которые можно и напечатать.

Но, скажу прямо, можно и не напечатать и беды не будет. Так только и нужно смотреть на это: будет ли беда, большая ли потеря, если не напечатать, — и если нет беды, то и можно с легким сердцем не печатать. И не нужно ссылаться на то, что печатаются порой и худшие стихи, — все бывает, но велика ли честь оказаться не хуже посредственности.

Все это я говорю в объяснение того, что не смог сейчас отобрать для «Нового мира» ни одного из Ваших стихотворений. Вы вправе посетовать и на мою «черствость», по это уже такая паша редакторская доля. Однако Вы можете, по крайней мере, верить мне, когда я скажу, что, по-моему, Вы вот-вот напишете что-нибудь такое, что выйдет из Вашего ряда, явится «новым качеством», и тогда я буду рад напечатать Ваши стихи.

Рукопись возвращаю с некоторыми моими пометками при чтении.

Попробуйте прислать что-нибудь и из Вашей прозы, а новые стихи — само собой.

Желаю успеха.

21 ноября 1958 г.



Я И. Г-ву

Уважаемый Я. И.!

Вашу «Повесть о земляке» мы напечатать не сможем: при очень посредственном стихе такой объем — дело безнадежное. Главная беда вещи — просчет в отношении ритмическом. Различные стихотворные размеры не «освоены» Вами, не стали Вашими, — все время слышишь, угадываешь этот размер отдельно от Вашего содержания:

— Что расселся, Семен, как чахоточный дед? —

Все играют, и ты поиграй на… —

невольно читается «на мотив» образца:

— Не пора ль, Пантелей, постыдиться людей

И опять за работу приняться…

Несоответствие ритмического письма содержанию вообще разительное:

И как бешеный мечется в воздухе мяч,

Так Наташе и прыгает в руки…

Согласитесь, что динамику игры этот размер передает подобно тому, как бывает в кино при замедленном движении ленты («лупа времени»), когда, скажем, скачущие во весь опор кони еле перебирают ногами.

Точно так же (беру еще пример наудачу) противоречит ритмический строй содержанию в строчках:

Ночь. И зеленые грассы

Режут с кустарника ветки,

Стонут от злости осколки,

«Тигр» за снегами ворчит…

Я не говорю о том, что в приведенных строчках, как и во всей вещи, неблагополучно не только с ритмической стороны («Чахоточный дед», осколки, стонущие «от злости»). Недостаточное развитие, так сказать, слуха на стих — главная Ваша слабость. Это сообщает всей поэме впечатление прозаичности, вялости, растянутости и способно уморить самого терпеливого читателя.

Быть более подробным не имею физической возможности, но если Вы захотите меня понять, то Вы из этого моего письмеца можете понять очень важный «секрет». Я бы даже так сказал, чтоб верно угадать, каким размером о чем можно писать, — это все равно, что написать вещь наполовину.

Не огорчайтесь, пожалуйста, прямотой моего замечания, — иначе должен был бы кривить душой.

Всего доброго.

28 ноября 1958 г.

В. И. Б-цу


Уважаемый В. И.

Я внимательно прочел Вашу рукопись и должен сказать прямо, что во многом она меня очень огорчила. Человеческий опыт, страдания, испытания действительной своей биографии Вы стремитесь изо всех сил облечь в форму беллетристического произведения, а от этого теряет в достоверности все, что Вы рассказываете. Читатель вправе сомневаться относительно того, что по самой своей сути должно быть представлено ему как факт, документ, свидетельство без скидок на «художественность». И не могу не заметить, что художественность эта сама по себе далеко не первого сорта.

Читателю в данном случае интересно и ценно то, что действительно было на самом деле, а не то, что могло быть, но могло и не быть. Представьте себе, что человек, побывавший на Луне, от которого все ждут точных, фактических, подробных сведений о том, что там и как, вдруг стал бы вместо этого писать роман на материале лунной действительности. Конечно же, мы предпочли бы этому роману достоверный, фактический рассказ о Луне, будь этот роман хоть расхудожественным произведением. Так и в Вашем случае — с той разницей, что Вы не один побывали «на Луне», т. е. есть люди, которые не потерпят малейшей неточности в отношении того, что было имя там пережито. Да и память тех, кто не возвратился оттуда, взывает к точности, достоверности свидетельства о муках, перенесенных ими, обо всем, что должно остаться в сознании живущих, обращающих ныне свои усилия к тому, чтобы это не могло повториться.

Сейчас мне сказали, что Вы ответили согласием соответственно поработать над рукописью (Ваша телеграмма в ответ на письмо Закса). Но и в нынешнем виде рукопись Ваша просто, на мой взгляд, испорчена «беллетристикой», вносимой Вами в фактический материал, и в таком виде она не представляет интереса для журнала. Ваше дело — решить, как с этим быть: освободить ли вещь от «беллетристики», привести ее в соответствие с понятием о жанре воспоминаний военнопленного или искать редакцию другого журнала или издательства.

Вот все, к сожалению, что могу сказать Вам по существу.

По частностям я мог бы быть очень подробным, но ведь если Вы не принимаете основное требование редакции, изложенное в письме т. Закса, то это не имеет смысла.

В случае, если бы Вы решили переработать рукопись в указанном плане, прошу сообщить — не могли бы Вы приехать в Москву для конкретных переговоров.

Желаю Вам всего доброго.

10 декабря 1958 г.

И. Р. Ш-чу


Уважаемый И. Р.!

Рукописи Вашего романа «Горячие сердца» и повести «Аня» залежались в редакции так долго по той причине, что Вы настоятельно просили, чтобы прочел их непременно я, не передавая никому другому из сотрудников. Просьба эта обычная со стороны молодых (а иногда и не молодых) авторов, присылающих свои рукописи в редакцию. Исходит она из того наивного представления, что будто бы в редакциях все работники, кроме главного редактора, только затем и сидят, чтобы «резать» талантливых авторов, «не пущать» их в литературу. Представление вздорное, но это, между прочим, к слову.

При беглом первоначальном ознакомлении с Вашими рукописями я, имея в этом деле некоторый опыт, увидел, что о напечатании их не может быть и речи. Занятый чтением материала, предназначенного для очередных книг журнала, я отложил Ваши рукописи на неопределенное время. Я передал их одному из лучших, опытнейших наших рецензентов. Он дал отзыв, исключающий возможность напечатания или «доработки» этих Ваших рукописей, но в целом весьма доброжелательный и подробнейший. Мне отзыв показался весьма убедительным в соответствии с тем впечатлением, какое я получил от рукописей, но я придержал его, вспомнив о Вашем условии, до поры, когда сам смогу прочесть от начала до конца. Так я и сделал теперь в отношении повести «Аня» и не вижу необходимости читать подряд еще и 354 стр. романа, знакомого мне в общих чертах.

Повесть «Аня» — надуманная история «любви с первого взгляда» студентов Алексея Морозова и Ани, их разлуки по причине отъезда Алексея на Дальний Восток, измены его Ане и сближения с Наташей, а затем приезда на место действия Ани, неудачных родов и тяжелой болезни Наташи, самоотверженной заботы Ани о ее ребенке, вспыхнувшей вновь любви Алексея к ней, Наташиной драмы по ее выздоровлении и полной ликвидации «конфликта» благодаря взаимной самоотверженности сторон и намечающемуся сближению Наташи с врачом, излечившим ее от смертельной болезни, — повесть эта, скажу Вам прямо, находится вне литературы. Это — беспомощное подражание литературной форме, которое дается с тем большей легкостью, что автор не имеет представления о серьезности литературного труда, пользуется в сюжете, стиле, языке самыми невыносимыми схемами и штампами, просто мало начитан, даже, простите меня, малограмотен.

Таким образом, я увидел, что отзыв нашего рецензента куда более мягко и осторожно оценивает Вашу работу, чем это вынужден сделать я.

Я не имею возможности быть подробным, детально разбирать Ваши рукописи — это, на мой взгляд, отлично сделано рецензентом.

Вас удивляет, что уже четыре издательства (или редакции журналов) отклонили Ваши вещи, а удивляться-то не приходится. Я не уверен, что Вы смогли бы написать хотя бы небольшой хороший рассказ или очерк, — это очень нелегкое дело, а тут Вы предлагаете сразу роман и повесть, написанные, по-видимому, одновременно, так как они датированы одним годом и чуть ли не одним месяцем.

Поверьте мне, что не желание обидеть и огорчить Вас (это очень неприятно делать), а, напротив, уважение к Вашей профессии инженера, работающего в одном из отдаленных и суровых районов, который мне, как и Ваш Ангаоск, отчасти знакомы в личном смысле, — только это заставляет меня быть столь резким в оценке Ваших литературных опытов.

С уважением.

12 января 1959 г.


М. Щ-ну


Дорогой тов. Щ-н!

Вопрос, который Вы ставите в своем письме, обычный вопрос молодого автора, обращающегося к более опытному в литературе человеку. И ответить на него по-настоящему, не обиняками, трудно, почти невозможно. И я обычно не берусь отвечать на него. Откуда, в самом деле, я могу знать, должны Вы или не должны продолжать писать? Кто, кроме Вас, может решить этот вопрос? Я лишь одно замечу, пусть это будет жестковато, что вопрос этот происходит от желания «легкой жизни». Пусть, мол, некий дядя скажет мне, стоит ли мне рисковать, стоит ли ставить на карту судьбу? А ведь, зная наперед — стоит или не стоит, — очень легко было бы избирать дорогу жизни. А эта дорога — литературная — она попросту не может быть легкой, не бывает, по крайней мере, до сих пор таких случаев не было. Так что оставим этот вопрос открытым. Если Ваше призвание глубоко, то что бы и кто бы Вам ни говорил, наперекор ему Вы пойдете своим путем, а если нет, то как бы Вас ни поощряли — толку не будет.

Что касается Ваших поэм «Судьба» и «Ты и знакомые твои», — в них есть какие-то черты воспроизводимого в стихотворной форме жизненного опыта, ранних раздумий, но все это еще неотчетливо, многословно, школьнически подражательно (особенно «Ты и знакомые твои»).

Мой совет: погодите с поэмами, это Вам еще не под силу, покажите себя определившимся мастером в жанре небольшого стихотворения, приучите себя к четкости, ясности выражения, к дисциплине словесного строя. Когда получится что-нибудь, что Вам покажется отличающимся от стиха этих поэм, — присылайте.

Желаю всего доброго.

Рукопись возвращаю.

14 января 1959 г.


Л. Н. В-му


Дорогой тов. В-кий!

Ваши стихи долго залежались в редакции именно потому, что Вы хотели, чтобы ответил Вам только я, а я читаю не только стихи, да и стихов всегда — штабеля.

Стихи цикла «Пушкинская земля», вообще говоря, вполне приличные, их легко напечатать в любом месте, особенно если приурочить к какой-нибудь пушкинской дате. Но раз уж Вы ко мне с ними обратились, то скажу прямо: они вроде серии тех «художественных» открыток, что посвящаются каким-либо достопримечательным местам с их памятниками, живописными окрестностями и т. п.

Их идейно-содержательный, как говорится, вес — весьма невысок.

Растет береза год от года

И барбарис цветет опять;

И только Пушкина природа

Еще не может воссоздать.

Кажется — куда как хлестко, а вдумайтесь сами: не «еще не может», а вообще не может, да и не должна этого делать — зачем был бы еще раз Пушкин? Если же речь идет вообще о гениальном художнике слова, то природа после Пушкина уже подарила нам их целую плеяду и еще, даст бог, подарит.

Когда же Вы хотите в этих стихах дать приметы нынешнего времени, то получается тоже не очень густо.

Да, точно так же стелются луга,

Такой же ветер ходит меж стогами,

Но только эти пышные стога

Сегодня сложены не рабскими руками.

Уже с 1861 г. стога складывались не рабскими (в смысле не крепостными) руками. Маловато это для нынешнего дня.

Или:

Хлынул с центров и окраин

Гул моторов, звон копыт…

В письме Вы говорите, что Вам «поэтический возраст» не позволяет бить челом тирану — сиречь зав. отделом поэзии. А пишется все же не с центров, а из.

Не обижайтесь — но стихи, так или иначе связанные с именем Пушкина, должны быть во всех смыслах безукоризненны.

Что будет нового — присылайте.

14 января 1959 г.


С. Т.

Присланные Вами стихи попросту никуда не годятся, и о напечатании их не может быть речи. Мне кажется, что вообще Вы напрасно занялись этим делом в столь преклонном возрасте и связываете с этими занятиями надежды определенного порядка. Литература — дело трудное, суровое, она требует всей жизни человека и, в первую очередь, лучшей ее части — молодости — для образования и труда, да и то далеко не всегда опыты и усилия в этой области увенчиваются успехом. Конечно, никто Вам не может запретить заниматься писанием стихов, раз это доставляет Вам известную радость на досуге, но я советовал бы Вам поберечь свою старость и не вступать в пространную и безнадежную «полемику» с редакциями и литконсультантами, справедливо оценивающими Ваши стихи как непригодные для печати.

Вот все, что, к сожалению, могу сказать Вам по поводу Ваших стихотворных упражнений. Рукопись возвращаю.

26 января 1959 г.

А. Я. Т-ну


Уважаемый А. Я-1

Ничего не имею против включения известных Вам строф частушечного характера из «Страны Муравии» и «Василия Теркина» в Ваш сборник частушек, но с обязательным указанием источника. В противном случае я ^уду выглядеть этаким «заимствователем» из кладезя народной поэзии, каковым я не являюсь. В названных поэмах не содержится ни одной заимствованной из фольклора строфы-частушки, хотя, конечно, они навеяны образцами фольклорной поэзии.

Желаю Вам всего доброго.

7 февраля 1959 г.


Т. И. Е-ву


Дорогой тов. Е-в!

Отношения землячества обязывают меня говорить правду, а не наоборот. А, по правде говоря, стихи «Про лесника Игната» — стихи слабые. «Пой, фандыр» тем только и отличаются от множества заурядных стихов о гармошке, что ей дано осетинское название. «Березка под Моздоком» — свидетельствует о Ваших добрых чувствах к родным краям, но по выполнению очень банально и сентиментально:

Березку белую…

Лелеяла казачка целый год —

никто этого не делает, это — не розовый куст или виноградная лоза. А дальше — нелепость:

И поднялась кудрявая под небом..

Это в один-то год? Словом, не годится.

11 февраля 1959 г.

П. В. К-ну


Уважаемый тов. К-н!

Я не вижу необходимости полемизировать с Вами по поводу высказанной мною в речи на XXI съезде партии мысли о непротивопоказанпости такой формы собственности, как книга, личная библиотека при коммунизме.

Что касается рассказа «Один день при коммунизме», то, ознакомившись с ним, я считаю, что это либо крайняя наивность, либо пошлая пародия на коммунизм в обычном для такого рода «заглядываний в будущее» духе.

С рукописью «Гзавели — город угляной» я также ознакомился. Для печати это решительно не годится. Около пяти тысяч строк посредственных стихов — это не подарок для читателя. Более подробно о рукописи не буду высказываться, пользуясь Вашим разрешением «пробежать» ее при наличии «свободного часа». Свободных часов у меня, действительно, мало.

Желаю всего доброго.

13 февраля 1959 г.

В. А. К-ву


Дорогой В. А.!

Прошу меня простить, но анкет, подобных Вашей, я получаю в последние годы порядочно, и меня даже огорчает немного то, что такие люди, как Вы, предполагают, будто я в состоянии писать столько раз в отдельности свою автобиографию или заметки вроде «О стране Муравии» или «Ответ читателям «Теркина». Конечно же, это просто невозможно. Более того, я не совсем уверен при заполнении мною таких анкет, что это существенно необходимо для работы исследователя или популяризатора моих работ. Мне кажется, что все это дешево стоит: что думал автор, когда приступал к работе над такой-то вещью, каким числом датировано то-то и то-то, в каком издании впервые появилось и т. п. Дешево стоит, мало весит, с точки зрения прямой и самой трудной нужды истолкования того, что есть, что стало литературным фактом, объективно существует в сознании читателей, вошло в какой-то мере в духовный обиход парода. А все эти «разыскания», и право же, лучше оставить на долю тех, буде они найдутся, «разыскателей», которые будут заниматься этим делом, по крайней мере, самостоятельно, без помощи «объекта» их разысканий.

Может быть, я резковато все это сказал, прошу еще раз извинения, но по-иному отнестись к Вашей «анкете» я не мог.

2 марта 1959 г,


В. А-ко

Дорогой тов. А-ко!

Ваш первый «засыл» как-то не удержался у меня в памяти (я очень много получаю стихов), но с нынешним я внимательно ознакомился, как и с Вашим искренним и серьезным письмом немолодого «начинающего».

Не могу сказать, что стихи Ваши «только плод дикой иллюзии бездарного интеллекта», как предположительно характеризуете их Вы сами. Но прежде всего о том, что очевидно уже из этой приведенной мною Вашей фразы. Вы — не очень грамотный человек, хотя и учитель, — не очень с точки зрения общелитературной нормы. Вы, например, пишете: «посылаю Вам 3 стиха». Это ужасно. Во-первых, «стих» — это строка стихотворная, во-вторых, обозначение количества цифрой, — это с точки зрения культуры письменной (да и устной) речи недопустимое «просторечие». Далее, «у отмели гулко плеснул осетер» — речь, видимо, идет об осетре, именно потому «осе-тер», что «костер» в конце рифмующейся строки заставляет Вас искать это слово так, как не простительно было бы Вашему ученику, чью тетрадь Вы проверяли бы.

Согласитесь, что уже одних этих «улик» Вашей малограмотности достаточно было бы для того, чтобы отложить Ваши стихи в сторону.

Но я их читаю, ищу то существенное, что побуждает Вас, как Вы сообщаете в письме, проводить бессонные ночи в труде, в поисках нужных строк и слов.

Это существенное — единственно только — чувство ушедшей молодости, сожаление о неполноте счастья в жизни, грусть. Но, как это ни жестоко, я напомню Вам слова великого Пушкина о том, что на одних воздыханиях об ушедшей молодости в поэзии далеко не уедешь. Это было ясно еще тогда, когда общественная роль поэзии далеко еще не была той, какая ей принадлежит ныне. Словом, в идейно-содержательном плане Ваши стихи — стихи «для себя», не более того. Но что это за стихи по выполнению и форме? Вот я нахожу, может быть, единственную сносную строфу:

И любо пожать чью-то теплую руку,

И, встретившись, может, впервой на веку,

Поведать всю душу случайному другу,

Подсевши с отрадой к его огоньку…

И вдруг концовка этого стихотворения:

Колышет осина гнездо золотое,

И птенчики-листья во сне шелестят… —

это так излишне «образно», натянуто и исполнено такой красивости, что и разбирать в подробности нет сил.

Скажу Вам прямо: сорок лет не шутка, «начинать» желательно бы, будучи помоложе, ибо на «обучение» должно уйти много лет, этого не миновать. Я бы, по совести, посоветовал Вам попробовать свои силы в прозе, — там прямое содержание более очевидно. Впрочем, я понимаю, что советы давать — с колокольни камешки бросать…

Вот все, что могу сказать Вам по поводу письма и стихов.

Желаю Вам всего доброго.

2 марта 1959 г.

И. И. Щ-ву


Дорогой И. И.!

Прочитал я внимательно Вашего «Никанора». Буду говорить без обиняков: это вещь вчерашнего дня, хотя отнюдь не хочу ей отказать в некоторых достоинствах языкового порядка, в некоторых частных удачах стиха.

Мне даже кажется, что написана она давно, может быть, в 30-х годах, а теперь только подновлена, «подогрета».

Дело не просто в том, что сюжетная схема слишком напоминает «Страну Муравию» (поиски крестьянином бесколхозных краев).

Не сошелся клином свет:

Где-нибудь колхозов нет…

А в том, что решение вопроса осуществляется на тогдашнем уровне понимания и представлений: достаточно вступить в колхоз — и все само собой разрешается, счастье обретается в наглядном целом.

Однако, согласитесь, что некоторые из острейших вопросов, занимавших сознание и чувства Никаноров и Моргунков, до сих пор, на пороге 30-летия колхозного движения, еще не решены, а те, что решены — не в таком виде, как это представлялось многим, в том числе Вам, в свое время. (Возьмите вчерашнюю редакционную статью в «Правде» — «Против вредной торопливости»… — право же, она некий отголосок статьи «Головокружение от успехов».)

Поэма всем своим строем народной притчи, сказа, полусказки возвращает нас к тем словам нашей былой агитации и пропаганды колхозного строя, с которыми мы ныне не можем подходить к крестьянину, между прочим, что он уже давно не крестьянин, он знает и понимает гораздо больше и вернее того, что содержалось когда-то в наших словах.

Возможно, что в свое время, в 30-х годах, поэма могла увидеть свет. Но дожила бы она до наших дней как поэтически-действенное произведение? Думаю, что нет. Не тот уровень решения вопроса — заниженный, примитивный, «демьяно-бедновский», если хотите — уровень, преодоленный уже давно нашей литературой, какова бы она ни была во всех своих слабостях.

Вот так, дорогой И. И. Не посетуйте за резкость отзыва, — кого уважаю, с тем только так, на полную прямоту могу говорить.

Рукопись направляю Вам.

Не забывайте, звоните, заходите.

6 марта 1959 г.

П. П. О-му


Уважаемый П. П.!

Вы пишете: «А что делать нам, старикам, как не писать воспоминания?» Я согласен, что это занятие вполне к лицу Вам как по возрасту, так и по характеру биографии. Но прислали Вы мне не воспоминания, которые могли бы составить известный интерес, а стихотворное переложение библейской легенды о «сотворении мира». Это как раз не представляет интереса, и, если Вы спрашиваете, «продолжать или не портить бумагу», то, на мой взгляд, можно и продолжать, если это доставляет Вам удовольствие, но рассчитывать на использование подобного материала в печати не приходится. Это вчерашний день поэзии, той, что шла в кильватере антирелигиозных фельетонов Д. Бедного и заполняла некогда страницы соответствующих изданий — «Безбожник» и т. п. Ныне и методы антирелигиозной пропаганды иные. А читать это, по совести говоря, просто скучно.

Рукопись возвращаю.

9 марта 1959 г.

Л. В. В-ву


Уважаемый Л. В.!

Получил Ваши рассказы вместе с сопроводительными материалами (рецензии Ф. Левина из «Знамени» и Р. Балаева из «Нового мира»).

Вы сетуете на рецензента нашего журнала, критически отозвавшегося на Ваши рассказы, и высказываете не очень вежливое и не очень скромное предположение относительно того, что «консультанты хорошо оберегают меня, редактора «Нового мира», от сатирических вещей, написанных русским народным языком и, главное, со знанием «конкретной обстановки».

Я внимательно прочел эти Ваши вещи и нахожу, что рецензенты оценили их недостаточно строго, со скидкой, как говорится. На мой взгляд, оба рассказа попросту слабы в литературном отношении безотносительно к сатирическому жанру. В «Мельнице» речь идет о заведомом дураке и хапуге — прорабе, который вопреки проекту, вопреки элементарным техническим расчетам и т. п. строит плотину на глазок и, конечно же, терпит фиаско — плотину сносит силой воды. Все это до того примитивно, нарочито, что уже с первых строк ясно и читать скучно. А скука — страшнейший враг всякого жанра, не исключая и сатирический.

Идея второго рассказа «Неоспоримый факт» целиком выражена в эпиграфе: «Во многих коммунальных домах входные двери ни в мороз, ни в метель не закрываются». Но Вы осложняете это положение анекдотом о «рационализаторском предложении», предусматривающем строительство домов без входных дверей. «Сюжета» этого едва хватило бы для одной шуточной фразы, но Вы на нем строите рассказ, и опять-таки все совершенно ясно с самого начала, и, кроме чувства неловкости за человека, рассказавшего несмешной анекдот, ничего не испытываешь по прочтении этого произведения.

Беда Ваша в том, что Вы плохо думаете о читателе, не предполагаете, что он достаточно умен, имеет возможность сравнения Ваших рассказов с тем, что ему довелось читать, скажем, у Чехова, Щедрина или Ильфа и Петрова, М. Кольцова и др.

Судя по Вашему письму, Вы — относительно начинающий, состояли в переписке с видными писателями, словом, бывалый начинающий. Поэтому я считаю возможным говорить с Вами без обиняков: рассказы Ваши не свидетельствуют о серьезных способностях к литературной работе, а нескромные сообщения о том, что рассказы в такой-то аудитории были приняты хорошо («Было много смеха»), или о том, что покойный М. Зощенко нашел у Вас «такой мягкий хороший юмор», — простите меня, — отдают самохвальством, которое, увы, не может помочь главной беде — повлиять на оценку Ваших рассказов редакцией.

Не в Вашу пользу говорит и «оснащение» переписки копиями рецензий и т. п.

Рукописи возвращаю, хотя это, по объему их, и не является обязательным для редакции.

9 марта 1959 г.


А. В. М-му


Дорогой А. В.!

Стихи прочел и обрадовался: они очень мне симпатичны. Из северного цикла напечатаем «Реченьку», «Заполярный дождь», «Если любишь» и «Оленя», если в последнем Вы исправите два местечка:

1. «Покачивались дымками костры»… — дымка — это не дымок, Вы, вероятно, имеете в виду этакое колебание воздуха, как бы такие струйки, — это хорошо, но нужно точнее.

2. «…только лишь из книг».

Словом, стихи незаурядные, настоящие. Меньше мне понравился Смоленский цикл. Что будет нового — присылайте.

Прошло так много лет, что, по правде сказать, не помню о наших с Вами встречах, — не обижайтесь, а просто напомните мне. Что и как Вы сейчас? Не нужно ли деньжонок? Мы могли бы Вам дать под стихи. Связались ли Вы со смоленскими писателями? С Рыленковым?

Будьте здоровы.

Пишите.

8 апреля 1959 г.


Г. Г. Ш-ну


Г. Г. Ш-н

Ваши претензии ко мне по поводу отвергнутой редакцией Вашей рукописи несостоятельны. Вы пишете: «Рукопись романа «Русь» я послал Вам, поэту Твардовскому, а Вы даже не полистали ее». Дело в том, что рукопись Вы не адресовали мне лично, сопроводительного письма ко мне не написали, более того, рукопись Вы передали через И. А. Саца. В этом нет ничего зазорного, и редакция, согласно Вашему желанию, передала рукопись на первую рецензию самому И. А. Сацу. Вслед за тем роман был прочитан редактором отдела прозы А. И. Кондратовичем, и на основании двух рецензий было составлено направленное Вам письмо. Вот как было дело. Что же касается меня лично как главного редактора, то я о Вашей рукописи знал лишь из давнишнего (прошлогоднего) письма Б. А. Энгельгардта, рекомендовавшего ее «Новому миру». Помнится, что я ответил Б. А. в том смысле, что вряд ли такой журнал современной тематики, как «Новый мир», проявит большой интерес к роману на дореволюционном материале. Я, действительно, не читал романа, но отклонение рукописи без участия в каждом случае главного редактора — это дело не такое редкостное, — иначе было бы неизвестно, для чего еще существуют редколлегия, отделы редакции и т. д.

Безусловно, Вы, как всякий автор, вправе обращаться ко мне (при несогласии Вашем с заключением отдела) и просить меня прочесть рукопись заново, и я был бы не вправе отказать Вам.

Но, во-первых, Вы меня об этом не просите, а во-вторых, тон и характер Вашего обширного письма — его крайняя развязность, самохвальство (Вы позволяете себе сближать оценку своего романа с оценкой «Войны и мира»!) и оскорбительные выпады не только по моему и сотрудников «Нового мира» адресу, но и по адресу всей советской литературы, — этот тон и характер исключают проявление какого бы то ни было дальнейшего интереса с моей стороны к Вашей рукописи и к Вам лично.

8 апреля 1959 г.


Л. С. ПЕРВОМАЙСКОМУ

Меня очень порадовали твои рассказы. Я вообще очень ценю и люблю в поэте-стихотворце способность поэтического изъяснения не только на собственно «поэтическом», стихотворном языке. И, между прочим, эта способность — свидетельство в пользу поэта даже тогда, когда в ней он проявляется с неожиданно другой стороны, как бы даже противоречащей его стихотворному письму.

Рассказ «Любисток» — прелесть по искренности, невыдуманности (по крайней мере, впечатлению невыдуманности, которое, конечно, дороже самой невыдуманности как таковой), прозрачности и целомудренности. Да, это рассказ о том, что дорого душе поэта, что он хочет передать только так, а не иначе, и если это кому-нибудь не нравится, то и пусть, а я это люблю, храню в сердце, это — мое, иным, как есть, оно быть не желает.

Второй рассказ тоже хорош, но где-то во второй половине есть «перебор добродетели», — это когда речь идет уже о чужой теще, заботы о которой возлагаются на героя, и без того уже благородного в своей любви к женщине, которая старше его на 10 лет, и ее детям. Да, впрочем, «перебор», может быть, начинается уже там, где болезнь падчерицы, самоотверженность героя в уходе за ней и чудодейственное исцеление больной.

Я, конечно, предвижу, что ты мне скажешь: это все так и было в действительности, это с натуры, невыдуманное, но я лишь повторю тебе то, что уже выше сказал о цене невыдуманности.

Все это я говорю тебе о втором рассказе не к тому, что он не м*ожет быть напечатан в таком виде, а к тому, чтобы подчеркнуть преимущества перед ним рассказа о первой любви. Там, между прочим, за исключением одной строчки (о красной ленточке на груди Любы, что как «струйка крови»), нет ничего от излишеств «живописности», красивословия и сентиментальности, свойственной некоторым украинским писателям. А во втором рассказе это есть и немного сахаринцу есть.

Еще вот что. Кузнец, у которого твой герой стоит на квартире, мне знаком и памятен по твоему изустному рассказу (еще при покойном А. А. Фадееве) о его праздничном обеде и отдыхе под грушей. Это бы мог получиться, как мне кажется, тоже отличнейший рассказ. И так помалу, может быть, завязался бы некий автобиографический цикл… Но это я уже за тебя начинаю планировать.

Я только по-дружески просил бы тебя, если, конечно, «Дурень» не напечатан еще по-украински, поубавить в нем добродетели (например, можно было бы перевозить к себе в семью не чужую тещу, а свою мать, которая, кстати, уже «приняла» свою необычную невестку; можно было бы обойтись без самолета с больной падчерицей на борту и московских профессоров). Но оставлю это целиком на твое усмотрение.

Жму твою руку, поздравляю тебя и желаю тебе только здоровья — все остальное зависит от самого себя.

10 апреля 1959 г.


С. А. О-му

Многоуважаемый С. А.!

Прежде всего прошу простить мне задержку с ответом на Ваши письма и рукописи.

Я внимательнейшим образом прочел одно за другим все стихотворения Вашей книги «Шлак» (название, кстати, весьма неудачное). Конечно, я не буду говорить о литературно-технических изъянах и т. п. мелочах. Эти стихи определенного уровня поэтической культуры, усвоенной не с налету, не в порядке моды, а в результате всей жизни, духовного развития, развития эстетических вкусов и пристрастий довольно уже немолодого человека (как я понял, Вам возле 60 лет). Более того, эти стихи — не юношеская дань преходящему увлечению, я не спорю, что они некая жизненная Ваша необходимость. Им Вы на протяжении многих лет вверяли свои мысли, чувства, сердечные потрясения и выводы жизненного опыта. Вы их писали в силу искренней потребности, не связывая этого с надеждами на ближайший успех, материальную выгоду и I. п. Все это для меня совершенно очевидно, — Вы не зауряд-начинающий, стремящийся любой ценой добиться опубликования своих стихов и уверенный в том, что этого достаточно для того, чтобы осчастливить человечество и самому быть счастливым.

И я проявил бы неуважение к Вам, если бы покривил душой, говоря о Ваших стихах, начал бы Вам советовать расширить свой тематический круг, поближе встать к современности и т. д. и т. п. Нет, я Вам этого говорить не буду, ибо понимаю, что все это были бы пустые слова в данном случае. Вы всей своей душой, мироощущением, навыком чтения, так сказать, потребления поэзии принадлежите ее минувшему дню. Источник Ваших стихов не жизнь грубая, трудная, сложная и прекрасная сама по себе, не ленинградская блокада, которой в книге посвящено два весьма посредственных стихотворения, даже не Ваша «фатальная» и «тютчевская» любовь, нет, — хорошие книги, вроде «Дон Кихота», хорошие и, увы, плохие стихи (для Вас есть Тютчев, но есть и Бальмонт). Ваши стихи — отражение с отражения. Мне странно и даже как-то неловко читать стихи, датированные днями ленинградской блокады и посвященные всему, чему угодно, но не этим дням. Мне неловко читать Ваши любовные стихи, в которых Вы играете в «последнюю любовь», — потому что я знаю «Последнюю любовь» Тютчева. Ваша поэзия — Ваше частное дело, — вот в чем беда с точки зрения возможности опубликования Вашей книги. Писание стихов доставляет Вам радость, освобождает Вас лично от груза невысказанных переживаний, облагораживает Ваши помыслы и желания в Ваших собственных глазах, но не более того.

Случилось так, что Вы не из жизни своей, как всякая жизнь, неповторимой и особенной, создавали Ваши стихи, а, наоборот, под «ранжир» излюбленных поэтических форм подгоняли Вашу жизнь, чувства, впечатления, не только не нарушая этого «ранжира», но стремясь именно к его сохранению. Отсюда мое, читательское, ощущение, что все это я уже читал где-то, только там было в первый раз и лучше.

Я знаю, как жестоко я говорю с человеком, доверившим мне «святая святых» своего душевного мира, но я хочу верить, что Вы поймете и меня: я не могу иначе, откровенность за откровенность. Ведь не за консультацией же Вы ко мне обратились, не за мелочными «секретами ремесла», а за мнением, оценкой, судом нелицеприятным и правдивым.

Это, конечно, не все, что я мог бы Вам сказать, но думаю, что и этого достаточно Вам, чтобы чувство расположения ко мне у Вас сменилось совсем другим чувством. Что делать — такова наша редакторская доля в иных случаях.

Желаю Вам всего доброго и, как Вы мне, прежде всего здоровья, остальное, Вы правы, приложится.

С уважением.

13 апреля 1959 г.

Б. Ш-ву


Дорогой тов. Ш-в!

Из тетради «новых стихов» я затруднился выбрать что-нибудь для «Нового мира», разве что «Трактористы» в сокращенном виде, но и это без особого чувства находки.

Вы сами хорошо (по смыслу, но не по форме, несколько косноязычной) говорите в стихотворении «Огонь» о том, что писать становится трудней, когда уже некий «аванс» Вам выдан читателем. Действительно, после первых Ваших стихов в печати, стихов непритязательных по средствам выражения, но свежим, так сказать, достоверным по материалу и основному тону. Вы стали метаться туда-сюда, ища новых мотивов, пробуя иные ритмические лады. Это хорошо, это лучше, чем если бы Вы держались за самый первоначальный свой успех и старались идти уже проложенной борозденкой. Но тут Вас ждут еще немалые трудности. Сейчас Вы ищете, пробуете — но еще не нашли. По опыту своему и множеству других примеров я знаю, как не вдруг обретается новая, более глубокая борозда.

В поисках иных для себя ритмических ходов Вы покамест впадаете в готовую колею чужих, связанных с иным содержанием ритмов.

Так, например, стихи «Сверху снова с утра угостило снежком…» или «Вот дано мне на сердце деревню любить…» слишком очевидно зависимы от привычных слуху никитинских «Не пора ль, Пантелей» или «Эх, приятель, и ты, видно, горе видал…» А это не годится. Никакое новое содержание (материал) не пробьется к жизни через чужой, рожденный для другого содержания ритм. Это, конечно, не значит, что Вы должны изобретать новые размеры, как это думают или делают некоторые «новаторы» от стиха. Это значит, что любой классический размер должен быть Вами «освоен», приведен в соответствие с содержанием, чтобы он даже не напоминал его (этого размера) другие образцы. Это опять же нелегко, но это одна из самых существенных, решающих тайн поэзии.

Стихи с юмористической окраской — слабоваты, юмор напряженный, несвободный («Незнакомый парень», «След»).

Итак, оставляю в портфеле «запас», стихотворение «Трактористы» в том виде, как оно сокращено мною. Тетрадку возвращаю. Не унывайте, я уверен, что я ничего особо нового против того, что Вы уже сами понимаете, не сказал Вам.

Будьте здоровы.

17 апреля 1959 г.


Г. М. Т-ву


Г. М

Мне нечего прибавить к тому, что я уже говорил о Ваших стихотворных опытах. Я не вижу прогресса у Вас, прежде всего — в отношении грамотности. По письму Вы — человек малограмотный, делающий грубые орфографические ошибки (покажите Ваше письмо и стихи кому-нибудь из учителей русского языка!), не имеющий понятия о пунктуации. О стихах же с литературной точки зрения судить просто невозможно. Вы выдумываете такие словечки и выражения, как «лоптастые поля», «потрепанные» или «потресканные» руки, «сухоядный» и т. п.

Если Вы настаиваете, чтобы я сказал, стоит ли Вам заниматься писанием стихов, я вынужден прямо Вам сказать, что, по-моему, не стоит, во всяком случае, не стоит их рассылать по редакциям газет и журналов, а потом сетовать на литконсультантов и редакторов по поводу их «нечутких» ответов.

18 апреля 1959 г.


И. П. Ш-ву


Уважаемый И. П.!

Ваше письмо, стихи, посвященные мне, и рассказ «Счастливая старость» были направлены Вами в редакцию газеты «Труд», откуда их прислали мне, и у меня они тоже ожидали очереди, так как я получаю огромное количество подобного материала.

Этим объясняется такая задержка с ответом.

Теперь по существу дела. Рассказ «Счастливая старость», хоть и взят, как говорится, из жизни, не может быть напечатан по причине его крайней литературной беспомощности и просто малограмотности изложения. Ваш герой Яков Иванович для Вас — лицо живое, действительное, но в силу неопытности Вашей он для читателя не представляется таким живым и действительным лицом. Тысячи раз о таких стариках-пенсионерах можно было прочесть в газетных заметках, ничего нового Вы не сообщаете читателю.

И, скажу Вам по правде, как рассказ, так и Ваши стихи с литературной точки зрения очень слабы. «Поправить» это невозможно, научить Вас, малограмотного человека, писать литературные произведения — дело безнадежное. Нужны годы и годы упорного труда и учения, не говоря уже о таланте, чтобы просто овладеть уменьем правильно и выразительно излагать свои мысли, впечатления и наблюдения.

Мне кажется, что Вы уже не в том возрасте, чтобы начинать все с самого начала, и я не советовал бы Вам связывать с Вашими литературными занятиями в часы досуга слишком большие надежды, тем более что у Вас есть неплохая профессия. Лучше быть отличным слесарем-монтажником, чем плохим писателем. Простите за прямоту, но это так, и обманывать Вас относительно Ваших возможностей в литературе считал бы неуважением к Вам, рабочему человеку и бывшему фронтовику.

Желаю Вам всего лучшего.

Рукопись возвращаю.

22 апреля 1959 г,

Н. С. П-ву


Уважаемый Н. С.!

Очень не хотелось бы мне Вас огорчать, — потому что я знаю, какой это труд написать вещь объемом в две-три тысячи стихотворных строчек, как Ваша «Поэма о спутниках», — но приходится огорчить: поэма не может быть напечатана. Более того, я не вижу возможности «отметить те ее недостатки», которые можно было бы исправить, — она в целом своем литературно несостоятельна.

Попросту говоря, нет никакой необходимости излагать в посредственных, хотя почти всегда грамотных технически стихах то, что всем известно (или доступно) из газетных сообщений, научно-популярных брошюр и даже фильмов о Попове или Циолковском… Эта задача совершенно непродуктивная, зряшная. Кроме того, изложение это ведется в таком архипрозаическом стиле, что только известное звуковое совпадение окончаний строк — рифмовка — напоминает читателю, что это — по намерению автора — стихи.

Вот Вы повествуете об А. Попове:

И Александр примером брата

Заполучить его (аттестат зрелости) спешит.

Потом идет в университет

На тот же самый факультет,

Где за два года до того

Окончил Павлов курс его…

И Чебышев и Менделеев

Там открывали новый путь,

И Бутлеров свой план лелеял

В строенье тел перевернуть

Уж обанкротившиеся взгляды…

Разве это поэзия? Нет, конечно, это стихоподобный набор слов, фраз, имен. И такого рода цитаты можно было бы приводить с любой страницы Вашей рукописи.

Прошу не сетовать на прямоту — говорю Вам чистую правду: вещь Ваша не имеет никакой литературной ценности.

Рукопись возвращаю.

22 апреля 1959 г.


М. А. Б-ву


Тов. М. Б-в!

Повесть в стихах «Без отца, без матери» в «Новом мире» не может быть напечатана. Не имея возможности входить в подробный анализ ее, скажу только, что основной ее порок — скука, чему немало способствует однообразный, вялый пятистопный хорей, которым написана повесть. Вообще говоря, необходимость избрания автором именно такого-то жанра должна быть доказана самой вещью. Именно этого нет в Вашей стихотворной довести, — все время думаешь, почему бы автору не изложить судьбу своего Вовки доброй честной прозой, поскольку этот материал для него, автора, памятен и дорог, зачем это излагать в условной, затрудненной форме стиха, когда многое утрачивается просто из-за необходимости втиснуть то или иное положение, факт в стихотворную строфу.

Кроме того, не могу не сказать к случаю, что большие стихотворные вещи требуют большого опыта, подготовки, проверки себя на «малом поле».

Желаю всего доброго.

Рукопись возвращаю.

24 апреля 1959 г.

Е. Т. Х-вой


Уважаемая Е. Т.!

Вы обратились ко мне со своими стихами как к «справедливому судье», чей совет, как Вы пишете, для Вас будет окончательным. «Стоит ли мне продолжать?» — ставите Вы, как и тысячи других авторов стихов, этот обязательный вопрос. Обычно я отвечаю на этот вопрос в том смысле, что его может решить так или иначе только сам автор. У меня нет оснований, по ознакомлении с Вашими стихами, ответить Вам как-нибудь иначе. Стихи слабые, литературного значения не имеют, но кто же Вам может запретить «продолжать», если это занятие Вам по душе украшает Вашу жизнь, доставляет известную радость. Только мой совет — не стоит связывать с этими занятиями, под влиянием доброжелательных слушателей или читателей Ваших стихов, надежд на «реализацию» их в печати.

Желаю Вам всего доброго.

24 апреля 1959 г.

А. И. Н-ву


Дорогой А. И.!

Помочь Вам в опубликовании Ваших стихов, к сожалению, не могу, так как стихи весьма слабые, по форме и по содержанию, похожие на зарифмованные заметки из районной газеты. Да и насчет родного языка не все благополучно:

Посмотрите на наш колхоз:

Что ни месяц — постройка новая.

Кукуруза родилась (ударение!) толковая,

Поднялась она в наших краях.

Продаем молока излишки.

В общем, денег в колхозе не нет…

Это нужно удумать — сказать «не нет» вместо того, чтобы сказать «есть». А дальше — совсем не к месту строки:

А в кармане моем есть книжка —

Это мой партийный билет.

Не обязательно такие стихи посылать в столицу, думаю, что и в Петровске есть люди, которые скажут Вам, что это — не поэзия.

Никто, конечно, не собирается отнимать у Вас «возможность писать стихи», пишите, если это Вам доставляет радость, в этом ничего зазорного нет, но ставить вопрос о напечатании их или издании отдельной книжкой — рановато. Не спешите.

Желаю Вам всего доброго.

24 апреля 1959 г.

В. А. П-ву


Дорогой тов. П-в!

Вы пишете в сопроводительном к новым стихам письме: «если плохо, то не отвечайте». Так бы я и сделал, ибо новые стихи Ваши не порадовали меня, но в самом письме есть то, что заставляет меня ответить Вам. Вот уже третий раз за недолгий срок Вы меняете адрес: то Вы в Крыму, то на родине в Смоленщине, то в Казахстане. «Охота к перемене мест» — дело хорошее, особенно в молодости, но боюсь, что именно из-за этой своей «непоседливости» Вы и не получили среднего образования, — Вы — сын учительницы, как мне помнится, т. е. человек из интеллигентной семьи, с которого и спрос должен быть большой. А теперь Вы жалуетесь на судьбу, на то, на се: мол, всюду худо, непорядки, несправедливости и т. п. Допустим, что все это так, но я должен сказать Вам, считая Вас человеком способным кое на что, что нет на земле таких мест, где бы нас ждали идеальные условия, где бы тотчас, с первого дня все в нашей жизни пошло бы легко и удобно и т. д. И нужно быть мужчиной, тов. П-в, пора быть взрослым человеком, чтобы по-взрослому, а не по-ребячески относиться к трудностям (недоумение и горечь «перенесовершенствами» жизненного устройства — это тоже трудности и немалые!), которых не избежать нигде. Так я должен Вам сказать, потому что Ваш тон вызывает меня на это. А это тон плаксивый: вот, мол, я же родился, чтобы жить при социализме, а вы мне ставите такие трудные задачи. Простите, но это тон маменькиного сынка, недостойный. Возьмите себя в руки, не поддавайтесь расслабляющей сласти уныния и «разочарования», — этак далеко не уедешь. А стихи, действительно, так себе, написаны без большой душевной потребности, а так — чтобы написать что-нибудь. Но и в них есть то «кое-что», что заставляет меня заниматься Вами, например, в стихах «На стройке», но мало, вяло и не доработано.

Желаю Вам всего доброго. Будет что новое — присылайте.

19 июля 1959 г.


О. М. Бушко


Дорогой тов. Бушко!

Я внимательно прочел Ваши новые стихи. Мне кажется, хотя я плохо помню прежние, что в них есть определенный прогресс: большая серьезность замысла, стремление сказать что-то существенное, общезначимое. В этом отношении выделяется стих «Я упреков не слышал…». Его можно было бы и напечатать, но, по-моему, спустя столько времени после войны, тема «виноватости» уцелевших и живущих перед памятью павших звучит уже несколько натянуто: жизнь идет, и эти «счеты», если они и были возможны когда-то, уже снимает, — напоминать о них — вряд ли на пользу.

И вот что покамест мешает Вашим стихам: рассудочность, рационалистичность. Думать нужно, без этого нет поэзии, но построениями чисто «головного» порядка не заменить живого впечатления и эмоции, порожденной им.

Возьмем стихотворение «Молоко». Тема или идея его вполне хороша сама по себе: взаимопризнательность людей в коммунистическом труде, в общественном единстве их усилий, деятельности. Но в конкретном образе это у Вас не получается.

…девушка на рынке

молоко подаст мне в теплой крынке…

Вслушайтесь в эти слова: «рынок» и «крынка». На рынке молоко продается, и то, что девушка не берет денег с Вашего «лирического героя», выглядит с одной стороны натяжкой, фальшивинкой (ведь она продает на рынке общественное достояние, продукт колхозного труда, и в жизни угостить этим молоком приглянувшегося ей парня она может лишь за свой счет), а с другой стороны: что же тут коммунистического — угостить крынкой молока, — это в деревенском обиходе за сотни лет до коммунизма было вполне обычным делом. И далее, смотрите, слова очень коварны, они выдают Вас с головой: «из крынки» — значит не «с фермы», где будто бы работает Ваша героиня, там понятия «крынки» нет, там — бидон и т. п., а от своей единоличной коровы — пережиточного, так сказать, обстоятельства в социализме. Иными словами, девушка Ваша поступает совершенно в духе старинной красной девицы, угощающей доброго молодца. Ну и все, но Вы хотите убедить меня, читателя, что речь идет о некоем коммунистическом начале. А я не верю, чувствую фальшь и натяжку. Это — не придирки. Это замечание относительно важности живого достоверного впечатления в основе, которое нельзя подменить общим, хотя бы и вполне благонамеренным, но «головным» построением.

Не имею возможности быть более подробным, но уверен, что говорю о самом существенном недостатке Ваших стихов, коснувшись лишь одного этого двустишия.

В заключение повторяю, что работаете Вы серьезно. не ищете легких путей, размышляете — это хорошо, но вполне хорошо будет лишь тогда, когда это будет сопутствовать живым, «первоначальным» впечатлениям и чувствам. Без этого далеко Вы не уйдете, и это, может быть, самое трудное в поэзии.

Рукопись возвращаю.

1 августа 1959 г.

И. В-ку


Дорогой товарищ В-к!

Прочел Ваши стихи. Кое-что от поэзии в них есть, но они еще очень захламлены языковыми погрешностями, неловкими оборотами речи, чужими, бессознательно «присвоенными» «ходами», интонациями. Слишком заметно влияние Вашего «любимого поэта» — от этого нужно освободиться, искать в себе самого себя.

Одно стихотворение оставлю в запасе «Нового мира», — возможно, оно будет напечатано. Не спешите писать, спешите читать и думать.

Желаю всего доброго.

10 августа 1959 г.

Н. Н. А-су


Уважаемый Н. Н.!

Прочел Вашу повесть «Достоевский у смертного порога» не без интереса. Действительно, написано это хорошо, умело, с тонким знанием и чувством письма Достоевского, но все же это не более как стилизация, изящная подделка. Когда я читал, меня не покидало ощущение, что я это уже читал ранее, что это для меня не новость, а повторение чего-то уже известного. Правда, я органически не переношу «биографический жанр». Мне всегда казалось странным и совершенно непродуктивным что-либо беллетристическое о Толстом, Достоевском, Пушкине, Лермонтове. Они себя написали так, как никогда никому уже не написать, а главное, не нужно.

Совсем непонятным для меня является Ваше определение повести, как «написанной на основе… романа». Простите, но это звучит как-то до крайности неловко.

Дата стодесятилетия со времени разгрома кружка Петрашевского — дата, что называется, не круглая, так что и это обстоятельство по журнальным условиям не может оправдать появления в «Новом мире» Вашей повести.

Рукопись возвращаю.

17 августа 1959 г.


В. А. В-ну


Уважаемый В. А.!

Ваша готовность «с одинаковым удовлетворением услышать и «Да» и «Нет» в отношении Ваших рассказов о Чехове» сама по себе свидетельствует о невысокой самооценке написанного. Не имею оснований разубеждать Вас, хотя могу сказать, что рассказы написаны грамотно, стилистически опрятно, — их можно бы и напечатать и, наверное, их охотно напечатают в будущем году, по случаю столетия со дня рождения А. П. Чехова.

Но дело в том, что писать рассказы из жизни великих писателей (и это я не первому Вам говорю и повторяю) занятие безнадежно пустое, ненужное. Великие писатели, в их числе А. П. Чехов, описали себя, свою эпоху и свою среду с несравненно большим знанием предмета, чем кто бы то ни было другой после них, не говоря уже о таланте и преимуществах сказанного впервые перед сказанным вторично, повторением известного. По самому Чехову, документам и свидетельствам современников я, читатель, знаю гораздо больше того, что Вы мне сообщаете в своих рассказах о писателе. Они для меня лишь свидетельство о том, что Вы тоже читали Чехова, его письма и общественные высказывания о нем, и что Вы хороший, интеллигентный читатель с развитым вкусом, чувством стиля, наконец, любовью к Чехову. Но все это, простите меня, еще не делает читателя писателем. Литература не может происходить из самой же литературы. Хорош был бы Чехов, если бы он писал рассказы из жизни своих любимых писателей, стараясь воспроизвести их письмо, стиль и т. д. Я хочу сказать, что Чехова-то и не было бы, Вот все, примерно, что могу сказать о Вашей рукописи. Я не к тому веду, чтобы Вы поняли все это, как мое «Нет» в отношении Ваших литературных возможностей. Почему бы Вам не попробовать написать что-нибудь не из жизни знаменитого писателя, а просто из жизни, той, которая всего ближе и интереснее Вам?

Желаю всего доброго.

20 августа 1959 г.


В. И. Кочеткову


Дорогой В. И.

Книжечку получил, спасибо. Я ее прочел, есть очень симпатичные стихи, но, скажу прямо, что некоторая ровность (чаще говорят о неровности) книжки в целом создает не совсем благоприятное впечатление. Тем более что заключительное стихотворение

…фельдмаршальского жезла

В литературном ранце не ношу —

как бы и оправдывает такую, очень уж непритязательную ровность. Если мечтать стать Шекспиром, то хоть К. будешь, а если на К. равняться, то и К. не получится. Конечно, нельзя мечтать стать кем-то, это и не нужно и вредно, но мерить свое иным, вершинным мерилом, необходимо.

Еще должен сказать, хотя и не мне бы говорить об этом, что зависимость Вашего стиха, ритмов и пр. от известного поэта очень видна с первого же взгляда. Это нужно преодолевать.

Не берите такие пустопорожние, не имеющие ни цвета, ни запаха, ни звона слова, как шевелюра, силуэт, контур и т. п. И не нужно острить — «дятел-терапевт», «молния-редактор» и т. п. Это немного под раннего Исаковского и вообще стоит 15 коп.

Будьте здоровы. Новые стихи присылайте в «Новый мир».

Жму руку.

24 августа 1959 г.

О. М. Л-ну


Уважаемый О. М.!

Судя по Вашему «Обращению» ко мне, написанному от лица Теркина, человек Вы, к сожалению, недостаточно грамотный вообще и вовсе неопытный в литературном письме (дело это трудное, требующее многих лет выучки и труда, помимо даже таланта).

Поэтому скажу Вам откровенно: вряд ли под силу Вам будет, как Вы предполагаете, «писать рассказы о войне» и тем самым обрести материальную поддержку. На это надеяться с Вашими данными не стоит.

Желаю всего доброго.

28 сентября 1959 г.

Л. В. П-му


Дорогой Л. В.

Стихи — и «детские», и «взрослые», по правде говоря, весьма посредственные — попросту, неумелые.

Разве стоит любить понемногу?

Разве стоит по-малому жить? —

вопрошаете Вы и, желая сказать, что большое и малое неравноценны, заключаете строфу (и стихотворение) явной нелепицей:

Разве можно большую дорогу

И тропу на весы положить?!

Нельзя, конечно. Кто же взвешивает такие «предметы» на весах?

Подробно разбирать все стихи не имею времени, и, главное, — не вижу в этом, к сожалению, нужды.

24 сентября 1959 г,

В. С-ву


Дорогой В.!

Я не телеграфировал насчет поэмы, потому что, во-первых, она не давала мне оснований послать поздравительную телеграмму, — я воспринял ее весьма сдержанно — и, во-вторых, потому что мне казалось, что к моменту получения моего письма Вы уже сами к ней, поэме, несколько поостынете, отойдете от повышенной самооценки, какая, по себе знаю, почти неизбежна в первое время по окончании новой вещи. У Вас же, кроме того, из письма угадываются и еще какие-то обстоятельства, способствующие оптимизму (это, конечно, хорошо само по себе).

Поэма содержит в себе гораздо больше строф и строк, чем это представляется необходимым в соответствии с ее содержанием. Более того, даже в‘ каждой почти строке есть лишние слова. Простите меня, но я позволю себе мысленно перевести Ваш стих из пятистопного в четырехстопный ямб и — боже мой — насколько все экономнее, спорее, лучше. А это беда, когда чувствуется, что стих идет «в разбежку» — так нашивают доски или тес, когда материала недостаточно.

Лучшее место — это заполярная любовь, откапывание снега и пр.

А центральный момент — убийство каким-то мужем своей жены, женщины, заглянувшей в душу Вашего «лирического героя» откуда-то из ранней юности и как бы уже приготовившейся для счастья, — дан скачком, мельком как-то. Я знаю из Ваших писем об этом трагическом случае, который Вас, по-видимому, очень потряс, но это потрясение не передается мне, читателю поэмы.

Пишу так кратко и, может быть, грубовато потому, что я на отлете из Москвы, заканчиваю в спешке разные дела.

С этой поэмой советую просто подождать. Я был бы рад ошибиться, но дайте ей полежать в столе — ведь она у Вас написана не «ко дню» в смысле календарном или ином каком.

Желаю Вам всего доброго.

30 сентября 1959 г.

В. Ш-ту


Уважаемый В. Ш-т!

Стихи не только вполне литературно приемлемые, но и очень симпатичные мне чем-то. Однако скажу прямо, — Вы об этом меня и просите в своем письме, — что появляться Вам вдруг в печати с такими стихами, не содержащими в себе ничего нового по отношению к традиционной русской лирике и целиком ей принадлежащими по форме, стилю и тону, не стоит. Они как будто из других времен доносятся до слуха. Я не берусь, конечно, советовать Вам: берите, мол, новую тематику, учитесь тому-то, пишите так-то и т. п. Все это можете решить и выбрать для себя только Вы сами.:

За стихи, посвященные мне, спасибо!

Желаю Вам всего доброго.

13 января 1960. г.

Е. В. С-ву


Дорогой Е. В.!

Я внимательно просмотрел Ваши стихи. В общем, несмотря на некоторую подражательность формы (Исаковский, Олейник, «Теркин»), они производят симпатичное, впечатление. Человек Вы, по-видимому, хороший, болезненно внимательный и нетерпимый к фактам действительности, которые ждут еще своего полного искоренения (пьянство, взяточничество, равнодушно-формальное отношение к нуждам и страданиям людей — «О сельской торговле», «Хабарница», «Хирургия»). Не лишены Вы и чувства юмора, порой Вам удается выразиться метко, характеристично. Есть отдельные неудачные строчки и в стихах несатирического порядка.

Но для большой печати, к сожалению, все это еще не годится. Стихи Ваши слишком привязаны к единичным местным фактам, в них многое может быть понятно лишь для круга местных людей, знающих, о чем и о ком речь. Словом, все это на уровне стенгазеты. Расстояние от этого уровня до того, что называется литературой, поэзией, — очень значительно. А человек Вы, как мне показалось, уже немолодой. Не знаю, имеете ли Вы возможность начинать все с самого начала, т. е. проходить длительный путь чтения, самообучения без гарантии успеха. Думаю, что Вам полезно было бы связаться с местной литературной организацией, кружком, редакцией газеты, чтобы узнать и усвоить множество вещей, о которых ни в каком письме всего сообщить невозможно.

Желаю Вам всего доброго.

Рукопись возвращаю.

27 апреля 1960 г.


Е. К. В-ной


Уважаемый тов. В-на!

Прочел Ваш рассказ, присланный Вами вместе с письмом-рецензией из редакции «Нового мира», где он был отклонен.

Рассказ весьма слабый. Беда не в том, что героине Вашей, девушке, не выдержавшей какие-то экзамены и путешествующей со своей тетей по Волге, нечего делать, а в том, что Вы, автор, не знаете, что с ней делать.

Одного поверхностного противопоставления лишенной трудовых навыков девчонки из обеспеченной интеллигентной семьи тете Рите, некрасивой, но наделенной добродетелями трудового человека, мало, да и противопоставление это слишком наглядно с первых слов.

Также недостаточны, примитивны и не без фальши «отзвуки», так сказать, широкой народной жизни, данные в репликах и отрывках бесед пассажиров за окном каюты, в разговоре соседей по столику в ресторане и т. д.

Обретение же героиней неопределенно хорошего настроения под воздействием то ли плакатно-символического сновидения (девушка в красном платье), то ли впечатлений осмотра Сталинграда, то ли, наконец, чтения Тургенева — не составляет собой никакого события даже этой маленькой и неинтересной жизни.

Цитата из Тургенева, кстати сказать, просто ни к селу. Простите меня, но смысл слов Тургенева о России в данном случае страшно далек от «умонастроения» Вашей героини, просто недоступен ей. Там речь идет совсем, совсем о другом, чего и Вы, автор, видимо, не поняли вместе со своей героиней. Словом, рассказа, произведения нет. Есть набросок «от нечего писать», свидетельствующий между прочим о некоторых литературных данных автора (хороша, например, избушка на плоту, как бы оторвавшаяся от деревенского «порядка» и уплывающая по реке).

Подробно его разбирать пет смысла, как и пе было смысла Вам писать письмо в объеме четверти самой рукописи с обличениями, направленными против рецензента редакции. Рецензия действительно не ахти, но в Ваших интересах было бы увидеть прежде всего, что рассказ не ахти.

Ничего необычного нет в Вашей апелляции к домашнему адресу редактора. К сожалению, большинство авторов — из молодых и немолодых, потерпев неудачу, укрепляются в совершенно неверном представлении о том, будто бы в редакции все, кроме редактора, стоят для того, чтобы «не пущать» талантливые вещи.

Желаю Вам всего доброго.

24 апреля 1960 г.


С. Л. В-ру


Уважаемый тов. В-р!

Отзыв редакции «Нового мира» на Ваши стихи обидел Вас и подсказал Вам раздражительно-иронический тон Вашего письма ко мне. Но стихи, о которых речь идет, на мой взгляд, действительно «не отвечают требованиям», не годятся для напечатания в журнале в силу их очевидных несовершенств: нарочитой замысловатости и вместе примитивности, беспомощности. Вдумайтесь хотя бы в такие Ваши строки:

Мы гордимся тобою, Цека.

Партии нашей мозг и рука.

Ты ведешь к коммунизму

Партия счастья Отчизны.

Все понятно и почти правильно, но не вижу, что же здесь от поэзии?

Может быть, по-вашему, поэзия содержится в следующих строчках:

Шепчет голос тот внутренне-жгучий:

Дай ответ, дай ответ, дай ответ.

Возомнил, знать, себя наилучшим —

Святых нет, святых нет, святых нет.

Но я, читатель, более или менее квалифицированный, недоумеваю: что про что, как это понимать.

Претенциозность, чаще всего сопутствующая недостаточной общей культуре, неотчетливости мысли, назойливо проступает в Ваших стихах, и это не может не производить неприятного впечатления, хотя, например, мне и понятно, что все это от молодости, по крайней мере — литературной.

Несколько отчетливее других стихотворение «Гимн слову». В нем есть неплохие строчки, но как только Вы сравниваете слово с ватином, желая сказать, что оно и крепче металла и в то же время может быть мягче мягкого, так я вижу, что слово-то Вы недостаточно хорошо слышите, иначе бы не употребили такое плохое сравнение, не слышите, что ватин в данном контексте не годится решительно.

Вот, примерно, все, что могу сказать Вам и что, впрочем, могли бы Вам сказать многие другие, кто ознакомился бы с Вашими стихами. Но самое главное — не нужно ждать, что скажут другие, нужно самому думать и учиться понимать, — этого ничем не заменить, — нет таких консультаций и таких редакций.

Желаю вам всего доброго.

31 мая 1960 г.


Ю. П. Д-ну


Дорогой Ю. П.!

Не в первый раз мне приходится говорить молодым (и немолодым) авторам, которые, подобно Вам, спрашивают: «Стоит ли мне писать?» и т. п. — говорить, что на этот вопрос ответить может только сам тот, кто его ставит. Собственно говоря, в этом-то и весь «секрет» — взять на себя решение этого вопроса, этот немалый риск и ответственность. Это — мера личности, мера желания и стремления, готовности испить чашу любых испытаний и, может быть, не быть вознагражденным ничем, кроме самого труда. Словом, на этот вопрос я никогда не берусь отвечать, кроме тех случаев, где явная безграмотность и неосновательная претензия.

В стихах Ваших есть хорошие места, строчки, строфы, но есть еще много чужих, готовых слов стихотворного обихода, есть та средняя литературная грамотность, которая таит в себе опасность одеревенения, застоя. Время покажет, что будет с Вами, достигшим уже известной легкости стихотворного изъяснения, но еще не имеющим, на мой взгляд, того, что отличает уже настоящую поэзию, — необходимости этого изъяснения, бескорыстного (я Вас не подозреваю в «корыстности» в обычном смысле) страстного желания самовыражения.

Когда это придет — кто же, опять-таки, может сказать?

Желаю Вам всего доброго.

Рукопись возвращаю.

30 июня 1960 г.


М. В. С-ку


Дорогой тов. С-к!

Я прочел Ваши стихи, направленные мне Вами по домашнему адресу после того, как они были отклонены редакцией «Нового мира».

В сопроводительном письме Вы просите «оценки, указания мастера, пусть резких, но убедительных формулировок».

Но беда в том, что резкие оценки весьма редко бывают убедительны для того, к кому они относятся, и я боюсь, что мало чем помогу Вам, сказав по чистой правде, что стихи Ваши «Слушая Ван Клиберна» и др. плохие стихи, каких в каждой редакции штабеля.

Подробно же входить в анализ таких стихов я просто не имею физической возможности, ибо нет автора, присылающего стихи (и не только стихи) в редакцию, который бы не требовал или не просил при этом, чтобы они были прочитаны мною.

Отклонение этих стихов рецензентом, я считаю совершенно правильным (тут пересылка этих стихов ко мне на квартиру ничего изменить не может), а Ваш заносчивый и пренебрежительный тон по отношению к рецензенту совершенно недопустим.

В самом деле, Вы пишете: «Я спрашивал (!) мнения авторитетного… а получил ответ и оценку (точнее — отписку) от сотрудницы, имя и компетенция которой в области поэзии мне и моим товарищам неизвестны».

Но ведь и Ваше имя и компетенция в области поэзии были совершенно неизвестны рецензенту до того, как он ознакомился с Вашими стихами. Что же отсюда следует?

А между тем то обстоятельство, что т. И-ва, ознакомившись с первыми двумя стихотворениями («Клиберн» и «Перед поэмой»), на мой взгляд, написанными «от нечего писать», претенциозными и банальными, запросила еще для ознакомления и другие стихи, отнюдь не свидетельство «отписочного» отношения к Вам, наоборот — внимательного и благожелательного. И то, что она, ознакомившись с этими новыми стихами, нашла их слабыми и посоветовала Вам «подумать над более значительными темами» — опять же — вполне правильное заключение.

Подумайте-ка вместе со своими товарищами над такими, например, Вашими строчками;

«Выпал снег пушистой пеленой…»

«Провода, звеня, заиндевели. —

Лунный серп под берегом плывет…»

«И снова твой образ мне сердце связал

В тугой узелок…»

«Я сдерживал влагу несдержанных слез

И слушал ритмический гул колес…»

Достаточно. Разве не ясно и без особой «компетенции в области поэзии» (в которой, впрочем, мне Вы не отказываете, поскольку спрашиваете именно моего «авторитетного» мнения), разве не ясно, что Вы еще в том периоде стихописания, когда, что подвернулось, то и идет в строку: и чужие, готовые, ставшие уже пошлыми слова, и малограмотный оборот, и этакая «красивость», и что угодно.

Я считаю, что в одном рецензент допустила безусловно ошибку — когда посоветовала Вам предложить в местную газету стихи о Клиберне по случаю его приезда в СССР на гастроли. Я бы этого Вам не посоветовал.

Пишу Вам так распространенно, несмотря на крайнюю мою занятость, потому что, к сожалению, Вы не единственный случай такой огорчительной претензии (со стороны начинающего) на особое к себе внимание без достаточных к тому оснований. К сожалению, весьма характерным для авторов, подобных Вам (им же несть числа), является и высокомерно-пренебрежительное отношение к скромным и добросовестным рецензентам, которым, например, я многим обязан в своем развитии в пору юности.

Хотел бы, чтобы Вы пораздумали над этим моим письмом и показали его своим товарищам, — это, мне думается, было бы не без пользы.

Желаю Вам всего доброго.

14 июля 1960 г.


А. Г. К-се


Дорогой тов. К-се!

Я не беру на себя ответственности сказать, стоит ли писать, кому бы то ни было. Это должен решить единственно тот, кто ставит такой вопрос.

Стихи у Вас незаурядные, бойкие, по большой необходимости их появления еще не чувствуется, то есть они могут быть, могли бы и не быть. Но и это ни о чем еще не может свидетельствовать окончательно в отношении человека Вашего возраста.

То, что Вы сомневаетесь в правильности своего пути, в своих силах — это хорошо, без этого художника быть не может. Но и это не есть гарантия чего-нибудь определенного в смысле большего успеха.

Словом, пишите, если пишется, не отказывайте себе в этой радости, если это для Вас радость. Но не понуждайте себя соображением о том, что, назвавшись груздем, нужно лезть в кузов.

Как видите, ничего облегчающего я Вам не говорю, потому что, если бы это было возможно — наперед знать — «стоит ли?» — как бы все было легко и неинтересно.

Желаю Вам всего доброго.

21 июля 1960 г.

Д. В. Б-му


Уважаемый Д. В.!

Стихи Ваши производят в общем приятное впечатление. Чувствуется, что привлекают Вас хорошие образцы поэзии, что Вы внимательно читали Пушкина, Тютчева, Фета, кое-кого из современников.

Но в отношении содержания, наполнения строк и строф мыслью, рождающейся из соприкосновения с живой жизнью, — остается, как говорят, желать большего. Покамест что — Ваши стихи и, скажем, Ваша работа арматурщика — разные, не соприкасающиеся миры. Отсюда отсутствие того, о чем Вам было бы обязательно нужно, необходимо написать. Ведь осень, хотя бы и Болдинская, — это не открытие, это дают книги, стихи. И нужно знать, что от одной любви к стихам поэзии не возникает, хотя она, конечно, опирается, как всякое искусство, на собственный предшествующий опыт. Но тот опыт, то есть прекрасные создания ее в прошлом — они возникали не из одних только книг, но из жизни. Умение угадать поэзию в повседневной «непоэтической» действительности, может быть, главный и труднейший секрет.

Присылайте — что будет у Вас нового.

Желаю удач.

23 июля 1960 г.

В. П-ву


Дорогой тов. П-ов!

С интересом прочел Ваши стихи, — в них, безусловно, наличествуют данные, говорящие о Вашем не случайном влечении к поэзии.

«Свадьбу» и «Поминки» можно бы и напечатать, но жаль, что они в одной ритмической (не без Блока!) интонации. Можно бы и «Высоту» напечатать, но нужно поправить два-три места и снять никчемушную разбивку строчек.

Всего бы лучше, если найдется добавить еще что-нибудь и вместе с исправленными этими стихами прислать заново.

Ваш озорной прием с присылкой старых стихов главного редактора «Нового мира» в редакцию и отклонение их литконсультантом не должны всерьез убеждать Вас в том, что якобы все дело в том, кем стихи подписаны и т. п.

Желаю успехов. Присылайте стихи, озоровать больше не следует.

5 августа 1960 г.


М. А. Н-ву


М. А. Н-в

Использование такой исключительной, индивидуальной, с исчерпывающей полнотой прозвучавшей в классическом произведении, неповторимой формы, как онегинская строфа, — дело безнадежное. Это хорошо понимал уже М. Ю. Лермонтов, не случайно взявший в свое время эту строфу лишь для «Казначейши» — произведения особого ряда.

В дальнейшем все попытки использования этой формы «всерьез» естественно не имели успеха.

В наши дни эта форма своей обманчивой легкостью привлекает лишь очень наивных людей. Жаль; что и Вы поддались этому соблазну. Как бы Вы ни исхитрялись, все равно, поэма Ваша звучит пародийно и тем самым «серьезное» ее содержание погашается.

Советую Вам воздержаться от опубликования ее в печати, если даже будет такая возможность.

Не огорчайтесь, бывает.

19 августа 1960 г.

И. М. к-ву


Дорогой И. М.!

Я давно прочел Вашу «Деревню Карды», но что-то помешало мне ответить Вам в свое время. Теперь я вновь просмотрел это стихотворение и вот что могу сказать о нем.

Оно-по настроению и интонации примыкает к обширно представленной в нашей поэзии «лирике родных мест» — «Анна Снегина» и др. вещи Есенина, отчасти Исаковский, отчасти «Поездка в Загорье». У Вас есть строчки симпатичные, свидетельствующие о некоторых данных поэтического оформления своих впечатлений, но в целом — слишком очевидна зависимость от названных образцов, хотя время, приметы его у Вас другие — самые сегодняшние.

Что же касается, так сказать, идейной стороны, то Ваши лирические сетования по поводу того, что в родных местах мы бываем чаще в качестве «гостей», чем «хозяев», — это все опять же дань традиционному в поэзии мотиву, который никак уже не согласовать с объективной, исторически прогрессивной картиной. «Назад, в деревню Карды, к земле-матушке» — этот лозунг в расширительном толковании не может звучать с жизненной убедительностью для представителей всего, скажем. Вашего поколения, которому достаточно дел и задач и за пределами «деревни Карды». И Ваша собственная судьба — не живое ли подтверждение этого? А если бы она, Ваша личная судьба, и противоречила этому, то опять же это не закон.

Все это в целом сообщает Вашему стихотворению, при очевидной его искренности, характер некоторой наивности, сентиментальности и упрощения.

Желаю всего доброго.

4 октября 1960 г.

Г. И. К-ну


Дорогой товарищ К-н!

Ваше обширное, взволнованное и «сугубо личное», как Вы пометили на конверте, письмо обязывает меня ответить Вам, хотя приложенные к письму стихи не дают мне оснований уже сейчас предполагать в Вас серьезные данные поэтического свойства. Стихи, каких великое множество пишется в Вашем возрасте и на какие отзываться подробно я не имею сил, и, по правде говоря, не считаю необходимым. Стихи подражательные, перепевающие то, что уже тысячи раз было сказано другими молодыми авторами. Ваши претензии к литконсультантам также дело обычное со стороны молодых авторов, наивно предполагающих, что консультант (или кто бы то ни было) может и должен обучить тому, чему можно научиться лишь самому, и то при наличии дара в результате длительного труда, ученья, жизненного опыта. А, судя по письму, у Вас этого еще так ничтожно мало, что, только желая Вам зла, я стал бы помогать «просочиться в печать» (Ваше выражение) Вашим стихам. И более всего мне кажется ошибочным Ваше откровенно презрительное отношение к учебе в техникуме связи. Поверьте мне, что даже в интересах. Ваших литературных мечтаний самое разумное, что Вы можете и должны сделать, так это хорошенько учиться в своем техникуме. Ибо здесь — Вы можете непоправимо упустить время, а в отношении стихов, если Вам дано в них проявиться, у Вас еще все впереди.

Вот вкратце то, что могу сказать Вам, оставляя без анализа то, в чем без труда разберется любой литературно грамотный человек, который ознакомится с Вашими стихами.

Вы просили меня быть «строгим и беспощадным», я старался быть, сколько возможно, мягким, но, как видите, письмо получилось достаточно жесткое. Ничего не поделаешь.

Желаю успехов.

18 октября 1960 г.

С. П. Ш-ру


Дорогой тов. Ш-р!

К сожалению, Ваши стихи «Павловский парк», на мой взгляд, не более как зарифмованная страничка из путеводителя, перечисляющая достопримечательности этого парка и настолько перенасыщенная названиями его различных уголков, именами античных богов, знаменитых зодчих и т. п., что понуждает Вас приложить к стихам целую страницу подстрочных примечаний.

Что касается качеств самого стиха, то он слишком архаичен, отзывается чем-то очень далеким от наших дней, от культуры современного стиха. Не хочу быть придирчивым, но и в технических деталях стиха такие допущения, как рифмовка слов «пора» и «бытия», хотя это уже отнюдь не архаика, но просто плохо.

Простите мне прямоту этой оценки, но я не считаю возможным лукавить в том, что касается серьезного дела, в данном случае поэзии.

Желаю Вам всего доброго.

10 ноября 1960 г.

С. И. А-ву


Дорогой С. И.!

Я не смог отобрать что-нибудь из присланных Вами стихотворений для «Нового мира». Все стихи, при их известной литературной грамотности, не поднимаются над так называемым средним уровнем.

Главной Вашей бедой, на мой взгляд, является очевидная недостаточность общей культуры, усвоения высоких образцов поэзии. Вы еще не пропустили, так сказать, через свою душу по-настоящему, для себя, как великую радость постижения прекрасного, поэзии ни Пушкина, ни Лермонтова, ни Некрасова, ни Тютчева и Баратынского, ни многих других. Это — что касается только поэзии стихотворной. И не проделав этой работы над собой, или, лучше сказать, с самим собой, выявиться в чем-нибудь подлинно значительном в поэзии невозможно.

Желаю Вам в этом деле всяческих успехов.

11 ноября 1960 г.

В. С. Ж-ву


Дорогой В. С.!

«Ветераны» — стихотворение симпатичное, но уж очень невеселое, до жалостливости, а это уж ни к чему. И, кроме того, ударная Ваша строчка-цитата «Потихоньку, шажком…», мне кажется, несостоятельна в данном ритмическом контексте, так как приходится произносить «потихоньку». И еще: «Не поседев, друзья мои уходят» — плохо, так как, во-первых, поседение среди ветеранов дело вовсе не редкое. И, во-вторых, читается, конечно, «Не посидев», что сообщает строке совсем не тот смысл.

Желаю всего доброго.

6 декабря 1960 г.

А. М. Абрамову


Уважаемый Анатолий Михайлович!

Простите, что отвечаю с такой задержкой во времени, — тому причиной было мое длительное отсутствие (был в санатории), затем переезд на новую квартиру, перепахавший все мое бумажное хозяйство, а также каждодневная суета быстротекущей жизни.

Я вполне разделяю Ваш взгляд на читательские суждения о литературе как на существенную часть того, что в целом мы называем «критикой». Правда, и здесь не все чисто и не все ясно; бывают письма, поразительные по глубине и верности оценки литературных явлений, бывают казеннообразные, стандартные «отклики», к каким приучают людей газеты, «организуя» от времени до времени подобный материал, бывают просто глупые и т. д., но в целом этот поток нельзя не принимать во внимание.

Писем я получаю со времени появления в печати «Теркина» очень много. Более того, «Теркин» вызвал еще и большую массу стихотворных посланий, подражаний, «продолжений» и т. п. Одно время я стал было подбирать этот «фольклор», но потом как-то запустил. «Дали» вызвали подобный же поток писем и стихов. Корреспонденция эта очень разная, хотя главная, решительно преобладающая количественно масса ее — похвалы и приветствия. Но есть всякое, вплоть до анонимок оскорбительного и хулиганского характера. Главный приток писем по «Далям» относится ко времени моего опубликования заключительных глав, поэтому они у меня в приличной сохранности и доступности.

Конечно, я не против того, чтобы открыть Вам доступ к этим письмам, и даже думаю, что они будут для Вас небезынтересны. Но есть один деликатный момент — это возможность использования Вами их в печати. Я не могу (…) публиковать их по своему или чьему-нибудь выбору. Это, мне кажется, более удобно делать после, если кому понадобится. Но об этом мы поговорим на словах. И, наконец, самое главное: не приезжайте ради этого специально, это может меня поставить в неловкое положение, а Вас ввести в протори времени и капитала. Будет оказия приехать — звоните, заходите, но не специально.

Дайте что-нибудь и для «Нового мира».

17 апреля 1961 г.

М. П. Т-ву


Дорогой М. П.!

Должен сказать Вам прямо: Ваша «Большая Москва» — вещь совершенно неудачная. Не говоря уже о фальшивом, сентиментально-безжизненном сюжете, достаточно обратиться к стиху, каким написана поэма, чтобы увидеть, что оценка моя неопровержима. Вам все время отказывает слух, и Вы допускаете такие немыслимые звукосочетания, что, как говорится, нарочно не придумаешь: «Бил ливень», «Зыбь зданий», «Стул толкнул», «Пил сын», «Постскриптум», «Муж сжал», «Ел с дымом», «Чушь прешь» и т. д. и т. п. без числа.

Отдельные, нет, не отдельные, а многие и многие строчки строфы звучат просто пародийна.

Стал листок пятернищею бурою,

Буквы в душу впивались, звеня…

Всплыл в памяти случай типичный…

В слепящей капроновой блузке,

Как лебедь стояла жена…

Тихонько подкрался и стиснул

Капроновый этот туман…

Ярко-красные ногти искрились

И искрилось в бокале вино…

Обойдя шум парчового ветра…

Подошел, сел рядком с женихом.,

Мои дочурки-то росли как!

Мы к нежной жизни их вели

На той клубничке да на сливках,

С того и розы расцвели…

Шел взять Иван Калерии такси…

Девчат майор приемам обучал…

Жарко протер мышц студеную дрожь.

Не-ет! — поднялась, гневно дрогнула бедрами,

А тебя, дочку папы, к станку бы! —

Из башки быстро вышибло б дурь…

Муж молчал, мачтой встав перед нею…

Да вот горе — туже все с финансами —

Меньше стал Ванюха зашибать…

Впрочем, не только выписать все многообразные примеры такого рода, но и подчеркнуть в тексте все я не мог, да и нет в этом необходимости: если из приведенных образчиков косноязычия, безграмотности, пошлости и просто стихотворной беспомощности, взятых мною из текста поэмы, Вам не ясно, что дело со стихом у Вас обстоит весьма плохо, то уж тут ничем не поможешь. Прочесть 86 страниц таких стихов можно только по обязанности редактора, — читатель этого делать, конечно, не стал бы.

Не ясно ли, что браться Вам за вещи такого объема, хотя бы и в соавторстве с другим поэтом (что касается меня, то в соавторство в поэзии я не верю, за исключением, может быть, таких случаев, как юмористика), не под силу.

Как бы я ни старался выбрать слова, которые были бы менее обидны для Вас, суть остается та же.

20 мая 1961 г.

Е. М. Ч-ву


Дорогой Е. М.!

Ознакомившись с Вашими стихами, я не нахожу оснований настоятельно рекомендовать Вас в Литературный институт. Помимо того, что стихи, скажу прямо, посредственные, речь ведь идет не о зеленом юноше из десятилетки, а о взрослом человеке, капитане Советской Армии. Мне кажется, что Литинститут это не та дорога, на которую Вам следует вступать. Нет таких институтов, которые выпускали бы поэтов, подобно тому, как выпускают инженеров, агрономов и т. п. Думаю, что поступление в какое-нибудь другое учебное заведение было бы для Вас делом более стоящим. Получение серьезного образования и специальности не помешало бы Вашим литературным интересам, а скорее способствовало бы им.

Впрочем, конечно, Вы должны решать по своему разумению.

Желаю всего доброго.

22 мая 1961 г.

А. М. Р-ну


Дорогой А. М.!

Прочел Ваше хорошее, задумчивое и отчасти грустное письмо. Пожалуй, оно и не могло не быть несколько грустным, — память фронтовых лет отпечатлелась в Вашей душе, как, впрочем, и у всех, кто обладает этим странным и довольно обременительным аппаратом — душой, — отпечатлелась особым, непреходящим образом. Сколько я знал людей из нашей литературной или журналистской братии, для которых война была страшна тем, что там можно вдруг быть убитым или тяжело раненным. А потом — как с гуся вода. Для них война прошла тотчас по ее окончании. Они ее «отражали», когда это требовалось по службе, а потом стали «отражать» послевоенную жизнь, как ее полагалось отражать по уставу мирных лет. Но — бог с ними, представителями этого животного племени, — это я отвлекся, тронутый Вашим письмом.

Мне очень дорого, что Вы — мой, так сказать, однокашник по фронту, прошедший тем же путем, только с неизмеримо большей «выкладкой» (это я говорю совершенно искренне, ибо терпеть не могу, когда литераторы и журналисты, прошедшие войну в этом качестве, говорят «я воевал» и т. п.), мне очень приятно, что при чтении книги «Родина и чужбина» у Вас не явилось противительного чувства: не то, не так, не о том. Конечно, «Родина и чужбина» — это не более как «Страницы записной книжки» вперемежку с некоторыми статейками и очеркишками, которые я печатал в своей фронтовой газете. Спрос с нее не может быть особо строгим, но все же спрос искренности и правдивости — один для всего, что выходит из печати. Я рад, что Вы, человек, имевший наибольшее право предъявить моей книге такой спрос, нашли, по-видимому, что книга выдерживает такую проверку.

Что касается грюнвальдского эпизода, то я совершенно согласен с Вами, что он у меня описан весьма приблизительно. В Грюнвальде я был спустя два-три дня после трагедии, никого из переживших ее я не видел, а мне нужно было «отозваться» на это событие по условиям фронтовой газеты, хотя бы в самой общей, «пропагандистской» форме. В таком виде, как она была в газете, эта статейка и помещена в книге, чтобы не миновать этого эпизода по соображениям несовершенства формы изложения.

Может быть, Вы захотели бы мне помочь восполнить недостаток достоверности и фактичности этих страниц книги, развив несколько то место Вашего письма, где Вы говорите, что «трагедия в Грюнвальде происходила несколько не так, как это описано у Вас». Я бы мог просто подключить к своему тексту при новом издании это Ваше свидетельство, за Вашим именем, примерно так, как это сделано мною во втором издании в отношении комбата Красникова и «албанского мальчика». Был бы Вам очень признателен, но не понуждайте себя, если не захочется.

«За далью — даль» Вы, конечно, получите, как только выйдет (скоро) новое хорошее, иллюстрированное (Верейский!) и наново выверенное и отчасти исправленное издание в «Советском писателе». Покамест же посылаю Вам «Родину и чужбину», хоть она у Вас и есть. Откликнитесь письменно или по телефону. Был бы рад с Вами встретиться.

Ваш А. Твардовский

Р. S. Экземпляр Вашей газеты возвращаю — для Вас это, конечно, бесценный листок, и пусть он хранится у Вас, тем более, что он, наверно, из комплекта.

29 мая 1961 г.

Т. М-ко


Дорогой тов. М-ко!

Поэма Ваша (помнится, что было сравнительно небольшое стихотворение, которое мне показалось неудачным) мне решительно не понравилась. Может быть, отчасти вина перевода, но стих поэмы очень плох, неряшлив, много неточных, порой безграмотно употребленных слов, — я попытался было подчеркивать, но оставил это дело, так как нужно было бы исчеркать всю рукопись.

Не думаю, что «подверстание» строк известных песен разных ритмов к стихам одного и того же четырехстопного ямба — находка.

Что же касается содержания, тона, то все это как-то нарочито жалостливо и, главное, не чувствуется необходимости появления на свете этой вещи.

Рукопись возвращаю.

2 июня 1961 г.

А. П. Ч-ву


Дорогой тов. Ч-ов!

Вы напрасно обращаете ко мне упрек насчет романов, «в которых все гладко», — я их не писал.

Относительно трудностей с устройством на работу после несчастья, пережитого Вами, могу лишь сказать, что они в московских условиях вполне понятны: людей Вашей специальности, по-видимому, достаточно, — иначе никто бы не считал основанием для отказа Вам в приеме на работу судимость в прошлом, да еще снятую.

Выводы Вы должны сделать сами.

Во всяком случае, Вы переоцениваете мои возможности, предполагая, что я в силах предписать, что ли, «чтобы было так, как написано в романах», а не так, «как есть в действительности».

Кстати сказать, в романах молодые люди чаще всего уезжают на периферию — на целину, в Сибирь, на Дальний Восток и там обретают простор для применения своих сил и способностей.

Почему бы, например, Вам, молодому, не обремененному семьей человеку, не поехать на периферию, где Ваша специальность, конечно, нужней, чем в столице.

Желаю Вам всяческих успехов.

4 июля 1961 г.

Б. А-ну


Дорогой тов. А-н!

Мне очень неприятно говорить Вам то, что я вынужден сказать по поводу рукописи Вашего «романа в стихах», но поскольку Вы в сопроводительном письме просите именно меня высказаться о нем и связываете с этим высказыванием «все свои надежды», я не счел себя вправе просто передавать эту рукопись кому-нибудь из работников редакции. Между прочим, и потому, что Вы наверняка не поверите другим товарищам, станете жаловаться на них, как это обычно делается, сетовать на «бюрократизм», «зажим талантов» и т. п. Впрочем, может быть, Вы и мне не поверите, но так или иначе я обязан сказать Вам все по-прямому.

Первая книга романа в стихах «Вспаханная залежь», представленная 441 строфой «онегинской», т. е. 14-строчной, — это, как Вы сообщаете, одна шестая задуманной Вами «Эпопеи».

Уже один объем вещи — устрашающий. Известно, что в литературе чаще всего такие широчайшие «полотна» являются следствием неумения справиться с малой задачей, неумения написать небольшое стихотворение, или рассказ, очерк, простую корреспонденцию. Именно тому, кто не умеет возвести простого деревенского сруба избы, представляется легким и возможным построить многоэтажный дворец со всеми сложнейшими архитектурными задачами.

Ваш случай для меня совсем не новость: десятки и сотни таких «Эпопей», написанных в детской самонадеянности создать нечто равное «Евгению Онегину» или «Войне и миру», пришлось мне на моем литературном веку рассматривать и возвращать (или не возвращать) их авторам.

В своем письме Вы настоятельно и подробно опровергаете возможные сравнения Вашей строфы с онегинской, и напрасно делаете- это. Никому в голову не придет сравнивать «Вашу» беспомощно-подражательную строфу с пушкинской. Да, «Ваша» строфа в точности воспроизводит «конструкцию» строфы онегинской (в смысле чередования строк с женскими — мужскими окончаниями):



Но это доступно любому школьнику, «проходившему» «Онегина» по программе. А по существу стиха — Вы эту «конструкцию» заполняете беспомощными строчками, лишенными отчетливой смысловой связи, которые выглядят как пародии, что, конечно, не входило в Вашу задачу.

Любви восторженные думы

Не перестали волновать

Ум зрелый, но давно угрюмый

И не способный забавлять

Надеждой легкой и стыдливой

Мечтанье девушки красивой

О том, что нет теперь в крови

Животворящего любви

Невыносимого страданья,

Причуд веселых и простых,

Довольно нежных и живых;

Что нет теперь уж упованья

Приметам (?) девственной души

В сей упоительной глуши.

Не вижу необходимости построчно разбирать и «анализировать» эту «Вашу» начальную строфу, — поверьте мне на слово, что это безнадежно плохо, смешно до жалости. А не хотите — не верьте. Я потратил некоторое время на ознакомление с Вашей рукописью, чтобы Вы не потратили годы на эту пустую затею, желая Вам добра.

Но вольному — воля.

Рукопись возвращаю.

20 июля 1961 г.

Г. М-та


Г. М-та

Вам не удавалось встретиться со мной (я последнее время почти не бывал в редакции), но это не беда, хотя, конечно, я рад бы видеть Вас и беседовать с Вами. Не беда — в смысле Вашей задачи встретиться со мной, чтобы получить мое одобрение Вашему труду, посвященному моей работе в литературе. Я давно уже сознательно и непреклонно принял за правило, что я менее всего судья в этом вопросе, и отказываюсь выносить свои мнения или оценки в такого рода случаях. Я даже привычно употребляю в таких случаях несколько форсистую по форме, но совершенно правильную по сути дела фразу: вообразите, что я уже давно умер, — как бы Вы тогда поступили с работой обо мне? Но дело даже не в этом, а в том, что суждения автора о своих писаниях — вещь условная и малонадежная. Единственно верным источником и предметом для выводов о творчестве любого писателя является лучшее из написанного им и приобретшее уже, так сказать, объективное существование. Здесь автор более всего является самим собой в самом существенном смысле, а то, что он может добавить к этому «на словах», недорого стоит, — верьте мне — это так! К этому еще можно добавить, что участие автора в судьбе того, что о нем пишут, дело, на мой взгляд, вообще не очень удобное в смысле этическом.

10 августа 1961 г.

Н. А. Ч-ко


Дорогой тов. Ч-ко!

Мне переслали Ваше письмо сюда, в санаторий, и я, ознакомившись с ним, отвечаю Вам, хотя и вижу, что мои советы на Вас не оказывают никакого воздействия.

По Вашим письмам мне кажется, что Вы — человек нервнобольной, усталый и издергивающий себя «понуждением к писанию», как Вы сами сообщаете.

Я — не врач, не мое дело говорить Вам о том, какой непоправимый вред здоровью, вплоть до психического расстройства, может причинить Вам это «самопонуждение» к литературной работе. Но я — литератор, имеющий порядочный опыт в этом деле, могу Вам с точностью сказать, что из «самопонуждения» ничего доброго получиться не может. Вы никогда не научитесь ничему в литературном деле, если будете так налегать на количество. Ведь такое писание — без разбора, без оглядки на то, как оно получается, — имеет и медицинское название — графомания. И как со всякой болезнью, с ней нужно бороться, Подобно тому, как пьяница, чтобы выздороветь, должен перестать пить водку, так и графоман должен прекратить свою «работу», потому что добрых результатов она не даст, если только не прервать этот полубессознательный процесс на более или менее длительный период, с тем, чтобы, отдохнув, оправившись, по-трезвому взглянув на плоды своих прежних усилий, начать работать на других основах.

Мой Вам совет: прекратите Ваши литературные занятия полностью на год. Приналягте на чтение, но и здесь нужно знать меру. Что читать? Что хотите, но лучше всего (для овладения культурой письменной речи) русскую классическую литературу. Если у Вас есть возможность поступить в вечернюю школу взрослых, обязательно поступите — Вам, человеку, по-видимому, со способностями усвоения, это будет весьма полезно даже в смысле Ваших замыслов на будущее.

Итак, время, которое Вы сейчас тратите на писание беспомощных в литературном смысле «сочинений», — лучше тратьте на ученье, на чтение, т. е. на то, что более всего нужно для Вас в настоящее время.

Обратитесь к врачу, может быть, он скажет, что важнее всего Вам сейчас просто отдохнуть — тогда я со своими советами отступлю в сторону.

Желаю Вам всего доброго, более всего — здоровья.

14 августа 1961 г.

Е. С. М-су


Уважаемый Е. С.!

Вряд ли Вы могли найти человека, менее меня сочувствующего идеям и практике «эпопеизации» былин. Я давний и убежденный противник таких затей, и, следовательно, обращаясь ко мне со своей просьбой об оказании Вам помощи в продвижении Вашей «Страницы про Владимира Красно солнышко…», Вы можете получить только подтверждение тех мнений, которые Вам уже приходилось слышать.

Не Вы первый беретесь за эту работу по «пересозданию» былин. Соблазнительная легкость этой задачи равна ее безнадежности. Это все равно, что пытаться превратить, например, разорванную в геологические времена цепь горных отрогов в цельный единый горный хребет или гряду островов, вроде Курильских, в материк. Да и — зачем? — вот что главное. Нужды в этом никакой нет. Былины обладают определенной (и очень высокой) художественной ценностью как подлинные произведения устной поэзии, как памятники этого искусства. Искусственное объединение их, а значит, и присочинение каких-то «связок» и изъятие каких-то «не монтирующихся» Частей — все это не более как фальсификация хотя бы и с самыми добрыми намерениями и любовью к этой поэзии.

У меня лично такого рода «опыты» не вызывают никакого интереса, чтобы не сказать больше того.

Конечно, никто не вправе запретить Вам заниматься этими опытами «эпопеизации», но сколько-нибудь серьезного литературного значения они иметь не могут.

Вот все, к сожалению, что могу сказать по поводу Ваших затруднений с продвижением в печать Вашей работы.

С уважением.

14 августа 1961 г.

М. П. К-ну


Дорогой М. П.!

Хотя в «Новом мире» весьма трудно появиться тому, что бывает отмечено признаком «под Твардовского», мы на редколлегии решили сделать для Вас исключение. Влияние «Далей» на Вашу стихотворную речь очевидно, но у Вас много того, что подсмотрено своим глазом, что заимствовано больше от той действительности, которая питала «Дали», чем от самой книги. Хочется думать, что внешняя зависимость, похожесть Вами будет преодолена, а зоркость и слух в жизни разовьются.

Но над этим своим наброском Вы должны поработать. Я примерно почеркал Ваш текст, на худой конец можно было так и пустить, но лучше Bbi сами перебелите все это, пропустите через себя еще раз, может быть, придут и новые удачные строки и подвергнутся замене неудачные строки и словак.

В двух-трех местах я обращаю Ваше внимание на как бы технические погрешности: нельзя новую строфу, четверостишие или двустишие делать того же «пола», что последняя строка предыдущей строфы, четверостишия, двустишия. Почему? Постарайтесь догадаться сами, а не догадаетесь, поверьте тому, что подсказывают великие образцы: «Онегин» (весь Пушкин!), «Горе от ума», — там эта дисциплина музыки строжайше соблюдена. В наши времена — в стихах на этот счет полный разврат, но этому следовать не нужно. Между прочим, в «Далях» Вы не найдете ни одного случая нарушения этого закона.

«Клим» Вам не нужен, не нужно вовсе в Вашей картине путейского рабочего дня собственное имя — без этого легко обойтись. Не знаю, может быть, обойтись и без «бритвы», — подумайте, — не длинновато ли и не «литературновато» ли?

Пожалуй, озаглавить бы лучше «У нас в Сибири» или в этом роде, а «Рабочий день» — скучно, невыразительно. Вот, примерно, и все. Поработайте и присылайте.

Желаю успеха.

9 ноября 1961 г.


Болотное — это станция? Поселок? Укажите.


А. Ф. К-пу

Уважаемый А. Ф.!

Буду с Вами совершенно откровенен: вопросы современной фольклористики в том смысле, как они понимаются Вами, не могут заинтересовать редакцию «Нового мира». Что же касается меня лично, то я давний и убежденный противник так называемого «современного фольклора», всяческих «коренных поворотов» в нем и, в частности, идей «обучения и воспитания мастеров современного народного творчества» — «частушечников», «сказителей» и т. п. В эпоху всеобщей грамотности, широчайшего распространения печати, радио, телевидения, в эпоху развитой «письменной» литературы, все эти обращения к формам «былин», «сказов» и прочее мне представляются искусственными, навязанными живой жизни и поэтому неправомерными.

Не имею возможности быть подробным в деталях и частностях этой проблематики, но главное и основное здесь в неверном и вредном противопоставлении «народного» творчества частушечников и других «ненародному» творчеству поэтов и писателей, слово которых пользуется широчайшей популярностью в народе.

Достаточно знать, что мастерству современной устной (будто бы устной) поэзии обучает поэт Иван Доронин, на работу которого ссылаетесь Вы, чтобы увидеть, что дело тут не чистое, ибо чему доброму может научить человек, некогда числившийся в поэтах, давным-давно ничего сам не пишущий и обучающий ныне «народному творчеству».

Прошу простить мне резкость, но я не хочу с Вами лукавить: предложенные Вами материалы «Новому миру» решительно не подходят. Рукописи возвращаю..

Вам же лично желаю доброго здоровья и всего самого лучшего.

21 декабря 1961 г,

И. М. Б-ву


Дорогой тов. Б-в!

Что я Вам писал «года два тому назад» и что за стихи Вы мне прислали, — конечно, не помню, — почта моя немалая.

В ныне присланных стихах есть элементы поэтического выражения, искренность чувства, например, в стихотворении о северном лете («Наш июль пока еще не прожит»). Жаль только, что философические сентенции, вроде «в этом мире все не вечно» и т. п., не могут произвести впечатления новизны и глубины. Еще Пушкин говорил, что на воспоминаниях об ушедшей юности далеко не уедешь.

Там же, где Вы пытаетесь выйти за черту этой ограниченной философичности, у Вас получается что-то или совсем банальное: «Пиши о том, что сны тревожит…» или крайне претенциозное:

Мои стихи с землею слиты,

В них есть расплавленный металл…

Это просто плохо.

Письмо Ваше показалось мне нескромным, неприятным по тону и смыслу: «Помогите мне отдать людям то, что я за 30 лет сделал для них», «Я убежден, что мои стихи нужны людям…» и т. п.

Не следует так говорить о себе и своих литературных опытах, весьма еще несовершенных.

Вы рекомендуете мне читать Ваши стихи только тогда, когда у меня будет хорошее настроение. Но ведь и самое хорошее настроение может быть испорчено плохими стихами, не правда ли? Наоборот, нужно, чтобы стихи были способны вернуть читателю хорошее настроение, если он его почему-то потерял.

И, наконец, странно, что Вы присылаете мне стихи не те, «которые нужны людям» и написаны на «более значительные темы», а только эти, которые Вы сами считаете не лучшими из написанных Вами.

25 декабря 1961 г.

С. С. Б-кой


Дорогая тов. Б-кая!

Прочел Вашу заметку насчет родовых женских окончаний в словах, обозначающих профессию, общественное положение и т. п. в современном обществе.

Вы справедливо указываете на одну из тех «неувязок» в современном литературном языке, которые порой способны даже раздражать сколько-нибудь взыскательный к родной речи вкус.

Действительно, «врач вошла», «судья сказала» и т. п. это ужасно, и нередко вертишься-изворачиваешься, чтобы найти выход в таких случаях. Но вы напрасно связываете это с вопросом, так называемым, о неполноте «женской эмансипации» у нас, будто бы находящей здесь выражение. Женщина врач оскорбится, если ее назвать врачихой (хотя за глаза называют и без всякого оттенка пренебрежительности). Назовите старшего повара Макарову поварихой — она обидится. Наконец, Вы, автор (не авторша же!) заметки, указываете в своем письме, что Вы «научный работник» (не работница!) и «старший научный сотрудник» (а не старшая научная сотрудница). И далее, Вы из принятой у нас ложной скромности не указали своего имени-отчества (хотя ко мне обращаетесь по имени-отчеству), и я вынужден обращаться к Вам, как и к мужчине: «Дорогой товарищ», ибо такое незыблемое слово нового общества, как товарищ, не поддается «размораживанию» его мужского окончания (полублатное «товарка» не в счет). Вот Вам и «ретроградская практика торможения развития женских родовых окончаний»!

По-видимому, дело в том, что закрепление мужской формы окончаний в рассматриваемых случаях связано с подчеркиванием значительности, степени уважения и т. п. На это нельзя смотреть ни с «женской», ни с «мужской» точки зрения. (Никакого ущемления равноправия здесь нет и в помине.)

Простите, что отзываюсь на Вашу просьбу так кратко.

Желаю Вам всего доброго.

31 мая 1962 г.

Кр-вой


Дорогой товарищ Кр-ва!

Мне очень приятно, что темой своей дипломной работы Вы взяли мою поэзию в чешских переводах. Однако я, к сожалению, мало чем могу быть Вам полезен в этом деле, так как чешского языка, как, впрочем, и других иностранных языков, не знаю и потому лишен возможности судить о достоинствах и недостатках чешских переводов моих стихов и поэм.

Отвечаю на Ваши вопросы.

Мой взгляд на художественный перевод вообще кратко изложен в моей статье «Роберт Бернс в переводах С. Маршака» (см. 4-й том моего Собрания сочинений или 3-й том Собрания сочинений С. Маршака). Добавить к тому, что там сказано, можно было бы бесконечно много, но все же самая суть там изложена.

Собственно говоря, там же содержится и мой ответ на второй Ваш вопрос — точно или свободно нужно переводить.

Можно даже сказать так, что точным может быть только свободный перевод, а перевод буквальный никогда не может быть точным в существенном.

Думается, что переводить меня вообще очень трудно, так как язык моих стихов весьма часто отклоняется от «нормативного» литературного языка, несет в себе много труднопереводимых оборотов, в том числе идиоматических. Стих мой сложен, несмотря на видимую «простоту», насыщен интонациями разговорной живой речивее это весьма трудно для перевода.

Быть переведенным (и не испорченным!) с русского на другой язык — большое и редкое счастье, какого неизвестно сколько ждать. Что говорить о нас, смертных, когда и Пушкин еще, как мне известно, ни на французском, ни на английском, или немецком не имеет своего Маршака (я имею в виду конгениальные переводы С. Маршака из Бернса).

Особенно трудно переводить меня, как мне кажется, именно на славянские языки — здесь близость этих языков бывает очень обманчивой и ставит перед переводчиком дополнительные трудности. Это я знаю по опыту моих переводов Т. Г. Шевченко на русский («Гайдамаки» и др.).

Вот, пожалуй, и все, что могу сказать Вам по вопросам, поставленным в Вашем письме.

Добавлю еще, что, по моему мнению, как, впрочем, и по мнению наших лучших мастеров художественного перевода, в первую голову — Маршака, знание языка оригинала, конечно, необходимо для переводчика, но еще большее значение имеет знание им родного языка.

И, наконец, переводчик поэзии должен быть поэтом, хотя бы в собственных оригинальных стихах он и не был бы ярок, но обладал бы способностью поэтического проникновения в самое существо переводимого им оригинала.

Все это, конечно, не открытия. Желаю Вам успеха в Вашей работе.

19 июня 1962 г.

М. И. Х-вой


Уважаемая М. И.!

Я прочел Вашу повесть «Все настоящее — трудно». Должен Вас огорчить: для печати она не подходит. К сожалению, не всегда наше «личное, глубоко выстраданное» становится столь же значительным и для других, как для нас самих. Не скажу, чтобы рукопись Ваша страдала явными погрешностями против общепринятых законов письменной речи, — в этом смысле она, может быть, даже слишком «правильна» и «вполне литературна». Но это скорее личный человеческий документ, чем произведение художественное.

Я не думаю, что дело можно поправить выполнением «указаний редактора» и читательских «критических замечаний», которые Вы прилагаете.

Очень часто бывает, что нашу способность восхищаться художественным произведением мы принимаем за способность и создавать художественное произведение.

Рукопись возвращаю.

Желаю вам всего доброго.

9 января 1963 г.

В. Т. Ф-ву


В. Т.

Прочел Вашу прозу и стихи. Не обижайтесь, все это еще очень плохо. У вас много отваги, но мало литературной опытности и, просто скажу, грамотности.

К месту и не к месту Вы спешите употребить усвоенные недавно из книг «научные» слова и обороты вроде: «внешние атрибуты»; «мистика — это непонятый реализм»; «они (религии) нереальны, потому что они реальны» (?); «монистическое меню»; «основной период моего пребывания дома падает на заготовку дров»; «она представлялась мне овечкой, на которую точат нож, а она не реагирует»; «руки из картонных мечей превращаются в налитые силой члены, гордые своей способностью работать» и т. д. и т. п.

Я не говорю уже о содержании Ваших рассказов — это сумбурное, лишенное какого-то внутреннего плана изложение случайных фактов, наблюдений. Едет, например, человек в деревню к матери, выпивает там несколько раз, рубит дрова, отсыпается и уезжает. Что к чему и зачем — не понять. В другом случае — «портрет» какой-то вздорной «тети Марии Петровны», которая «большую половину своей жизни» валяется в постели, голой ходит по комнате, смотрится в зеркало, «испытывает чувственное наслаждение от созерцания представленной бесформенности», а может быть, и «занимается чем-нибудь более низким». Все это решительно никуда не годится.

О стихах ничего не скажу — это тоже сумбурные в своей вычурности нагромождения кое-как зарифмованных строчек, разбирать их более подробно не вижу необходимости.

21 марта 1963 г.

М. В. К-вой


Уважаемая М. В.!

Простите, что отвечаю на Ваше хорошее, умное, душевное письмо с таким запозданием. Почта у меня очень большая и при наличии основных моих обязанностей по журналу и пр. (а еще иной раз я вспоминаю, что я — писатель, и пытаюсь что-то писать) мне никогда не удается $ыйти из задолженности перед своими корреспондентами. Скажу также, что письма, подобные Вашему, т. е. затрагивающие многие сложные вопросы литературы в связи с жизнью, — письма, ответ на которые приходится часто откладывать до «свободной минуты», — не редкость. Словом, винюсь, но, может быть, заслуживаю снисхождения.

Отвечать Вам «казенно, общими фразами» не хочу и не буду, а ответить пространно, обстоятельно — это нужно было бы написать бог весть сколько, куда более, во всяком случае, Вашего обширного письма.

Кроме того, согласитесь, что ставить хорошие, правильные вопросы несколько легче, чем давать на них ясные, исчерпывающие ответы. Слишком легко было бы жить на свете, если бы было иначе. Кроме того, наставительно-поучающий тон, почти неизбежный в таких случаях, противопоказан мне: сам так же, примерно, как и Вы, живу, работаю, читаю, размышляю, порой недоумеваю, ищу ответов на «проклятые вопросы», ошибаюсь, наверно, но в уныние не впадаю, как, впрочем, и Вы, судя по Вашему письму.

Не желая Вам польстить и тем самым уклониться от ответов по пунктам, скажу, что Вы не менее моего знаете и понимаете сами, что к чему в нашей жизни. Ни одной фальшивой ноты, расслабленного «смятения души» я не усматриваю в Вашем письме. Вы честный, думающий по-партийному человек, не уклоняющийся от личной ответственности за все, что проходит сквозь ум и сердце. И давай Вам бог сил и здоровья.

Не могли бы Вы мне прислать копию того письма Н. К. Крупской к Вашей матери, о котором Вы упоминаете? Кстати, то, что в нем говорится, по Вашему изложению, имеет прямое отношение к теме нашего разговора, — в нем, этом разговоре, также есть опасность впасть в болтовню.

Благодарю Вас за Ваши добрые чувства к советской литературе и моей работе, в частности. Жму Вашу руку.

21 марта 1963 г.

В. И. М-ну


Дорогой тов. М-н!

Рассказ Ваш я прочел, но говорить о нем «за все редакции», отвергнувшие его, не буду. Скажу только за свою редакцию. Рассказ очень слабый, беспомощный — и оттого фальшивый.

Инспектор райжилуправления с казенным равнодушием объясняет слепому офицеру в отставке, бывшему летчику, что очередь его на получение квартиры такая-то, следовательно, ждать нужно два-три года. Это же самое, конечно, можно было сказать другими словами, но так или иначе^ приходится говорить, находясь на такой работе. Но у Вас дело оборачивается таким образом, что этот работник не кто иной, как тот самый полицай, предатель родины, который в годы войны допрашивал нашего офицера-летчика, сбитого над вражеской территорией. В этом летчик теперь убеждается по характерному скрипу сапог предателя и его манере говорить «так-так-так…».

Критиковать этот рассказ невозможно, даже пересказывать неловко.

О письме, о стиле и языке тоже лучше не говорить, — все штампы самого низшего разряда: хорошая женщина говорит, — «низким грудным голосом», предатель-полицай обладает непременно «красно-сизым носом» и т. п. и т. д.

Глагол «оклеветать» в первом лице единственного числа будущего времени у Вас получает форму «оклеветаю» вместо «оклевещу».

О чем еще говорить?

Ничего удивительного в том, что Вам возвращают рукопись различные редакции. Но Вы их уже обзываете бездушными бюрократами.

Это совсем в духе Вашего рассказа, нс можешь дать комнату, так ты уже нс советский человек, затаившийся предатель.

Нельзя так, тов. М-п!

25 марта 1963 г.

Н. Г. Р-вой


Уважаемая Н. Г.!

Вы настоятельно просите меня «просмотреть прилагаемые повести» и «хотя бы в двух словах» сообщить Вам свое мнение о них. Я не просмотрел, а прочел их, но быть подробным в их оценке не имею физической возможности и сообщаю Вам свое мнение, если не буквально «в двух словах», то все же в немногих и, к сожалению моему, огорчительных для Вас словах.

Написанное Вами — это еще не литература, а некоторое подобие ее, создавать которое вполне доступно почти каждому интеллигентному, начитанному в беллетристике человеку.

Вы ссылаетесь на успех у читателей Вашей повести «Шестая палата», напечатанной в заводской многотиражке. Но, если бы я не знал из Вашего письма, что речь в повести идет о Вашем единственном сыне, отнятом у Вас неизлечимой болезнью, и если бы Вы не просили меня прочесть ее, я бы, откровенно скажу, не читал бы ее дальше первого абзаца.

«Уходящий июльский день сменил зной на прохладу. Радужные волны света уступали место густеющим теням. Изнуренные зноем цветы распрямлялись в ожидании живительной прохлады ночи…» и т. д. Это все настолько «готовые», тысячи и тысячи раз повторенные слова и предложения, чужие, пустые, не Ваши и ничьи уже, что они могут служить образчиком застарелого беллетристического штампа, — вот как нельзя, не нужно писать. А до тех пор, покамест Вы не начнете испытывать отвращение к такой «художественности» описаний, Ваши претензии к редакциям и издательствам, отклоняющим Ваши рукописи, будут несостоятельны.

Точно так же, прочитав первую страничку повести «В горах», где новоприбывший директор рудника обменивается с шофером («возницей», этим древнейшим беллетристическим штампом) пояснительными для читателя замечаниями, я уже знал все дальнейшее содержание повести и, прочитав ее до конца, вполне убедился в этом. Новый директор, конечно же, находит положение на руднике катастрофическим и за короткий срок выправляет дело настолько, что к концу повести появляется переходящее знамя министерства и премиальные суммы и предстоит выдвижение молодца-директора на новую должность. Конечно, так бывает и в жизни, но сложнее, труднее, интереснее и значительнее. А в повести все это не внушает доверия и совсем неинтересно. Чувствуя это, Вы, как и полагается в беллетристике известного уровня, переплетаете «производственную» тему с темой любовно-бытового и душевного «устройства» своих персонажей.

Мне очень не хочется быть жестоким, но обратите внимание хотя бы на подчеркнутые мной (я не все, конечно, подчеркнул) места, где даются описания природы или портреты героев, которые выглядят как пародии и не новые («Весеннее солнце щедро разбрасывало золотые блики… Склоны гор изумрудным ковром покрывала молодая трава»… «Перед ним стояла стройная, чуть полная женщина с тонкими, правильными чертами лица. Она выглядела не старше тридцати лет, но в темные волосы над высоким лбом время или переживания вплели первые серебряные нити»).

Простите меня, но эта «художественность» на уровне самой этой героини, секретарши директора, которая у Вас, кстати, становится писательницей просто в силу разочарований в любви, отсутствия законченного среднего образования и неумения «найти свое место в жизни».

Может быть, эти мои замечания будут для Вас огорчительнее передачи Ваших повестей кому-нибудь из работников редакции, но Вы настаивали, чтобы я непременно сам ответил Вам.

1 апреля 1963 г.

М. В. К-вой


Уважаемая М. В.!

Второе Ваше письмо тоже хорошее и правильное письмо человека, по праву и по долгу берущего на себя ответственность за все и вся перед лицом людей, с которыми работает и живет, человека, которому и нелегко подчас, но он сам избрал эту нелегкость.

Может быть, только не нужно противопоставлять «письма» «живым людям», ибо и я, например, имею дело не с одними письмами, а, кроме того, письма пишутся живыми людьми, такими, как, скажем, Вы, и это обязывает не меньше.

Сообщите, пожалуйста, публиковалось ли, передавалось ли Вами куда-нибудь письмо Н. К. к Вашей матери. Если нет и если Вы не против, письмо это можно было бы опубликовать в печати с сопроводительным письмом от Вас.

Желаю всего доброго.

24 апреля 1963 г.

Л. Т. К-ву


Дорогой Л. Т.!

Получил Ваше обширное письмо в ответ на мое небольшое, в котором я говорил о Ваших стихах (в нем, между прочим, ничего особо «праздничного», как Вы пишете, для Вас не было). В этом своем письме Вы рассказываете о Ваших послевоенных злоключениях, тяжбах с директором областного издательства и Вашей активной (не от хорошей жизни, конечно) переписке с «инстанциями». Замечу сразу, что Вы не должны увлекаться такого рода перепиской. («Я снова написал на него») — это дело не солдатское и не литераторское, и, не дай бог — втянетесь, и будет казаться, что это самое главное в жизни, а самое главное-то и останется в стороне и будет все недоступнее для Вас.

От Вашего письма у меня осталось, скажу прямо, невеселое впечатление. Особая сложность Вашей судьбы: в 12 лет войсковой разведчик, затем демобилизованный по несовершеннолетию, а затем заключенный «по бытовой статье», как глухо указываете Вы, и досрочно освобожденный, по-видимому, амнистированный. Словом, учиться по-школьному Вам было некогда, да, может быть, и неинтересно, поскольку «школа жизни» была хоть жестокая, но куда более увлекательная и насыщенная «острыми ощущениями». Одно дело ходить подростком за линию фронта «с козой», другое сидеть за партой или заниматься чем-то будничным, пресным. Три года войны в отрочестве да три года тюрьмы в юности, что говорить — нагрузка для одной молодой жизни немалая, и даром такое не проходит. И не всегда так бывает, что суровые «университеты» жизни делают человека мудрее, взрослее. Простите меня, но если в 12 лет Вы были, в сущности, взрослым человеком (в смысле той ранней, трагической взрослости, которая положена в основу рассказа В. Богомолова о юном разведчике «Иванова детства» и одноименного фильма. Вам они известны), — то сейчас, когда Вам, должно быть, за 30, Вы — подросток в литературном смысле. Вам кажется, что все Ваши нынешние беды, огорчения и муки только в том, что Вас невзлюбил директор областного издательства. Допустим, что он действительно скотина и самодур и т. д., но дело-то все-таки не в нем, а в Вас. Ведь могло же так случиться, что талант разведчика, бесстрашие и сметка в этом деле у Вас были, а таланта, по крайней мере — необходимых знаний, общей культуры, уменья у Вас не оказалось, да и откуда им было взяться. Вы — человек не только, судя по Вашим письмам и стихам, малообразованный, но попросту — даже не начитанный. Я говорю не о начитанности какой-либо, — можно прочесть целые библиотеки приключенческих книг или так называемых детективов и ничуть не подняться в своем общем развитии. Я имею в виду ту начитанность, которая пробуждает в. человеке сознание, способность самостоятельно мыслить, постигать, оценивать явления жизни и искусства.

Вам необходимо всерьез задуматься над сегодняшней своей литературной тропой. Вы ездите и пишете в Москву, добиваетесь московских рекомендаций на издание Ваших стихов в Белгороде (а почему бы не в Москве?), где Вас опять и опять ждут неприятности, ущемления и оскорбления, вплоть до попыток поместить Вас в психиатрическую больницу, — все это ужасно, и ни о какой нормальной работе тут нечего и говорить. Но ведь если даже выявить всех Ваших недоброжелателей и устранить их с дороги (а это все не так просто), то Вы как таковой остаетесь опять же при своих, т. е. остаетесь человеком без образования, без больших художественных, эстетических интересов, словом, без того, что при прочих условиях делает человека литератором. И тут уж Вам никто, кроме Вас самого, помочь в решающем смысле не может.

Подумайте, как бы Вам засесть за книгу, может быть, поступить в вечернюю школу или на заочное отделение какого-нибудь института, — возраст еще позволяет, было бы желание, воля. Без этого рано или поздно Вам придется признать себя побежденным собственной своей биографией.

Мне кажется, что важнее писания более или менее подходящих для «белгородского уровня» стихов для Вас была бы попытка написать автобиографическую вещь в прозе. Это заставило бы Вас многое передумать, переоценить, «оседлать» свою нелегкую биографию. Для такой работы, конечно, понадобится, может быть, не один год, понадобится многое прочесть и усвоить из необозримых богатств литературы, подняться на высоту, с которой нынешние горечи и радости Вашей литературной жизни предстанут Вам в истинном их объеме. Выпуск еще одной книжечки стихов в местном издательстве для Вас не будет сейчас такой значительной ступенью, какой может оказаться некоторый срок для серьезного чтения, раздумья, развития способности думать по-взрослому.

Боюсь, что все эти мои соображения и советы не произведут на Вас должного действия, — слишком Вы увязли в своих белгородских тяжбах. Не спешите объясняться со мною в письмах, не спешите присылать стихи, — я очень занятой человек, мне пишут очень много, и не смогу на все Вам отвечать.

Желаю всего доброго.

Книжки и письма, адресованные Вам, возвращаю..

4 ноября 1963.г.

Н. И. Р-кой


Уважаемая Н. И.!

Вы очень хорошо сделали, что сами прислали мне стихи Вашей ученицы, так как мне легче Вам, чем непосредственно автору, сказать о них то, что я единственно могу сказать.

Эти стихи еще не означают сколько-нибудь определившегося призвания, наличия поэтического таланта, — они целиком еще бессознательное увлечение способной девочки, целиком принадлежат ее возрасту. Здесь ничего указать нельзя наперед, но скорее всего можно предположить, что они пройдут с возрастом, и очень хорошо, что сама Наташа не связывает с этими своими стихотворными упражнениями на заданную тему (не имеющими покамест ничего общего с поэзией) серьезных жизненных намерений в смысле выбора профессии и т. п. Пусть идет не на медицинский, так на филологический, на какой угодно — все хорошо, но не следует этой успевающей ученице, завтрашней студентке, внушать какие-либо надежды на ее уменье быстро и, как Вы сообщаете, без помарок излагать тему сочинения в стихах. Именно эта легкость — прямое свидетельство несерьезности этих опытов в смысле собственно литературном.

Я надеюсь, что Вы найдете наилучшую форму тактичного разъяснения этих моих слов Наташе о ее стихах и поддержите ее на том серьезном пути, который она избирает. По-английски я не знаю, но не думаю, чтобы се английские стихи были лучше русских — вообще это может лишь засчитываться как успешное овладение английским языком.

Благодарю Вас за добрые Ваши слова о моих писаниях.

Желаю всяческих успехов.

4 декабря 1963 г.

И. И. С-му


Уважаемый И. И.!

Ваше письмо с вырезкой из райгазеты получил, спасибо. Статья Ваша кажется мне вполне профессиональной, а Ваши наблюдения относительно внутренней идейной связи моих книг просто могут представить определенный интерес. О «Доме у дороги» писали вообще мало сравнительно с «Теркиным» и «Далями», и уже одно это указывает на самостоятельность Вашего выбора и определенных пристрастий в литературе.

Еще раз — благодарю, поздравляю Вас с наступающим Новым годом и желаю всяческого благополучия.

23 декабря 1963 г.

В. А. Х-чу


Дорогой В. А.!

Стихи ваши произвели впечатление в общем приятное своей свежестью в описательных строчках, присутствием в них живой души, как говорится. Правда, Пастернак бродит возле Вас неподалеку. Дело не в том, что сам по себе этот поэтический образец был бы запретным, но нужно смелее вырываться из ритмико-словесной системы, добытой и развитой до Вас.

Нужно избегать повторения в мотивах, не прикрепляя музу свою к ограниченному кругу явлений, — снег, дождь и т. п.

Два стихотворения «Последнего тумана клочья» и «Сосны» напечатаем в «Новом мире», если они уже не напечатаны Вами где-нибудь.

Новое присылайте.

Желаю всего доброго.

26 декабря 1963 г.

А. И. Ш-ко


Уважаемый А. И.!

Вы просите «довести до ума» Ваше стихотворение «Ветер с юга», предполагая, что из него могло бы получиться нечто вроде послереволюционного «Буревестника». Далее Вы, великодушно уступая авторство этого предполагаемого Вами «гимна Революции», говорите, что «задача «довести до ума» это стихотворение становится общественным делом».

Простите меня, но все это очень наивно и нескромно. С «Буревестником» Горького Ваше стихотворение имеет лишь то общее, что оно попросту подражает ему ритмически, а в целом представляет собою набор беспредметно-восторженных слов, не имеющих ровно никакой литературной ценности.

Предлагаемая далее в Вашем письме разработка темы «параллельного сельского хозяйства», опять же мыслимая Вами в соавторстве с кем-нибудь из опытных литераторов, на мой взгляд, не представляет интереса, по крайней мере — для журнала «Новый мир».

Не думайте, чтобы такие писатели, как Л. Иванов или В. Овечкин, работающие над проблемами развития сельского хозяйства и являющиеся серьезными знатоками этого материала, нуждались в помощи человека, который, как Вы сами сообщаете, в молодости работал один год в сельском хозяйстве, а теперь интересуется этими вопросами как «любитель-болельщик», не имеющий к тому же «времени для чтения беллетристики» и даже не знающий, «кто из сотрудников журнала пишет сейчас о сельском хозяйстве».

Вот, к сожалению, все, что могу Вам сказать по поводу Ваших «конструктивных» предложений.

25 августа 1964 г.

A. В. М-ву


Дорогой А. В.!

К сожалению, из присланных Вами стихов ничего для «Нового мира» отобрать не удалось. Нет ощущения необходимости появления этих вещей на свет божий. Нужно иметь нечто неотложное, что хочется сообщить читателю, а потом уж прибегать к стиху как средству выражения этого неотложного. А Вы, мне кажется, начинаете с конца: Вам хочется написать стихи, а о чем бы? — подыскиваете и хватаетесь за что попало. Такое впечатление производят стихи о «крабе», «женских губах» и др.

Прошу не сетовать. Пять лет назад мы поддержали Вас, увидев серьезность содержания, оплаченного жизненным опытом. А дальше пошло все хуже.

6 октября 1964 г.


B. А. Х-чу


Дорогой товарищ Х-ч!

Прочел Ваш сборник подряд. Должен Вас огорчить: мне было бы затруднительно настаивать на издании его. Бывает, что собранные в книжке стихи выигрывают (помните: «Стихи Некрасова, собранные вместе, — жгутся»), а бывает наоборот. Боюсь, что именно так обстоит дело в Вашем случае. Когда знаешь одно-два стихотворения — ничего, мило, — ждешь чего-то, а тут, глядишь, десять — двадцать и т. д. стихотворений — и ничего не происходит, нет «удара» какой-то вещи, которая бы сразу все поставила на другую ступень.

Основная беда — невзрослость мировосприятия, мышления, отрешенность от «реалии» жизни, какою живут все вокруг, от того, что всех серьезно и глубоко занимает, волнует, требует выражения. Есть набитость руки, есть даже некоторое изящество в выражении, увы, несущественных, «проходных», моментов бытия (времена года, снега, дожди, полуусловные томления любовного чувства) — меня ничто ни разу не «полоснуло» по сердцу. Одним словом, может быть, Вам не выпускать эту книжку, если нет крайней материальной нужды (да и в таком случае — это не решение вопроса). Что-то нужно разлюбить в этих своих «экзерсисах», чего-то выждать в себе, угадать, что было бы поглубже, посерьезнее. Так мне, по крайней мере, показалось. Если бы не Ваша просьба, если бы мне попалась эта книжка другим путем, я бы не прочел ее до конца — от нее отдает многим слышанным, читанным, бывшим в употреблении. И, повторяю, все это при наличии данных, обещающих нечто большее.

Рукопись возвращаю.

Желаю Вам всего доброго.

1 февраля 1965 г.

П. Т. С-ву


Уважаемый П. Т.!

Вы ставите меня в крайне затруднительное положение, прислав мне стихи тяжело больной, прикованной к постели Доры 3.

Я надеюсь, что Вы это сделали без ее ведома, но если она знает об этом, то положение осложняется. Стихи-то слабенькие, о напечатании их в «Новом мире» не может быть речи, а рекомендовать их, как Вы просите, «куда-нибудь», поймите, это получается нехорошо: сам не печатает, а другим рекомендует. Солгать же автору, похвалить эти стихи — это не только не в моих правилах, но, думаю, что это недопустимая вещь со всех точек зрения.

Словом, ставлю Вас в известность, что писать автору не буду.

О. Б. М-ву


Уважаемый Олег Борисович!

Внимательно прочел Ваше пространное, убежденное и искреннее письмо. Уже по одному тому, что это письмо содержит в себе существенные критические замечания по статье «О Бунине», оно заслуживает особого внимания. К сожалению, не имею физической возможности входить в‘ подробности, ограничусь двумя самыми необходимыми возражениями Вам.

1. При всей моей любви к Бунину, которого обожал в моей литературной юности и от которого позднее получил восторженный отзыв о моем «Теркине», я не принадлежу к «секте бунинистов», безоговорочно, апологетически оценивающих каждую его строку. Мне не трудно понять, откуда у Вас и Ваших сверстников такое молитвенное, «культовое» отношение к этому художнику, но разделить это отношение я не могу.

2. «Спор» идет в неравных условиях. Моя статья напечатана в журнале, пользующемся пристальным вниманием всех, и понимающих и не понимающих, обращена к «граду и миру», а Ваше письмо к одному мне — без обязательств, без той ответственности, которая была бы, если бы Вы свои возражения высказали мне в печати. Конечно, это не лишает письмо его ценности собственно эпистолярного документа, и я благодарю Вас за этот нелицеприятный читательский отзыв. Вы наверняка могли бы написать что-нибудь для печати. Может, попробуете?

Желаю Вам всего доброго.

20 сентября 1965 г.

А. С. Т-ву


Уважаемый А. С.!

Ваше стихотворение слишком ученически подражает известному стихотворению М. В. Исаковского «Враги сожгли родную хату» — интонационно, по словарю и даже имеются совпадения почти целых строк, например:

У Вас: «К Берлину шел четыре года».

У М. Исаковского: «Я шел к тебе четыре года».

Мне очень жаль, но что же я могу Вам «посоветовать». Вы еще не обрели своего голоса, всецело зависите от известных образцов поэзии, — это покамест говорит лишь о Вашей любви к стихам, — не более того.

Ваши читательские пожелания «Новому миру» приняты во внимание. Спасибо. Будьте здоровы.

17 января 1966 г,

В. Ш-ву


Дорогой тов. Ш-ов!

Говоря о неудаче своей попытки поступить в Литературный институт, Вы с горечью замечаете, что Вам «не понятно, как могли одни и те же люди и по поводу одних и тех же стихов, только в разное время, так разойтись в оценке». Увы, это совершенно понятно и естественно: поступили стихи других авторов, появилась требовательность в отношении качества и т. п.

Что же касается самих присланных Вами стихов, то, к сожалению, их можно было бы не читать далее, прочитав лишь начальную строку:

Поезд рельсы губою лижет…

Но я прочел и должен сказать, что они архиплохи: ни чувства слова, ни отчетливого смысла, бог весть для чего рассеченные на отдельные слова строчки — до смешного:

Больше всего

На счету битых

У, казалось бы,

Слабого быта…

Для чего Вы выделяете в особую строку это «У, казалось бы», — догадаться невозможно.

Словом, сетовать Вам по поводу отклонения таких стихов не приходится. Это не только не поэзия, но даже не образец элементарно правильной родной речи.

Но хочу еще добавить, что даже будь у Вас стихи получше, я не рекомендовал бы Вам стремиться непременно в Литинститут. Поэты не рождаются в литинститутах, а вообще поучиться бы Вам не мешало, — возраст еще позволяет.

Вот все, что могу сказать по поводу Вашего «крика души».

Желаю всего доброго.

15 февраля 1966 г.

Ю. М. Чернову


Дорогой Ю. М.!

Вынужден Вас огорчить.

В стихотворении «Неудача» Ваше содержание заслоняется чуждой ему интонацией.

Неудача моя, неудача,

Никуда не уйти от тебя. —

вслушайтесь:

Голова ль ты моя удалая,

Долго ль буду тебя я носить.

И когда в концовке Вы утверждаете:

Неудача моя, неудача, —

Ты ступенька к удаче моей, —

то «музыка» этого двустишия находится в резком несоответствии с этим утверждением, — тут энергия и решимость к труду и преодолению неудачи только в «словах», а «музыка» другая — вялая, унылая.

Это один из самых трудных «секретов» поэзии — соответствие музыки содержанию. Он Вам здесь явно не дается.

«Записная книжка», также мертвенная ритмически, напоминает множество каких-то сходных стихотворных мотивов.

«Белые стихи» рассудочны, описательны и не глубоки. Может быть, только одна строчка о желуде:

Могучий дуб до срока дремлет в нем —

обладает каким-то поэтическим зарядом.

Белые стихи не должны легче писаться, чем рифмованные, наоборот, в них отбор и постановка каждого слова требует куда большей строгости, выверенности. Но главное, главное — значительность, необходимость содержания, — без этого — просто проза, расположенная не сплошным честным текстом, а в порядке стихотворных строчек. Простите, не имею возможности быть более подробным.

Желаю вам всего доброго.

15 февраля 1966 г.

Ф. П. Б-ку


Уважаемый Ф. П.!

Первое: при всех обстоятельствах и независимо от степени Вашей литературной опытности, Вы хорошо сделали, что написали свои записки. Это не только Вам дало известное удовлетворение выполнением своего долга, но так или иначе войдет в число тех «человеческих документов» эпохи, какие написаны или пишутся сейчас многими людьми незаурядных биографий.

Второе: решительно нет необходимости выезжать Вам лично в Москву для вручения мне рукописи, тем более что я не могу Вам гарантировать, что Вы застанете меня в Москве, и уж во всяком случае, не смогу, бросив все дела, приняться за Вашу рукопись, она будет ждать своей очереди среди себе подобных, а их всегда избыток. Судя по тому, что письмо Ваше машинописное, Вы располагаете возможностью представить рукопись в машинописном виде, а следовательно, на всякий крайний случай (таких случаев вообще не бывает) Вы будете иметь второй экземпляр.

Присылайте по адресу редакции, что гарантирует большую сохранность во всех смыслах.

Собственно, Вы должны были сделать это, как делают все наши авторы, не испрашивая специального разрешения.

4 марта 1966 г.

Н. Ф. А-ну


Уважаемый Н. Ф.!

Стихи прочел все подряд — к сожалению, характеристика их, данная в приложенном Вами письме рецензента, в основном и главном правильна.

Главная их беда, по-моему, в отсутствии темы, серьезного повода для выступления в стихах. А еще Пушкин говорил, что на воспоминаниях об ушедшей молодости далеко не уедешь.

Напрасно Вы ищете причину своих неудач вовне, а не в себе самом и с недопустимой безапелляционностью судите о людях, критически отозвавшихся о Ваших стихах.

Конечно, поскольку Вам известно, что я «весьма легко вошел в литературу», Вам и мое заключение может показаться «холодным, бездушным и черствым». Но тут уж ничего не поделаешь.

26 сентября 1966 г.

Е. Ф. О-ку


Дорогой тов. О-к!

Рассказец Ваш прочел. Пожалуй, Вы имеете данные, чтобы писать, есть чувство языка, природы, известная зоркость на детали и т. д., но все это еще в зачаточном только, ученическом смысле. Вас выдает наивное стремление произвести эффект неожиданностью, заготовленной для читателя. А читатель, например, с той же минуты, как Вы назвались журналистом, приехавшим описывать героиню, и сели в сани с дедом и девушкой, уже знает что к чему, и ему неинтересно.

Вы мало читали, Вы еще не оперлись на опыт великого мастерства прозы, в первую очередь русской. Для выучки хорошо бы Вам вчитаться в Бунина, Чехова. Словом, выступать в большой печати еще рановато.

2 ноября 1966 г.

А. И. Б-му


Уважаемый А. И.!

Я согласен с Вами в том, что жертвы первой мировой войны не заслуживают забвения и что в той войне, хотя она не была народной, были, конечно, многие примеры героизма русского солдата и были образцы искусства русских военачальников (например, Брусиловский прорыв и наступление). Эти примеры и образцы, разумеется, могут быть по праву отнесены в истории к страницам нашей воинской славы.

Но столько прошло уже времени и столько есть примеров — образцов народного героизма в гражданской, Великой Отечественной войнах, и столько еще есть незаслуженно забытых имен эпохи революции, сколько «неизвестных солдат», отдавших за нее жизнь. И — не удивительно, что память подвигов и жертв той войны уже заслонена ближайшей по времени и значению памятью подвига и жертв народа, и, повторяю, памятью неполной, не всеобъемлющей. Живые больше думают про живое, — таков уж закон жизни. Но история, конечно, ничего не забывает, и в ее книге рано или поздно всему находится свое место. Между прочим, несколько лет назад была издана книга воспоминаний генерала Брусилова, — в городской библиотеке Вы ее сможете найти и прочтете с интересом.

Вот, примерно, все, что могу сказать по поводу Вашего письма.

Желаю Вам всего доброго.

Г. К-ку


Дорогой тов. К-к!

Вы сетуете на невнимательность к Вашим стихам редакций и «маститых», наверно, и я попаду в число последних. Что делать — стихи у Вас плохие. Трудно даже понять, то ли они у Вас сознательно «вольные», т. е. не соблюдающие размера и рифмованные лишь от случая к случаю, то ли просто так получается, и Вам кажется, что это хорошо, вроде Маяковского.

Но что это:

Пусть мчатся машины все,

Не задевая ноздрю мою гарью —

Я все равно не их духом дышу.

Пусть сторонятся отдельною кучкой,

Подвластные, как авторучка,

Которой стихи я вот эти пишу.

Авторучка Вам подвластна, но вот слова и строки с заключенным в них смыслом неподвластны. А претензий — хоть отбавляй.

13 февраля 1967 г

Б. В. Шинкубе


Дорогой Баграт Васильевич!

Простите меня великодушно: давно уже прочел «Скалу»[14], но, день за днем собираясь написать Вам обстоятельное письмо, все откладывал, а теперь пишу в предотъездной суете — завтра вылетаю в Рим, — и уже где там обстоятельность, — хотя бы вкратце.

(…)

Так вот о поэме. Я прочел внимательно — строка за строкой — всю рукопись — и для «Нового мира» выбрал было «Вступление» и главу «Кольчуга». От предложенных Софьей Григорьевной[15] глав я должен был отказаться. Дело вот в чем — в самых кратких чертах.

Я считаю слабой стороной поэмы ее сюжетную усложненность, иногда приобретающую авантюрно-романтический характер, как, например, в главе «Кабардинский князь». Такой сюжет, вообще говоря, более под силу прозе. Стих, вынужденный служить целям повествовательного изложения столь сложных ситуаций теряет в весе, становится амузыкальным, местами перегружен словами служебного значения. Конечно, я не знаю, что тут от оригинала, что от перевода, но вряд ли только от перевода, — однако дело сделано, я не считаю возможным переделывать вещь в основе. Кроме того, печатать отрывки, извлеченные из переплетения различных сюжетных ходов, может быть, и оправданных в целом, не представляется мне выгодным.

Но, к сожалению, оказалось, что и «Вступление», которое мне особенно понравилось, печатается в «Дружбе». Придется ограничиться «Кольчугой», с указанием в сноске, что поэма печатается в «Дружбе».

Говоря о переводе, не могу не отметить некоторые странности. Например, глава называется «Слесарь Яков», но в тексте и набор инструментов, и все, что Яков делает, решительно показывает, что он столяр или плотник, но отнюдь не слесарь. Это нужно будет исправить для отдельного издания. И еще, несколько раз упоминается «наган», а потом — вдруг «два пистолета» из-под монашеской рясы. Но ведь это 1905 год, какие же «два пистолета», — т. е. оружие давних времен?

Это все я указываю мельком и наскоро, но не могу не удержаться, не отметив неловкостей, каких, может быть, не одна и не две найдется. И они тем более досадны, что вещь во многом обладает большими поэтическими достоинствами — природа, народнопоэтические элементы и т. п.

Простите, дорогой Баграт Васильевич, кончаю. Моя просьба: сразу уведомите нас о согласии на публикацию названных отрывков, и тогда они поспели бы в майскую книжку.

Обнимаю Вас. Поклон мой Тамаре Константиновне.

16 марта 1967 г.

тт. Г. Ш-вой, А. Б-ку, Е. В-му


Дорогие друзья!

Ничего не имею против Вашего замысла «Написать героико-романтическую музыкальную комедию «Василий Теркин». Соответственно, никакого разрешения у меня запрашивать не нужно: «Теркин» давно уже не принадлежит мне.

Никаких ограничений и условий Вам не ставлю, но, во-первых, прошу не рассчитывать на мою помощь и, во-вторых, оставляю за собой право, в случае искажения духа и смысла моей книги в вашей специфической интерпретации, решительно помешать Вам в ее осуществлении.

Буду рад Вашей удаче, победителей не судят, но полагаю, что задуманное вами дело не так просто и не вдруг сулит успех.

Однако не буду охлаждать Ваш порыв.

Желаю всего самого доброго.

3 апреля 1967 г.

С. Н. Х-ву


Дорогой С. Н.!

Нерифмованный стих обычных размеров хорея, ямба должен отличаться особой выразительностью и емкостью поэтической речи, не связанной рамками обязательных, созвучий в конце строк. Этого, по-моему, не случилось. Впечатление крайней растянутости, мелочной детализации и прозаичности трудно «осмыслить» при чтении Вашей поэмы. Поэтому пользуюсь Вашим разрешением вернуть Вам рукопись без подробного ее анализа.

Не сетуйте за краткость — только что приехал из заграничной командировки, — рукописей — штабеля.

3 апреля 1967 г.

А. А. Б-к


Уважаемая А. А.!

Отвечая на первое Ваше и Ваших коллег письмо по поводу музыкальной комедии «Василий Теркин», я писал, что не обещаю участия в осуществлении этого доброго намерения.

Могу лишь подтвердить эти мои слова и ничего не скажу относительно Вашей рукописи, где строфы и строки «Теркина» перемежаются репликами в прозе, и вообще все это уже должны рассматривать люди, компетентные в этой специфике. А я таковым себя не считаю.

По-прежнему желаю Вам успеха.

М. П. А-ву


Уважаемый М. П.!

Вы жалуетесь на сотрудника «Нового мира» Л-го, которому ничего из Ваших стихов выбрать не удалось, и при этом сообщаете, что Вы «не новичок в поэзии», печатались «в толстых и тонких журналах» и т. д.

Должен Вас огорчить: мне тоже ничего не удалось выбрать из представленных Вами стихов. Мне кажется, что стих Ваш еще плохо Вас слушается и что нередко Вы даже сбиваетесь в размере, хотя, наверно, будете возражать, говоря, что это у Вас сознательные отступления от «канонической» метрики.

А по части содержания у Вас, помимо Вашей воли, нередко получается нечто в духе Козьмы Пруткова, например:

Все смешалось: снег, луна.

Ямбы и хореи.

Пляшут пляску у окна

Черные бореи.

Между прочим, борей — ветер, и во множественном числе слово приобретает специфический смысл, какого Вы не имели в виду.

Или такое «открытие» относительно поговорки «С лица не воду пить».

«С лица воду не пить». Ах, сказал кто-то точно!

Кто-то был, кто сказал это первый.

«Пить!» — просил он. — «Попить…»

Он бы выпил всю бочку,

Но и ковшик не выпил, наверно.

Это уж ни с чем не схожее «плетение словес».

Вы пишете: «все мои институты — это чтение стихов поэтов. Что (чего?) мне удалось достичь, идя таким путем, судите сами». Покамест скажу прямо, результаты неважнецкие. А читать только стихи — это все равно, что питаться одними ягодами, отказываясь даже от яблок, не говоря уже о хлебе. Плохо!

24 октября 1967 г.

Л. Г-лю


Дорогой тов. Г-ль!

Прочел Вашего «Николая Ивановича» и дал прочесть добрым людям в редакции. Несомненно, что Вы, как говорится, владеете пером на том уровне, который позволяет рассматривать Вашу вещь не в порядке «литконсультации», а вполне по-деловому.

Крайне неправдоподобные допущения относительно действий Вашего героя в условиях нашего времени и крайняя «неотчетливость» самой «идеи», руководящей его поступками, лишают нас возможности вести речь об опубликовании вещи.

Думаю, что «исправлениями» или «купюрами» здесь не помочь.

Если же у Вас будет что-нибудь новое, охотно ознакомимся.

Будьте здоровы, извините за промедление с ответом.

20 ноября 1967 г,

А. М. Н-ву


Дорогой тов. Н-в!

«Стоит ли мне писать?» — это вопрос, подобный вопросу «Стоит ли мне жениться?», и если он ставится на чье-то, помимо собственного, решение, то дело плохо.

Присланные стихи не представляли интереса для журнала «Новый мир», но я не беру на себя решать вопрос о том, стоит ли Вам вообще писать. Слишком легко было бы жить в искусстве, если б ответ на такой вопрос стоил бы одной четырехкопеечной марки. Ответить на него можете только Вы сами.

22 декабря 1967 г.

В. Г-ву


Дорогой тов. Г-в!

Очень часто бывает так, что люди свою любовь к поэзии, в частности к стихам, свое уменье понимать их, как говорится, душой и сердцем, принимают за способность создавать поэзию, способность писать. Но это далеко не одно и то же, хотя, конечно, без любви к поэзии не может быть творчества в этой области духовной деятельности человека.

Вы просите меня прямо, без обиняков оценить Ваши стихи. По-моему, они не дают оснований предполагать у Вас, кроме способности понимать и чувствовать поэзию, еще и способность создавать ее. Конечно, я могу ошибаться, но таков мой прямой ответ на Ваш прямой вопрос.

Желаю Вам всего доброго.

Рукопись возвращаю.

22 апреля 1969 г.


В. И. С-ву


Уважаемый В. И.!

Принимая на просмотр либретто к сценарию «Василий Теркин», я предупредил Вас, что мало понимаю в этих вещах. Но должен сказать теперь, по ознакомлении с рукописью, что, пожалуй, и Вы не более моего разбираетесь в этом специфическом жанре. Во всяком случае, мне ясно одно, что если в книге «Василий Теркин» должно быть что читать, то в фильме должно быть, прежде всего, что смотреть. И не всякий эпизод поэмы может быть эпизодом фильма. А ваша работа — лишь свидетельство внимательного чтения поэмы и симпатии к ней. Сценарием это, по-моему, не может стать. Я не говорю уже о совершенно недопустимом использовании стихов поэмы в «разобранном» виде, т. е. с нарушением ритмики, строфики и т. п.

Коротко: я не могу рекомендовать это либретто в качестве основы сценария (оно таковым не является) для фильма «Теркин».

Рукопись возвращаю. Не сетуйте на меня — я не первому Вам говорю такие слова по сходному поводу.

3 октября 1969 г.

В. Ф. Г-ну


Дорогой В. Ф.!

Я получил и просмотрел вкупе все Ваши стихи, среди которых были и те, что я видел ранее. Вот что я Вам должен сказать теперь, по необходимости кратко, без построчного разбора. В предыдущем письме я сказал, что Вы уже достигли известного литературно-технического уровня, но беда в том, что выше этого уровня не поднимается ни одно из присланных стихотворений. Таких стихов можно писать очень много, вообще говоря, это дело* совсем нетрудное для мало-мальски способного, грамотного, начитанного в стихах человека. Но поэзией это назвать нельзя. К примеру, много есть людей недурно поющих или играющих на каком-нибудь инструменте в семейном кругу и даже выступающих на самодеятельной сцене, но очень редки случаи, когда это самодеятельное искусство становится явлением искусства в большом смысле. Вы сейчас в стадии этого самодеятельного искусства: пишете стихи, похожие на стихи, их даже можно напечатать или прочесть с эстрады, — все это очень хорошо. Но Вы должны решить для себя сами: достаточно ли с меня этого? Может быть, так же достаточно, — ничего зазорного в этой приверженности к писанью стихов нет, наоборот, это всячески поощряется, как проявление возросшей культуры и т. п. Все дело в том, что, покамест, это нельзя считать поэзией. Новые Ваши стихи ничего не добавляют к тому, что Вы дали в первом засыле мне, и я, покамест, ничего не могу добавить к тому, что уже сказал Вам. Количество здесь не имеет значения. Более того, можно сказать, что чем больше одинаковых по качеству стихов, тем сомнительнее переход к иному качеству.

Я советую Вам не спешить присылать новые стихи до тех пор, покамест Вы не почувствуете, что пишете решительно по-иному и что прежние Ваши вещи, т. е. теперешние, самого Вас уже не удовлетворяют. Сказанное не мешает Вам быть тем, чем Вы являетесь в обиходе своей жизни личной, и культурно-общественной, т. е. писать для хора, стихи для местной печати и т. д. Дело само покажет, сможете ли Вы подняться над «самодеятельным» стихотворчеством, — этого решить никто не может.

Рукопись стихов возвращаю.

22 ноября 1969 г.


Загрузка...