Прозрение

ГЛАВА ПЯТАЯ

После ночного дежурства к профессору пришла врач Баранова «поговорить о делах».

Войдя в кабинет Ярцева, она предварила разговор настороженным предупреждением: «В нашем коллективе творится что-то странное. Я не имею права молчать». Безбровое лицо Марии Ивановны слегка покраснело, короткие руки прятались в карманах халата.

— Я вам очень доверяю, Дмитрий Николаевич. — На ее лице истаяла робкая улыбка. — Вас это должно обеспокоить, ибо касается человека, которого вы опекаете.

Дмитрий Николаевич знал, что Мария Ивановна не отличалась тем, что именуется «остротой мысли». Так, рядовой врач. Но особа настырная. Своего не упустит.

— Говорите, — нехотя предложил он.

И Баранова стала рассказывать, как во время ее ночного дежурства Белокуров пожаловался на боль. Она взяла историю его болезни и ознакомилась с ней, чтобы понять, какую помощь следует оказать. Затем вернулась на пост и сделала запись о случившемся. Снова полистав страницы, она обнаружила в записях Ручьевой явную неточность.

— Вопреки установленному порядку Ручьева вносит самовольные исправления в историю болезни летчика Белокурова. Такой уважаемый человек, летчик, заслуживает самого внимательного отношения!

— А другие больные, не летчики, разве не заслуживают? — спросил Дмитрий Николаевич.

— Летчик — это… — Она еще больше зарделась. — Мы должны приложить все силы. А Ручьева нарушает принятую методику!

— Мария Ивановна, пожалуйста, спокойнее.

— Я волнуюсь!

— Тем более. Поберегите себя.

Что-то желчное, кляузное обозначилось в разговоре. Дмитрий Николаевич отвел взгляд. Ему захотелось встать и уйти, но настойчивость Барановой все равно не позволила бы сделать этого.

— Вам, конечно, нужны факты, — продолжала она. — Они есть. Причем неоспоримые! — Баранова вынула из папки историю болезни летчика и, открыв ее на странице, где лежала розовая закладка, почти шепотом сказала: — Дата процедуры не соответствует ангиограмме! Это подлог!

Дмитрий Николаевич прочитал записи Ручьевой. Стал рассматривать ангиограмму. Действительно, даты были разные.

— Расхождение очевидное, — согласился он.

— Надо реагировать! — настойчиво сказала Баранова.

— В каком смысле?

— Административном!

— Вы обратились не по адресу. Я не главный врач. Передайте вашу жалобу ему.

— А нужна ли огласка? Я хотела доверительно… Чтобы Ирина Евгеньевна впредь не подводила вас.

Ярцев посмотрел на Баранову:

— Вы очень предусмотрительны.

Она обиженно взглянула на Дмитрия Николаевича, аккуратно вложила закладку на прежнее место, словно боясь потерять главное доказательство вины Ручьевой, и пошла к двери.

У порога остановилась.

— Даже два человека могут одну истину понимать по-разному, — многозначительно заявила она.

— Смотря что считать истиной, — ответил Дмитрий Николаевич.

Баранова вышла, поспешно затворив дверь.

Дмитрий Николаевич рассеянно взглянул на часы — был полдень. Сейчас должна появиться сама Ручьева. Он обещал принять ее в двенадцать часов.

Обычно она легко и уверенно входила, будто всегда Была убеждена, что ее появлению рады.

Он вспомнил строки Уитмена и улыбнулся: «Молодые и старые женщины ходят по городу. Молодые женщины очень красивые. Но старые еще красивее».

Ручьева опаздывала.

«Странно… — подумал Дмитрий Николаевич. — Она всегда была аккуратна. Что могло случиться? Вряд ли Ручьева могла совершить столь необдуманный шаг. Столь очевидную ошибку. Нот, это что-то другое…»

В дверь наконец постучали.

— Войдите, — отозвался Дмитрий Николаевич.

Ручьева, шагнув в кабинет, развела руками:

— Извините, Дмитрий Николаевич. Электричка опоздала.

— Слушаю вас, Ирина Евгеньевна. Садитесь, пожалуйста.

— Дмитрий Николаевич, состояние Белокурова заставляет, как мне кажется, обсудить вопрос об операции, которую будут делать нейрохирурги. Я прошу вас принять участие и консилиуме. Когда вы располагаете временем?

Он полистал странички календаря.

— В пятницу или понедельник. Пожалуйста. Кстати, о Белокурове. Как случилось, что вы провели сеанс, не предусмотренный курсом лечения?

— Вы уже знаете? — удивилась Ручьева.

В ее глазах было детское изумление. Где уж с такой икренностью хитрить!

Дмитрий Николаевич вздохнул:

— Я очень сожалею, что вы не сообщили мне об этом.

— Я приходила, но в тот день вы были в операционной. Потом я плохо себя почувствовала и уехала.

— Вам следовало все-таки доложить.

— Но мне прежде всего хотелось поделиться с вами. Вы назначили встречу на сегодня. Я и пришла…

— Вас опередили.

Если бы Ярцев сказал, что эту информацию он получил от Барановой, она бы не поверила. Всегда при встрече с Ириной Евгеньевной Баранова была ласкова и приветлива.

— Я не хотела скрывать. Поверьте, не хотела. Так случилось, Дмитрий Николаевич! И сегодня опоздала… Опять все нескладно!

— Что с вами, Ирина Евгеньевна? — Дмитрий Николаевич почувствовал, как она волнуется. — Разве вы живете за городом?

— Теперь да.

В ее глазах Ярцев увидел смущение, растерянность.

И, странное дело, Дмитрию Николаевичу явно послышался грохот мчащейся электрички. «Значит, действительно что-то изменилось в ее жизни, — подумал он. — Что-то с семьей?»

Дмитрий Николаевич напомнил:

— Десятого вы проводили третий сеанс.

— Эта дата соответствует графику, — подтвердила Ручьева. — Белокуров был подвергнут воздействию лазера. Об этом есть запись в истории болезни.

— Но ангиограммы нет. Отсутствует важное звено в процессе лечения. Четырнадцатого вы провели очередной сеанс, хотя по графику он был запланирован только на двадцатое. На ангиограмме автоматически отбивается дата. Вы, наверное, про это забыли и, возможно, по рассеянности приложили ангиограмму, полученную четырнадцатого, к записям о сеансе, который был десятого.

Ручьева ответила не сразу.

— Самое удивительное, Дмитрий Николаевич, что я и сейчас не вспомнила про дату.

— О чем вы хотели сказать позавчера, когда искали меня?

— Я хотела сообщить, что провела внеочередной сеанс, потому что предыдущий оказался неполноценным. Значит, меня обвиняют в подлоге? — спросила Ручьева.

— Воздержитесь, пожалуйста, от торопливых выводов. Как все случилось? Объясните.

Ручьева поднялась с кресла и прошлась по кабинету. Затем вернулась к столу:

— Я поняла вас так. Вы просите дать объяснение. Тем самым вы позволяете мне высказать свою позицию. Я не ошиблась?

— Нет, не ошиблись.

— Я думаю, что пределы моей вины вы толкуете значительно шире, нежели они есть на самом деле. Десятого я не сумела четко зафиксировать пораженный участок. Поэтому провела с Белокуровым повторный сеанс, показания которого имели для меня большое значение. Я готова нести всю полноту ответственности за него.

— Я вас верно понял: сеанс нужен был вам, врачу?

— Да, Дмитрий Николаевич, мне, врачу. Но в конечном итоге — больному.

— Врачебная этика ставит больного в привилегированное положение, — сказал Дмитрий Николаевич.

Ручьева встрепенулась:

— Разве есть доказательства причиненного мной вреда?

— Пока нет, — отозвался Дмитрий Николаевич.

Ирина Евгеньевна посмотрела на него внимательно и заговорила о том, что само понятие «эксперимент» содержит в себе элементы риска и что ее уверенность в безопасности больного может быть поколеблена непредвиденной случайностью. Входя в операционную, каждый хирург всегда помнит об этом.

— А то, что я была тогда расстроена, — Ручьева пожала плечами, — это мое. Личное. И оно не коснулось жизни летчика Белокурова. Помните, вы когда-то сказали — горе тому врачу, чьи слезы увидит больной. Десятого Белокуров моих слез не увидел.

Дмитрий Николаевич тихо спросил:

— Выходит, десятого с вами уже что-то случилось?

Ручьева кивнула и тут же спохватилась:

— Разве это имеет отношение к делу?

— Полагаю, самое непосредственное. Есть такое слово — самочувствие. Само-чувствие. Очень важно, как чувствует себя врач во время работы.

Неожиданно уныние охватило Ручьеву.

— Что будет теперь? Меня уволят? — нерешительно спросила она.

Глядя в ее тоскливые, вопрошающие глаза, он не нашелся что ответить.

— Догадываюсь, мою судьбу будет решать совет врачей. Об одном прошу, Дмитрий Николаевич. Не приглашайте меня. Я могу расплакаться… Я женщина.

Голос Ирины Евгеньевны дрожал.

О том, что «дело Ручьевой» будет обсуждаться на совете врачей, Дмитрий Николаевич узнал только накануне.

И сейчас, сидя в кабинете главного врача и слушая Бориса Степановича, он пытался понять его позицию: усматривает ли главный врач в действиях Ирины Евгеньевны нарушение формулы: «Не повреди»— или считает, что речь идет о случайной оплошности? Но Борис Степанович заявил, что не намерен навязывать свое мнение коллегам и оставляет за собой право выступить в прениях.

Он также сообщил, что испытывает чувство горечи оттого, что Ирина Евгеньевна не нашла в себе силы прийти на совет, и призвал подойти ответственно к решению столь серьезного вопроса.

«Хитер», — подумал Дмитрий Николаевич.

— Возможно, кто-либо озадачит нас вопросом? — поинтересовался Борис Степанович и, выдержав паузу, сказал: — Вопросов нет. Прошу высказываться.

Дмитрий Николаевич обвел взглядом членов совета.

Первым поднялся хирург Узоров.

— Я задаю себе вопрос — есть ли в действиях хирурга Ручьевой нарушение врачебной этики? — заговорил он. — Могут быть и другие вопросы, но для меня главный — этот. По-моему, Ручьева проявила небрежность, но в ее действиях нет злого умысла. Скажу больше. Борис Степанович не случайно зарезервировал выступление в прениях. Видимо, он не счел возможным обозначить происшедшее формулой, за которой последует наказание. Хочу спросить, а не затеваем ли мы бурю в стакане воды? Иногда я встречаю своего коллегу из Воронежа и спрашиваю: «Как дела?» Он отвечает: «Утешаюсь тем, что могут быть хуже». Сегодня у меня примерно такое же ощущение. По-моему, раздувая дело Ручьевой, мы совершаем безнравственный поступок. Давайте не будем делать этого. Лично я отказываюсь…

Под конец своей речи Узоров раскраснелся, а когда сел, отер лицо платком с монограммой и посмотрел на Дмитрия Николаевича. Тот торопливо записывал что-то на полях газеты.

— Ну вот, — сказал Борис Степанович. — Узоров достаточно энергично начал наше обсуждение. Кто продолжит?

Отозвался Смородин.

Для своих пятидесяти двух лет он был необычайно моложав. Веселый, подвижный, всегда безукоризненно одетый.

— Я благодарен Илье Яковлевичу за эмоциональное выступление. Однако точка зрения Узорова игнорирует факт, который обойти нельзя. Это — разные даты под одним документом. Халатность, проявленная Ручьевой, в данной истории очевидна. И — наказуема. Другое дело — мера взыскания. Ее должна определить наша совесть. Но кто, например, возьмется наказать за ошибку при постановке диагноза? Лишь какой-нибудь неуч-всезнайка или тот, кто сам у постели больного не мучился, решая сложнейшие вопросы. В этом я убежден. Давайте спросим себя: соблюдала ли Ручьева врачебную этику все годы, что мы ее знаем? Безусловно! Значит, ее добросовестность изменила ей всего один раз? Так будем же справедливы. Могут возразить, что Смородин, дескать, амнистирует всех, кто попирает врачебную этику. Куда, дескать, покатимся? Ошибки начнут расти как грибы после дождя. Нет! Я хочу порядка. Но творческого. Хочу повторить известное: справедливость должна быть сильной, а сила — справедливой. Так как же поступить с Ручьевой?

— По закону! — задиристо ответил с места огненнорыжий Леухин.

— Нет такого закона.

— Тогда зачем толочь воду в ступе! — сердито воскликнул седоусый Печерников.

— Я думаю, что общественное порицание вполне достаточная мера! Зная Ирину Евгеньевну, не сомневаюсь, что она правильно воспримет наше решение. Таково мое мнение, — закончил Смородин.

Леухин погасил сигарету и поднялся.

Дмитрий Николаевич вздохнул. Помнил он странную, не до конца понятную историю с Леухиным. С той поры много воды утекло, можно было бы забыть, да все не забывается. Именно с того времени Леухин стал резким, вспыльчивым. А был добрым, любил шутку, рядом с ним всегда было весело. Но однажды ошибся в одной операции, и исправить эту ошибку было нельзя. Больной Леухина, молодой геолог, остался с незрячим глазом. И каждый год, где бы он ни был, этот геолог, под Новый год любезно поздравляет Леухина с праздником. Напоминает, не дает покоя…

— Для начала есть вопрос, — сказал Леухин. — Кто у нас определяет степень виновности? Борис Степанович, вопрос, наверное, к вам?

— Руководство. Лечебно-контрольные, патологоанатомические конференции. Совет врачей, — с видимым неудовольствием ответил главный врач, поднимая хмурый взгляд на Леухина.

— Неувязочка получается… — забормотал Леухин. — Виновная не пришла. Поэтому разрешите еще вопрос: кто обнаружил несоответствие в истории болезни Белокурова?

— Могу сообщить, — сказал Дмитрий Николаевич. — Вначале я узнал об этом от одного нашего сотрудника, а потом рассказала сама Ирина Евгеньевна.

— Уловил, — продолжил Леухин. — Пошли дальше. История болезни — основной документ. Подчеркиваю, в данном случае юридический документ. Каждая запись, каждая дата имеют силу официальной справки. Еще в студенческой аудитории молодым эскулапам внушают сию заповедь. Ручьева изменила принятый график лечения. И что мы обнаруживаем? — Он шумно вздохнул. — Подлог! А здесь уже вступает в силу закон. В Уголовном кодексе есть соответствующая статья. — Леухин развел руками и резко поправил сбившуюся на лоб челку. — А мы в милосердие играем, — закончил он, сел и сложил руки на груди.

Дмитрий Николаевич поднялся из-за стола и, встав спиной к книжному шкафу, в стеклах которого отражалось солнце, сказал:

— Не думаю, что полезность нашей встречи будет определяться мерой взыскания, которое получит Ручьева. Не поступим ли мы правильней, если используем время, чтобы глубже разобраться в случившемся? — Дмитрий Николаевич отпил глоток воды. — В давние времена, когда я работал в районной больнице, был у нас хирург Платон Елизарович Пашин. Про него говорили: «Зимний он человек. Теплый». Затем я часто вспоминаю слова Бехтерева: «Если больному после разговора с врачом не становится легче, это не врач».

Печерников что-то шепнул Узорову на ухо, тот согласно кивнул.

— Я не собираюсь, как Леухин, предлагать, чтобы каждый воображал себе встречу с прокурором, — продолжал Ярцев. — Думаю, что это никчемное занятие.

— Верно, Дмитрий Николаевич, — сказал с места Смородин.

Дмитрий Николаевич заговорил о том, что в научном мире существуют различные школы, направления. Их авторитет цементируется не поклонением главе школы, не его диктатом. Выдающиеся деятели науки не раз предостерегали от бездумной верности их идеям.

— У нас бытует еще некое обожествление фигуры главного врача или научного руководителя. Икс Иванович или Игрек Петрович считают необходимым, чтобы в их департаменте оперировали только по методике, разработанной ими. Так понятие врачебной этики подчиняется служению принятому образцу. Все, что имеет малейшее отклонение, квалифицируется как нарушение установленного порядка. Я имел возможность подробно изучить дело Ручьевой, — продолжал Дмитрий Николаевич. — Утверждаю, что речь идет об оплошности, которая была вызвана душевным состоянием Ирины Евгеньевны. Вот тут бы и проявить нам истинное милосердие, а мы…

Дмитрий Николаевич мысленно увидел Ирину Евгеньевну в толпе пассажиров у пригородной электрички.

— Откровенны ли были выступавшие до меня? — спросил он, оглядывая всех за длинным столом. — Откровенны. Это не подлежит сомнению.

Дмитрий Николаевич в своем выступлении не опровергал ранее высказанных обвинений, он отодвигал их в сторону и доказывал: Ручьева не только хороший хирург, она перспективный ученый. Он вспомнил поздний вечер, когда узнал о предстоящей операции Белокурова. Стоило тогда Ручьевой позвонить Ярцеву, и летчика оперировал бы он, а она избежала бы связанной с этим ответственности.

— Разве уже одно это, — сказал Дмитрий Николаевич, — не говорит о том, что Ирина Евгеньевна — человек, достойный нашего уважения? Рискнет ли здоровьем больного хирург Ручьева? Думаю, вы согласитесь со мной, произнося решительное «нет». Да, повредить страшно. Ну а не помочь, не попытаться помочь — разве не страшно? Мы обязаны отвечать не только за то, что сделали. За не совершенное нами мы тоже в ответе. — Дмитрий Николаевич обвел глазами своих коллег и ровным голосом заключил: — И пусть вам не покажется странным, что, начав разговор с оплошности, допущенной Ручьевой, я заканчиваю словами благодарности ей.

Дмитрий Николаевич отошел от шкафа и сел на свое место. Подперев подбородок ладонью, он ждал выступления главного врача. Но неожиданно поднялся всегда улыбчивый Перелогин.

— По-моему, все ясно, — выдохнул он первую фразу. — Мы собрались, отреагировали. — Он выдержал паузу, словно раздумывая, продолжать или не стоит. Но все-таки продолжил: — В протоколах предлагаю записать выговор. Никому от этого худа не будет. Поверьте мне.

— За что выговор? — не понимая, спросил Узоров.

— Я ведь сказал: для протокола.

— Хватит и порицания! — буркнул Узоров.

— Не звучит, — улыбнулся Перелогин. — Поверьте мне. В разных комиссиях заседал. Никто еще от выговоров не полысел. Ваше дело решать, я сказал. — Пожав плечами, сел на место.

Главный врач начал свою речь с того, что упрекнул Перелогина в легковесном отношении к обсуждаемому вопросу.

— Я сторонник серьезных выводов. Проступок Ручьевой заслуживает строгой оценки. Очевидно, нам придется расстаться с ней. Можно понять желание товарищей найти оправдательные мотивы, но я не могу доверять Ручьевой…

Дмитрий Николаевич не удержался:

— Это еще не резон, чтобы выгнать человека. Я решительно возражаю! И уверен, что не одинок.

— И тем не менее решать буду я, — перебил главный врач. — Вы, наверное, знаете, есть клиника, где руководитель при приеме на работу ставит врача в известность о том, что, если они не сработаются, вопрос об увольнении не станет решать местком. Так вот…

— Борис Степанович! Опомнитесь! — протестующе воскликнул Ярцев. — Мы прекрасно знаем, о ком идет речь. Так он же выдающийся врач… Не стоит вам на него равняться!

Главный врач отвел хмурый взгляд в окно.

А Дмитрий Николаевич вынул из бокового кармана пиджака записку:

— Позвольте зачитать эту записку. «Дмитрий Николаеевич, сегодня в процедурном кабинете я услышал о совете врачей. Я буду летать! В этом у меня нет никаких сомнений. И может, в тот день, когда это случится, вам и надо провести разговор о работе хирурга Ручьевой. Ждать осталось недолго. Капитан Белокуров».

В кабинете наступила тишина.

До встречи Ярцева с Крапивкой оставалось семнадцать дней.