ПСС. Том 34. Произведения, 1900-1903

ВВЕДЕНИЕ

ПОСЛЕСЛОВИЕ

«Да это опять всё та же проповедь: с одной стороны, разрушение существующего порядка без замены его каким-нибудь другим, с другой — старая проповедь ничегонеделания», скажут многие, прочтя предшествующее. — «Правительственная деятельность нехороша, нехороша и деятельность землевладельца или предпринимателя; так же нехороша и деятельность социалистов и революционеров-анархистов, т. е. нехороша всякая настоящая практическая деятельность, а хороша только какая-то нравственная, духовная, неопределенная деятельность, сводящая всё к полному хаосу и ничегонеделанию». Так, знаю я, думают и скажут многие серьезные и искренние люди.

Более всего смутительным представляются людям, при отсутствии насилия, неогражденность собственности и потому возможность каждому человеку безнаказанно брать у другого то, что ему нужно или только хочется. Людям, приученным к ограждению собственности и личности насилием, представляется, что без этого ограждения будет постоянный беспорядок, постоянная борьба всех против всех.

Не буду повторять того, что я сказал в другом месте о том, что ограждение собственности насилием не уменьшает, а увеличивает беспорядок. Но если и допустить, что при отсутствии ограждения могут произойти беспорядки, что же делать людям, понявшим причину тех бедствий, от которых они страдают?

Если мы поняли, что мы больны от пьянства, мы не можем уже, продолжая пить, надеяться улучшить свое положение тем, чтобы пить умеренно или, продолжая пить, принимать лекарства, которые нам прописывают близорукие врачи.

То же самое и с болезнью общества. Если мы поняли, что мы больны от того, что одни люди насилуют других, то уже невозможно улучшить положение общества тем, чтобы продолжать поддерживать то правительственное насилие, которое существует, или вводить новое — революционное, социалистическое. Это можно было делать до тех пор, пока не была ясно видна основная причина бедствия людей. Но как скоро стало несомненно ясно, что люди страдают от насилия одних людей над другими, уже невозможно улучшать положение людей, продолжая старое насилие или вводя новое. Как для больного алкоголика есть только одно средство избавления — воздержание от вина — причины болезни, так и для избавления людей от дурного устройства общества есть только одно средство — воздержание от насилия, причины бедствий, — от личного насилия, от проповеди насилия, от всякого оправдания насилия.

И мало того, что для избавления людей от их бедствий средство это единственное, употребление его еще и потому необходимо, что оно совпадает с нравственным законом каждого отдельного человека нашего времени. Если человек нашего времени раз понял, что всякое ограждение собственности и личности насилием достигается только угрозой убийства и убийством, он не может уже с спокойной совестью пользоваться тем, что приобретается убийством или угрозою убийства, а тем меньше участвовать в убийстве или угрозе убийства. Так что то, что требуется для избавления людей от их бедствий, нужно и для удовлетворения нравственного чувства каждого отдельного человека. И потому для каждого отдельного человека не может быть уже никакого сомнения в том, что и для блага общего, и для исполнения закона своей жизни он должен не участвовать в насилии, не оправдывать его и не пользоваться им.

СОДЕРЖАНИЕ

Вступление

I. Работа грузчиков 37 часов сряду.

II. Равнодушие общества перед погибелью людей.

III. Оправдание существующего положения наукою.

IV. Экономическая наука утверждает, что сельские рабочие все должны пройти через фабричную деятельность.

V. Почему ученые экономисты утверждают неправду.

VI. Несостоятельность социалистического идеала.

VII. Культура или свобода?

VIII. Среди нас существует рабство.

IX. Причины рабства.

X. Узаконения о податях, земле и собственности и их оправдание.

XI. Узаконения — причины рабства.

XII. В чем сущность узаконений? В⁹³ организованном насилии.

XIII. Что такое правительство? И возможно ли существование без правительства?

XIV. Как уничтожить правительства?

XV. Что должен делать каждый человек?

I

Родился в деревне мальчик, растет, работает вместе с отцом, с дедом, с матерью.

И вот видит мальчик, что с той пашни, которую он с отцом пахал, скородил и сеял, которую косили, жали и вязали мать с девкой снопы, с которой он сам стаскивал в копны, помогая матери, — видит мальчик, что первые копны с пашни этой везет его отец не к себе, а мимо сада, на гумно помещика. Видит мальчик, проезжая с скрипучим возом, который они увязывали с отцом, мимо барского дома, как там на балконе сидит нарядная барыня за блестящим самоваром и уставленным посудой, пирогами и сладостями столом и как по другой стороне дороги, на расчищенной площадке, играют в расшитых рубашках и блестящих сапогах два помещикова мальчика в мяч.

Один забросил мяч через воз.

— Подними, мальчик! — кричит он.

— Подними, Васька! — кричит на своего сына отец, снявший шапку и шагающий у воза с вожжами.

«Что же это такое? — думает мальчик. — Я уморился на работе, а они играют, и я же им подними мячик».

Но он поднимает мячик, и барчонок, не глядя на него, берет своей белой рукой, из загорелой черной крестьянского мальчика, мячик и идет к своей игре. Отец с возом прошел дальше. Мальчик догоняет его рысью, шлепая растрепанными бахилками по пыльной дороге, и они вместе въезжают на барское гумно, полное возов с снопами. Суетливый приказчик в пропотевшем в спине парусинном пиджаке с прутом в руке встречает мальчикова отца бранью за то, что не туда заехал. Отец извиняется, устало шагает, дергает вожжами измученную лошадь и заезжает на другую сторону.

Мальчик подходит к отцу и спрашивает: «Батя, за что же мы ему свою рожь везем? Ведь мы ее работали?»

— А вот за то, что земля ихняя, — сердито отвечает отец.

— Кто же им землю отдал?

— А вот ты спроси у приказчика. Он тебе покажет кто. Видал прут-то?

— А куда же они этот хлеб денут?

— А обмолотят да продадут.

— А деньги куда денут?

— А вот тех самых куличей накупят. Видал на столе — мимо ехали.

Мальчик замолкает и задумывается. Но думать долго некогда. На отца кричат, чтобы он подвигал воз к скирду. Отец подвигает воз, влезает на него и, развязав с трудом, всё более и более выворачивая свою грыжу, вскидывает снопы на скирд, а мальчик держит старую кобылу, на которой он второй год ездит в денное, обмахивает ее от оводов, как велел отец, и всё думает и никак не может понять: отчего земля нe тех, кто работает на ней, а тех барчат, которые в расшитых рубахах играют в мяч и пьют чай с куличами?

Мальчик думает об этом и за работой, и когда ложится спать, и когда стережет лошадей, — и не находит ответа. Все говорят, что так надо, и все так живут.

И мальчик вырастает и его женят, и у него родятся дети, и дети его так же спрашивают и удивляются, и он им так же отвечает, как ему отвечал отец. И, так же живя в нужде, покорно работает на чужих, праздных людей.

И так он живет, и так живут все вокруг него. Куда он ни пойдет, ни поедет, везде — как порасскажут странники — везде то же самое. Везде мужики через силу работают на чужих, праздных людей, наживают себе грыжи, одышки, чахотки, пьют с горя и умирают прежде времени; женщины надрываются из последних сил сварить, обрядить скотину, обмыть, одеть мужиков и тоже прежде времени стареются и чахнут от непосильных и не во-время трудов.

И везде те, на кого они работают, заводят коляски, кареты, иноходцев, собак, строят беседки, игры и от пасхи до пасхи с утра до вечера наряжаются как в праздник, играют и едят, и пьют каждый день так, как и в самый большой праздник не бывает угощенья у того, кто на них работает.

II

Отчего это так?

И первый ответ, представляющийся рабочему земледельцу, тот, что это оттого, что у него отнята земля и отдана тем, которые не работают на ней. Есть надо с семьей. А земли у работающего крестьянина или вовсе нет, или мало, так мало, что она не прокормит его с семьей. Так что либо умирай с голода, либо бери землю, которая тут же под дворами, но принадлежит не работающему; бери землю, соглашайся на те условия, которые поставят тебе.

Сначала кажется так, но дело не в одном этом: есть крестьяне, у которых достаточно земли, и они могли бы кормиться на ней. Но оказывается, что и такие крестьяне, все или частью, опять-таки отдаются в рабство. Отчего это так? А оттого, что крестьянам нужно купить на деньги сошники, косы, подковы, материалы для постройки, керосин, чай, сахар, вино, веревки, соль, спички, ситцы, табак; деньги же, которые добывает крестьянин продажей своих произведений, у него постоянно отбирают в виде податей и прямых, и косвенных в казну и еще в земство, и еще накладывают лишнюю цену на те вещи, которые он покупает. Так что большинство крестьян иначе не могут добыть нужных денег, как тем, чтобы запродаваться в рабство тем, у кого есть деньги.

Это и делают крестьяне и их жены и дочери. Некоторые запродаются у себя поблизости, другие запродаются вдаль, в столицы — в лакеи, кучера, няньки, кормилицы, горничные, банщики, трактирщики и, главное, в фабричные рабочие, уходя в города целыми семьями.

Запродавшись же в города в эти должности, деревенские люди отвыкают от земельного труда и простоты жизни и привыкают к городской пище, одежде, питью и этими привычками еще больше закрепляют свое рабство.

Так что не один недостаток земли причиной того, что рабочий в рабстве у богатых; причиной этого и подати, накладываемые цены на товары и роскошные городские привычки, к которым, уходя из деревень, привыкают деревенские рабочие.

Началось рабство с земли: с того, что земля была отнята от рабочих, но поддерживалось и усиливалось это рабство податями; укрепилось же, утвердилось это рабство тем, что люди отвыкли от деревенского труда и привыкли к городской роскоши, которую ничем иным им удовлетворить нельзя, как продажею себя в рабство тем, у кого есть деньги; и рабство это всё более и более распространяется и укрепляется.

В деревнях живут люди впроголодь, в неустанном труде и нужде, в рабстве у землевладельцев, в городах и на заводах и фабриках живут фабричные — поколения за поколениями, и физически и нравственно развращаемые несвойственным человеку однообразным, скучным и нездоровым трудом, в рабстве у заводчиков и фабрикантов. И с годами положение людей, как тех, так и других, становится всё хуже и хуже. В деревнях становятся люди всё беднее и беднее, потому что всё больше людей уходит на фабрики. В городах становятся хотя и не беднее, а, напротив, как будто богаче, но зато всё невоздержнее и невоздержнее, и всё неспособнее и неспособнее ко всякой другой работе, кроме той, к которой они привыкли, и потому всё более и более во власти фабрикантов.

Так что власть и землевладельцев, и фабрикантов, вообще богатых, становится всё больше и больше; а положение рабочих всё хуже и хуже.

Какой же выход из этого положения? И есть ли какой-нибудь?

III

Казалось бы, освобождение от земельного рабства очень легко. Для освобождения этого нужно только признать то, что само собой разумеется, и в чем люди никогда не усумнились бы, если бы их не обманывали; а именно то, что всякий родившийся человек имеет право кормиться с земли, такое же, какое каждый имеет на воздух или солнце, и что поэтому никто, не работая на земле, не имеет права считать землю своею и запрещать другим работать на ней.

Но этого освобождения земли от земельного рабства правительство никогда не позволит сделать, потому что большинство лиц, составляющих правительство, владеют землями, и на этом владении основано всё их существование.

И они знают это и потому всеми силами держатся за это право и отстаивают его.

Лет 30 тому назад Генри Джордж предложил не только разумный, но вполне исполнимый проект освобождения земли от собственности. Но ни в Америке, ни в Англии (во Франции даже и не говорят про это) не только не приняли его проекта, но всячески старались опровергнуть, а так как нельзя опровергнуть, то замолчали его.

Если же в Америке и Англии проект этот не приняли и не принимают, то еще меньше надежды, чтобы проект этот был принят в государствах монархических, как в Германии, Австрии, России.

В России у нас огромные пространства земли захвачены частными лицами и царем и царской фамилией, и потому нет надежды, чтобы люди, чувствуя себя столь же беспомощными без права на землю, как птенцы вне гнезда, не только отказались от своего права, но допустили бы нарушение этого права и не боролись бы из последних сил за это право. И потому, пока сила будет на стороне правительства, составленного из землевладельцев, освобождения от земельной собственности не будет.

Так же мало и еще меньше возможно освобождение от податей. Податями живет всё правительство, от главы государства — царя — до последнего городового. И потому уничтожение самим правительством податей так же немыслимо, как то, чтобы человек отнял сам у себя свое единственное средство существования.

Правда, теперь некоторые правительства как будто стараются снять с народа тяжесть податей посредством перенесения их на доход, увеличивая размер податей по мере увеличения доходов. Но такое перенесение податей с прямого обложения да доход не может облегчить народ, потому что богатые, т. е. купцы, владельцы земли и капиталов, по мере увеличения подати, будут увеличивать цены на товары, нужные рабочим, на землю и будут уменьшать цены на труд. Так что всю тяжесть податей понесут все-таки рабочие.

Для освобождения же рабочих от рабства, происходящего от обладания капиталистами орудиями производства, предлагается учеными людьми целый ряд мер, вследствие которых, по их предположениям, плата рабочим должна всё увеличиваться и увеличиваться, часы же работы уменьшаться, и, наконец, все орудия производства должны перейти из собственности хозяев в руки рабочих, так чтобы рабочие, обладая всеми фабриками и заводами, не обязаны бы были отдавать часть своего труда капиталистам, а имели бы за свою работу все нужные предметы потребления. Способ этот проповедуется в Европе: в Англии, во Франции и в Германии, уже более 30 лет, но до сих пор нет не только осуществления этого способа, но ни малейшего приближения к нему.

Существуют союзы рабочих, делаются стачки, посредством которых рабочие выговаривают себе меньше работы и больше платы; но так как правительства, связанные с капиталистами, не дозволяют и никогда не дозволят отнятия орудий производства у капиталистов, то сущность дела остается всё та же. Рабочие, получая большую плату и меньше работая, увеличивают свои потребности и вследствие этого остаются всё в том же рабстве у капиталистов.

Так что рабство, в котором находятся рабочие, очевидно, не может быть уничтожено до тех пор, пока правительства будут, во-первых, удерживать земельную собственность за неработающими землевладельцами; во-вторых, будут собирать подати, прямые и косвенные; и, в-третьих, будут защищать собственность капиталистов.

IV

Рабство рабочих происходит оттого, что существуют правительства. Но если рабство рабочих происходит от правительства, то для освобождения естественно представляется необходимость уничтожения существующих правительств и установление новых правительств, — таких, при которых было бы возможно освобождение земли от собственности, уничтожение податей и передача капиталов и фабрик во власть и распоряжение рабочих.

Есть люди, признающие возможным этот выход и готовящиеся к нему. Но, к счастью (потому что такие действия, всегда связанные с насилием и убийством, безнравственны и губительны для самого того дела, для которого они предприняты, как это много раз повторялось в истории), такие действия невозможны в наше время.

Уже давно прошло то время, когда правительства еще наивно верили в свое благое для человечества назначение и не принимали мер обеспечения себя от возмущений (кроме того, тогда не было железных дорог и телеграфов), и легко свергались, как это было в Англии в 1640 г., во Франции в Большую революцию и после и в Германии в 1848 году. С тех пор была только одна революция в 1871 году, и та в исключительных условиях. В наше же время революции и свержение правительств прямо невозможны. Невозможны они потому, что в наше время правительства, зная свою ненужность и зловредность и то, что в наше время никто уже не верит в их святость, руководятся одним чувством самосохранения и, пользуясь всеми теми средствами, которыми они обладают, постоянно настороже против всего того, что может не только нарушить, но пошатнуть их власть.

У каждого правительства в наше время есть армия чиновников, связанных железными дорогами, телеграфами, телефонами, есть крепости, тюрьмы со всеми новейшими приспособлениями — фотографии, антропометрические измерения, мины, пушки, ружья, все самые усовершенствованные орудия насилия, какие только есть, — и как что новое выходит, тотчас же применяется для их цели самосохранения. Есть организация шпионства, подкупное духовенство, подкупные ученые, художники, пресса. Главное же, у каждого правительства есть комплект извращенных патриотизмом, подкупом и гипнотизацией офицеров и миллионы физически сильных и нравственно неразвитых 21-летних детей — солдат, или сброд безнравственных нанятых людей, одуренных дисциплиной и готовых на всякое преступление, которое им предпишут их начальники.

И потому в наше время уничтожить правительство, обладающее такими средствами и стоящее всегда настороже, — силою невозможно. Никакое правительство не допустит себя до этого. А до тех пор пока будет правительство, оно будет поддерживать землевладение, сбирание податей и владение капиталами, потому что крупные землевладельцы, чиновники, получающие жалованье из податей, и капиталисты составляют части правительства. Всякая попытка рабочих овладеть землею, принадлежащей частным собственникам, кончится всегда тем, чем она кончалась всегда, — тем, что придут солдаты, побьют и прогонят тех, которые хотели захватить землю, и отдадут ее собственнику. Тем же кончится всякая попытка не заплатить требуемой подати, — придут солдаты, отнимут то, что требуется на подати, и побьют того, кто отказывался отдать требуемое. То же будет и с теми, кто попытается не то что захватить орудия производства, фабрику, но даже отстоять стачку, не дать чужим рабочим сбивать цену работы. Придут солдаты и разгонят участников, как это происходило и происходит беспрестанно везде, — и в Европе, и в России. Пока в руках правительства, живущего податями и связанного с собственниками земли и капиталов, солдаты, — революция невозможна.

И до тех пор пока в руках правительства солдаты, устройство жизни будет такое, какое желательно тем, в руках кого солдаты.

V

И потому естественно является вопрос: кто же эти солдаты?

Солдаты эти — те самые люди, у которых отнята земля, с которых собирают подати и которые находятся в рабстве у капиталистов.

Зачем же они, эти солдаты, идут против себя?

А делают они это потому, что не могут поступать иначе. Не могут же они поступать иначе потому, что длинным, сложным прошлым — и воспитания, и религиозного обучения, и гипнотизации — они приведены в такое состояние, что не могут рассуждать, а могут только повиноваться. Правительство, имея в своих руках отобранные у народа деньги, на эти деньги подкупает всякого рода начальников, которые должны вербовать солдат, и потом начальников военных, которые должны обучать, т. е. лишать солдат человеческого сознания; главное же, на эти деньги правительство подкупает учителей и духовенство, которые должны всеми средствами внушать и взрослым, и детям, что солдатство, т. е. приготовление к убийству, есть не только дело, полезное людям, но и доброе и богоугодное. И год за годом, несмотря на то, что они видят, что они и им подобные порабощают народ богачам и правительству, они покорно поступают в солдаты и, поступив, беспрекословно исполняют всё им предписанное, хотя бы то было не только очевидный вред своим братьям, но убийство своих родителей.

Подкупленные чиновники, военные учителя и духовенство приготавливают солдат, одуряя их.

Солдаты, по приказанию начальников и под угрозой лишения свободы, ран и убийств, отбирают доходы с земли, подати и доходы с фабрик, с торговли — в пользу правящих классов. Правящие же классы часть тех денег употребляют на подкуп начальников, военных учителей и духовенства.

VI

Так что круг замкнут, и выхода как будто нет никакого.

Предлагаемый революционерами выход, состоящий в том, чтобы силою бороться с силою, очевидно невозможен. Правительства, владея уже дисциплинированной силой, никогда не позволят образованию другой такой же дисциплинированной силы. Все попытки прошлого столетия показали, как тщетны такие попытки. Выход тоже не в том, как это думают некоторые социалисты, чтобы образовать такую большую экономическую силу, которая могла бы побороть сплотившуюся и всё более сплачивающуюся силу капиталистов. Никогда союзы рабочих, владеющие несколькими жалкими миллионами, не будут в состоянии бороться с экономическим могуществом миллиардеров, всегда поддерживаемых военной силою. Так же мало возможен выход, предлагаемый другими социалистами и состоящий в овладении большинством парламента. Такое большинство в парламенте ничего не достигнет до тех пор, пока войско будет в руках правительств. Как только решения парламента будут противны интересам правящих классов, правительство закроет и разгонит такой парламент, как это всегда и повторялось и будет повторяться, пока войско в руках правительства. Внесение в войско социалистических принципов ничего не сделает. Гипнотизм войска так искусно приспособлен, что самый свободомыслящий и разумный человек, до тех пор пока он в войске, всегда будет исполнять то, что от него потребуется. Так что выход не в революции и не в социализме. Если есть выход, то это тот, который до сих пор никогда не употреблялся и который между тем только один несомненно уничтожает всю столь сложно и искусно и так давно устроенную правительственную машину порабощения народа. Выход этот в том, чтобы отказываться от поступления в военную службу, еще прежде чем попадешь под одуряющее и развращающее влияние дисциплины.

Выход этот единственно возможный и вместе с тем неизбежно обязательный для каждого частного человека. Он единственно возможный, потому что существующее насилие держится на трех действиях правительств: на грабеже народа, на раздаче этих награбленных денег тем, кто устраивает этот грабеж, и на наборе народа в солдаты.

Частный человек не может помешать правительству производить грабеж народа посредством набранного войска, не может также помешать раздавать собранные с народа деньги тем, которые нужны правительству для набора солдат и одурения их, но он может помешать поступлению народа в солдаты, сам не поступая в солдаты и разъясняя другим людям сущность того обмана, на который они попадаются, поступая в солдаты.

Но мало того, что каждый частный человек может это делать, всякий частный человек должен это делать. Всякий частный человек должен это делать потому, что поступление в военную службу есть отречение от всякой религии, какую бы он ни исповедывал (всякая запрещает убийство), отречение от человеческого достоинства, есть добровольное поступление в рабство, имеющее целью только убийство.

В этом единственный возможный, необходимый и неизбежный выход из того порабощения, в котором правящие классы держат рабочих.

Выход не в том, чтобы насилием разрушать насилие, не в том, чтобы захватывать орудия производства или в парламентах бороться с правительствами, а в том, чтобы каждому человеку самому для себя сознать истину, исповедывать ее и поступать сообразно с ней. Истина же о том, что человек не должен убивать ближнего, уже настолько сознана человечеством, что она известна каждому.

Только бы люди прилагали свои силы не к внешним явлениям, а к причинам их: к своей жизни, и, как воск от лица огня, растаяла бы та власть насилия и зла, которая теперь держит и мучает людей.

I

Стоит среди полей обнесенный стеной чугуннолитейный завод с непереставая дымящимися огромными трубами, с гремящими цепями, домнами, с подъездной железной дорогой и раскинутыми домиками заведующих и рабочих. На заводе этом и в шахтах его, как муравьи, копаются рабочие люди: одни на 100 аршин под землею в темных, узких, душных, сырых, постоянно угрожающих смертью проходах с утра до ночи, или с ночи до утра, выбивают руду. Другие в темноте, согнувшись, подвозят эту руду или глину к дудке и везут назад пустые вагончики, и опять наполняют их, и так работают по 12, 14 часов в день всю неделю.

Так работают в шахтах. На самой домне работают одни у печей при удушающей жаре, другие у спуска растопленной руды и шлака; третьи — машинисты, кочегары, слесаря, кирпичники, плотники — в мастерских также по 12, 14 часов всю неделю.

По воскресеньям все эти люди получают расчет, моются и, иногда немытые, напиваются в трактирах и кабаках, со всех сторон окружающих завод и заманивающих рабочих, и с раннего утра в понедельник опять становятся на ту же работу.

Тут же около завода мужики пашут на измученных, захудалых лошадях чужое поле. Мужики эти встали на заре, если они не провели ночь в ночном, т. е. не ночевали у болота, — единственное место, где они могут накормить лошадь. Встали они на заре, приехали домой, запрягли лошадь и, захватив краюху хлеба, поехали пахать чужое поле.

Другие же мужики тут же недалеко от завода сидят на шоссейной дороге, пригородив себе из рогожки защиту, и бьют шоссейный камень. Ноги у этих людей избиты, руки в мозолях, всё тело грязно, и не только лицо, волосы и борода, но и легкие их пропитаны известковой пылью.

Взяв из неразбитой кучи большой неразбитый камень, люди эти, укладывая его между обутыми в лапти и обмотанными ветошками ступнями ног, бьют по камню тяжелым молотом до тех пор, пока камень рассядется. А когда рассядется, берут разбитые куски и бьют по ним до тех пор, пока и эти не разобьются на мелкий щебень; и опять берут целые камни, и опять сначала... И так работают эти люди от утренней летней зари до ночи — 15, 16 часов, отдыхая только часа два после обеда, и два раза, в завтрак и в полдень, подкрепляют себя хлебом и водой.

И так живут все эти люди и в шахтах, и на заводе, и пахари, и каменобойцы, с молодых лет и до старости; и так же живут в непосильных трудах их жены и матери, наживая маточные болезни; и так же живут их отцы и дети, плохо накормленные, плохо одетые, в сверхсильной, губящей здоровье работе, с утра и до вечера, с молодости и до старости.

А вот мимо завода, мимо каменобойцев, мимо пашущих мужиков, встречая и обгоняя оборванных мужчин и женщин с котомками, бредущих из места в место и кормящихся Христовым именем, катится, позвякивая бубенцами, коляска, запряженная одномастной гнедой четверней пятивершковых коней, из которых худший стоит всего двора каждого из любующихся на эту четверню мужиков. В коляске сидят две барышни, блестя яркими цветами зонтиков, лент и перьев шляп, стоящих каждая дороже той лошади, на которой пашет мужик свое поле. На переднем месте сидит блестящий на солнце галунами и пуговицами офицер в свежевымытом кителе; на козлах грузный кучер в шелковых синих рукавах рубахи и бархатной поддевке. Он чуть не задавил богомолок и не сбил в канаву проезжавшего порожнем мужика, в его испачканной рудой рубахе трясущегося в телеге.

«А это не видишь?» — говорит кучер, показывая кнут недостаточно скоро свернувшему мужику, и мужик одной рукой дергает за возжу, а другой испуганно снимает шапку с вшивой головы.

За коляской беззвучно несутся, блестя на солнце никелированными частями машины, два велосипедиста и одна велосипедистка и весело смеются, перегоняя и пугая крестящихся богомолок.

Стороной же от шоссе едут два верховых: мужчина на английском жеребце и дама на иноходце. Не говоря о цене лошадей и седел, одна черная шляпа с лиловым стоит два месяца работы каменобойцев, а за стик-хлыст, модный английский, заплачено столько, сколько получит в неделю подземной работы тот малый, который идет довольный тем, что нанялся в шахты, и сторонится, любуясь на гладкие фигуры лошадей и всадников и на жирную, иноземную, огромную собаку в дорогом ошейнике, бегущую с высунутым языком за ними.

Неподалеку за этой компанией едут на телеге улыбающаяся, с завитыми кудряшками, нарядная девица в белом фартуке и толстый румяный мужчина с расчесанными бакенбардами, с папироской в зубах, что-то нашептывающий девице. В телеге видны самовар, узлы в салфетках, мороженица.

Это прислуга людей, едущих в коляске, верхом и на велосипедах. Нынешний день не представляет для них ничего исключительного. Они живут так всё лето и почти каждый день делают прогулки, а иногда, как нынче, с чаем, напитками и сладостями, с тем, чтобы есть и пить не в одном и том же, а в новом месте.

Господа эти три семьи, живущие в деревне и на даче. Одна семья помещика, владельца 2000 десятин земли, другая чиновника, получающего 3000 жалованья, третья, самая богатая семья — дети фабриканта.

Все эти люди нисколько не удивлены и не тронуты видом всей той нищеты и каторжного труда, которые окружают их. Они считают, что всё это так и должно быть. Занимает их совсем другое.

«Нет, это невозможно, — говорит дама верхом, оглядываясь на собаку, — я не могу видеть этого!» и она останавливает коляску. Все говорят вместе по-французски, смеются и сажают собаку в коляску и едут дальше, застилая облаками известковой пыли каменобойцев и прохожих по дороге.

И коляска, и верховые, и велосипедисты промелькнули, как существа из другого мира; а заводские, каменобойцы, мужики-пахари продолжают свою тяжелую, однообразную, чужую работу, которая кончится вместе с их жизнью.

«Живут же люди!» думают они, провожая глазами проехавших. И еще мучительнее представляется им их мучительное существование.

II

Что же это такое? Сделали что ли эти работающие люди что-нибудь очень преступное, за что они так наказаны? Или это удел всех людей? А те, которые проехали в колясках и на велосипедах, сделали или еще делают что-нибудь особенно полезное и важное, за что они так награждены? Нисколько! напротив, те, которые так напряженно работают, большей частью нравственные, воздержанные, скромные, трудолюбивые люди; те же, которые проехали, большею частью — развращенные, похотливые, наглые, праздные люди. А всё это так только потому, что такое устройство жизни считается естественным и правильным в мире людей, утверждающих про себя или то, что они исповедуют закон Христа любви к ближнему, или то, что они культурные, т. е. усовершенствованные люди.

И такое устройство существует не только в том уголке Тульского уезда, который живо представляется мне, потому что я часто видáю его, а везде, не только в России от Петербурга до Батума, но и во Франции — от Парижа до Оверна, и в Италии — от Рима до Палермо, и в Германии, и в Испании, и в Америке, и в Австралии, и даже в Индии и в Китае. Везде два или три человека на тысячу живут так, что, ничего не делая для себя, в один день съедают и выпивают то, что прокормило бы сотни людей в год; носят на себе одежды, стоящие тысячи, живут в палатах, где поместились бы тысячи рабочих людей; тратят на свои прихоти тысячи, миллионы рабочих дней; другие же, недосыпая, недоедая, работают через силу, губя свое телесное и душевное здоровье, на этих избранных.

Для одних людей, когда они еще только собираются родиться, призывают акушерку, доктора, иногда двух для одной родильницы, приготовляют приданое с сотней распашоночек, пеленок с шелковыми ленточками, приготовляют на пружинах качающиеся тележки; другие же, огромное большинство, рожают детей где и как попало, без помощи, завертывают в тряпки, кладут в лубочные люльки на солому и радуются, когда они умирают.

За детьми одних, покуда мать лежит девять дней, ухаживает бабка, нянька, кормилица, за другими никто не ухаживает, потому что некому, и сама мать встает тотчас же после родов, топит печку, доит корову и иногда стирает белье на себя и мужа. Одни растут среди игрушек, забав и поучений, другие сначала ползают голыми брюхами через пороги, увечатся, съедаются свиньями и с пяти лет начинают подневольно работать. Одних научают всей научной мудрости, приспособленной к детскому возрасту, других обучают матерным словам и самым диким суевериям. Одни влюбляются, заводят романы и потом женятся, когда уже изведали все удовольствия любви; других женят и отдают замуж, за кого нужно родителям, для помощи в работе от 16 до 20 лет. Одни едят и пьют самое лучшее и дорогое, что только есть на свете, кормя своих собак белым хлебом и говядиной; другие едят один хлеб с квасом, и то не вволю и не мягкий, чтобы не съесть лишнего. Одни, не пачкаясь, меняют тонкое белье каждый день; другие, постоянно работая чужую работу, меняют грубое, изодранное вшивое белье в две недели, а то и вовсе не меняют, а носят его, пока распадется. Одни спят в чистых простынях, на пуховиках; другие на земле, покрывшись рваными кафтанами.

Одни ездят на сытых, кормленых конях без дела, для гулянья; другие мучительно работают на некормленных лошадях и по делу идут пешие. Одни придумывают, что бы им сделать, чтобы занять свое праздное время; другие же не успевают обчиститься, обмыться, отдохнуть, слово сказать, повидаться с родными. Одни читают на четырех языках, веселятся каждый день самыми разнообразными увеселениями, другие совсем не знают грамоты и не знают другого веселья, кроме пьянства. Одни всё знают и ни во что не верят; другие ничего не знают и верят во всякий вздор, который им скажут. Одни, когда заболевают, то, не говоря о всех возможных водах, всяком уходе и всякой чистоте и лекарствах, переезжают с места на место, отыскивая самый лучший целебный воздух; другие ложатся в курной избе на печку и с непромытыми ранами, отсутствием всякой пищи, кроме сухого хлеба, и — воздуха, кроме зараженного десятью членами семейства, телятами и овцами, гниют заживо и преждевременно умирают.

Неужели это так надо?

Если есть высший разум и любовь, руководящие миром, если есть бог, то не мог он хотеть, чтобы было такое разделение между людьми, чтобы одни не знали, что делать с избытком своих богатств, и швыряли бы без толку плод трудов других людей; другие бы чахли и преждевременно умирали или жили бы мучительной жизнью в непосильной работе.

Если есть бог, то это не может и не должно быть. Если же нет бога, то с самой простой человеческой точки зрения такое устройство жизни, при котором большинство людей должно губить свои жизни для того, чтобы малое число людей пользовалось избытком, который только затрудняет и развращает это меньшинство, — такое устройство жизни нелепо, потому что для всех невыгодно.

III

Так зачем же люди живут так?

Понятно, что богатые люди, привыкшие к своему богатству и не видящие ясно того, что богатство не дает счастья, стараются удержать свое положение. Но зачем то огромное большинство, в руках которого всякая власть, зачем это большинство, полагая счастье в богатстве, живет в нужде и подчиняется меньшинству?

В самом деле, зачем все те сильные мускулами и мастерством и привычкой к труду люди, — огромное большинство людей, подчиняются, покоряются горсти слабых людей, большей частью ни на что неспособных, изнеженных стариков и, главное, женщин?

Пройдите перед праздниками или во время дешевых товаров по торговым заведениям, хотя бы по пассажам Москвы. Десять или двенадцать пассажей, состоящих из сплошных, великолепных магазинов с огромными цельными стеклами, все наполнены разнообразными дорогими вещами, — исключительно женскими: материи, платья, кружева, драгоценные камни, обувь, комнатные украшения, меха и пр. и пр. Все эти вещи стоят миллионы и миллионы, все эти вещи делались на заводах часто губящими свои жизни над этими работами рабочими, и все эти вещи ни на что не нужны не только рабочим, но даже и богатым мужчинам, всё это забавы и украшения женщин. У подъездов с обеих сторон стоят швейцары в галунах и кучера в дорогих одеждах, сидя на козлах дорогих экипажей, запряженных тысячными рысаками. Опять миллионы рабочих дней потрачены на производство всей этой роскоши запряжек: старые, молодые рабочие, мужчины, женщины посвящали целые жизни на производство всех этих предметов. И все эти предметы во власти и в руках нескольких сотен женщин, в по последней моде дорогих шубках и шляпках шныряющих по этим магазинам и покупающих все эти приготовленные только для них предметы.

Несколько сотен женщин распоряжаются по своему произволу трудом миллионов людей тружеников, работающих для прокормления себя и своих семей. От произвола этих женщин зависит судьба, жизнь миллионов людей.

Как это случилось?

Для чего все эти миллионы сильных людей, которые работали эти предметы, подчиняются этим женщинам?

Вот подъезжает на паре рысаков барыня в бархатной шубе и шляпе по самой последней моде. Всё на ней новое и самое дорогое. Швейцар бросается отстегивать полость ее саней и почтительно под локоток высаживает ее. Она идет по пассажу, как по своему царству, заходит в один магазин и покупает на 5000 рублей материи на гостиную и, приказывая доставить это себе на дом, идет дальше. Женщина эта злая, глупая и даже некрасивая, и не рожающая детей, и ничего в своей жизни для других не сделавшая. Почему же так раболепно увиваются перед ней и швейцар, и кучер, и приказчик? И почему всё то, над чем трудились тысячи рабочих, сделалось ее собственностью? Потому что у нее деньги. А и швейцару, и кучеру, и приказчику, и рабочим на фабрике необходимы эти деньги, чтобы кормить семьи. Деньги же эти им удобнее всего, а иногда только и возможно приобрести тем, чтобы служить кучером, швейцаром, приказчиком, рабочим на фабрике.

А почему деньги у этой женщины? Деньги у этой женщины потому, что люди, согнанные с земли и отученные от всякой другой работы, кроме машинного тканья материй на фабриках, живут на фабрике ее мужа, муж же ее, давая рабочим только то, что им необходимо для прокормления, все барыши с фабрики, несколько сот тысяч, берет себе и, не зная, куда употребить их, охотно отдает жене, чтобы она, на что ей вздумается, тратила их.

А вот другая барыня, в еще более роскошном экипаже и одежде, покупает разные дорогие и ненужные вещи в разных магазинах. Откуда у этой деньги? Эта — содержанка богача землевладельца 20 000 десятин, пожалованных его предку распутной царицей за разврат его с этой старухой-царицей. Землевладелец этот владеет всей землей вокруг поселенных в ней крестьян и отдает эту землю крестьянам по 17 рублей за десятину. Крестьяне платят эти деньги потому, что без земли они померли бы с голоду. И эти деньги теперь в руках содержанки, и на эти-то деньги она покупает вещи, сделанные другими, согнанными с земли крестьянами.

А вот еще с женихом и матерью ходит по пассажу третья богатая женщина. Женщина эта выходит замуж и покупает бронзы и дорогую посуду. У этой деньги от отца, важного чиновника, получающего 12 тысяч жалованья. Он дал дочери на приданое 7 тысяч. Деньги эти собраны с внутренних и внешних податей, с крестьян же. Эти самые подати заставили и швейцара, который отворяет двери (он калужский мужик: у него остались дома жена и дети), и кучера-извозчика, который подвез их (этот — тульский мужик), и сотни, и тысячи, и миллионы людей, работающих в прислугах и на фабриках, — побросать дома и работать работу, потребляемую барынями, получившими деньги, собранные ими с барышей на фабриках, или с земли, или с податей: фабрикантами, землевладельцами, чиновниками.

Так что подчинились миллионы рабочих этим женщинам потому, что один человек завладел фабрикой, на которой работают люди, другой завладел землей, а третий — теми податями, которые собираются с рабочих. От этого произошло и то, что я видел около чугунного завода.

Мужики пахали чужое поле потому, что у них нет достаточно своей земли, а тот, кто владеет землею, позволяет им пользоваться его землею только с тем, чтобы они на него работали. Каменобойцы били камень потому, что только этой работой они могли заплатить требуемые с них подати. На заводе и в шахтах работали люди потому, что и земля, из которой вынимают чугун, и завод, на котором его льют, принадлежат не им.

Все эти рабочие работают тяжелую, не свою работу потому, что богатые люди захватили землю, собирают подати и владеют заводами.

IV

Почему же владеет землей не тот, который на ней работает, а тот, кто не работает? Почему малое число людей пользуется податями, собираемыми со всех, а не те, которые платят их? Почему владеют заводами не те, которые построили их и работают на них, а малое число людей, которые не строили их и не работают на них?

На вопрос: отчего люди неработающие захватили земли работающих? — обычный ответ тот, что это оттого, что земля пожалована им за заслуги или куплена на заработанные деньги. На вопрос о том, почему одни люди, малое число людей, неработающие правители и их помощники собирают большую долю богатств всех рабочих людей и по своему произволу пользуются ими? — обычный ответ тот, что люди, пользующиеся деньгами, собираемыми с народа, управляют другими и защищают их и соблюдают между ними порядок и благоустройство. На вопрос же, отчего люди неработающие, богатые, владеют произведениями и орудиями труда рабочих? — ответ тот, что эти произведения и орудия труда заработаны ими или их предками.

И все эти люди — как землевладельцы, так и служащие правительству, и торговцы, и фабриканты, искренно уверены в том, что владение их совершенно справедливо, — что они имеют право на такое владение.

А между тем, ни владение землею, ни собирание податей и пользование ими, ни обладание произведениями и орудиями труда людьми неработающими не имеет никакого оправдания. Владение землею не работающими на ней не имеет оправдания потому, что земля, как вода, воздух, солнечные лучи, — составляет необходимое условие жизни каждого человека и потому не может быть исключительной собственностью одного. Если земля, а не вода, воздух и лучи солнца сделались предметом собственности, то произошло это не оттого, что земля не есть такое же необходимое и потому не могущее быть присвоенным условие существования всякого человека, но только потому, что лишить других людей воды, воздуха и солнца нельзя было, лишить же пользования землею было возможно.

Земельная собственность как возникла из насилия (завоеванием присваивали себе землю и потом раздавали и продавали ее), так и осталась, несмотря на все попытки обратить ее в право, только насилием сильного и вооруженного над слабым и безоружным.

Нарушь человек, работающий на земле, это воображаемое право, начни пахать землю, считающуюся собственностью другого, и тотчас же явится то, на чем основано это мнимое право, — сначала в виде полицейских, а потом и военной силы — солдат, которые будут колоть, стрелять в тех, которые захотят воспользоваться своим действительным правом кормиться работой на земле. Так что то, что называется правом на собственность земли, есть только насилие над всеми теми людьми, которые могут нуждаться в этой земле. Право на землю подобно праву на дорогу, которую захватили разбойники и по которой не пропускают людей без выкупа.

Еще менее может найти себе подобие оправдания право правительства на насильственное взимание податей. Утверждается, что подати употребляются на защиту государства от внешних врагов, на установление и поддержание внутреннего порядка и на устройство всем нужных общественных дел.

Но, во-первых, внешних врагов уже давным давно нет, даже по заявлениям самих правительств: все они уверяют свои народы, что они желают только мира. Германский император желает мира, Французская республика желает мира, Англия желает мира, и того же желает Россия. Тем более того же желают трансвальцы и китайцы. Так от кого же надо защищаться?

Во-вторых, для того, чтобы отдавать деньги для устройства внутреннего порядка и общественных дел, нужно быть уверенным, что люди, устраивающие порядок, устроят его и, кроме того, что порядок этот будет хорош и что устраиваемые общественные дела действительно нужны обществу. Если же, как это всегда и везде повторяется, те, кто платят подати, не уверены в деловитости и даже честности тех, которые устраивают порядок, и, кроме того, самый порядок этот считают дурным, и устраиваемые общественные дела совсем не такие, какие нужны плательщикам податей, то очевидно, что нет никакого права собирания податей, а есть только насилие.

Помню мудрое слово русского мужика, религиозного и потому истинно свободомыслящего. Он так же, как Торо, считал справедливым не давать подати на дела, не одобряемые его совестью, и когда к нему пришли с требованием уплаты его доли податей, он спросил — на что пойдут подати, которые он даст, говоря: если подати пойдут на доброе дело, то я сейчас же дам не только то, что вы требуете, но и больше; если же подати пойдут на дурное, то я не могу дать и не дам добровольно ни копейки.

Разумеется, с ним не стали разговаривать, а сломали запертые им ворота, увели корову и продали на подати. Так что, в сущности, истинная, настоящая причина податей есть только одна: власть, которая собирает их, — возможность ограбить тех, которые не дают охотно, и даже за отказ избить, заточить в тюрьму, наказать, как это и делают.

То, что в Англии, Франции, Америке и вообще в конституционных государствах подати определяются парламентом, т. е. мнимо собранными представителями народа, не изменяет дела, так как выборы так устроены, что члены парламента не представляют народа, а принадлежат к политиканам, а если не принадлежали, то становятся ими, как скоро попадут в парламент, занятыми личными честолюбиями и интересами враждующих партий.

Так же мало доказательны оправдания мнимого права собственности неработающих на произведения труда других людей.

Это право собственности, называемое даже священным правом, оправдывается обыкновенно тем, что собственность есть результат воздержанности и трудолюбивой деятельности, полезной людям. А между тем стоит только рассмотреть происхождение всех больших состояний, чтобы убедиться в противном.

Возникают состояния всегда или из насилия — это самое обыкновенное, или из скаредности, или из крупного мошенничества, или из хронического обмана, как те, которые производятся торговцами. Чем нравственнее человек, тем вернее он лишается того состояния, которое имеет, и чем безнравственнее, тем вернее наживает и удерживает состояние. Народная мудрость говорит, что от трудов праведных не наживешь палат каменных, — что от труда будешь не богат, а горбат. И так оно было и встарину, и тем более теперь, когда распределение богатств уже давно совершилось самым неправильным образом. Если и можно допустить, что в первобытном обществе человек более воздержанный и трудолюбивый приобретет больше невоздержанного и мало работающего, то в нашем обществе ничего подобного быть не может. Как бы воздержан и трудолюбив ни был рабочий, работающий на чужой земле, покупающий по цене, которую ему назначат, необходимые предметы и работающий чужими орудиями труда, он никогда не приобретет богатства. Человек же самый невоздержанный и праздный, как мы это видим на тысячах людей, который пристроится к правительству, к богатым людям, который займется ростовщичеством, фабричной деятельностью, домом терпимости, банком, торговлей вином, легко наживет состояние.

Законы, будто бы ограждающие собственность, суть законы, ограждающие только ограбленную собственность, которая уже находится в руках богатых, и не только не ограждают рабочих, не имеющих уже никакой собственности, кроме своего труда, но только содействуют ограблению этого их труда.

Мы видим бесчисленное количество администраторов: царя, его братьев, дядей, министров, судей, духовных лиц, которые получают огромные содержания, собранные с народа, и не исполняют тех легких даже обязанностей, которые они взялись исполнять за это вознаграждение. И потому, казалось бы, эти люди крадут собираемое с народа содержание, т. е. собственность народа, но никому и в голову не приходит судить их.

Если же рабочий воспользуется частью денег, получаемых этими людьми, или предметами, купленными на эти деньги, то считается, что он нарушил священную собственность, и его за эти гроши, которыми он воспользовался, судят, сажают в тюрьму, ссылают.

Фабрикант-миллионер обязуется выдать рабочему плату за труд, представляющую для него, фабриканта, одну десятимиллионную его состояния, т. е. почти ничто; рабочий же обязуется, вследствие нужды, выставить в продолжение года ежедневную, кроме праздников, 12-часовую, опасную, вредную для своего здоровья работу, т. е. обязуется отдать фабриканту большую часть своей жизни, может быть и всю жизнь; и правительство одинаково ограждает как ту, так и другую собственность.

Фабрикант же при этом заведомо из года в год крадет у рабочего большую долю его заработка и присваивает себе. Казалось бы очевидно, что фабрикант похищает большую половину собственности рабочего и потому должен бы подлежать ответственности; но правительство считает нажитую таким способом собственность фабриканта священною и казнит рабочего, унесшего под полой два фунта меди, составляющих одну миллиардную часть собственности фабриканта.

Попробуй рабочий, как это прорывается при еврейских погромах, отобрать от богачей хоть часть того, что отнято у него по законам, попробуй хоть бы голодный, как недавно в Милане, взять тот хлеб, который, пользуясь голодом, продают рабочим по высоким ценам богачи, или попробуй рабочий отобрать посредством стачки хоть часть того, что взято у него, он нарушает священное право собственности, и правительство со своим войском сейчас приходит на помощь землевладельцу, фабриканту, торговцу против рабочего. Так что то право, на котором богатые люди основывают свое владение землею, взимания податей и обладания произведениями труда других людей, не имеет ничего общего с справедливостью и как то, так и другое, и третье основано только на насилии, производимом войском.

V

Задумает ли рабочий пахать землю, которая ему нужна для пропитания, попытается ли он уклониться от уплаты податей — прямых или косвенных, или попытается взять запасы хлеба, им же произведенные, или орудия труда, без которых он не может работать, — явится войско и силою воспрепятствует ему в этом.

Так что отчуждение земли, взимание податей, власть капиталистов составляет не основную причину бедственного положения рабочих, а только следствие. Основная же причина того, что миллионы рабочих людей живут и работают по воле меньшинства, — не в том, что меньшинство это захватило землю, орудия производства и берет подати, а в том, что оно может это делать, — что есть насилие, есть войско, которое находится в руках меньшинства и готовое убивать тех, которые не хотят исполнять волю этого меньшинства.

Когда крестьяне хотят завладеть землей, которая считается собственностью неработающего человека, или когда человек хочет не заплатить подати, или когда стачечники хотят помешать другим рабочим стать на их место, — являются те самые крестьяне, у которых отнята земля, плательщики податей и рабочие, только в мундирах и с ружьями, заставляющие своих братьев не в мундирах сойти с земли, отдать подати и прекратить стачку.

Когда в первый раз поймешь это, то не веришь себе, так это странно.

Рабочие хотят освободиться, и сами же рабочие заставляют себя покориться и оставаться в рабстве.

Зачем же они делают это?

А затем, что рабочие, взятые или нанятые в солдаты, подвергаются искусному процессу одурения и развращения, после которого они уже не могут не повиноваться слепо начальникам, что бы их ни заставили делать.

Делается это вот как: родится мальчик в деревне или городе. Во всех континентальных государствах, как только мальчик достигнет того возраста, когда сила, ловкость и гибкость доходят до высшей степени, душевные же силы находятся в самом смутном, неопределенном состоянии (около 20 лет), так мальчика берут в солдаты, осматривают, как рабочую скотину, и если он физически исправен и силен, его зачисляют, смотря по годности, в какую-нибудь часть войска и заставляют торжественно присягать в том, что он будет рабски повиноваться своим начальникам, потом удаляют от всех прежних условий, поят водкой или пивом, наряжают в пеструю одежду и вместе с такими же другими ребятами запирают в казармы, где он в полной праздности (т. е. не делая никакой полезной, разумной работы) обучается самым нелепым солдатским правилам и названиям вещей и употреблению орудий убийства: сабли, штыка, ружья, пушки, главное же, обучается не только беспрекословному, но механически-рефлекторному повиновению приставленным к нему начальникам. Так это происходит в государствах, где есть военная повинность; где же ее нет, приставленные к этому люди отыскивают везде заболтавшихся, не желающих или не умеющих жить честным трудом, большей частью развращенных, но сильных людей, подпаивают, подкупают их и забирают в солдаты и так же запирают в казармы и подвергают той же муштровке. Главная задача начальников в том, чтобы довести этих людей до состояния той лягушки, которая при прикосновении к ней неудержимо дрыгает ножкой. Хороший солдат — тот, который так же, как и эта лягушка, на известные крики начальника бессознательно отвечает требуемым движением. Достигается это тем, что несчастных людей этих, одетых в одинакие пестрые одежды, в продолжение недель, месяцев, годов заставляют — при звуках барабана и музыки — ходить, вертеться, прыгать и делать все вместе, в раз — по команде. За всякое же ослушание наказывают самыми жестокими наказаниями, даже смертью. При этом пьянство, разврат, праздность, сквернословие, убийство не только не воспрещаются, но учреждаются: солдат поят водкой, устраивают для них дома терпимости, учат похабным песням и обучают убийству. (Убийство до такой степени в этом круге людей считается хорошим и похвальным делом, что от офицеров-начальников в известных случаях требуют убийства друга, называемого дуэлью.) И вот смирный, кроткий малый, пробыв в такой школе около года (раньше этого солдат бывает еще не готов, т. е. в нем остаются еще человеческие свойства), делается тем, что из него желают сделать, — бессмысленным и жестоким, могущественным и ужасным орудием насилия в руках своих начальников.

Всякий раз, когда зимою я в Москве прохожу мимо дворца и вижу у будки молодого малого часового, который, в своем тяжелом тулупе, стоит или ходит, шлепая огромными калошами по тротуару, поддерживая на плече последнего образца ружье с отточенным штыком, я всегда взглядываю ему в глаза, и всякий раз он отворачивается от моего взгляда, и всякий раз мне думается: ведь вот год или два тому назад это был деревенский веселый парень, естественный, добродушный, который весело заговорил бы со мной хорошим русским языком, рассказал бы мне, с сознанием своего крестьянского достоинства, всю свою историю; теперь же он злобно и мрачно смотрит на меня и на все вопросы умеет отвечать только: «так точно-с» и «не могу знать». Если бы я, что мне всегда хочется сделать, пошел бы в ту дверь, у которой он стоит, или схватил бы рукой за его ружье, он, ни минуты не задумываясь, проткнул бы мне штыком живот, выдернул бы штык из раны, обтер его и продолжал бы ходить, шлепая калошами по асфальту, пока пришел бы со сменой ефрейтор, на ухо передавая ему пароль и лозунг. И ведь такой не один, думается мне. Таких обращенных в машины, вооруженных ружьями ребят, почти детей, тысячи в одной Москве. Их миллионы по всей России и по всему свету. Взяли этих несмысленных, но сильных, ловких ребят, развратили, подкупили их и, благодаря им, властвуют над миром. Ведь это ужасно. Ужасно то, что дурные, праздные люди, благодаря этим обманутым людям, обладают всеми этими дворцами и преступно приобретенным богатством, т. е. трудом всего народа. Но ужаснее всего тут то, что для того, чтобы сделать это, им надо было озверить этих простых, добрых ребят, и они отчасти достигли этого.

Пускай бы те, кто владеют богатствами, сами бы защищали их. Это не было бы так отвратительно. Но ужасно то, что для того, чтобы грабить людей и защищать ограбленное, они употребляют тех самых, кого грабят, и для этого развращают их души.

Так что насилуют солдаты из рабочих своего же брата рабочего потому, что существует средство сделать из людей бессознательное орудие убийства, и правительства, забирая наборами или наймом солдат, употребляют над ними это средство.

VI

Но если это так, то невольно является вопрос: зачем же люди идут в солдаты? Зачем отцы их отпускают их?

Они могли итти в солдаты и подвергаться дисциплине до тех пор, пока не видали последствий этого. Но, раз увидав, что происходит от этого, зачем они продолжают подвергаться этому обману?

Происходит это оттого, что они считают военную службу не только делом полезным, но несомненно почтенным и добрым. А считают они, что военная служба дело почтенное и доброе потому, что так это внушено им тем учением, которому они подвергаются с детских лет и в котором усиленно поддерживаются в взрослом возрасте.

И потому существование войска есть тоже не основная причина, а только следствие. Основная же причина — в том учении, которое внушает людям, что военная служба, имеющая целью убийство людей, есть дело не только безгрешное, но хорошее, доблестное и похвальное. Так что причина бедственного положения людей лежит еще дальше, чем это кажется сначала.

Сначала кажется, что всё дело в том, что землевладельцы захватили землю, капиталисты — орудия труда, а правительство насильно берет подати; но когда спросишь себя: почему земля принадлежит богатым, а рабочие не могут пользоваться ею, и почему рабочие должны отдавать подати, не пользуясь ими, и почему не рабочие, а капиталисты владеют орудиями производства? — то видишь, что это оттого, что есть войско, которое удерживает землю за богатыми, собирает подати с рабочих для богатых и удерживает за богатыми их фабрики и дорогие машины. Когда же спросишь себя, каким образом составляющие войско те самые рабочие, у которых отнимают то, что им нужно, нападают на самих себя, на своих отцов и братьев, то видишь, что причина этого в том, что взятых по набору или вольному найму солдат, посредством предназначенных для этого особых приемов, так обучают, что они лишаются всего человеческого и превращаются в бессознательные, покорные своим начальникам орудия убийства. Когда же, наконец, спросишь себя, почему же люди, видя такой обман, продолжают поступать в солдаты или давать подати на наем их, то видишь, что причина этого в том учении, которое внушается не только людям, которых берут в солдаты, но всем людям вообще, учении, по которому военная служба есть дело доброе и похвальное, и убийство на войне есть дело безгрешное.

Так что основная причина всего — есть учение, которое внушается людям.

От этого и нищета, и разврат, и ненависть, и казни и убийства.

Какое же это учение?

Учение это называется христианским и состоит в следующем: есть бог, 6000 лет тому назад сотворивший мир и человека Адама. Адам согрешил, и бог наказал за это всех людей, а потом послал своего сына, тоже такого же бога, как и отец, на землю с тем, чтобы его там повесили. Это самое повешение и служит для людей средством от их наказания за грех Адама.

Если люди верят в это, то они будут прощены за грех Адама, если же не верят, то будут жестоко наказаны. Доказательством же того, что всё это — правда, служит то, что всё это открыто людям тем самым богом, сведения о существовании которого получены от тех самых людей, которые всё это проповедуют. Не говоря о разных, смотря по различным исповеданиям, изменениях к этому основному учению, общий, практический вывод из него во всех исповеданиях один и тот же, а именно тот, что люди должны верить и тому, что им проповедуется, и повиноваться существующим властям.

Это-то учение и составляет основную причину того обмана, по которому люди, считая военную службу полезным и добрым делом, поступают в солдаты и, обращаясь в безвольные машины, угнетают самих себя. Если и есть среди обманутых людей неверующие, то эти неверующие не веруют и ни во что другое и вследствие этого, не имея точки опоры, подчиняются общему течению и так же, как и верующие, несмотря на то, что видят обман, подчиняются ему.

И потому для уничтожения того зла, от которого страдают люди, нужно не освобождение земли, не уничтожение податей, и не обобществление орудий производства, и даже не свержение существующего правительства, а нужно уничтожение того ложного учения, называемого «христианским», в котором воспитываются люди нашего времени.

VII

Сначала кажется странным людям, знающим евангелие, каким образом христианство, проповедующее сыновность богу, духовную свободу, братство людей, уничтожение всякого насилия и любовь к врагам, могло выродиться в это странное, называемое людьми «христианским» учение, проповедующее слепое повиновение властям и тогда, когда власти требуют этого, и убийство. Но когда вдумаешься в тот процесс, которым христианство входило и вошло в мир, то видишь, что это так и должно было быть.

Когда языческие властители Константин, Карл Великий, Владимир принимали закутанное в языческие формы христианство и крестили в него свои народы, — им и в голову не приходило, что принимаемое ими учение расторгало и царскую власть, и войско, и самое государство, т. е. всё то, без чего не могли себе представить жизни все те, которые первые приняли и вводили христианство. Разрушительная сила христианства была в первое время не только не заметна людям, но им казалось, что христианство поддерживало их власть. Но чем дальше жили христианские народы, тем больше и больше выяснялась сущность христианства, и тем очевиднее становилась заключающаяся в христианстве для языческого строя опасность. А чем очевиднее становилась эта опасность, тем заботливее старались правящие классы о том, чтобы заглушить, а если возможно, и затушить тот огонь, который они бессознательно внесли в мир вместе с христианством. Они употребляли для этого всевозможные средства: и запрещение перевода и чтения евангелий, и избиения всех тех, кто указывал на истинный смысл христианского учения, и гипнотизацию масс — торжественностью и блеском обстановки, и, главное, хитросплетенные, утонченные толкования христианских положений. По мере же употребления этих средств, христианство всё более и более изменялось и, наконец, сделалось таким учением, которое не только не носило в себе опасных для языческого строя начал, но оправдывало этот языческий строй с мнимо-христианской точки зрения. Явились и христианские владыки, и христолюбивое воинство, и христианское богатство, и христианские суды, и христианские казни.

Правящие классы сделали по отношению христианства то самое, что врачи делают по отношению заразных болезней. Они выработали такую культуру безвредного христианства, что при прививке его настоящее христианство уже становится безопасным. Это церковное христианство — таково, что оно неизбежно или отталкивает разумных людей, представляясь им ужасающей нелепостью, или же, усваиваясь людьми, до такой степени удаляет их от истинного христианства, что они сквозь него уже не видят истинного значения его и даже с враждебностью и озлоблением относятся к этому его истинному значению.

Вот это-то выработавшееся веками, по чувству самосохранения, среди властвующих классов, прививаемое народу обезвреженное ложное христианство и составляет то учение, вследствие которого люди покорно совершают не только вредные для себя и своих близких поступки, но и прямо безнравственные и несогласные с требованиями совести, из которых самым важным по своим практическим последствиям есть поступление в военную службу, т. е. готовность к убийству.

Вред этого обезвреженного ложного христианства состоит, преимущественно, в том, что оно ничего не предписывает, ничего не возбраняет. Все древние учения — как закон Моисея и закон Ману — дают правила, требующие или воспрещающие известные поступки; таковы же и буддийская, и магометанская религии; церковная же вера не дает никаких правил, кроме словесного исповедания, признания догматов, постов, говения, молитв (и на те даже придуманы для богатых людей обходы), а только лжет и всё разрешает, даже и то, что противно самым низменным требованиям нравственности. По этой церковной вере всё можно. Владеть рабами — можно (и в Европе, и в Америке церковь была защитницей рабовладения). Наживать имущество, добываемое трудом угнетаемых братьев, можно. Быть богатым среди Лазарей, ползающих под столами пирующих, — не только можно, но и хорошо и похвально, если жертвовать при этом одну тысячную на церкви или больницы. Удерживать от нуждающихся свои богатства силою, заточать в одиночные тюрьмы, заковывать в цепи, приковывать к тачкам, казнить, — всё это церковь благословляет. Распутничать всю молодую жизнь, а потом одно из таких распутств назвать браком и получить на это разрешение церкви — можно. Можно развестись и опять жениться. Можно, главное, убивать, защищая не только себя, но и свои яблоки, можно убивать и в наказание (наказание значит поучение — убивать в поучение!) и, главное, можно и должно и похвально убивать на войне по приказанию начальства; церковь не только разрешает, но повелевает это.

Так что корень всего в ложном учении.

Уничтожься ложное учение — и не будет войска; а не будет войска, и сами собой уничтожатся те насилия, то угнетение и то развращение, которые совершаются над народами. До тех же пор, пока люди будут воспитываться в ложно-христианском учении, всё, до убийства включительно, разрешающем, — войско будет в руках меньшинства; меньшинство же это всегда будет пользоваться этим войском для отбирания от народа произведений его труда и, что хуже всего, для развращения народа, потому что без развращения народа оно не могло бы отнимать от него произведений его труда.

VIII

Корень всех бедствий народа — в том ложном учении, которое под видом христианского преподается ему.

И потому, казалось бы, очевидно, что обязанность всякого человека, освободившегося от религиозного обмана и желающего служить народу, состоит в том, чтобы словом и делом помогать обманутым людям освобождаться от того обмана, который составляет причину их бедственного положения. Казалось бы, что, кроме общей обязанности каждого нравственного человека обличать ложь и исповедывать ту истину, которую он знает, всякий желающий служить народу человек не может из сострадания не желать избавить своих братьев от причиняющего им всякие бедствия обмана, в котором они находятся. А между тем, те самые люди, свободные от обмана и независимые и образованные на средства рабочего народа и по этому одному уже обязанные служить ему, — не видят этого.

«Религиозное учение не важно, — говорят эти люди. — Это дело совести каждого отдельного человека. Важно и нужно — политическое, социальное, экономическое устройство общества, и на это должны быть направлены все усилия людей, желающих служить народу. А религиозные учения все не важны и, как все суеверия, сами собой исчезнут в свое время». Так говорят эти образованные люди и, желая служить народу, одни из них поступают на службу к правительству: в войска, духовенство, члены парламентов, и стараются, не обличая того религиозного обмана, в котором находится народ, своим участием в правительственной деятельности улучшить внешние формы жизни обманутого народа; другие, революционеры, точно так же не касаясь верований народа, вступают в борьбу с правительствами, стараясь овладеть властью теми же самыми, как и правительства, средствами обмана и насилия; третьи, социалисты, устраивают рабочие союзы, товарищества, стачки, полагая, что состояние народа, — несмотря на то, что он будет оставаться в том же производимом ложным учением заблуждении суеверия или неверия, — может быть улучшено. Но удивительное дело, ни те, ни другие, ни третьи не только не препятствуют распространению ложной религии, на которой основано всё зло, но когда в том встречается необходимость, — исполняют признаваемые ими лживыми религиозные обряды — сами присягают, участвуют в богослужениях и торжествах, одуряющих народ, и не препятствуют обучению своих и чужих детей в школе так называемому закону божию, — той самой лжи, на которой основано порабощение народа. Это-то непонимание образованными людьми (теми самыми, которые более всех других и могли, и должны бы были разрушать ложное учение) того, в чем главная причина зла, и именно на что и должны быть направлены все их усилия, и отвлечение этих усилий на ложные пути — и составляет одну из главных причин того, что существующий строй жизни, очевидно ложный и губительный для людей, упорно продолжает держаться, несмотря на сознанную уже всеми его несостоятельность и обреченность.

Оттого, что скрыто от людей истинное христианское учение, соответствующее требованиям нашего времени, и на место его проповедуется ложное — от этого все бедствия нашего мира.

Только бы люди, желающие служить богу и людям, поняли, что человечество движется не животными требованиями, а духовными силами, и что главная движущая человечество духовная сила есть религия, т. е. определение смысла жизни и, вследствие этого смысла, различение хорошего от дурного и важного от неважного. Только бы поняли это люди, и они тотчас же увидали бы, что основная причина бедствий теперешнего человечества не во внешних материальных причинах — не в политических, не в экономических условиях, а в извращении христианской религии — в замене истин, нужных человечеству и соответствующих его теперешнему возрасту, собранием бессмысленных, безнравственных нелепостей и кощунств, называемых церковной верой, посредством которых нехорошее считается хорошим, и неважное — важным, и наоборот — хорошее нехорошим и важное неважным.

Только бы лучшие, независимые люди, желающие искренно служить народу, поняли, что невозможно никакими внешними мерами улучшить положение человека, считающего нехорошим есть мясо в пятницу и хорошим то, чтобы наказать смертью провинившегося человека, и важным — то, чтобы была оказана подобающая почесть иконе или императору, а неважным то, чтобы присягнуть на исполнение воли других людей и обучаться убийству. Только бы люди поняли, что никакие парламенты, стачки, союзы, потребительные и производительные общества, изобретения, школы, университеты и академии, никакие революции никакой существенной пользы не могут сделать людям с ложным религиозным миросозерцанием, и тогда сами собой все силы лучших людей направились бы на причину, а не на последствия, — не на государственную деятельность, не на революцию, не на социализм, а на обличение ложного религиозного учения и восстановление истинного.

Только бы поступали так люди, и сами собою разрешились бы все: и политические, и экономические, и социальные вопросы, — так, как им нужно быть разрешенными, а не так, как мы предугадываем и предписываем.

Разрешатся все эти вопросы, разумеется, не сейчас и не по нашему желанию, как мы привыкли устраивать жизнь других людей, заботясь только о том, чтобы жизнь эта по внешнему была похожа на то, что нам хочется (то самое, что делают все правительства); но вопросы эти наверно разрешатся, если только изменится религиозное миросозерцание людей, и тем скорее разрешатся, чем больше мы будем прилагать наши силы не на последствия, а на причину явлений.

Но обличение лживой религии и утверждение истинной есть очень отдаленное и медленное средство, — говорят на это. Отдаленное оно или медленное, оно — единственное или, по крайней мере, такое, без которого никакие другие средства не могут быть действительны.

————

Глядя на ужасное, противное и разуму, и чувству устройство человеческой жизни, я спрашиваю себя: неужели это так надо?

И ответ, к которому я прихожу — тот, что нет, этого не надо.

Не надо этого, и не должно быть и не будет.

Но не будет не тогда, когда люди так или иначе перестроят свои отношения, а только тогда, когда люди перестанут верить в ту ложь, в которой они воспитываются, и поверят в ту высшую истину, которая уже 1800 лет открыта им и ясна, проста и доступна их разуму.

Лев Толстой.

Ясная Поляна,

14 октября 1900 г.

I

Рабочего народа во всем мире больше миллиарда, тысячи миллионов людей. Весь хлеб, все товары всего мира, всё, чем живут и чем богаты люди, всё это делает рабочий народ. Но пользуются всем тем, что он производит, не он, а правительство и богачи. Рабочий же народ живет в постоянной нужде, невежестве, неволе и презрении у тех самых, кого он одевает, кормит, обстраивает и обслуживает.

Земля отнята у него и считается собственностью тех, кто на ней не работает; так что, для того, чтобы кормиться с нее, рабочий должен делать всё то, что от него требуют владельцы земли. Если же рабочий уходит с земли и идет в прислуги, на заводы, фабрики, то попадает в неволю к богачам, у которых должен всю жизнь по 10, 12 и 14 и больше часов работать чужую, однообразную, скучную и часто губительную для жизни работу. Если же он и сумеет устроиться на земле или на чужой работе так, чтобы без нужды кормиться, то его не оставят в покое, а потребуют с него подати и, кроме того, еще самого на 3, 4, 5 лет возьмут в солдаты или заставят платить особые подати на военное дело. Если же он захочет пользоваться землею, не платя за нее, или устроить стачку и захочет помешать другим рабочим занять его место, или откажется платить подати, то на него высылают войска, ранят и убивают его и силой заставляют работать и платить попрежнему.

Так что живут рабочие люди во всем мире не как люди, а как рабочий скот, которого заставляют всю жизнь делать то, что нужно не ему, а его угнетателям, и дают ему за это пищи, одежды и отдыха только ровно столько, сколько нужно, чтобы он, не переставая, работал. Та же малая часть людей, которая властвует над рабочим народом, пользуясь всем тем, что производит народ, живет в праздности и безумной роскоши, бесполезно и безнравственно тратя труды миллионов.

И так живут большинство людей во всем мире, не в одной России, а и во Франции, и в Германии, и в Англии, и в Китае, и в Индии, и в Африке — везде. Кто виноват в этом? И как поправить это? Одни говорят, что виноваты в этом те, кто, не работая на земле, владеют ею, и что надо отдать землю рабочему народу; другие говорят, что виноваты в этом богачи, владеющие орудиями труда, т. е. фабриками и заводами, и что надо, чтобы фабрики и заводы были собственностью рабочих; третьи говорят, что виновато всё устройство жизни и что надо совершенно изменить это устройство.

Правда ли это?

II

Лет пять тому назад, во время коронации Николая II, в Москве народу было обещано даровое угощение вином, пивом и закусками. Народ двинулся к тому месту, где раздавалось угощение, и сделалась давка. Передних сбили с ног задние, а задних давили еще задние, и ни те, ни другие, не видя того, что делалось впереди, толкали и давили друг друга. Слабых сбивали с ног сильные, а потом и сами сильные задыхались от тесноты и духоты, падали, и их топтали те, которых теснили сзади и которые не могли уже остановиться. И так до смерти задавили несколько тысяч человек старых и молодых, мужчин и женщин.

Когда всё кончилось, начали люди рассуждать о том, кто был виноват в этом. Одни говорили, что виновата полиция; другие говорили, что виноваты распорядители; третьи говорили, что виноват царь, устроивший глупую затею празднества. Всех винили, но только не самих себя. А казалось бы ясно, что были виноваты только те люди, которые из-за того, чтобы получить прежде других горсть пряников и кружку вина, лезли вперед, не обращая внимания на других, толкали и давили их.

Разве не то же самое с рабочим народом? Рабочие замучены, раздавлены, обращены в рабство только потому, что из-за ничтожных выгод они сами губят жизни свои и своих братьев. Рабочие жалуются на землевладельцев, на правительство, на фабрикантов, на войска.

Но ведь землевладельцы пользуются землями, правительство собирает подати, фабриканты распоряжаются рабочими, и войска подавляют стачки только потому, что сами рабочие не только помогают землевладельцам, правительству, фабрикантам, войскам, но сами делают всё то, на что жалуются. Ведь если землевладелец может пользоваться тысячами десятин земли, не обрабатывая ее сам, то только потому, что рабочие из-за своих выгод идут и работать к нему, и служить у него сторожами, объездчиками, приказчиками. Точно так же и подати собираются правительством с рабочих только потому, что сами рабочие, льстясь на жалование, собираемое с них же, идут в старосты, старшины, сборщики, полицейские, таможенные, пограничную стражу, т. е. помогают правительству делать то, на что они жалуются. Жалуются еще рабочие на то, что фабриканты убавляют плату и заставляют всё больше и больше часов работать; но и это делается только потому, что сами рабочие сбивают цены друг у друга и, кроме того, нанимаются к фабрикантам в приемщики, надсмотрщики, сторожа, старшие рабочие и обыскивают, штрафуют и всячески в пользу своего хозяина притесняют своего брата.

Жалуются, наконец, рабочие на то, что на них высылают войска, если они хотят владеть землею, которую считают своею, не платят подати или устраивают стачки.

Но ведь войска — это солдаты, а солдаты — это сами рабочие, которые, кто из выгоды, а кто из страха, поступают в военную службу и дают противное и совести, и признаваемому ими закону бога клятвенное обещание убивать всех тех, кого велит им убивать начальство.

Так что все бедствия рабочих производят они сами.

Стоит им только перестать помогать богачам и правительству, и все их бедствия уничтожатся сами собой.

Отчего же они продолжают делать то, что губит их?

III

Две тысячи лет тому назад стал известен людям закон бога о том, что должно поступать с другими так, как хочешь, чтобы поступали с тобой, или, как он выражен у китайского мудреца Конфуция, — не делать другим того, чего не хочешь, чтобы тебе делали.

Закон этот прост, понятен всякому человеку и очевидно дает наибольшее доступное людям благо. И потому казалось бы, что как только люди узнали этот закон, им надо бы сейчас же, на сколько возможно, самим исполнять его и все силы употреблять на то, чтобы обучать этому закону и приучать к исполнению его молодые поколения.

Так поступать, казалось, должны бы были уже давно все люди, так как закон этот почти одновременно был высказан и Конфуцием, и еврейским мудрецом Гилелем, и Христом.

В особенности, казалось бы, должны были поступать так люди нашего христианского мира, признающие главным божественным откровением то евангелие, в котором прямо сказано, что в этом законе весь закон и пророки, т. е. всё нужное людям учение.

А между тем прошло почти 2000 лет, и люди не только не исполняют этого закона и не учат ему детей, но большею частью и сами не знают его, а если и знают, считают его или ненужным, или неисполнимым.

Сначала это кажется странным, но когда подумаешь о том, как жили люди до открытия этого закона и как долго они жили так, и о том, как несогласен этот закон с сложившейся жизнью человечества, то начинаешь понимать, отчего это случилось.

Случилось это оттого, что пока люди не знали закона о том, что для блага всех каждому должно делать другому то, что хочешь, чтобы тебе делали, каждый человек старался для своей выгоды забрать себе как можно больше власти над другими людьми. Забрав же такую власть, каждый для того, чтобы беспрепятственно пользоваться ею, должен был в свою очередь покоряться тем, которые были сильнее его, и помогать им. Эти же сильные должны были в свою очередь покоряться тем, которые были сильнее их, и помогать им.

Так что в обществах, не знавших закона о том, чтобы поступать с другими, как хочешь, чтобы поступали с тобою, всегда малое число людей властвовало надо всеми остальными.

И потому понятно, что когда закон этот был открыт людям, то властвующее над остальными малое число не только не пожелало для себя принять этот закон, но и не могло желать, чтобы люди, над которыми оно властвовало, узнали и приняли его.

Малое число властвующих людей знало и знает очень хорошо, что власть его держалась и держится только на том, что все те, над кем оно властвовало, постоянно борются между собою, стараясь подчинить себе друг друга. И потому употребило и всегда употребляет теперь все зависящие от него средства, чтобы скрыть существование этого закона от подчиненных.

Скрывают они этот закон не тем, что отрицают его, что и невозможно, так закон ясен и прост, — а тем, что выставляют сотни, тысячи других законов, признавая их более важными и обязательными, чем закон о делании другому того, что хочешь, чтобы тебе делали.

Одни из этих людей — жрецы — проповедуют сотни церковных догматов, обрядов, жертвоприношений, молитвословий, не имеющих ничего общего с законом о том, чтобы поступать с другими так, как хочешь, чтобы поступали с тобой, — выдавая их за самые важные законы бога, неисполнение которых влечет за собой вечную погибель. Другие — правители — усвоив придуманное жрецами учение и принимая его за закон, устанавливают на основании его уже прямо противоположные закону взаимности государственные постановления и под угрозой наказания требуют от всех людей исполнения их.

Третьи, наконец, — ученые и богатые, — не признавая ни бога, ни какого-либо обязательного закона его, учат тому, что есть только наука и ее законы, которые они, ученые, открывают, а богатые знают, и что для того, чтобы всем стало хорошо, нужно посредством школ, лекций, театров, концертов, галлерей, собраний научиться той самой праздной жизни, которою живут ученые и богатые, и тогда будто бы само собою уничтожится всё то зло, от которого страдают рабочие.

И те, и другие, и третьи не отрицают самого закона, но выставляют рядом с ним такое количество всякого рода богословских, государственных и научных законов, что среди них не только становится незаметным, но совершенно исчезает тот простой, ясный и всем доступный закон бога, исполнение которого несомненно избавляет большинство людей от их страданий.

Вот от этого-то и произошло и происходит то удивительное дело, что рабочие люди, задавленные правительством и богачами, продолжают поколения за поколениями губить свои жизни и жизни своих братьев и, прибегая для облегчения своего положения к самым сложным, хитрым и трудным средствам, как молитвы, жертвоприношения, покорное исполнение государственных требований, союзы, кассы, собрания, стачки, революции, не прибегают только к тому единственному средству — исполнению закона бога, — которое наверное избавляет их от их бедствий.

IV

«Но неужели в таком простом и коротком изречении о том, что людям надо поступать с другими так, как они хотят, чтобы поступали с ними, заключается весь закон бога и всё руководство жизни человеческой?» — скажут люди, привыкшие к сложности и запутанности богословских, государственных и научных рассуждений.

Таким людям кажется, что закон бога и руководство жизни человеческой должно выражаться в пространных, сложных теориях и потому не может быть всё выражено в таком кратком и простом изречении.

Действительно, закон о том, чтобы делать другому то, что хочешь, чтобы тебе делали, очень короток и прост, но именно эта-то краткость и простота его и показывают то, что это закон истинный, несомненный, вечный и благой, закон бога, выработанный тысячелетней жизнью всего человечества, а не произведение одного человека или одного кружка людей, называющего себя церковью, государством или наукой.

Богословские и научные рассуждения о падении первого человека, об его искуплении, о втором пришествии, или государственные и научные рассуждения о парламентах, верховной власти, о теории наказания, собственности, ценности, о классификации наук, естественном подборе и т. п. могут быть очень остроумны и глубокомысленны, но всегда доступны только малому числу людей. Закон же о том, чтобы поступать с другими, как хочешь, чтобы поступали с тобой, доступен всем людям без различия породы, веры, образования, даже возраста.

Кроме того, богословские, государственные, научные рассуждения, считаясь истиной в одном месте и в одно время, считаются ложью в другом месте и в другое время; закон же о том, чтобы поступать с другими, как хочешь, чтобы поступали с тобой, везде, где только известен, одинаково считается истиной и не может перестать быть истиной для тех, кто раз узнал его.

Главное же различие этого закона от всех других и главное его преимущество то, что все законы богословские, государственные, научные — не только не умиротворяют людей и не дают им блага, но часто именно они-то и производят величайшую вражду и страдания.

Закон же о том, чтобы делать другому то, что хочешь, чтобы тебе делали, или не делать другим, чего не хочешь, чтобы тебе делали, не может произвести ничего, кроме согласия и блага. И потому выводы из этого закона бесконечно благодетельны и разнообразны, определяя все возможные отношения людей между собою и везде заменяя разногласие и борьбу согласием и взаимным служением. Только бы люди, освободившись от обманов, скрывающих от них этот закон, признали бы обязательность его и стали разрабатывать все применения его к жизни, и явилась бы отсутствующая теперь, общая для всех людей и самая важная в мире наука о том, как должны разрешаться на основании этого закона все столкновения как отдельных людей между собою, так и отдельных лиц с обществом. А была бы основана эта отсутствующая теперь наука, разрабатывалась бы она, и обучались бы ей все взрослые и дети, как теперь они обучаются вредным суевериям и часто бесполезным или вредным наукам, то изменилась бы и вся жизнь людей и в том числе и те тяжелые условия жизни, в которых живет теперь огромное большинство их.

V

В библейском предании говорится, что бог дал еще гораздо прежде закона о неделании другим того, что не хочешь, чтобы тебе делали, — свой закон людям.

В законе этом была заповедь: «не убий». Заповедь эта для своего времени была так же значительна и так же плодотворна, как и позднейшая заповедь о делании другим того, что хочешь, чтобы тебе делали, но с нею случилось то же, что и с этой позднейшей заповедью. Она не была прямо отвергнута людьми, но так же, как и позднейшая заповедь взаимности, затеряна среди других правил и постановлений, признанных одинаково или еще более важными, чем закон о ненарушимости жизни человеческой. Если бы эта заповедь была одна, и Моисей, по преданию, принес бы на скрижалях, как единый закон бога, только два слова «не убий», люди должны бы были признать ничем не заменимую обязательность исполнения этого закона. А признай только люди этот закон главным и единственным законом бога и строго исполняй его, хоть так же строго, как некоторые исполняют теперь празднование субботы, почитание икон, причащение, неядение свинины и т. п., то изменилась бы вся жизнь человеческая, не были бы возможны ни войны, ни рабство, ни отнятие земли богатыми от бедных, ни обладание произведениями труда многих, потому что всё это держится только на возможности или на угрозе убийства.

Так бы было, если бы закон «не убий» был признан единственным законом бога. Когда же, наравне с этим законом, были признаны столь же важными заповеди о дне субботнем, о непроизнесении имени бога и другие, то естественно возникли и еще новые постановления жрецов, признанные также одинаково важными, и единый величайший закон бога: «не убий», который изменял всю жизнь людей, потонул среди них и стал не только не всегда обязательным, но найдены были случаи, когда можно было поступать совершенно противно ему, так что закон этот и до сего дня не получил свойственного ему значения.

То же самое случилось и с законом о том, чтобы поступать с другими так же, как хочешь, чтобы поступали с тобой.

Так что главное зло, от которого страдают люди, уже давно не в том, что они не знают истинного закона бога, а в том, что люди, которым невыгодно знание всеми и исполнение истинного закона, будучи не в силах уничтожить или опровергнуть его, придумывают «постановление на постановление, правило на правило», как говорит Исайя, и выдают их за столь же или еще более обязательные законы, чем истинные законы бога. И потому единственное, что нужно теперь для избавления людей от их страданий, это то, чтобы они освободились от всех богословских, государственных и научных рассуждений, выдаваемых за обязательные законы жизни, и, освободившись, естественно признали для себя более обязательным, чем все другие постановления и законы, тот истинный, вечный закон бога, который уже известен им и дает не некоторым только, но всем людям наибольшее возможное в общественной жизни благо.

VI

«Но, — скажут некоторые, — как ни справедлив сам по себе закон о том, чтобы делать другим только то, что хочешь, чтобы тебе делали, он не может быть один применен ко всем случаям жизни. Признай только люди этот закон обязательным всегда, без всяких исключений, они должны будут признать недопустимым употребление всякого насилия одних людей над другими, так как ни один человек не желает того, чтобы над ним было произведено насилие. А без насилия над некоторыми людьми не может быть обеспечена личность, не может быть ограждена собственность, не может быть защищено отечество, не может быть поддержан существующий порядок».

Бог говорит людям: «Для того, чтобы вам всем везде и всегда было хорошо, исполняйте мой закон о том, чтобы делать другим то, что хотите, чтобы вам делали».

Люди же, устроившие известный порядок в 1901 году в Англии, Германии, Франции, России, говорят: «Как бы не было хуже от того, что мы станем исполнять закон бога, данный нам для нашего блага».

Закон, составленный собранием людей, как бы он ни был странен и какими бы плохими людьми он ни был составлен, — мы принимаем и не боимся исполнять; а закон, не только согласный с разумом и совестью, но прямо выраженный в книге, которую мы признаем откровением бога, мы боимся исполнять: как бы не случилось от этого худого? не произошел бы беспорядок?

Разве не очевидно, что люди, говорящие и думающие так, говорят не о порядке, а о том беспорядке, в котором они живут и который для них выгоден?

Порядок по их мнению — это такое положение, при котором они могут поедать жизни других людей; беспорядок же — это то, когда поедаемые люди желают, чтобы их перестали есть.

Такие рассуждения показывают только то, что люди малого числа властвующих чувствуют, большей частью бессознательно, что признание закона о делании другим того, что хочешь, чтобы тебе делали, и исполнение его людьми не только разрушает их выгодное общественное положение, но и обличает всю их безнравственность и жестокость. Люди эти не могут рассуждать иначе.

Но рабочим, согнанным с земли, задавленным податями, загнанным на каторжную работу фабрик, переделанным в рабов — солдат, которые мучают самих себя и своих братьев, пора понять, что только вера в закон бога и исполнение его избавят их от их страданий.

Неисполнение этого закона и всё увеличивающиеся и увеличивающиеся от этого бедствия сами толкают их к этому. Рабочим уже пора почувствовать, что спасение их только в этом, что стоит им только начать исполнять закон взаимности, и положение их тотчас же улучшится, — улучшится в той мере, в которой будет увеличиваться число людей, поступающих с другими так, как они хотят, чтобы поступали с ними.

И это не слова, не отвлеченные рассуждения, как религиозные, государственные, социалистические, научные теории, а действительное средство освобождения.

Рассуждения и обещания богословские, государственные и научные сулят блага рабочим, одни на том свете, другие на этом, но в далеком будущем, когда сгниют кости тех, которые живут и страдают теперь; исполнение же закона о делании другим того, что хочешь, чтобы тебе делали, сейчас же несомненно улучшает положение рабочих.

Если бы все рабочие и не видели ясно того, что работами на землях капиталистов и на их фабриках они дают капиталистам возможность пользоваться произведениями труда своих братьев и потому нарушают этим закон взаимности, или если бы и видели, но по нужде не имели бы сил отказаться от такой работы, то все-таки воздержание от таких работ, хотя и некоторых, затруднив капиталистов, улучшило бы сейчас же общее положение рабочих. Воздержание же от прямого участия в деятельности капиталистов и правительства в должностях надсмотрщиков, приказчиков, сборщиков податей, таможенных и других, явно противных закону взаимности, еще более улучшило бы положение рабочих, если бы даже и не все были в силах воздержаться от такой деятельности. Отказ же рабочих от участия в войсках, имеющих целью убийство, — поступок, самый противный закону взаимности, — в последнее время всё чаще и чаще направляемых против рабочих, уже совершенно изменил бы к лучшему всё положение рабочих.

VII

Закон бога не потому закон бога, что он, как всегда уверяют жрецы про свои законы, чудесным образом произнесен самим богом, а потому, что он безошибочно и очевидно указывает людям на тот путь, идя по которому они наверное избавляются от своих страданий и наверное получают наибольшее внутреннее — духовное и внешнее — телесное благо и получают не одни какие-либо избранные, а все люди без всякого исключения.

Таков закон бога о том, чтобы поступать с другими, как хочешь, чтобы поступали с тобой. Он показывает людям, что, исполняя его, они наверное получают внутреннее духовное благо сознания согласия с волей бога и увеличения любви в себе и в других, и вместе с тем и в общественной жизни наибольшее доступное им верное благо; отступая же от него, наверное ухудшают свое положение.

В самом деле, всякому человеку, не участвующему в борьбе людей между собою, но наблюдающему жизнь извне, очевидно, что борющиеся между собой люди поступают совершенно так же, как игроки, отдающие свою верную, хотя и небольшую собственность за очень сомнительную возможность ее увеличения.

Улучшит ли свое положение рабочий, сбивший цену с работы товарищей или пошедший на службу к богачам, или поступивший на военную службу — так же сомнительно, как и то, что выиграет игрок, ставящий свою ставку.

Могут быть тысячи случайностей, по которым положение его останется таким же или станет еще хуже, чем было. То же, что его согласие работать дешевле или готовность служить капиталистам и правительству ухудшит хотя немного положение всех рабочих и его вместе с другими, это уже несомненно, так же несомненно, как и то, что игрок наверное лишается той ставки, которой он рискует.

Для человека, не участвующего в борьбе, но наблюдающего жизнь, очевидно, что как в азартных играх, лотереях, бирже наживаются только содержатели игорных домов, лотерей, маклерских контор, а разоряются все играющие, так и в жизни наживаются только правительства, богачи, вообще угнетатели; все же рабочие, которые в надежде улучшить свое положение отступают от закона взаимности, только ухудшают положение всех рабочих и потому и свое вместе со всеми.

Закон бога потому и закон бога, что он определяет положение человека в мире, показывая ему то лучшее, что он может сделать, находясь в этом положении, как для своей духовной, так и для плотской жизни.

«И не заботьтесь, — говорится в евангелии в объяснение этого закона, — и не говорите, что̀ нам есть и что̀ нам пить и во что одеться. Отец ваш небесный знает, что вы имеете нужду во всем этом. Ищите царствия божия и правды его, и всё это приложится вам». И это не слова, а разъяснение истинного положения человека в мире.

Если только человек делает то, чего хочет от него бог, исполняет его закон, то и бог сделает для него всё, что ему нужно. Так что закон о том, чтобы делать другому то, что ты хочешь, чтобы тебе делали, относится и к богу.

Для того, чтобы он делал для нас то, что мы хотим, мы должны делать для него то, чего он от нас хочет. Он же хочет от нас того, чтобы мы поступали с другими так же, как бы мы желали, чтобы поступали с нами.

Разница только в том, что то, чего он от нас хочет, нужно не для него, а для нас же, давая нам высшее доступное нам благо.

VIII

Рабочие должны сами очиститься для того, чтобы правительства и богачи перестали поедать их жизни.

Нечисть заводится только на грязном теле и питается чужим телом только до тех пор, пока оно нечисто. И потому для избавления рабочих от их бедствий есть только одно средство: очищение себя. Для очищения же себя нужно освобождение от суеверий богословских, государственных и научных и вера в бога и закон его.

В этом единственное средство избавления.

А то встречаешь или цивилизованного, или простого, малограмотного рабочего. Оба полны негодования против существующего порядка вещей. Цивилизованный рабочий не верит ни в бога, ни в закон его, но знает Маркса, Лассаля, следит за деятельностью Бебелей, Жоресов в парламентах и произносит прекрасные речи о несправедливости захвата земли, орудий труда, передачи имущества по наследству и т. п.

Необразованный же рабочий, хотя и не знает теорий и верит в троицу, искупление и т. п., но также возмущен против землевладельцев, капиталистов и считает неправильным всё существующее устройство. А дайте этим рабочим, ученому и неученому, возможность улучшить свое положение тем, чтобы, производя какие-либо предметы дешевле других, хотя бы это и разоряло десятки, сотни, тысячи собратьев, или возможность поступить к капиталисту на должность, дающую ему большое жалование, или купить землю и самому завести заведение с наемным трудом, и 999 из тысячи, не задумываясь, сделают это и будут защищать свои земельные права или права нанимателей часто еще ретивее, чем прирожденные землевладельцы и капиталисты.

О том же, что их участие в убийстве, т. е. военной службе, или в податях, назначенных на содержание войск, есть поступок не только нравственно дурной, но и самый губительный для их собратьев и для них же, — тот самый, который составляет основу их рабства, — об этом никто из них и не думает, и все или охотно дают подать на войско, или сами идут в солдаты, считая такой поступок совершенно естественным.

Разве возможно, чтобы из таких людей сложилось общество иное, чем то, которое существует теперь?

Рабочие обвиняют в своем положении жадность и жестокость землевладельцев, капиталистов, насильников; но ведь все, или почти все рабочие, без веры в бога и закон его, такие же, только маленькие или неудавшиеся, землевладельцы, капиталисты и насильники.

Деревенский малый, нуждаясь в заработке, приходит в город к земляку, живущему кучером у богатого купца, и просит пристроить его на место дворника, довольствуясь платой меньшею обыкновенной. Кучер уговаривает хозяина расчесть старого дворника и взять более выгодного молодого. Деревенский малый рад и готов поступить на место, но, придя на другой день, случайно слышит в дворницкой жалобы старика, лишившегося места и не знавшего, как прожить. Малому жалко старика, и он отказывается от места, не желая сделать другому человеку то, чего он не желал, чтобы сделали ему. Или крестьянин с большой семьей поступает на хорошо оплачиваемое место приказчика к богатому и строгому помещику. Новый приказчик чувствует свою семью обеспеченной, рад месту, но, вступив в должность, ему тотчас приходится брать штрафы с крестьян за упущенные в господские луга лошади, ловить баб, собирающих на топку сучья в хозяйском лесу, приходится уменьшать цены рабочих и заставлять их работать из последних сил. И поступивший на должность приказчика чувствует, что совесть его не позволяет ему заниматься этим делом, он отказывается и, несмотря на жалобы и укоры семьи, остается без места и занимается другим делом, дающим ему гораздо меньше. Или еще солдат, которого привели с ротой против бунтующих рабочих и велят стрелять в них, отказывается повиноваться и несет за это жестокие мучения. Все эти люди поступают так потому, что то зло, которое они делают другим, видно им, и сердце их прямо говорит им, что то, что они делают, нехорошо, противно закону бога о том, чтобы не делать другим, чего не хочешь, чтобы тебе делали. Но ведь если рабочий сбивает цену с работы и не видит тех, кому он делает зло, то зло, которое он этим делает своими братьям, от этого не меньше. И если рабочий переходит на сторону хозяев и не видит и не чувствует того вреда, который он делает своим, то вред все-таки остается.

То же и с человеком, поступающим в военную службу и готовящимся, если это понадобится, убивать своих братьев. Если он не видит еще, поступая на службу, кого и как он будет убивать, учась стрелять и колоть, ему можно понять, что ему придется это делать. И потому для того, чтобы рабочие избавились от своего угнетения и рабства, им надо воспитать в себе религиозное чувство запрещения всего того, что ухудшает общее положение их братьев, хотя бы это ухудшение было и незаметно им. Им надо религиозно воздерживаться, как воздерживаются теперь люди от еды свинины, от скоромного в посты, от работы в воскресенье и т. п., во 1-х, от работы у капиталистов, если он только может прожить без этого; во 2-х, от предложения работы по более дешевой цене, чем она установилась; в 3-х, от улучшения своего положения переходом на сторону капиталистов, служением им; и, в 4-х, и главное, от участия в правительственном насилии — будет ли это полицейская, таможенная или общая военная служба.

Только таким религиозным отношением к форме своей деятельности могут освободиться рабочие от своего порабощения.

Если же рабочий готов из выгоды или страха согласиться итти в организованные убийцы-солдаты, не чувствуя при этом угрызений совести, если он готов спокойно для увеличения своего благосостояния лишить заработка своего более нуждающегося собрата или из-за жалования перейти на сторону угнетателей, помогая им в их деятельности, — ему не на что жаловаться.

Каково бы ни было его положение, он сам его делает и сам не может быть ничем иным, как угнетенным или угнетателем.

И это не может быть иначе.

Не веря в бога и закон его, человек не может не желать получить для себя в своей короткой жизни как можно больше блага, не смотря на то, какие это будет иметь последствия для других. А как только все люди желают каждый себе как можно больше блага, не смотря на то, что̀ будет от этого с другими, то неизбежно, какие бы ни вводились порядки, такие люди все сложатся в кучу с острым концом (конусом), вверху которой будут властвующие, а внизу угнетенные.

IX

В евангелии говорится, что Христос жалел людей за то, что они были изнурены и рассеяны, как овцы без пастыря.

Что бы он почувствовал и сказал теперь, увидав людей не только изнуренными и рассеянными, как овцы без пастыря, но миллиарды людей во всем мире, поколения за поколениями губящих самих себя в скотской работе, в одурении, невежестве, пороках, убивающих, мучающих друг друга, несмотря на то, что средство избавления от всех этих бед уже два тысячелетия тому назад дано им?

Ключ, отпирающий замок той цепи, которою скован рабочий народ, положен подле него, и ему стоит только взять ключ, отпереть цепь и быть свободным. Но рабочие люди до сих пор не делают этого, а либо, ничего не предпринимая, предаются унынию, либо рвутся, обламывая себе плечи, в надежде прямо оборвать неразрывающуюся цепь, или, что еще хуже, поступают, как привязанное животное, когда оно бросается на того, кто хочет отвязать его, нападают на тех, которые показывают ему на тот ключ, которым отпирается замок его цепи.

Ключ этот есть вера в бога и закон его.

Только когда люди откинут те суеверия, в которых их старательно воспитывают, поверят в то, что закон о том, чтобы делать другому то, что хочешь, чтобы тебе делали, есть главный для нашего времени закон бога, поверят так, как верят теперь в празднование субботы, в соблюдение постов, в необходимость богослужений, причащений, в пятикратную молитву или в исполнение присяги и т. п., и, поверив так, будут исполнять этот закон прежде всех других законов и постановлений, — только тогда уничтожится рабство и бедственное положение рабочих.

И потому рабочим самим надо прежде всего, не жалея старых привычек и преданий и не боясь гонений внешних от церкви и государства и внутренней борьбы с семейными, смело и решительно освобождаться от ложной веры, в которой их воспитывают, больше и больше выяснять себе и другим, в особенности молодым поколениям и детям, сущность истинной веры в бога и вытекающего из него закона взаимности и по мере сил следовать ему, хотя бы следование ему и представляло временную невыгоду.

Так должны поступать сами рабочие.

Люди же из властвующего меньшинства, которые, пользуясь трудом рабочих, приобрели все выгоды образования и потому могут ясно увидеть обманы, в которых держат рабочих, если они точно хотят служить рабочим, должны прежде всего и своим примером, и проповедью стараться освобождать рабочих от тех религиозных и государственных обманов, в которых они запутаны, а не делать того, что они делают теперь: оставляя, поддерживая и даже усиливая своим примером эти обманы, в особенности — главные, религиозные, предлагать недействительные и даже вредные лекарства, которые не только не избавляют рабочих от их бедствий, но только ухудшают их положение.

Скоро ли, когда и где это осуществится, никто не может сказать. Одно несомненно, что только это одно средство может освободить огромное большинство людей — всех рабочих — от их унижений и страданий.

Другого средства нет и не может быть.

Л. Толстой.

12 июля. Ясная Поляна.

I

В России существуют миссионеры, обязанность которых состоит в обращении к православию всех неправославных.

В конце 1901 года собрался в городе Орле съезд таких миссионеров — и в конце этого съезда губернский предводитель дворянства г. Стахович произнес речь, в которой он предлагал съезду признать полную свободу совести, подразумевая, как он выразился, под этими словами не только свободу верования, но и свободу исповедания, включающую в себя свободу отпадения от православия и даже совращения в несогласные с православием вероисповедания. Г. Стахович полагал, что такая свобода может только содействовать торжеству и распространению православия, которого он признавал себя верующим исповедником.

Члены съезда не согласились с предложением г. Стаховича и не стали обсуждать его. Впоследствии же начался оживленный обмен мнений и спор о том, должна или не должна христианская церковь быть веротерпима: одни — большинство православных, как духовных, так и мирских, — в газетах и журналах были против веротерпимости и признали по тем или другим причинам невозможность прекращения гонений против отпадающих членов церкви. Другие же — меньшинство — соглашались с мнением Стаховича, одобряли его и доказывали желательность и даже необходимость для самой церкви признания свободы совести.

Несогласные с предложением г. Стаховича говорили, что церковь, дающая людям вечное благо, не может не употреблять все зависящие от нее средства для того, чтобы спасти своих малосмысленных членов от вечной погибели, и что одно из таких средств есть поставляемые властью преграды против отпадения от истинной церкви и совращения ее членов. Главное же, говорили они, церковь, получившая от бога власть вязать и решать, всегда знает, что она делает, когда употребляет насилие против своих врагов. Рассуждения же мирских людей о правильности и неправильности ее мероприятий только показывают заблуждения мирских людей, позволяющих себе осуждать действия непогрешимой церкви.

Так говорили и говорят противники веротерпимости.

Сторонники же ее утверждают, что несправедливо силою препятствовать исповеданию вер, несогласных с православием, что употребляемое сторонниками неверотерпимости подразделение между верованием и внешним исповеданием не имеет основания, так как всякое верование неизбежно проявляется в внешних действиях.

Кроме того, говорили они, для истинной церкви, имеющей во главе своей Христа и обещание его, что никто не одолеет его церкви, не может быть никакой опасности от проповедания лжи малым числом еретиков или отступников, тем более, что самые гонения не достигают цели, так как мученичество только ослабляет нравственный авторитет гонящей церкви и увеличивает силу гонимых.

II

Сторонники веротерпимости говорят, что церковь ни в каком случае не должна употреблять насилия против несогласных с нею членов и исповедников других вер. Церковь не должна употреблять насилия! Но тут невольно возникает вопрос: как может церковь употреблять насилие?

Церковь христианская, по тому определению, которое она сама дает себе, есть от бога установленное общество людей, имеющее целью передавать людям спасающую их в этом веке и в будущем истинную веру.

Каким же образом может такое общество людей, имеющее своим орудием благодать и проповедь, желать и в действительности совершать насилия над людьми, не принимающими ее верований?

Советовать церкви не преследовать людей, отпадающих от нее или совращающих ее членов, всё равно, что советовать академии ученых не совершать гонений, казней, ссылок и т. п. над людьми, не соглашающимися с их мнениями. Академия ученых не может хотеть этого, а если бы и хотела, то не может делать этого, так как не имеет для этого орудий. То же и с церковью. Христианская церковь, по самому своему определению, не может хотеть употреблять насилия против несогласных с нею, а если бы и хотела, не может этого делать, не имея для этого орудий.

Что же такое означают те гонения, которые со времен Константина совершались христианскою церковью, продолжаются до сих пор, и оставить которые советуют церкви сторонники веротерпимости?

III

Г-н Стахович, цитируя в своей речи слова Гизо о необходимости свободы совести для христианской религии, приводит вслед за этими хорошими и ясными словами Гизо нехорошие и путанные слова Аксакова, который подставляет понятие церкви под понятие христианской религии и, сделав эту подставку, пытается доказать возможность и необходимость веротерпимости для христианской церкви. Но христианская религия и христианская церковь не есть одно и то же, и мы не имеем никакого права предполагать, что то, что свойственно христианской религии, свойственно и христианской церкви.

Христианская религия есть то высшее сознание человека своего отношения к богу, до которого, восходя от низшей к высшей ступени религиозного сознания, достигло человечество. И потому христианская религия и все люди, исповедующие истинную христианскую религию, зная, что они дошли до известной степени ясности и высоты религиозного сознания только благодаря непрестанному движению человечества от мрака к свету, не могут не быть веротерпимы. Признавая себя в обладании только известной степени истины, которая всё более и более уясняется и возвышается общими усилиями человечества, они, встречая новые для них, несогласные со своими, верования, не только не осуждают и не отбрасывают их, но радостно приветствуют, изучают, вновь проверяют по ним свои верования, откидывают то, что несогласно с разумом, принимают то, что уясняет и возвышает исповедуемую ими истину, и еще более утверждаются в том, что одинаково во всех верованиях.

Таково свойство христианской религии вообще, и так поступают люди, исповедующие христианство.

Но не то с церковью. Церковь, признавая себя единственной хранительницей полной, божеской, вечной, неизменной на все времена, открытой людям самим богом истины, не может не смотреть на всякое — иначе, чем как в ее догматах выраженное, — религиозное учение, как на лживое, зловредное (или даже злонамеренное, когда оно исходит от знающих положения церкви), — учение, влекущее людей в вечную погибель. И потому, по самому определению своему, церковь не может быть веротерпима и не употреблять против всех исповедников и проповедников несогласных с собою вероучений всех тех средств, которые она считает согласными с своим учением.

Так что христианская религия и христианская церковь суть понятия совершенно различные. Правда, всякая церковь утверждает, что она есть единственная представительница христианства, но христианская религия, т. е. исповедники свободной христианской религии, никак не признают того, чтобы церковь была представительницей христианства. Исповедники христианской религии даже и не могли бы этого сделать, так как церквей много, и каждая считает себя единственной носительницей всей божеской истины.

Вот это-то смешение двух различных понятий, постоянно для различных целей употребляемое церковниками, и делает то, что все рассуждения их о желательности веротерпимости для церкви страдают общей всем им неясностью, напыщенностью, недосказанностью и потому полной неубедительностью.

Таковы все рассуждения об этом у нас в России Хомяковых, Самариных, Аксаковых и др., и тем же страдает речь г-на Стаховича. Всё это есть не только пустая, но и вредная болтовня, напускающая вновь ладанного дыма в глаза тем, которые начинают освобождаться от обмана.

IV

Так что на вопрос о том, каким образом церковь, определяющая себя обществом людей, имеющих целью проповедание истины, и не имеющая и не могущая иметь никаких орудий насилия, может однако употреблять насилие против несогласных с нею вероучений, — только один тот ответ, что учреждение, называющее себя христианской церковью, не есть христианское учреждение, а мирское учреждение, несогласное с христианством и скорее враждебное ему.

Когда мне в первый раз пришла эта мысль, я не поверил ей, так твердо с детства внушено всем нам благоговение к святости церкви. Я думал сначала, что это парадокс и что в таком определении церкви есть какая-нибудь ошибка. Но чем дальше с разных сторон я рассматривал этот вопрос, тем несомненнее становилось мне, что определение церкви учреждением не христианским, но враждебным христианству, есть определение совершенно точное и такое, без которого невозможно объяснить себе все те противоречия, которые заключены в прошедшей и настоящей деятельности церкви.

В самом деле, что такое церковь? Исповедники церкви говорят, что это есть установленное Христом общество, которому вручено исключительное хранение и проповедание несомненной божеской истины, засвидетельствованной сошествием на членов церкви святого духа, и что это свидетельство святого духа передается от поколения к поколению рукоположением, установленным Христом. Но стоит только внимательно рассмотреть те данные, которыми это доказывается, для того, чтобы убедиться, что все эти утверждения совершенно произвольны. Те два текста того писания, которое церковью считается священным, на которых опираются доказательства установления церкви самим Христом, не имеют совершенно того значения, которое приписывается им, и ни в каком случае не могут означать установления церкви, так как самое понятие церкви во время написания евангелий, а тем более во время Христа, вовсе не существовало. Третий же текст, на котором основывают исключительное право церкви преподавать божескую истину, заключительные стихи евангелий Марка и Матфея, всеми исследователями священного писания признается подложным. Еще менее может быть доказано то, что сошествие языков огненных, сошедших на головы учеников и виденное только учениками, означает то, что всё, что сказано будет не только этими учениками, но и всеми теми, на кого эти ученики наложат руки, будет сказано богом, т. е. святым духом, и потому всегда несомненно истинно.

Главное же то, что если бы всё это и было доказано (что совершенно невозможно), то нет никакой возможности доказать того, что этот дар непогрешимости живет именно в той церкви, которая утверждает это про себя. Затруднение главное и неразрешимое в том, что церковь не одна и что каждая церковь утверждает про себя, что она одна в истине, а другие все во лжи. Так что собственно утверждение всякой церкви о том, что она одна в истине, имеет ровно столько же веса, как и утверждение всякого человека, говорящего: «ей богу, я прав, а неправы все несогласные со мною».

«Ей богу, мы одни составляем истинную церковь» — в этом и только в этом заключаются все доказательства непогрешимости всякой церкви. Такая основа, и очень шаткая, и лживая, имеет еще тот недостаток, что, исключая всякую поверку всего того, что проповедует признающая себя непогрешимою церковь, она открывает безграничное поле всяких самых странных фантазий, выдаваемых за истину. Когда же неразумные и фантастические утверждения выдаются за истину, то, естественно, являются люди, протестующие против таких утверждений. Для принуждения же людей верить в неразумные и фантастические утверждения есть только одно средство — насилие.

Весь Никейский символ есть сплетение неразумных и фантастических утверждений, которые могли возникнуть только у людей, признающих себя непогрешимыми, и могли распространяться только насилием.

Бог-отец родил прежде всякого времени сына-бога, от которого произошло всё. Сын этот послан в мир для спасения людей и там вновь родился от девы и распят, и воскрес, и вознесся на небеса, где и сидит одесную отца. В конце же мира сын этот опять придет судить живых и мертвых, — и всё это есть несомненная, открытая самим богом истина.

Если мы в 20-м веке не можем принять все эти, противные и здравому смыслу, и человеческому знанию, догматы, то и во времена Никейского символа люди не были лишены здравого смысла и не могли соглашаться со всеми этими странными догматами и выражали свое с ними несогласие.

Церковь же, считая себя одну в обладании полной истины, не могла допускать этого и, естественно, употребляла самое быстро действующее против этого несогласия и его распространения средство — насилие.

Церковь, соединенная с властью, всегда употребляла насилие, — скрытое насилие, — но тем не менее самое определенное и действительное: она собирала подати со всех насильно, не справляясь с их согласием или несогласием с государственным верованием, но требовала от них исповедания его.

Собрав насилием деньги, она этим путем устраивала сильнейшую гипнотизацию для утверждения только своей веры среди детей и взрослых. Если же этого средства недоставало, она употребляла прямое насилие власти. Так что в церкви, поддерживаемой государством, не может быть никакой речи о веротерпимости. И это не может быть иначе до тех пор, пока церкви будут церквами.

Скажут: церкви, вроде квакеров, веслеянцев, шекеров, мормонов и, в особенности, теперь католической конгрегации — без насилия власти собирают деньги с своих членов и потому, поддерживая свои церкви, не употребляют насилия. Но это несправедливо: те деньги, которые собраны богатыми людьми, а, в особенности, католическими конгрегациями в продолжение веков гипнотизации посредством денег, не суть свободные жертвы членов церкви, — а результат самого грубого насилия. Деньги собираются посредством насилия и всегда суть орудия насилия. Для того, чтобы церковь могла считать себя веротерпимой, — она должна быть свободна от всяких денежных влияний. «Даром получили, — даром и давайте».

V

В сущности же, церковь и не имеет орудий насилия. Насилие, если употребляется, то употребляется не самой церковью, а властью, с которой оно соединено, и потому является вопрос: для чего правительство и правящие классы соединяются с церковью и поддерживают ее? Казалось бы, верования, проповедуемые церквами, должны бы быть безразличны для правительств и правящих классов. Казалось бы, правительствам и правящим классам должно бы быть совершенно всё равно, во что веруют управляемые ими народы: реформаты ли, католики, православные ли, магометане ли они. Но это не так.

Во всякое время религиозные верования соответствуют общественному устройству, т. е. общественное устройство слагается по религиозным верованиям. И потому, каковы религиозные верования народа, таково и его общественное устройство. Это знают правительства и правящие классы и потому всегда поддерживают то религиозное учение, которое соответствует их выгодному положению. Правительства и правящие классы знают, что истинная христианская религия отрицает власть, основанную на насилии, отрицает различие сословий, накопление богатств, казни, войны, — всё то, вследствие чего правительства и правящие классы занимают свое выгодное положение, и потому считают необходимым поддерживать ту веру, которая оправдывает их положение. А извращенное церквами христианство делает это, представляя ту выгоду, что, извратив истинное христианство, скрывает от людей доступ к нему.

Правительства и правящие классы не могли бы существовать без этого извращения христианства, которое называется церковной верой. Церковь с своей ложью не могла бы существовать без прямого или косвенного насилия правительств или правящих классов. В одних государствах это насилие проявляется гонениями, в других — исключительным покровительством богатых классов, владеющих богатством. Владение же богатством обусловливается только насилием. И потому церковь, и правительство, и правящие классы взаимно поддерживают друг друга. Так что противники веротерпимости совершенно правы, отстаивая право насилия и гонений для церкви, на котором держится ее существование. Сторонники же веротерпимости были бы правы только тогда, когда бы обращались не к церкви, а к государству и требовали того, что неправильно называется отделением церкви от государства, но что, в сущности, есть только прекращение исключительной правительственной поддержки прямым насилием или косвенным — субсидированием одного какого-либо верования.

Требовать же от церкви, чтобы она отказалась от насилия в какой бы то ни было форме — это всё равно, что требовать от осажденного со всех сторон врага, чтобы он сложил оружие и отдался в руки нападающих.

Веротерпимым может быть только истинное, свободное христианство, не связанное ни с какими мирскими учреждениями и потому ничего и никого не боящееся и имеющее целью только всё большее и большее познание божеской истины и большее и большее осуществление ее в жизни.

28 декабря 1901 г.

I

Кто бы вы ни были: папы, кардиналы, епископы, суперинтенденты, священники, пасторы, каких бы то ни было церковных исповеданий, оставьте на время свою уверенность в том, что вы, именно вы, единые истинные ученики Христа бога, призванные проповедывать его единое истинное учение, а вспомните о том, что вы прежде, чем быть папами, кардиналами, епископами, суперинтендентами и т. п., — прежде всего люди, т. е. по вашему же учению существа, посланные в мир богом для исполнения его закона; вспомните это и подумайте о том, что вы делаете. Вся ваша жизнь посвящена тому, чтобы проповедывать, поддерживать и распространять среди людей учение, по вашим словам открытое вам самим богом и потому единое истинное и спасительное.

В чем же состоит это проповедуемое вами единое, истинное и спасительное учение? К какому бы из так называемых христианских исповеданию — католическому, православному, лютеранскому, англиканскому — вы ни принадлежали, учение ваше признается вами вполне точно выраженным в символе веры, установленном на Никейском соборе 1600 лет тому назад. Положения же этого символа следующие:

Первое: Есть бог отец (первое лицо троицы), сотворивший небо и землю и всех ангелов, живущих на небе.

Второе: Есть единый сын бога отца, не сотворенный, но рожденный (второе лицо троицы). Через этого сына сотворен мир.

Третье: Сын этот для спасения людей от греха и смерти, которыми они были все наказаны за неповиновение их праотца Адама, сошел на землю, воплотился от духа святого и Марии девы и стал человеком.

Четвертое: Сын этот был распят за грех людей.

Пятое: Он страдал и был погребен, и воскрес в третий день, как это было предсказано в еврейских книгах.

Шестое: Войдя на небо, сын этот воссел по правую сторону отца.

Седьмое: Этот сын божий в свое время придет еще раз на землю судить живых и мертвых.

Восьмое: Есть святой дух (третье лицо троицы), который равен отцу и говорил через пророков.

Девятое (для некоторых, самых распространенных исповеданий): Есть единая, святая, непогрешимая церковь (или, точнее, единой, святой и непогрешимой признается та церковь, к которой принадлежит исповедующий). Церковь эта состоит из всех верующих в эту церковь живых и умерших.

Десятое (тоже для некоторых, самых распространенных исповеданий): Существует таинство крещения, посредством которого крещаемому сообщается сила св. духа.

Одиннадцатое: При втором пришествии Христа души умерших соединятся со своими телами, и тела эти будут бессмертны; и —

Двенадцатое: После второго пришествия настанет вечная жизнь праведников в раю, на новой земле и под новым небом, и вечная жизнь грешников в адских мучениях.

Не говоря о проповедуемых некоторыми из вас самых распространенных верованиях — католическом и православном — в святых и в благодетельность поклонения телесным остаткам этих святых и их изображениям, так же как изображениям Христа, богородицы, — в этих 12-ти пунктах состоят основные положения той истины, которая, для спасения людей, как вы говорите, открыта вам самим богом. Некоторые из вас проповедуют эти положения прямо так, как они выражены, другие стараются придать им иносказательный, более или менее согласный с современным знанием и здравым рассудком, смысл, но все вы одинаково не можете не признавать и признаете эти положения точным выражением той единой истины, которая открыта вам самим богом и которую вы, для их блага, проповедуете людям.

II

Ну хорошо. Вам открыта самим богом единая спасительная для людей истина. Людям свойственно стремиться к истине, и когда она ясно передана им, они всегда с радостью признают ее и руководятся ей.

И потому для сообщения людям вашей истины, открытой самим богом и спасительной для людей, казалось бы достаточно просто и ясно, устно и печатно, разумным убеждением передавать эту истину людям, способным принять ее. Как же вы проповедуете свою истину? С тех пор, как образовалось общество, называющее себя церковью, ваши предшественники преподавали эту истину преимущественно насилием. Они предписывали эту истину и казнили тех, которые не принимали ее. (Миллионы и миллионы людей замучены, убиты, сожжены за то, что не хотели принять ее.)

Средство это, очевидно не соответствующее своей цели, с течением времени стало менее и менее употребляться и употребляется теперь из всех христианских стран, кажется, в одной только России.

Другим средством было внешнее воздействие на чувства людей посредством торжественности обстановки, картин, статуй, пения, музыки, драматических представлений и ораторского искусства. С течением времени и это средство стало менее и менее употребляться. В протестантских странах оно, кроме ораторского искусства, большей частью почти не применяется (исключение составляет только Армия спасения, придумавшая еще новые средства внешнего воздействия на чувства).

Но зато все силы духовенства направлены теперь на третье и самое могущественное средство, всегда употреблявшееся и теперь особенно ревниво удерживаемое вами. Средство это есть внушение церковного учения людям в том состоянии, в котором они не могут обсудить того, что им передается.

Находятся же в таком состоянии люди совершенно необразованные, рабочие, не имеющие времени думать, а, главное, дети, которые принимают без разбора и навсегда запечатлевают в своей душе то, что им передается.

III

Так что в наше время главное ваше средство передачи людям открытой вам богом истины состоит в преподавании этой истины необразованным взрослым людям и не рассуждающим и всё принимающим детям.

Преподавание это начинается обыкновенно с так называемой священной истории, выбранных мест из библии, еврейских книг ветхого завета, которые, по вашему учению, суть произведения святого духа и потому не только несомненно истинны, но и священны. По этой истории ваш ученик составляет себе первое понятие о мире, о жизни людей, о добре и зле, о боге.

Священная история эта начинается с описания того, как бог, живший вечно, сотворил 6000 лет тому назад из ничего небо и землю, как потом сотворил зверей, рыб, растения и, наконец, человека, Адама и его жену, сделанную из ребра Адама. Потом описывается, как, боясь того, чтобы человек с женой не съели яблока, имеющего волшебную силу давать могущество, он запретил им это; как, несмотря на запрещение, первые люди съели яблоко и были за это выгнаны из рая и как за это же было проклято всё их потомство, и проклята земля, которая с тех пор стала рожать дурные травы. Потом описывается жизнь потомков Адама, которые так развратились, что бог потопил не только их всех, но и всех зверей, и оставил в живых одного Ноя с семейством и с взятыми в ковчег зверями.

Описывается потом, как из всех людей бог избрал одного Авраама и заключил с ним условие, по которому Авраам должен почитать бога за бога и в знак этого совершить обрезание. Бог же обязуется дать за это Аврааму большое потомство и покровительствовать ему и всему потомству. Потом описывается, как бог, покровительствуя Аврааму и его потомкам, совершает в пользу его и его потомства самые неестественные дела, называемые чудесами, и самые страшные жестокости. Так что вся история эта, за исключением наивных, как посещение Авраама богом с двумя ангелами, женитьба Исаака, и других, иногда невинных, часто же безнравственных сказок, как мошенничество любимого богом Якова, жестокости Самсона, хитрости Иосифа, — вся история эта, начиная от казней, посланных Моисеем на египтян, и убийства ангелом всех первенцев их, до огня, попалившего 250 заговорщиков, и провалившихся под землю Корея, Дафана и Авирона, погибели в несколько минут 14 700 человек, и до распиливаемых пилами врагов, и казненных Ильей, улетевшим на небо, несогласных с ним жрецов, и Елисея, проклявшего смеявшихся над ним мальчиков, разорванных и съеденных за это двумя медведицами, — вся история эта есть ряд чудесных событий и страшных злодеяний, совершаемых еврейским народом, его предводителями и самим богом.

Но этим не ограничивается ваше преподавание истории, которую вы называете священной. Кроме истории ветхого завета, вы передаете еще детям и темным людям историю нового завета в таком толковании, при котором главное значение нового завета заключается не в нравственном учении, не в нагорной проповеди, но в согласовании евангелия с историей ветхого завета, в исполнении пророчеств и в чудесах: хождение звезды, пение с неба, разговор с дьяволом, превращение воды в вино, хождение по воде, исцеления, воскрешения людей и, наконец, воскресение самого Христа и улетание его на небо.

Если бы вся эта история и ветхого, и нового завета передавалась, как сказка, то и тогда едва ли какой-либо воспитатель решился бы рассказывать ее детям или взрослым людям, которых он желал бы просветить. Сказка же эта передается неспособным рассуждать людям, как самое достоверное описание мира и его законов, как самое верное сведение о жизни прежде живших людей, о том, что должно считаться хорошим и дурным, о существе и свойствах бога и об обязанностях человека.

Говорят о вредных книгах. Но есть ли в христианском мире книга, наделавшая больше вреда людям, чем эта ужасная книга, называемая «священной историей» ветхого и нового завета? А через преподавание этой священной истории проходят в своем детском возрасте все люди христианского мира, и эта же история преподается всем взрослым темным людям, как первое необходимое, основное знание, как единая, вечная божеская истина.

IV

В живой организм нельзя вложить чуждое ему вещество без того, чтобы организм этот не пострадал от усилий освободиться от вложенного в него чуждого вещества и иногда не погибал бы в этих усилиях. Какой же страшный вред должны производить в уме человека чуждые и современному знанию, и здравому смыслу, и нравственному чувству положения учения по ветхому и новому завету, внушаемые ему в то время, когда он не может обсудить, а между тем воспринимает то, что ему передается.

Для человека, в уме которого вложено, как священная истина, верование в сотворение из ничего мира 6000 лет тому назад, в потоп и ковчег Ноя, вместивший всех зверей, в троицу, в грехопадение Адама, в непорочное зачатие, в чудеса Христа и в искупительную для людей жертву его смерти, — для такого человека требования разума уже не обязательны, и такой человек не может быть уверенным ни в какой истине. Если возможна троица, непорочное зачатие, искупление рода человеческого кровью Христа, то всё возможно, и требования разума не обязательны.

Забейте клин между половицами закрома. Сколько бы мы ни сыпали в такой закром зерна, оно не удержится. Точно так и в голове, в которую вбит клин троицы или бога, сделавшегося человеком и своим страданием искупившего род человеческий и потом опять улетевшего на небо, не может уже удержаться никакое разумное, твердое убеждение.

Что ни сыпь в закром с щелью в полу, всё высыпается. Что ни вкладывай в ум, принявший за веру бессмысленное, — ничто не удержится в нем.

Такой человек, если он дорожит своими верованиями, неизбежно будет всю жизнь или остерегаться, как чего-то зловредного, всего того, что могло бы просветить его и разрушить его верования; или, уже раз навсегда признав (в чем всегда поощряют проповедники церковного учения), что разум есть источник заблуждения, — откажется от единственного света, который дан человеку для нахождения пути жизни; или, самое ужасное, — будет хитрыми рассуждениями стараться доказать разумность неразумного или, что хуже всего, отбросить не только те верования, которые внушены ему, но и сознание необходимости какой-либо веры.

Во всех трех случаях человек, которому в детстве внушены бессмысленные и противоречивые положения как религиозные истины, если он с большими усилиями и страданиями не освободится от них, есть человек умственно больной. Такой человек, видя вокруг себя явления постоянно движущейся жизни, не может уже не смотреть с отчаянием на это движение, разрушающее его миросозерцание, не может не испытывать явного или скрытного недоброжелательства к людям, содействующим этому разумному движению, не может не быть сознательным поборником мрака и лжи против света и истины.

Таково и есть в действительности большинство людей христианского человечества, с детства лишенное посредством внушения бессмысленных верований способности ясного и твердого мышления.

V

Таков вред для умственной деятельности человека, производимый внушением церковного учения. Но еще во много раз более вредно то нравственное извращение, которое производит в душе человека такое внушение. Всякий человек приходит в мир с сознанием своей зависимости от таинственного, всемогущего начала, давшего ему жизнь, с сознанием своего равенства со всеми людьми и равенства всех людей между собою, с желанием любви к себе и от себя к людям и с потребностью совершенствования. И что же вы внушаете ему?

Вместо таинственного начала, о котором он мыслил с благоговением, вы рассказываете ему про сердящегося, несправедливого, казнящего, мучащего людей бога.

Вместо того равенства всех людей, которое и ребенок, и неученый человек чувствует всем существом своим, вы говорите ему, что не только люди, но народы не равны, и одни не любимы, а другие любимы богом, люди же одни призваны богом властвовать, другие подчиняться.

Вместо той любви от других к себе и от себя к другим, которая составляет самое сильное желание души всякого неиспорченного человека, вы внушаете ему, что отношения людей могут быть основаны только на насилии, на угрозах, на казнях, — говорите ему, что убийства по суду и на войне совершаются не только с разрешения, но по повелению бога.

Вместо потребности совершенствования, вы говорите, что спасение его в вере в искупление, а что совершенствование своими силами, без помощи молитв, таинств и веры в искупление есть грех гордости, а что для спасения своего человек должен верить не своему разуму, а велениям церкви, и исполнять то, что она предписывает.

Страшно подумать о том извращении понятий и чувств, которое оставляет в душе ребенка и взрослого темного человека такое учение.

VI

Только подумать о том, что у меня на глазах делалось и делается в России во время моей 60-летней сознательной жизни.

В академиях и в среде архиереев, ученых монахов, миссионеров идут хитроумные рассуждения о сложных богословских вопросах, говорят о согласовании нравственного и догматического учения, спорят о развитии или неподвижности догмата и тому подобных и разных религиозных тонкостях. Стомиллионной же массе проповедуется одно: вера в иконы казанские, иверские, в мощи, в чертей, в спасительность вынимания частиц, становления свечей, поминания и т. п. и не только проповедуется и практикуется, но с особенной ревностью ограждается ненарушимость этой веры в народе от всякого на нее посягательства.

Стоит только крестьянину не праздновать престол, не пригласить к себе обходящую дворы чудодействующую икону, не оставить работу в ильинскую пятницу, — и на него доносы, его преследуют, ссылают. Не говоря уже о сектантах, не исполняющих обрядов: их судят за то, что они, собираясь, читают евангелие, и наказывают за это. И результат такой деятельности тот, что десятки миллионов людей, почти все женщины из народа не то, что не знают, а не слыхали даже о том, что был Христос и кто он такой. Трудно поверить этому, а между тем это факт, который каждый может проверить.

Послушайте, что говорят архиереи, академики в своих собраниях, прочитайте их журналы, и вы подумаете, что русское духовенство проповедует, хотя и отсталую, но все-таки христианскую веру, в которой евангельские истины все-таки имеют место и сообщаются народу; посмотрите на деятельность духовенства в народе, и вы увидите, что проповедуется и усиленно внедряется одно идолопоклонство: поднятие икон, водосвятия, ношение по домам чудотворных икон, прославление мощей, ношение крестов и т. п.; всякая же попытка понимания христианства в его настоящем смысле усиленно преследуется.

На моей памяти рабочий русский народ потерял в большой степени черты истинного христианства, которые прежде жили в нем и которые старательно изгоняются теперь духовенством.

В народе жили прежде (теперь остались только в глуши) христианские легенды, поговорки, изустно передаваемые из поколения к поколению, и эти легенды, как легенда о Христе, ходившем в виде нищего, об ангеле, усумнившемся в милосердии бога, о юродивом, плясавшем у кабака, и поговорки, как: «без бога не до порога», «не в силе бог, а в правде», «жить до вечера и до века» и т. п. легенды, поговорки составляли духовную пищу народа.

Кроме того были обычаи христианские: пожалеть преступника, странника, подать из последнего нищему, просить прощения у обиженного.

Всё это теперь забывается и оставляется. Всё это заменяется теперь выучиванием наизусть катехизиса, троичного состава бога, молитвы перед учением и за наставников и царя и т. п. Так что на моей памяти народ становится всё религиозно грубее и грубее.

Одна часть, большая часть, женщины, остаются так же суеверны, как они были 600 лет тому назад, только без того христианского духа, который прежде проникал жизнь; другая часть, знающая наизусть катехизис, — совершенные атеисты. И всё это сознательно производится духовенством.

«Но так это у вас в России», скажут на это европейские люди — католики, протестанты. Думаю, что то же самое, если не худшее, происходит в католичестве, с его запрещением чтения евангелия, с его нотр-дамами, и в протестантстве с его святою праздностью дня субботнего и библиолатрией, т. е. слепой верой в букву библии. Думаю, что в той или другой форме то же и во всем квази-христианском мире.

Довольно вспомнить в доказательство этого о продолжающемся веками мошенничестве зажигаемого в Иерусалиме огня в день воскресенья, которое никто из церковных людей не опровергает, и о вере в искупление, с особенной энергией проповедуемой самыми последними формами христианского протестантства.

VII

Но мало того, что церковное учение вредно своей неразумностью и безнравственностью, оно особенно вредно тем, что люди, исповедующие это учение, живя без всяких сдерживающих их нравственных требований, совершенно уверены в том, что они живут настоящей христианской жизнью.

Люди живут в безумной роскоши, составляя свое богатство из трудов униженных бедных и ограждая себя и свое богатство стражей, судами, казнями, — и духовенство во имя Христа одобряет, освящает, благословляет такую жизнь, советуя богатым только уделять малую часть награбленного тем, у кого они не переставая грабят. (Когда было рабство, духовенство всегда и везде оправдывало его, не считая его несогласным с христианством.)

Люди, силою оружия, убийства, стремятся к достижению своих личных и общественных, корыстных целей, и духовенство одобряет, благословляет во имя Христа военные приготовления и войны, не только одобряет, но часто поощряет их, находя, что войны, т. е. убийства, не противны христианству.

Люди, поверившие в это учение, не только вовлечены этим учением в дурную жизнь, но и вполне уверены, что их жизнь хорошая и им не нужно изменять ее.

Но и этого мало: главное зло этого учения состоит в том, что оно так искусно переплетено с внешними формами христианства, что, исповедуя его, люди думают, что ваше учение есть единое истинное христианство, и другого нет никакого. Вы не то, что отвели от людей источник живой воды, — если бы это было, люди все-таки могли бы найти его, — но вы отравили его своим учением, так что люди не могут принять иного христианства, как то, которое отравлено вашим толкованием его.

Христианство, проповедуемое вами, есть прививка ложного христианства, как прививка оспы или дифтерита, делающая того, кому она прививается, уже неспособным принять истинное христианство.

Люди, многими поколениями установившие свою жизнь на началах, противных истинному христианству, вполне уверенные, что они живут христианской жизнью, — не могут уже вернуться к истинному христианству.

VIII

Так это для людей, исповедующих ваше учение, но кроме этих людей, есть еще и освободившиеся от него, так называемые неверующие.

Люди эти, — хотя в большинстве случаев и ведут жизнь более нравственную, чем люди, исповедующие церковное учение, — вследствие той душевной порчи, которой они подверглись в своем детстве, так же, как и все несчастные люди христианских обществ, — в церковном обмане, до такой степени соединили в своем сознании церковное учение с христианским, что не могут отделить одно от другого и, откидывая ложное церковное учение, откидывают вместе с ним и то истинное христианское учение, которое оно скрывало.

Люди эти, возненавидя тот обман, от которого они так много пострадали, проповедуют не только бесполезность, но зловредность христианства и всякой религии.

Религия, по их понятиям, есть остаток суеверия, когда-то бывшего нужным людям, а теперь только вредного им. И потому, по их учению, чем скорее и полнее люди освободятся от всякого религиозного сознания, тем это будет лучше для них.

И, проповедуя такое освобождение от всякой религии, люди эти, наиболее образованные и ученые и потому пользующиеся наибольшим авторитетом среди людей, ищущих истину, делаются самыми вредными проповедниками нравственной распущенности.

Внушая людям, что то самое важное, духовное свойство разумных существ — установление своего отношения к началу всего, — из которого только и могут быть выведены твердые нравственные законы, есть пережитое людьми состояние, отрицатели религии невольно ставят в основу человеческой деятельности одно себялюбие и вытекающие из него плотские вожделения.

Среди этих-то людей и возникло то, прежде робко проявлявшееся, хотя и всегда скрытое, латентно присущее в мировоззрении материалистов учение эгоизма, зла и ненависти, которое в последнее время так ярко и сознательно выразилось в учении Ничше и так быстро распространяется, вызывая самые грубые животные и жестокие инстинкты в людях.

Так что, с одной стороны, так называемые верующие находят полное одобрение своей дурной жизни в вашем учении, признающем согласными с христианством все самые противные ему поступки и состояния; с другой стороны, люди неверующие, вследствие вашего учения, придя к отрицанию всякой религии, стирают всякое различие между добром и злом, проповедуют учение неравенства людей, эгоизма, борьбы и подавления слабых сильными, как высшую доступную человеку истину.

IX

Вы, и никто другой, как вы, вашим учением, насильственно внушаемым людям, причиняете то страшное зло, от которого они так жестоко страдают.

Ужаснее же всего при этом то, что, производя такое зло, вы не верите в то учение, которое вы проповедуете, не верите не только во все те положения, из которых оно состоит, но часто не верите ни в одно из них.

Я знаю, что, повторяя знаменитое «credo quia absurdum»,¹⁰⁰ многие из вас думают, что, несмотря ни на что, они все-таки верят во всё то, что проповедуют. Но то, что вы скажете, что верите, что бог есть троица, или что разверзлись небеса и глас божий заговорил оттуда, или что Христос вознесся на небеса и сойдет с небес судить воскресших в своих телах всех людей, никак не доказывает того, чтобы вы верили в то, что было или что будет то, что вы говорите. Вы верите, что надо говорить, что вы верите в это, но не верите, что было то, что вы говорите. Не верите вы, потому что утверждение, что бог один и три, что Христос улетел на небо и придет оттуда судить воскресших, — не имеет для вас никакого смысла. Можно произносить слова, не имеющие смысла, но нельзя верить в то, что не имеет смысла. Можно верить в то, что души умерших перейдут в другие формы жизни, перейдут в животных, или в то, что уничтожение страстей или любовь есть назначение человека, можно и верить просто в то, что бог не велел убивать людей, или даже что есть такую-то или иную пищу, и многому другому, не представляющему в себе внутреннего противоречия; но нельзя верить в то, что бог в одно и то же время и один и три, что разверзлись небеса, которых для нас уже нет, и т. п.

Прежние люди, установившие эти догматы, могли верить в них, но вы уже не можете. Если вы говорите, что верите в это, то вы говорите это только потому, что вы употребляете слово «вера» в одном значении, а приписываете ему другое. Одно значение слова «вера» есть установленное человеком такое отношение к богу и миру, которое определяет смысл всей его жизни и руководит всеми его сознательными поступками. Другое же значение слова «вера» есть доверие тому, что передает известное лицо или лица.

В первом значении предмет веры, несмотря на то, что определение отношения человека к богу и миру большей частью берется уже установленное прежде жившими людьми, проверяется и воспринимается разумом.

Во втором же значении предмет веры не только принимается независимо от участия разума, но при непременном условии неупотребления разума для проверки переданного.

На этом-то двояком значении слова «вера» и основывается то недоразумение, по которому люди говорят, что верят в положения, не имеющие смысла или заключающие в себе внутренние противоречия. И потому то, что вы слепо доверяете своим учителям, никак не доказывает того, что вы верите в то, что, не имея смысла и потому не представляя никакого значения ни для вашего воображения, ни для вашего разума, не может быть предметом веры.

Известный проповедник Père Didon в предисловиях к своей «Vie de Jésus» заявляет, что он верит не как-либо иносказательно, а прямо, без объяснений, что Христос, воскресши, вознесся на небо и сидит одесную отца. Знакомый же мне безграмотный самарский мужик, как мне рассказывал его духовник, на вопрос о том, верит ли он в бога, прямо и решительно отвечал: грешен, не верю. Неверие свое в бога мужик объяснил тем, что он не жил бы так, как живет, если бы верил в бога: и изругаешься, и нищему пожалеешь, и завидуешь, и объедаешься, опиваешься — разве так стал бы делать, если бы верил в бога.

Père Didon утверждает что он верит и в бога и в вознесение Христа, самарский же мужик говорит, что не верит в бога, потому что не исполняет его веления.

Ясно, что Père Didon даже не знает того, что такое вера, и только говорит, что он верит; самарский же мужик знает, что такое вера, и, хотя и говорит, что не верит в бога, истинно верит в него в том самом смысле, который составляет истинную веру.

X

Но я знаю, что доводы, обращенные к уму, не убеждают, — убеждает только чувство, и потому, оставляя доводы, обращаюсь к вам, кто бы вы ни были: папы, епископы, архиереи, священники и др., — к вашему чувству, к вашей совести.

Ведь вы знаете, что неправда то, чему вы учите о сотворении мира, о боговдохновенности библии и многое другое, так как же вы решаетесь учить этому маленьких детей и взрослых необразованных людей, ждущих от вас истинного просвещения?

Положа руку на сердце, спросите себя, верите ли вы в то, что проповедуете? Если вы действительно, не перед людьми, а перед богом, памятуя о своем смертном часе, спросите себя об этом, вы не можете не ответить себе, что нет, не верите. Не верите вы в боговдохновенность всего того писания, которое вы называете священным, не верите во все ужасы и чудеса ветхого завета, не верите в ад, не верите в беспорочное зачатие, в воскресенье, в вознесенье Христа, не верите в воскресенье мертвых, в троичность бога, не верите не только во все члены того символа, который выражает сущность вашей веры, но часто не верите ни в один из них.

Неверие, хотя бы в один из догматов, включает в себя неверие в непогрешимость церкви, установившей тот догмат, в который вы не верите. А если не верите в церковь, то не верите ни в один из догматов, установленных ею.

Если же вы не верите, если хоть даже сомневаетесь, то подумайте о том, что вы делаете, проповедуя как божескую, несомненную истину то, во что вы не верите, и проповедуя ее теми непрямыми, исключительными способами, которыми вы ее проповедуете. И не говорите, что вы не можете взять на себя ответственность за лишения людей тесного единения с большим или малым числом ваших единоверцев. Это несправедливо. Внушая им свою исключительную веру, вы делаете именно то, чего не хотите делать: лишаете людей единения со всем человечеством, заключаете их в узкие рамки одного своего исповедания, невольно и неизбежно ставя их этим, если не во враждебное, то во всяком случае в отчужденное положение по отношению ко всем другим людям.

Я знаю, что вы не сознательно делаете это ужасное дело; знаю, что вы сами большей частью запутаны, обмануты, загипнотизированы, часто поставлены в такие условия, при которых для вас признать истину — значит осудить всю свою предшествующую деятельность, иногда многих десятилетий; знаю я, как трудно именно вам, с вашим воспитанием, в особенности с общей всем вам уверенностью в том, что вы непогрешимые наследники Христа бога, перейти к трезвой действительности и признать себя заблудившимися грешниками, делающими одно из самых гадких дел, которое только может делать человек.

Знаю всю трудность вашего положения; но, вспоминая слова признаваемого вами божественным евангелия о том, что богу приятнее один покаявшийся грешник, чем сотни праведников, думаю, что каждому из вас, какое бы он ни занимал положение, все-таки легче покаяться и перестать участвовать в том деле, которое вы делаете, чем, не веря, продолжать делать его.

Кто бы вы ни были: папы, кардиналы, митрополиты, архиереи, епископы, суперинтенденты, священники, пасторы, подумайте об этом.

Если вы принадлежите к тем духовным лицам, каковых в наше время к несчастью очень много и становится всё больше и больше, которые ясно видят всю отсталость, неразумность и безнравственность церковного учения и, не веря в него, продолжают для своих личных видов — священнических, епископских окладов проповедывать его, то не утешайтесь мыслью, что ваша деятельность оправдывается тем, что она может быть полезна толпе, народу, не понимающему еще того, что вы понимаете.

Ложь никому не может быть полезна. То, что вы знаете, что ложь есть ложь, знал бы точно так же и был бы свободен от нее тот человек из народа, которому вы внушили и внушаете ее. Мало того, что без вас он был бы свободен от лжи, он нашел бы ту истину, которая открыта ему Христом и которую вы своим учением скрываете от него, становясь между ним и богом. То, что вы делаете, вы делаете не для пользы людей, а только ради своих честолюбивых, корыстных целей.

А потому, как бы величественны ни были те дворцы, в которых вы живете, и церкви, в которых вы служите и проповедуете, и те облачения, которыми вы себя украшаете, дело ваше от этого не становится лучше. Что велико перед людьми, то мерзость перед богом.

Так это для тех, которые не верят и продолжают проведывать ложь и поддерживать в ней людей. Но есть еще среди вас такие, и число их становится тоже всё больше и больше, которые, хотя и видят несостоятельность в наше время положений церковной веры, не могут решиться критически обсудить ее.

Вера эта так сильно была внушена им в детстве, так сильно поддерживалась в них окружающей средой и влиянием толпы, что они, даже и не пытаясь освободиться от нее, все силы своего ума и образования употребляют на то, чтобы хитроумными иносказаниями и ложными и запутанными рассуждениями оправдать все несообразности и противоречия исповедуемого ими учения.

Если вы принадлежите к этому разряду, хотя и менее преступных, но зато еще более вредных, чем первые, духовных лиц, не думайте, чтобы ваши рассуждения успокоили вашу совесть и оправдали вас перед богом. Вы в глубине души не можете не знать, что всё, что бы вы ни придумывали и ни выдумывали, не может сделать того, чтобы безнравственные рассказы священной истории, ставшие в противоречие с знанием и пониманием людей, и положения Никейского символа стали нравственны, разумны, ясны и согласны с современным знанием и здравым смыслом.

Вы знаете, что убедить в истинности своей веры своими рассуждениями вы никого не можете, что ни один свежий, взрослый образованный человек, не воспитанный в детстве в вашей вере, не только не поверит вам, но или засмеется или примет вас за душевно-больного, услыхав ваши рассказы о начале мира, истории первых людей и грехе Адама и искуплении от него людей смертью сына бога.

Единственное, что вы можете сделать своими мнимо-учеными рассуждениями, это то, чтобы на время, в особенности пользуясь своим авторитетом, удержать в гипнотическом подчинении ложной вере тех, которые просыпаются от ее внушения и готовятся освободиться от нее.

Вы это и делаете. И это очень дурное дело. Вместо того, чтобы употреблять свои умственные силы на то, чтобы освобождать себя и других людей от того обмана, в котором вы вместе с другими находитесь и от которого страдаете и вы, и они, вы употребляете эти силы на то, чтобы запутывать еще больше себя и других людей.

Вам, духовным лицам этого разряда, нужно, не запутывая себя и других неясными, сложными рассуждениями, не стараться показать, что истина — то самое, что вы считаете истиной, а, напротив, сделав усилие над собой, постараться узнать всю доступную вам истину и на основании этой истины проверить то, что по вашим верованиям принималось вами за истину.

И стоит вам только искренно поставить себе эту задачу, и вы тотчас же очнетесь от того гипноза, в котором находились, и вам ясно станет то ужасное заблуждение, в котором вы до сих пор находились.

Так это для второго, и в наше время очень большого разряда умствующих, наиболее вредных духовных лиц.

Но есть еще самый распространенный, третий разряд простодушных духовных лиц, которые никогда не усумнились в истине той веры, которую они исповедуют и проповедуют.

Люди эти или никогда не думали о значении и смысле тех положений, которые переданы им с детства, как священная божеская истина, или если и думали, то так не привыкли самостоятельно мыслить, что не видят заключающихся в них несообразностей и противоречий, или, хотя и видят их, до такой степени подавлены авторитетом церковного предания, что не смеют думать об этом иначе, чем так, как верили прежде жившие и теперешние церковники. Люди эти успокаиваются обыкновенно мыслью, что церковное учение, вероятно, удовлетворительно объясняет кажущиеся им, только по их недостаточному богословскому образованию, несообразности.

Если вы принадлежите к этому разряду людей, искренно и наивно верующих или еще не верующих, но готовых поверить и не видящих к этому препятствий, кто бы вы ни были: уже действующие духовные лица, или еще готовящиеся к духовному званию молодые люди, остановитесь на время в своей деятельности или в своем приготовлении к этой деятельности и подумайте о том, что вы делаете или собираетесь делать.

Вы проповедуете или собираетесь проповедывать людям такое учение, которое определит для них смысл их жизни, определит цель ее, укажет признаки добра и зла и даст направление всей их деятельности. И проповедуете вы это учение не как всякое людское учение, несовершенное и могущее быть обсуживаемым, а как учение, открытое самим богом и потому не подлежащее обсуждению; и проповедуете вы его не в книге или простой беседе, а непременно или детям в том возрасте, когда они не могут понимать значение всего того, что им передается, а между тем всё, передаваемое им, неизгладимо запечатлевается в их сознании, — или взрослым необразованным людям, не имеющим возможности обсудить того, что вы им преподаете.

В этом вся ваша деятельность, и к этой деятельности вы готовитесь.

А что, как то, что вы проповедуете или собираетесь проповедывать, неправда?

Неужели нельзя или не надо подумать об этом? А если вы подумаете об этом и сличите это учение с другими учениями, считающими себя точно так же едиными истинными, сличите его с вашими знаниями, с здравым смыслом, одним словом, без слепого доверия, а свободно обсудите его, то вы не можете не увидать, что то, что выдается вами за священную истину, не только не есть священная истина, а есть только отсталое суеверное учение, которое, так же как и другие подобные учения, поддерживается и проповедуется людьми никак не для блага своих братьев, а для каких-то других целей. А как скоро вы поймете это, так все те из вас, которые серьезно смотрят на жизнь и прислушиваются к голосу своей совести, не будут уже в состоянии продолжать проповедывать это учение или готовиться к этому.

XI

— Но что будет с людьми, если они перестанут верить в церковное учение? И не будет ли от этого хуже? — слышу я обычное возражение.

— Что будет, если люди христианского мира перестанут верить в церковное учение?

Будет то, что людям христианского мира будут доступны, открыты не одни еврейские легенды, но религиозная мудрость всего мира. Будет то, что люди будут вырастать и развиваться с неизвращенными понятиями и чувствами. Будет то, что, откинув принятое по доверию учение, люди установят разумное и соответствующее их знаниям свое отношение к богу и признают вытекающие из такого отношения нравственные обязанности.

— Не будет ли от этого хуже людям? — Если церковное учение не истина, то как же может быть хуже людям от того, что им не будет проповедываться ложь, как истина, да еще теми непрямыми способами, которые для этого употребляются.

— Но люди народа грубы и необразованны, и то, что не нужно нам, образованным людям, — говорят еще, — может быть полезно и даже необходимо грубому народу.

Если все люди равны, то все и идут одним и тем же путем от мрака к свету, от невежества к знанию, от лжи к истине. Вы шли этим путем и пришли к сознанию неистинности той веры, в которой вы были воспитаны. По какому же праву вы хотите остановить других людей в таком же движении?

Вы говорите, что хотя вам и не нужна уже эта пища, она нужна массам. Но ни один разумный человек не возьмет на себя определить телесную пищу других людей, как же решить, и кто это может решить, какая духовная пища нужна массам, народу?

То же, что вы видите в народе потребность этого учения, никак не доказывает того, чтобы нужно было удовлетворять ей. Есть потребность к вину, табаку и еще другие, худшие потребности. Главное же то, что вы сами сложными приемами гипнотизма возбуждаете ту потребность, существованием которой вы хотите оправдать свою деятельность. Только перестаньте возбуждать эту потребность, и ее не будет, потому что как у вас, так и у всех людей, не может быть потребности ко лжи, а все люди всегда шли и идут от мрака к свету, и вам, стоящим ближе к свету, надо стараться сделать его доступным другим, а не заслонять его.

— Но не будет ли хуже от того, что мы, люди образованные, нравственные, желающие добра народу, вследствие возникших в нашей душе сомнений, оставим нашу деятельность, и места наши займут грубые, безнравственные люди, равнодушные к народному благу? — слышу я последнее возражение.

Несомненно, что выход лучших людей из духовного сословия сделает то, что церковная деятельность, находясь в грубых, безнравственных руках, будет всё более разлагаться, обличая свою лживость и зловредность. Но от этого не будет хуже, потому что разложение церковной деятельности, совершающееся и теперь, есть одно из средств освобождения народа от того обмана, в котором он находится. И потому, чем скорее это освобождение совершится через выход из духовного сословия просвещенных, добрых людей, тем это лучше. И потому, чем больше будет выходить из духовного сословия просвещенных, хороших людей, тем это лучше.

Так что, с какой бы стороны вы ни смотрели на свою деятельность, деятельность эта — всегда вредная, и потому все те из вас, которые боятся бога и не заглушили своей совести, не могут сделать ничего другого, как употребить все свои силы на то, чтобы освободиться от того ложного положения, в котором вы находитесь.

Знаю, что многие из вас связаны семьями или зависят от родителей, требующих от вас продолжения начатой деятельности; знаю, как трудно отказаться от почетного положения, от богатства или хотя от обеспечения себя и семьи средствами для продолжения привычной жизни, и как больно итти против любящих семейных. Но всё лучше, чем делать дело, губительное для своей души и вредное людям.

И чем скорее и решительнее вы покаетесь в своем грехе и прекратите свою деятельность, тем это лучше будет не только для людей, но и для вас самих.

Вот это-то я и хотел, находясь теперь на краю гроба и ясно видя главный источник бедствий людей, сказать вам и сказать не для того, чтобы обличать и осуждать вас (я знаю, как незаметно вы сами были вовлечены в тот соблазн, который сделал вас тем, что вы есть), но для того, чтобы содействовать избавлению людей от того страшного зла, которое производит проповедь вашего учения, скрывающего истину, и вместе с тем помочь и вам проснуться от того гипноза, в котором вы находитесь, часто не понимая всей преступности своей деятельности.

И помоги вам в этом бог, который видит сердца ваши.

Ясная Поляна.

1 ноября 1902 года.