ПСС. Том 34. Произведения, 1900-1903

ПЛАНЫ, ЗАМЕТКИ

* № 2 (рук. № 2).

1) У Лизы.

2) У цыган.

3) У Лизы. Больн[ой] реб[енок].

4) У Афре[мова]. Саша.

5) У Каренин[а].

6) В гостинице. Федя, Ма[ша].

7) В ресторане.

8) На берегу.

9) На железн[ой] дороге.

Конспект драмы «Живой труп»

Уменьшено

10) <На свидетель[ствовании]>.

10) На даче. Извести[е].

11) Свидетельств[ование трупа].

12) В трактирах пье[т]. Труп.

13) Счастливые супр[уги] в деревне. Извести[е].

14) Судебн[ое] сл[едствие].

15) Суд.

ВАРИАНТЫ

№ 1 (рук. № 1).

— Вот вы говорите, что надо самому понять, что хорошо, что дурно. А как понять это мальчику, когда он видит вокруг себя дурное, а люди всё это дурное считают хорошим. Я про себя скажу. — Так заговорил почтенный Иван Васильич после разговора, шедшего между молодежью о том, чем должно руководствоваться для определения нравственного и безнравственного. Никто, собственно, не говорил, что надо самому понять, что нравственно и что безнравственно, но у Ивана Васильевича была такая манера отвечать на свои собственные, возникающие вследствие разговора, мысли, и по случаю этих мыслей рассказывать целые эпизоды из своей длинной, интересной жизни. Часто он совершенно забывал повод, по которому он рассказывал, и увлекал рассказом тем более, что рассказывал очень искренно [и] очевидно правдиво. Так он сделал и теперь. — Да, вот и разберитесь, что хорошо, что дурно, когда вам 20 лет да еще вы влюблены.

— Это вы, Иван Васильевич, были влюблены? — спросила у него бойкая, хорошенькая приятельница его дочери.

— Да еще как, — самодовольно улыбаясь под седыми усами, сказал Иван Васильевич. — Был я студентом. Обыкновенно на провинциальные университеты смотрят свысока, а по-моему провинциальные университеты лучше столичных. И тебе советую отдать сыновей куда-нибудь в Харьков, Казань, Киев, а не в Москву. Не знаю, как теперь, а в мое время никаких у нас в университете идей и тем паче политических теорий и демонстраций не было. Были хорошие профессора, и были студенты, которые сильно любили науку и учились под руководством старших, как и свойственно юношам от 16 до 20—25 лет, и были студенты, к которым я принадлежал, которые учились только настолько, чтобы переходить с курса на курс, и занимались тем, чтобы шалить, петь, играть, иногда выпить, а главное влюбляться. И я, право, благодарен за эту судьбу: за то, что я был в провинциальном университете и принадлежал к этому роду юношей, а не был занят, как теперь ваша молодежь, — простите, — невежественная, самоуверенная, заучившая одну какую-нибудь последнюю теорию по книжке и воображающая,²⁸³ что она всё знает и что ей надо не учиться, а учить. Я благодарен за то, что смолоду был молод, а стал думать об общих вопросах жизни тогда, когда ум окреп, и я узнал жизнь. Ну да не в том дело. Был я из веселых молодых студентов и богатеньких. Был у меня иноходец лихой, катался с гор с барышнями (коньки еще не были в моде), устраивал с товарищами вечеринки с шампанским (в то время мы из вина ничего кроме шампанского не пили) и, главное, танцовал на вечерах и балах (у нас были прекрасные балы). Танцовал я хорошо. И теперь могу стариной тряхнуть и был не безобразен.

— Ну нечего скромничать, — перебила его опять бойкая барышня, — мы ведь видим вас теперь в 75 лет и знаем ваш еще дагеротипный портрет. Не то что не безобразен, а вы были раскрасавец.

— Красавец — так красавец, но не в том дело. Я говорил, что влюблялся, но строго говоря я был в это время по-настоящему влюблен только три раза. — И загибая пальцы большой левой руки, Иван Васильевич назвал три фамилии. — Последняя была Варинька Б..... Это была моя самая прекрасная и сильная любовь, и про нее-то я и хочу рассказать.

— Варенька эта была очень хороша. Вот это была точно красавица. Иначе и назвать ее нельзя было: высокая, стройная, необыкновенно прямо державшаяся, — она иначе не могла — и это давало ей царственный, величественный вид, который был бы смущающий, если бы не ласковая, ласковая, всегда веселая улыбка у рта, и прелестных блестящих глаз, и щек, и ямок, и всего милого существа.

— Каково Иван Васильевич расписывает.

— Да как не расписывай, расписать нельзя. Ну вот на маслянице был бал у губернского предводителя — богача хлебосола, добродушнейшего старичка с великолепной женой, всегда в брильянтовой фероньерке, и с буфетом разливанного моря шампанского. Я танцовал и, разумеется, не пил шампанского, потому что был совсем пьян от любви. Варинька была не из богатого семейства, она была дочь полковника, воинского начальника гарнизона. Мать ее была совсем вульгарная женщина. Но их везде приглашали и по положению отца — для губернии и воинский начальник гарнизона лицо, — а, главное, за неоспоримую, признаваемую всеми прелесть дочери, украшавшей всякий бал.

Мне не удалось с ней танцовать мазурку. Препротивный инженер, Анисимов — я до сих пор не могу простить это ему — пригласил ее, только что она вошла, а я, заезжая к парикмахеру за перчатками, опоздал. Я танцовал с маленькой миленькой немочкой, но был очень неучтив — не говорил с ней и не смотрел на нее, я видел только высокую стройную фигуру в белом платье с розовым поясом, ее сияющее зарумянившееся с ямочками лицо и ласковые, милые, блестящие глаза. Не я один. Я замечал, что все смотрели на нее и любовались ею, любовались и отвергнутые ею мущины и завидующие ей женщины, которых она затмила всех.

По закону, так сказать, я не танцовал с нею, но по духу всю мазурку мы танцовали только с нею. Она не смущаясь через всю залу шла ко мне, и я вскакивал, не дожидаясь приглашения, и она улыбкой благодарила меня за мою догадливость. Когда нас подводили к ней, и она не угадывала моего качества, она делала презрительную гримаску, подавая руку в высокой лайковой перчатке не тому, кому хотела. Когда делали фигуры мазурки вальсом, я подолгу вальсировал с нею, и она, улыбаясь, хоть и запыхавшись, говорила мне: encore. Она обещала мне кадриль после ужина, и когда я передавал назад ее веер, она оторвала от него перышко и дала мне. Я поцеловал его и спрятал в перчатку. Я был не только весел и доволен, но я был счастлив, блажен, я был добр, я был не я, а какое-то неземное существо, не знающее зла и способное на одно доброе.

Усталые музыканты перешли опять с вальса на мазурку, из гостиных поднялись от карточных столов папаши и маменьки, <ливрейные> лакеи забегали, пронося что-то. Очевидно, дело шло к ужину.

— Вот славная парочка, — услышал я чьи-то слова в то время, как мы с Варенькой в сотый раз пролетали вдоль залы, и я делал задерживающее па, в то время как она плавно в своих белых атласных башмачках обходила вокруг меня.

— Смотрите, папа просят танцовать, — сказала мне Варенька, еще веселее улыбаясь и глазами указывая на высокую <красивую> статную фигуру ее отца, полковника с серебряными эполетами.

— Варенька, подите сюда, — услышали мы голос хозяйки в брильянтовой фероньерке и подошли к двери, у которой стояли полковник, хозяйка и вышедшие из-за карточных столов родители.

— Ну пожалуйста, пройдитесь с дочерью, — говорила хозяйка полковнику. Старик, который был похож на дочь, несмотря на белые короткие волоса и белые à la Nicolas I, подстриженные усы и подведенные к ним белые же бакенбарды. Та же ласковая, радостная улыбка, как и у дочери, была в глазах и губах старого полковника и в связи с его сединой казалась мне особенно привлекательной. Я обнимал в то время весь мир своей любовью, освобожденной во мне любовью к Вареньке, но к отцу ее я испытывал в эту минуту какое-то обожание. Когда же он, поломавшись немного, вынул шпагу из портупеи и отдал ее услужливому хозяйскому племяннику и, натянув замшевую перчатку на правую руку, — «надо всё по закону», улыбаясь, сказал он — и, взяв руку дочери, стал в четверть оборота прочь от нее, выжидая такт, я был в восхищении от него.

Он топнул раз, другой, и огромная фигура его то легко и плавно, то шумно и бурно с топотом каблуков и ноги об ногу задвигалась вокруг залы. Не знаю, кто из них был лучше. Оба казались мне прелестны. Но и не я один. Вся зала с восторгом смотрела на них, и все громко зааплодировали, когда он, подпрыгнув вдруг, с прыжка упал на одно колено, обвел ее вокруг себя. Окончив танец, он нежно, мило обхватил ее руками за шею и поцеловал в лоб, повел к ее кавалеру, раскланялся и простился с хозяевами. Его уговаривали остаться ужинать, но он сказал, что не может, потому что у него на завтра есть дело. После ужина я танцовал с нею. Мы ничего не говорили о своей любви, но я почти был уверен, что она любит меня, и был невыразимо счастлив и не хотел портить своего счастия.

Когда я приехал домой, разделся и подумал о постели, я увидал, что это совершенно невозможно. У меня в руке было перышко с ее веера и целая ее перчатка, которую она дала мне уезжая, когда садилась в карету, и я подсадил ее мать, а потом ее. Я смотрел на эти вещи и, не закрывая глаз, видел ее перед собою то в ту минуту, когда она, выбирая из двух кавалеров, говорит мне: «вы <лопух> розан?», слышу ее голос или когда за ужином пригубливает бокал шампанского и из подлобья смотрит на меня ласкающими глазами; но больше всего я вижу ее в паре с отцом, когда она плавно двигается подле него, с гордостью и радостью за себя и за него взглядывает на любующуюся публику. Так что я вижу и ее и его и соединяю их в одном нежном, умиленном чувстве.

Заснуть было немыслимо. Я оделся, вышел в переднюю, надел шинель и пошел бродить по городу. Была самая масляничная погода. Снег таял, и был туман. С бала я уехал часа в 4, дома просидел часа два, так что, когда я, выйдя со двора, проходил в темноте с час, начало светать. Я вдруг почувствовал усталость, и мне захотелось спать. Я повернул к дому, но вдруг услыхал с площади странные звуки флейты и барабана. Невольно я направился к площади. Было уже совсем светло, когда я вышел на площадь. На площади была, как мне показалось сначала, толпа солдат в черных мундирах, и среди них слышались звуки флейты, барабана и еще какие-то странные звуки. Я подошел ближе и увидал высокую фигуру полковника в фуражке и шинели с своим румяным лицом, белыми усами и бакенбардами. Лицо его было совсем другое, чем на бале. Глаза были нахмурены, скулы сжаты, и изредка он что[-то] сердито и мрачно выкрикивал. Когда я подошел ближе к редкой толпе зрителей, которые смотрели на то, что делалось, я увидал, что то, что мне показалось толпой солдат, было странное построение. Солдаты стояли кругом друг против друга на расстоянии 5 или 6 шагов. У каждого солдата в руке была гибкая палка длиною более двух аршин и толщиною с палец, два барабанщика и флейтщик стояли посередине круга. В середине же круга был офицер; с внешней же стороны круга ходил полковник Б. Он не поглядел в мою сторону и не узнал меня, а что-то сделал с одним из солдат, сердито прокричав что-то. Я всё не понимал, что это, до тех пор, пока к тому месту, где я остановился, не стали приближаться шедшие люди между двумя рядами солдат. Шедшие люди были два солдата с скрещенными ружьями, к которым к самым штыкам привязано было руками маленькое черноватое существо с <оголенной> спиною и задом, на которых, мне показалось, было надето что-то странное. Только когда эти люди поравнялись со мною, я понял, что это было. Привязанный к ружьям человек был прогоняемый сквозь строй, сквозь 3000 палок, как мне сказали, бежавший солдат татарин. Все солдаты, вооруженные палками, должны были ударять по спине проводимого мимо их человека. Полковник кричал на людей, которые недостаточно крепко били, и бил их за это, угрожая еще жестоким наказанием. Солдаты взмахивали один за другим палками и ударяли по спине волочимого мимо них человека. Спина этого человека была так избита, имела такой странный, вспухший кровавый вид, что я принял эти раны за одежду. Влекомый на ружьях человек то откидывался назад, и тогда солдаты со средоточенными, серьезными лицами толкали его вперед; то падал наперед, и тогда те же солдаты удерживали его от падения и медленно вели вперед, доставляя возможность солдатам, стоящим в строю, наносить маленькому татарину самые сильные удары. Татарин так слабо стонал, что из-за равномерно с двух сторон с свистом и шлепаньем падавших ударов палок, стоны его слышны были только в самой близи. За каждым ударом, шлепавшим по сырому окровавленному мясу спины, маленький, черноватый, с серым лицом татарин поворачивался с слабым стоном в ту сторону, с которой падал удар.

— Я тебя научу, как мазать, — услыхал я голос полковника. — <Петров, займи Игнатова>. Я тебе помажу. — И вслед за этим послышались удары и зверские крики: — Будешь мазать, будешь?

————

Что ж вы думаете, что я решил, что полковник изверг, что то, что я видел, было преступленье. Ничуть. Правда, любовь моя, т. е. та прелесть, поэзия любви, которую я испытал в тот вечер, кончилась. Я не мог теперь не видеть в ней, в ее этой ласкающей улыбке, того, что я видел в ее отце на площади. Но я не смел, не мог решить, что то, что я видел, было дурно. Это было ужасно, но если оно делалось, значит оно было необходимо, оно было стихийно <вроде как грозы, бури>, и спорить с этим нельзя было, а надо было понять это и подчиниться этому. И я не мог ни того, ни другого, но и не мог решить, что это дурно. Вот и говорите после этого.

Л. Т.

1903, 6 августа Ясн. Пол.

* № 2 (рук. № 3).

<Хорошо было во всех то, что мы не лгали, представляя из себя²⁸⁴ людей, озабоченных только решением общественных вопросов, мучениками принципов — это 20-то лет, — а были просто молодые люди, какие всегда были и бывают молодые люди. Были такие, что интересовались точно наукой; были — большинство — такие, которые учились для карьеры и для того, чтобы папаша с мамашей не сердились;²⁸⁵ и были такие, к каким и я принадлежал, которые были заняты только тем, чтобы как можно веселее провести время.> И я право благодарен судьбе за то, что был в провинциальном университете в 40-х годах, <а не был, как теперешняя молодежь, — простите, — невежественная, самоуверенная, гордящаяся тем, что она молодежь. По-моему молодежь, как и невинность, мила, когда она не знает себе цены, а когда же она хвастается этим, она противна. Я благодарен судьбе за то, что и с молоду был молод, а стал думать об общественных вопросах жизни тогда, когда ум окреп и узнал жизнь.>

* № 3 (рук. № 2).

Когда делали фигуры мазурки, я подолгу вальсировал с нею, и она, часто дыша, улыбаясь, говорила мне: «encore». И я вальсировал еще и еще, <и когда надо было кончать, как-то неестественно казалось выпустить ее руки и перестать чувствовать движение ее тонкой спины на своей обнимающей ее левой руке.>

* № 4 (рук. № 5).

Заснул я только к вечеру и то после того, как пошел к приятелю и напился с ним совсем пьян, так что только на другой день опомнился совсем и стал ходить в университет и жить попрежнему.

Ну как же тут разобрать: хорошо это или дурно? Если это делалось и делалось всеми по приказанию свыше, то стало быть это так нужно было. Я так и рассуждал и после университета поступил в военную службу и хотя и не сумел выработать в себе такой же твердости, как у полковника, как видите, вышел в отставку поручиком, все-таки считал, что военная служба хорошее дело.

— Ну, а как же любовь? — спросили мы.

— Любовь как-то с этого самого бала пошла на убыль. Когда она так же, как это часто бывало с ней, с улыбкой на лице на минуту задумывалась, выражение лица ее казалось мне холодно жестоким, я сейчас же вспоминал полковника на площади, и мне становилось²⁸⁶ как-то неловко, неприятно. И я всё реже и реже стал видаться с ней. Так и кончилось ничем. А она вышла замуж, и прекрасная вышла женщина.

— Ну, у вас все прекрасные, — сказал кто-то.

— Нет, истинно-прекрасная жена и мать. И, может быть, я бы счастливее был, кабы женился на ней, разумеется, если бы она пошла. Вот и судите тут, а вы говорите.

* № 5 (рук. № 6).

Я реже стал видаться с ней. И любовь моя так и кончилась ничем, а я поступил, как хотел, в военную службу и старался выработать в себе такое же твердое сознание своего долга, — я так называл это, — как у полковника, и отчасти достигал этого. И только к старости теперь понял весь ужас того, что я видел и что сам делал. Вот и судите тут, а вы говорите.........

* № 1 (рук. № 32).

Заблуждение состоит в том, что при действительном улучшении теперешнего положения рабочих и тем более при переходе орудий производства в собственность рабочих, производиться будут совсем другие предметы, чем теперь, и совсем другим способом, потому что совсем другие будут потребности людей и совсем иначе захотят работать люди. При обобществлении орудий труда должен произойти такой переворот в направлении труда, т. е. чтò будут производить, и в способе производства, который нам теперь трудно себе представить.

* № 2 (рук. № 17).

<Нет рабства, т. е. принадлежности определенных людей определенным людям. Это определенное рабство имело свои ужасные безнравственные условия, и эти условия уничтожены, — это правда, но сущность рабства, т. е. принадлежность всего труда и даже всей внешней жизни одних людей другим осталась та же. Точно так же не только капиталист фабрикант, землевладелец, но всякий человек, принадлежащий к сословию господ, тот, который не имеет надобности продавать физический труд, есть рабовладелец и всякий человек, находящийся в необходимости продавать свой физический труд для пропитания себя и семьи, есть раб всех господ. Прежде были рабовладельцы определенных рабов. Теперь рабовладельцы — одно сословие господ, другое сословие — рабочий народ.

Говорят: это не рабы, а свободные люди, которые находят выгодным для себя работать в известных условиях, известное время. Эти самые люди могут улучшить свое положение и стать тем, что вы называете господами. И потом есть люди из господ, работающие по 10, 12 часов, и люди из народа, ничего не делающие.

Всё это правда.

Есть переходные положения между господами и рабами, есть люди наполовину господа, наполовину рабы — прислуга, прикащики и т. п., и есть люди временно рабы, переходящие в господа, всё это есть, но то, что есть, есть промежуточные люди, не исключает того, что есть резкое деление на рабов и господ, как не исключает то, что есть сумерки и рассвет, того, что есть резкое деление между днем и ночью. Господа — это те, которым чистят сапоги, которым говорят вы, у которых чистые бесполезные руки и которые большую часть времени ничего не делают. Рабы — это все те, которые чистят сапоги, выносят нечистоты, которым говорят ты, у которых грязные мозолистые руки, всегда работающие.

Суждение о том, что теперешнее положение рабочих, так называемый салариат, есть тоже рабство, хотя и признается некоторыми, признается не как действительность, а как некоторого рода метафора, большинством же вовсе не сознается и не признается.

А между тем то, что в нашем европейском мире все люди разделяются на малое число господ и большое число рабов, есть самая простая и очевидная истина, которую мы часто не видим оттого, что мы слишком привыкли считать рабством только ту форму его, которая была недавно уничтожена, новую же форму, заменившую старую, мы не признаем рабством, не видя в ней тех же черт личного произвола одного определенного лица над другими определенными лицами.

Но стоит нам вдуматься в сущность того, что составляет рабство, и в то положение, в котором находится среди нас рабочий народ по отношению к властвующим, достаточным классам, чтобы убедиться, что рабство не переставало существовать и только изменило свою форму, сделавшись из личного безличным, т. е.>

Сущность рабства есть то, что одни люди отдают весь труд всей своей жизни другим людям — господам. Господа же употребляют этот труд по своему произволу.

В этом рабство, и потому положение всех рабочих в нашем обществе есть положение рабское, с тою только разницею от прежнего рабства, что прежде были определенные рабы известных господ, которые властью правительства принуждались к полному повиновению известным господам, теперь же рабы суть те люди, которые, будучи правительством лишены имущества, постоянно держатся в необходимости продавать труд всей своей жизни тем, которые владеют имуществом, ограждаемым правительством.

<Вот эта-то истина должна прежде всего войти в сознание человечества, для того чтобы могло совершиться освобождение рабочего сословия.>

Сходство между положением общества перед освобождением крестьян и рабов в том, что также большинством не сознается незаконность положения, что малая часть видит эту незаконность, считает невозможным исправить ее сейчас, а успокаивает себя теориями о том, что это сделается само собою, и малая часть людей, которые считаются безумными, хотят сейчас же изменить положение. Так было прежде, так и теперь. Но разница в том, что теперь вопрос поставлен гораздо глубже и сложнее, радикальнее, и потому решение гораздо труднее и должно встретить еще больше препятствий.

Прежде вопрос был в том, как отменить одну из явно возмутительных форм насилия, и это легко могло быть сделано правительственной властью, теперь вопрос о том, как уничтожить пользование одними людьми трудом других, пользование, основанное на неравномерном распределении собственности.

* № 3 (рук. № 22).

А между тем то, что в наше время и при нашем устройстве есть рабы и рабовладельцы, не может быть никакого сомнения. Люди, которые идут на работы, явно губящие их жизнь, и всю жизнь работающие чужую, противную и не нужную им, но нужную их хозяевам работу, могут делать это только потому, что они рабы тех, которые их заставляют так работать. Люди же, которые могут заставлять других людей для своей выгоды и удобства по своему произволу работать не нужную рабам и губительную для их жизни работу, — это несомненно рабовладельцы.

Рабы — это все те, которые нуждаются в продаже своего телесного труда и потому каждый день работают от утра до вечера, это те, которые живут или в казармах, или по домам, сами готовя себе еду, обмывая и очищая себя, те, у которых с черными ногтями мозолистые руки и которых называют черным народом и которые сами себя так называют в противуположность господ, которых они сами считают совершенно отличными существами. Рабовладельцы же это все те люди, которые не нуждаются в продаже своего физического труда и ничего не работают руками, кроме гимнастики для здоровья, большей частью ничего не работают даже и головой, а только развлекаются удовольствиями, это те, которые живут в просторных квартирах, едят пищу, приготовленную прислугой, и сами не чистят своих жилищ и одежд, заставляя делать это прислугу, это те, у кого белые, мягкие руки, это те, которых называют господами и которые сами себя считают вправе пользоваться трудом черного народа.

* № 4 (рук. № 28).

<Рассмотрим для примера два рода рабов из тех самых, положение которых резче других поразило меня и которые представляют два различных характерных типа рабов: одни — железнодорожные грузчики, другие — женщины на ткацкой фабрике.> Если грузчики под угрозой лишения заработка покоряются требованиям надсмотрщиков, отрывающих их от обеда, сна, заставляющих перекатывать вагоны и делать всё то, что понадобится или захочется распорядителям, то разве это не полное рабство, хотя закон и не признает их рабами? И если на шелковой фабрике все женщины находятся в такой полной зависимости от хозяина, директора, смотрителя работ, что самая редкая из них может сохранить свою честь под давлением угрозы лишения заработка и приманкой увеличения его, то [разве] это не такие же невольницы, какими были крепостные?

Разве не такие же рабы лакеи, повара, горничные, переносящие всякие капризы, ругательства, иногда побои и исполняющие непосильные работы, только бы не потерять место. <Рабство состоит в том, что всякий рабочий, продавший свой труд, отдается весь во власть хозяев, которым он продается.>

Различие от прежнего рабства только то, что, во 1-х, теперешний раб может (и то не всегда, а при весьма затруднительных условиях) перейти от одного рабовладельца к другому, вроде того, как это делалось за 50 лет тому назад в Юрьев день, и, во 2-х, то, что раб не числится по закону принадлежащим рабовладельцу, хотя в действительности он вполне, иногда больше, чем прежде, принадлежит ему.

* № 5 (рук. № 8).

<Нежные, либеральные люди, особенно склонные к тому, чтобы не видеть этого общего рабства рабочего сословия, обыкновенно источник всего зла видят в неорганизованности труда, в жестокости капиталистов, заводчиков, фабрикантов, в синдикатах и т. п., а между тем, стоит только не закрывать глаза на то, что есть, чтобы видеть, что источник зла есть рабство, которое проявляется не в одних фабриках и заводах, а во всей жизни нашего общества, и что если видеть источник зла в отношении господ к народу, то виноваты все нерабочие люди: чиновники, ученые, художники, фабриканты, так же как капиталисты.>

№ 6 (рук. № 45).

Рабство нашего времени находится теперь в таком же периоде, в каком было рабство в Европе в XVII столетии, у нас в XVIII.

Положение крепостных в Европе в 18-м столетии представлялось людям того времени не рабством, а только естественным и неизбежным устройством жизни. Точно так же и по отношению к невольничеству: нужны были руки <в Америку> на плантации в колониях, и из Африки привозили для этого негров, и это казалось не рабством, а средством обработки сахарных плантаций. <Это был тот период рабства, во время которого оно не сознается.>

Рабство было, но не сознавалось как нечто установленное, а признавалось экономической формой жизни, без которой нельзя было быть и об изменении которой никто поэтому и не думал. Только к концу 18-го столетия люди Европы понемногу стали понимать, что положение рабочих не хорошо, не согласно с их мировоззрением, и началась работа, которая кончилась освобождением крепостных, в Европе раньше, у нас позже. Но уничтожение крепостничества и невольничества было уничтожением одной из форм рабства, заменившегося денежным рабством. Вот такое же, еще не вполне сознаваемое нашим обществом рабство существует среди нас теперь. До первой четверти нынешнего XIX столетия никому в голову не приходило, чтобы то положение, в котором находились рабочие в Европе, было рабство, и чтобы надо было изменить это, казавшееся естественным экономическое положение. Рабство было только в России и невольничество в Америке. И это осуждалось, положение же европейских рабочих считалось вполне нормальным. Но в середине столетия, в особенности после освобождения рабов в России и Америке, стали чаще и чаще слышаться голоса, признававшие положение рабочих неестественным, несправедливым и подлежащим изменению. И теперь, как я думаю, положение рабочих нашего времени начинает представляться уже большинству людей таким же неестественным и подлежащим изменению, каким представлялось старое рабство в конце XVIII столетия.

Теперь уже ясно видно всем людям, не одуренным научными теориями, что существующий порядок вещей не есть нечто неизбежное, стихийное, неизменное и что бедствия рабочих происходят не от какого-либо сложного социологического закона, а от самой простой, знакомой нам причины — от того, что мы владеем рабами и не хотим отказаться от выгоды своего положения.

№ 7 (рук. № 86).

Карл Маркс пишет 50 лет тому назад: «Mit der Entwicklung der kapitalistischen Production während der Manufakturperiode hatte die öffentliche Meinung von Europa den letzten Rest von Schamgefühl und Gewissen eingebüsst. Die Nationen renommierten zynisch mit jeder Infamie, die ein Mittel zu Kapitalakkumulation». («С развитием капиталистического производства во время промышленного периода общественное мнение Европы потеряло последний остаток стыда и совести. Нации стали цинически хвалиться всякою мерзостью, которая была средством для капиталистического накопления».) Капиталистическое же накопление было не что иное, как всё более и более утверждающееся рабство. Так это было 50 лет тому назад. Полстолетия жизни среди всё растущей безумной жестокости и роскоши рабовладельцев и приниженности и озлобленности рабов довело наше общество до последней степени развращения и отупения.

* № 8 (рук. № 28).

Собственность есть в самом общем определении: известное отношение людей к предметам, т. е. произведениям человеческого труда — такое отношение, при котором всеми людьми или людьми одного и того же общества признается за каким-нибудь одним лицом или некоторыми лицами право пользования на произведенные предметы. Таково право собственности без ограждения его. Если один человек вспахал землю, посеял на ней зерно и собрал урожай и никто из сограждан его не пользовался прежде этой землей и не нуждается в ней, то урожай этого человека признается его собственностью, точно то же по отношению человека, который сделает сети и наловит рыбы, или срубит лес и построит дом, или выкопает золото или брилианты. Все предметы эти будут, до тех пор пока другие не предъявляют на эти предметы своих прав, собственностью того, кто произвел их или обменял на другие предметы прямой меной или посредством денег, и не будут нуждаться в ограждении. Но как только другие люди предъявят свои права к этим предметам, свое участие в производстве их, так предметы эти уже перестают быть свободной собственностью, и принадлежность их тому или другому лицу уже не считается несомненной, а подлежит разбирательству и решению общества или его представителей. Урожай принадлежал тому, кто произвел его, только до тех пор, пока никто не заявляет того, что он нуждался в земле, на которой он был произведен, и содействовал его произведению; но если эта земля была нужна другим для посева, сенокоса, пастьбища, и они помогали посевщику и заявляют об этом, так урожай уже не может весь принадлежать сеявшему, и если в обществе есть суд, суд этот должен решить, какая доля принадлежит ответчику и какая истцам. Точно то же с рыбной ловлей и с лесом. Нет того производства, которое не нуждалось бы в пользовании общественным достоянием и в участии других людей, и как только общество или люди этого общества предъявляют свои права, так собственность уже перестает быть безусловною. Такова настоящая свободная собственность, и такая собственность не есть фикция, а есть очень определенное и распространенное явление, без которого не могло жить человечество. Право собственности всех тех людей, которые живут в равных условиях, всегда признается ими между собой и не нуждается в ограждении насилием. Земледельцы признают без ограждения насилием друг за другом право собственности на свои дома, поля, огороды, домашних животных и не покушаются на собственность один другого.

Люди не могли бы общаться между собой, если бы среди них не было сознания справедливости принадлежности предметов, с одной стороны, выработанных самими людьми, с другой стороны, необходимых для их существования. Ни одному нормальному человеку нашего мира не придет в голову отнять у другого выкормленную им скотину или у небогатого человека его пищу или одежду. Отнимут это у него только два сорта людей: разбойники, которых не удерживает законное ограждение, и те самые люди, которые ограждают насилием собственность. Они, во имя этой ограждаемой собственности, отнимут у человека произведенное им и у бедного его последний кусок хлеба и последнюю одежду. Такова естественная, настоящая собственность, и такая собственность не может быть причиною рабства.

Причина рабства лежит не в собственности, а в ограждении насилием того, что считается собственностью. Считается же собственностью в нашем мире не то, что есть такое произведение труда, в котором другие не имеют никакого участия, и не то, что необходимо для существования человека, а то, что в данный момент признается собственностью известных лиц и всякое покушение на что наказывается насилием, лишением свободы, побоями, казнями.

Правительства охраняют не собственность, a status quo общественного устройства. Начали же охранять это status quo правительства с древнейших времен, тогда, когда этот status quo был очевидной несправедливостью, возникшей из завоеваний, и потому эта несправедливость в продолжение веков не только не уменьшалась, но значительно увеличилась. Сначала правительства ограждали status quo, при котором одни люди владели другими, потом то, что одни владели всеми землями, потом — что те, которые успели завладеть капиталами, благодаря основным незаконностям, захватили все орудия труда и все средства существования народа, и правительство продолжает ограждать собственность.

<Причина основная есть законодательство, ограждающее несправедливость «священного права собственности».>

Все правительства ограждают священные права собственности. Но если есть какая-либо собственность и какая-либо собственность может называться священной, то это собственность своей жизни, своего труда. Какую же собственность ограждают все правительства, называя ее священной? Собственность, которую охраняют правительства, не есть собственность жизни, собственность труда, т. е. то, что никто не может отнять у другого человека — его жизни и его труда. Напротив, все правительства сохраняют награбленные произведения чужих жизней и чужого труда. Человек, грабящий труд рабочих, отдающий им ¹/₃, а ²/₃ берущий себе, будет пользоваться помощью правительства, его насилием, для того, чтобы заставить рабочего продолжать отдавать свой труд неработающему, и не примет просьбы рабочего о том, чтобы поддержать его требования о возвращении ему хотя ¹/₁₀₀ отнятого у него же. Купец за бесценок скупил хлеб у крестьян, и правительство помогает ему взыскивать долг с раззоренного им мужика, если же голодный мужик похитит пуд муки, его сажают в тюрьму. Землевладелец обманул крестьян в пору нужды — требования податей и нанял за бесценок на свою работу. Если крестьянин не исполнит работы, правительство отнимает у крестьянина последнее. Если же крестьянин пустил лошадь, на которой он работал, в луга, его сажают в тюрьму. Существующий порядок с своими землями, отнятыми у рабочих и во власти дармоедов, с своими орудиями производства и огромными капиталами и товарами в одних руках, с своими насилиями податей прямых, на таможнях и с своими усмирениями стачек, есть постоянная вопиющая экономическая несправедливость, есть поощрение плутов, разбойников, бессовестных и угнетение тружеников, и правительство насилием поддерживает это положение, считая его законным и незаконным всякое нарушение этой незаконности — нарушением священного права собственности.

Помню, один умный человек из народа сказал мне, говоря про царствующую несправедливость: «Всё оттого, сказал он, что правительство прежде ограбило народ, отняло землю, подати, произведения труда, а потом установило законы, что нельзя грабить. Оно прежде, чем само грабить, установило бы эти законы».

Более полстолетия тому назад Прудон сказал: la propriété c’est le vol,²⁸⁷ и все почувствовали ужас при этом произнесении всеми сознаваемой и скрываемой истины. Первое время о ней помнили, но вступили в свои права паучьи науки и своей паутиной закрыли, затемнили эту истину. Но истина от этого тем не менее осталась истиной, с небольшим прибавлением о том, что кража и грабеж есть не сама собственность, а ограждение ее.

Ведь в сущности оно и не может быть иначе. Ведь не прежде был разбор того, чем справедливо и чем несправедливо владеть, а потом закрепление владения насилием, а прежде было насилие, а потом наложена печать законности на то, что захвачено насилием или обманом, хитростью, которые всегда пристраиваются к насилию. Захвачена земля у тех, кто работает на ней, и собственность земли считается законною; отбираются и требуются подати, и это требование считается законным; захватываются сами рабы и то, что произвели рабы, [и это] считается законной собственностью. А как скоро есть незаконное насилие земли, податей, имущества, так неизбежно рядом с этим есть люди, пользующиеся нуждой тех, у которых отнята земля, отняты подати и которым нужны предметы, находящиеся во власти других. Является, кроме прямых насильников, около них армия мошенников, приобретения которых все признаются законными и поддерживаются насилием. И является рабство, только тем отличающееся от прежнего, что прежнее было прямое, теперешнее же передаточное вроде электродвигателя, который невидим, потому что работает вдали от того места, где он производит свое действие.

* № 9 (рук. № 34).

Говорят, что собственность есть естественное, прирожденное, всеми признанное право, но если это так, то право это не должно бы нуждаться в ограждении. Все естественные, прирожденные, признаваемые всеми права взаимного выбора супругов, рода занятий, места жительства, исповедания веры, не нуждаются в ограждении насилием именно потому, что они прирожденные и признаются всеми. Каждый человек, нарушая такое право по отношению к другому, скорее не только понимает, но чувствует, что этим нарушением он лишает себя возможности пользоваться этим правом.

* № 10 (рук. № 43).

<Если в прежнее время, когда одни люди завоевывали других и убивали, били, брали дани и заставляли на себя работать, насилие было очевидно, потому что насилие повторялось постоянно, если же теперь, когда отбирают только произведения труда рабочих, в виде податей, и не дают им пользоваться землею и теми предметами, которые им нужны, насилие более скрыто, то это не изменяет сущности самого рабства. Точно так же, как и тогда, раб находится в полной власти рабовладельца и, точно так же, как и тогда, в случае его неповиновения, выступает то же грубое насилие, убийство, побои, заключение в тюрьму. Разница только в том, что теперь, кроме прямых насильников и рабовладельцев, правительства с войском и всякими чиновниками, есть еще большое количество посредствующих рабовладельцев: землевладельцы, капиталисты, заводчики, члены компаний и еще более отдаленные от прямого насилия, но столь же могущественные, как и первые, — банкиры, торговцы, их агенты и вся армия ученых, художников, духовенства.>

Теперешнее рабство в сравнении с тем, которое было прежде, подобно фабрике, движимой электродвигателем, находящимся вдали от того места, где он производит свое действие. Но удаление и невидимость двигателя от того места, где он производит свое действие, никак не может и не должно вводить людей в тот обман, что двигателя нет и что двигается всё само собой. Существует рабство, как и прежнее рабство, и держится оно на том же самом, на чем держалось прежнее и держится всякое рабство — на насилии, на том, что, если рабы не захотят исполнять волю хозяев, то их принудят к этому убийством, побоями, лишением свободы. Если же насилие это с убийством, лишениями свободы, побоями, подавляется теперь реже, то происходит это оттого, что рабы знают, что, как только они попытаются освободиться от своего рабства, явятся эти вооруженные люди и будут убивать, бить, сажать в тюрьмы.

* № 11 (рук. № 64).

Встарину завоеватель прямо, непосредственно заставлял рабов работать на себя и за неисполнение сам мучал, лишал свободы и убивал своих рабов. Если теперь капиталисты заставляют рабов работать на себя и платить себе дани не тем, что они сами прямо мучают, лишают свободы, убивают рабочих, а тем, что правительство, с которым капиталисты всегда в сделке, делает это через своих агентов, чтобы поддержать узаконения, заставляющие рабочих отдаться в волю капиталистов, то рабство всё такое же рабство и основано на том же насилии: на побоях, лишении свободы, убийстве. Рабство нового времени мало заметно нам, во 1-х, потому, что главные двигатели рабства: побои, лишения свободы, убийства, употребляются те же только во времена стачек и так называемых бунтов, а, во 2-х, потому, что насилие нового времени совершается не непосредственно, а через передачу, как через передачу действует на фабрике механический двигатель, стоящий в другом помещении.

* № 12 (рук. № 31).

Говорят, что закон одинаково ограждает как обладателя фабрики капиталиста, так и фабричного рабочего. Но разница в том, что у фабриканта и капиталиста ограждаются его несправедливо отнятые у рабочего миллионы, а у рабочего ничего нет, так что нечего и ограждать. Правда, что закон равен для того и другого. Но они-то не равны.

Равенство капиталиста и рабочего такое же, как равенство двух борцов, из которых мы одному свяжем руки, а другому дадим оружие в руки: в процессе же борьбы будем строго соблюдать равные для того и другого условия.

* № 13 (рук. № 31).

Все правительства заботятся об общественной пользе и ограждают священные права собственности.

<Но общественная польза не может состоять в том, чтобы, отбирая последнее у бедных рабочих, вынуждать их продаваться в рабство, и если есть какая-либо собственность и какая-либо собственность может называться священною, то это для каждого человека собственность своей жизни, своего труда.

Правительства, под видом общественной пользы, отнимая у нищего, отдают отнятое богатому и, под видом охранения произведений труда, охраняют награбленные произведения чужого труда, признавая их собственностью тех, которые их ограбили или наследовали от грабителей.>

* № 14 (рук. № 32).

Люди правительства могут непроизводительно, праздно, вредно — на войны, на безумную роскошь — растратить собранные с рабочих миллионы, и это считается вполне законным, рабочий же, взявший в долг деньги на пропитание или орудия труда и не заплативший в срок, лишается необходимого имущества и дома.

Всё в продолжение десятков лет награбленное фабрикантом имущество, возникшее из обмана рабочих, будет считаться вполне законно и будет ограждаться правительством; попытка же рабочего, заражающегося чахоткой, уйти с фабрики до срока контракта, будет преследоваться правительством, как незаконный поступок, и наказываться.

Деятельность чиновника, получающего десятки тысяч и ничего не делающего, считается вполне законною, — нищая же вдова, для прокормления детей торгующая без патента вином, контрабандист или уклоняющийся от платежей — судятся, как преступники.

Купец — рядом мошенничеств скупил хлеб у крестьян, давимых податями, — во время голода не отдает его ниже, а втрое больше покупной цены, и его деятельность законна, и правительство ограждает его собственность; если же голодный похитит пуд этой муки — его сажают в тюрьму. Землевладелец, в пору требования податей подрядивший для своих полей будущую работу крестьян вдвое дешевле, чем она стоит, будет пользоваться помощью правительства для требования исполнения крестьянином всего того, что он был вынужден обещать во время нужды, хотя бы исполнение этих требований раззорило его. Если же крестьянин пустил лошадь в луга или собрал вязанку сучьев — его сажают в тюрьму.

Рабочий, всегда обманутый, нигде не получающий цены своей работы и своей жизни, покупающий всё, что ему нужно, втридорога, нигде не найдет суда на тех, кто его обманывает, — чиновник же, землевладелец, ростовщик, фабрикант, не переставая обманывающие и грабящие народ, во всех своих столкновениях рабочими всегда пользуются покровительством и охранением закона.

* № 1 (рук. № 1).

Я не читал за последние двадцать лет ни одного художественного произведения, которое бы близко подходило по своим достоинствам к предлагаемому роману Бютнербауер фон Поленца. (Некоторые вещи Мопасана ближе всех по достоинству подходят к этой книге.)

Достоинство этой книги первое и главное то, что она есть истинное художественное произведение, что автор высказал в ней то, что он сильно, продолжительно чувствовал и чего нельзя было выразить иначе, как в художественном и именно в этом самом произведении. Это истинно художественное произведение потому, что в нем есть фокус, в зависимости от которого развиваются лица, характеры и события, и фокус этот именно такой, какой должен быть в истинном художественном произведении. Это не только правда о том, что любит, о чем жалеет, чего желает автор. Если я не ясно выражаюсь, то это именно потому, что художественный фокус всегда такой, что его словами точно нельзя выразить: можно только приблизительно указать на его особенности, отличающие его от других, а между тем он очень ясен и определенен, яснее всего того, что можно выразить словами. Если смысл художественного произведения может быть выражен словами, то незачем было и писать мнимо-художественное произведение. Если хочешь доказать, что наследственные черты переходят от отца к сыну, то нет надобности писать об этом драму, и если хочешь доказать, что лучше рожать детей, чем убивать плод, то тоже это удобнее изложить в статье, чем в романе. И если на это попытаются писать драмы и романы, то это будут не художественные произведения. Точно так же, с другой стороны, если смысл того, зачем баба, выводящая крыс, повела мальчика в море и утопила, или зачем люди полезли на гору, или зачем появляются такие, а не такие лица и это, а не то делают, если смысл этого мне не несомненно ясен, это не художественное произведение. Художественное произведение таково, что словами его рассказать нельзя, а между тем, когда оно написано, оно с полной ясностью передает то, что хотел передать художник. Что такое передает Илиада? И прелесть войны, и жалость войны, и восхищение перед греками, и любовь к троянцам, и веру в судьбу, и покорность ей. Но это всё не говорит того, в чем тот фокус [1 неразобр.], с которым связано, к которому приурочено всё так, что ничто не лишнее. А фокус этот есть, и потому всё вполне ясно. То же и в этом романе. Что он передает? И прелесть земледельческой жизни, и жалость к ее погибели, и любовь к природе и к семье, и жалость к невежеству, к грубости. Но это всё не говорит того фокуса, с которым связаны все лица, характеры, события. Но все они нужны. И всё, что они говорят, совершенно ясно. И мало того, что ясно, но трогательно и важно.

Это присутствие верного художественного фокуса есть главное достоинство романа. Второстепенные достоинства, во 1-х, что роман правдив, не сантиментально лжив, как François le Champi, и не грубо лжив, как La terre, а правдив и изобразителен, как крестьяне Millet, Jules Breton и L’Hermite. Во-вторых, он художествен. Во всякой главе есть, кроме повествовательного, свое художественное содержание. В главе, где грубый пьяный муж бьет жену в кровь, требуя у нее деньги, и избитая, полумертвая жена все-таки не говорит ему, где она их спрятала, есть одна черта, которая освещает всю ужасную сцену и дает ей глубокий художественный смысл. Избитая жена с трудом опоминается, приподнимается с полу, вытирает подолом окровавленную голову, нос и, шатаясь, встает. Муж пьяный, избив жену, повалился на кровать, и голова его, свесившись, наливается кровью. Избитая жена видит это и поднимает голову мужа и кладет ее на подушку. Вот такое-то художественное содержание, которое есть в каждой главе.

Есть теперь пропасть писателей, которые пишут, даже не зная того, что такое внутреннее художественное содержание, кроме повествовательного, есть необходимое условие всякого художественного произведения. Третье достоинство, что вся книга написана прекрасным, благородным, т. е. простым немецким языком, особенно сильным, когда вводится грубый, мужественный рабочий язык.

Вот это произведение вышло назад тому два года, и я спрашивал нескольких литературных немцев, с которыми приходилось встречаться, об этом романе. Они не читали его, а читали все романы Золя, все драмы Ибсена, романы и повести Киплинга и даже Метерлинка.

Положение литературы и вообще искусства в наше время очень опасное.

Газеты, получившие в последнее время такое распространение, имеют не только влияние на общественное мнение, но производят такое давление, что люди, без борьбы и критики, подчиняются тому, что говорится в них. Газеты же находятся в руках денежных дельцов. Газета, журнал есть большое денежное предприятие. В денежных же предприятиях люди руководятся только выгодой. Газета выгодна, когда имеет много подписчиков. Чтобы иметь много подписчиков, надо удовлетворять вкусу большинства. Вкус большинства всегда груб, и потому газеты, потворствуя грубым вкусам и соответственно грубым вкусам, выдвигают и восхваляют самые грубые художественные произведения, отличающиеся только необычайностью, фальшивым пафосом и тем, что они чудны, выставляются как нечто самое утонченное и, главное, последнее по моде. И писатели, и художники, колеблющиеся между истинным и ложным искусством, бросаются на ложное (чего поразительный пример Гауптман, который после превосходной вещи Ткачей, чтобы угодить критике и публике, не переставая пишет вещи одну нелепее другой). Писатели же, лишенные истинного художественного дара, как Золя, Киплинг, Ибсен, не переставая пишут одно за другим сочинения,²⁹⁰ принимаемые толпою за художественные произведения.

Такие же произведения, как Бютнербауер, проходят незамеченными.

Надо надеяться, что время отсеет мякину и оставит зерно. Но нельзя [не] пожалеть о том, что²⁹¹ теперь молодые поколения писателей имеют перед собой превратные образцы, и люди из народа, вступающие в мир <мысли и> нашей литературы, под влиянием газет питаются грязной и вредной пищей, вместо чистой и здоровой, которую они могли бы иметь, если бы люди, свободные от всяких корыстных и кружковых соображений и²⁹² вместе с тем любящие искусство, поставили бы себе задачей делать то, в чем полагал Мэтью Арнольд значение всякой критики: «выбирать и выдвигать из всего, что было писано и что пишется, самое важное и хорошее».

Это самое, хотя и знаю, что мой голос будет голосом вопиющего в пустыне, я и пытаюсь делать теперь относительно прекрасного романа Поленца, предлагаемого русской публике в новом хорошем переводе.

Л. Т.

22 м[ая] 1900.

* № 2 (рук. № 2).

<Этот роман есть истинно художественное произведение потому, что в нем есть тот собирающий в одно, приурочивающий всё к одному — все события, лица, характеры — фокус, который должен быть в каждом истинном художественном произведении. Это не только правда, но правда о том, что любит, о чем жалеет автор и что естественно любить и о чем естественно жалеть, и чего желать всем людям. Если я не ясно выражаюсь, то это именно потому, что художественный фокус всегда такой, что его словами нельзя точно выразить, на него можно только указать в художественном произведении. А между тем он очень ясен и определенен. Яснее всего того, что можно выразить словами.>

* № 3 (рук. № 3).

<Если смысл²⁹³ произведения может быть выражен словами, то это наверное не художественное произведение, а подделка под него. Если в романе или драме доказывается, что наследственные черты переходят от отца к сыну, или что лучше рожать детей, чем убивать плод, то нет надобности для этого выводить лица и рассказывать их отношения между собою. Гораздо проще и удобнее изложить в статье²⁹⁴ с логическою последовательностью мысли. В таких драмах и романах, как только тема, на которую они написаны, поняты читателем, читатель тотчас же видит, что описываемые лица выдуманы и подробности о поступках и речах их становятся для него излишними²⁹⁵ и невыразимо скучными.²⁹⁶

Точно так же в обратном смысле, произведения перестают быть художественными, когда они не ясны и не понятны.

Если вам описывают зачем-то бабу, выводящую крыс, которая ведет мальчика в море и там топит его, или человека, зачем-то лезущего на построенную им башню и бросающегося оттуда вниз головой, или описываются слепые, ведущие странные, ненужные разговоры на берегу моря, или чудовища, кричащие зачем-то керекеке и т. п., и вам не ясно, почему являются все эти и зачем они делают то, что делают, то такое произведение тоже наверное не художественное.>

* № 4 (рук. № 3).

Сцена эта, как бы она ни была верно описана, не была бы художественным произведением, если бы сцена кончалась одним побоищем и описанием кровоподтеков и т. п., но художник в конце описания прибавляет одну черту, которая вдруг освещает всю ужасную сцену художественным светом, и вся картина получает трогательный и глубокий смысл, открывая перед читателем новые горизонты мысли.

* № 5 (рук. № 3).

Ложная оценка произведений мысли и искусства происходит, главным образом, оттого, что газеты, получившие в последнее время такое распространение, приобрели и приобретают страшную и опасную власть на умы людей. <Огромное большинство людей, читая газеты, в виде отдохновения или развлечения, не только не имеют какого-либо мнения о том, что они читают, но, напротив, готовы принять всякое суждение об описываемых событиях, людях, книгах, т. е. находятся при этом чтении в положении людей, называемых психиатрами восприимчивыми ко внушению, и потому всегда без борьбы и критики покорно подчиняются газетным внушениям, еще усиливаемым обычными разговорами между людьми, повторяющими друг другу прочитанное ими в газетах и журналах. Так что очень часто, особенно в последнее время, являются самые странные, ни на чем не основанные, иногда и явно лживые или невозможные эпидемические суждения о событиях, людях, книгах, объяснение которым можно найти только в газетной гипнотизации. Так что газеты в наше время имеют огромную власть не только в установлении мнений о политических событиях, но и в деле художественного вкуса и оценки произведений искусства.> Газеты же находятся в руках денежных дельцов. Газета есть большое денежное предприятие. В денежных же предприятиях люди руководятся только выгодой. Выгода газеты состоит в том, чтобы иметь много подписчиков, а чтобы иметь много подписчиков, надо удовлетворять вкусу большинства, вкус же большинства всегда груб, и потому газеты потворствуют грубым вкусам и выдвигают и восхваляют всегда самые грубые художественные произведения, отличающиеся только необычностью, фальшивым пафосом и тем, что они чудны, выставляя их как нечто самое утонченное и, главное, последнее по моде.

* № 6 (рук. № 4).

Автор, во-первых, очевидно любит то, о чем пишет, и имеет сказать нечто определенное об этом любимом им предмете. Во-вторых, он говорит это не рассуждениями. Если можно сказать рассуждением то, что хочет сказать автор, то незачем придумывать лица и события, а говорить то, что хочет сказать, образами, так как иначе нельзя передать художественное содержание, и в 3-х, говорит то, что говорит не вычурно, необыкновенными событиями, произвольно цепляющимися одно за другое, а просто, ясно, понятно для всех и так, что читателю всегда кажется, что то, что он читает, есть то самое, что он только что хотел, но не успел сам сказать или подумать.

* № 7 (рук. № 4).

И, в-третьих, главное, роман этот весь проникнут любовью к тому сословию огромного большинства людей, кормящих всех остальных, которых он заставляет действовать. <В этом отношении роман Поленца дышит тем же духом уважения и любви к крестьянину, которыми проникнуты картины Millet, Jules Breton, L’Hermit’a и нашего незаметного, почти неизвестного, но, смело скажу, самого значительного в наше время художника, русского живописца Николая Орлова, которому есть что сказать и который умеет ясно сказать то, что хочет автор.> И потому, что он любит своих героев, он глубоко проникает в их души и показывает нам то, что открывается только свету любви.

<Вы видите, что в недостатках и пороках этих людей виноваты не они одни, а те условия, в которые они поставлены, что какие бы дурные поступки они ни совершали, они жертвы, а не злодеи. В глубине души каждого из них теплится искра божественного огня, и автор без преувеличения, без подчеркивания не пропускает случая показать ее читателям.>

* № 8 (рук. № 4).

<В этом-то и настоящая художественность, чтобы раскрывать бесконечные, прежде скрытые перспективы. И эта истинная художественность дается одной любовью к тому, что составляет содержание искусства, что хотя и нельзя рассказать словами то, что оно передает, оно всегда не только совершенно ясно, но всё, что описывается в нем, представляется необходимым. Воспринимающий художественное произведение постепенно испытывает чувство, что он почти то же самое думал и чувствовал и что сказано это именно так, как это было нужно для того, чтобы было совершенно понятно, что он передает.>

Произведение искусства, настоящего искусства, тем и дорого, что оно раскрывает более или менее далекие, смотря по читателю, перспективы, прежде незнакомые или недоступные ему.

Что передает Илиада? Она передает и прелесть войны, и ужасы войны, и жалость к падшим, и восхищение перед греками, и любовь к троянцам, и веру в судьбу, и покорность ей. Но это всё не говорит того, что передает с совершенной ясностью и необходимостью вся Илиада. Она передает что-то еще большее, более глубокое, то, что никак не может быть передано словами, а может быть передано только всеми лицами и событиями, с внутренней необходимостью соединенными вокруг одного фокуса, составляющего сущность всякого настоящего художественного произведения. То же и в этом романе. Он передает и прелесть земледельческой жизни, и жалость к ее погибели, и любовь к природе и к семье, и жалость к невежеству, к грубости сельского населения, и любовь к его силе и простоте, и радость земледельческой жизни. Но это всё не говорит того, что говорит всё художественное произведение своими лицами, характерами, событиями, приуроченными к художественному фокусу, делающему их всех необходимыми и достаточными, как говорится в математике.

* № 9 (рук. № 4).

<Так что молодые художники в наше время имеют перед собой превратные образцы и, пока они молоды, невольно подражают не хорошему, но безобразному, и ложный взгляд на искусство больше и больше укореняется. Молодые художники невольно подражают ложным образцам. Люди же из народа, вступающие в мир нашего искусства, или получают отвращение к тому, что представляло для них прежде просвещение и с презрением отвертываются от него, или, что чаще всего, сами развращаются под влиянием исковерканного искусства, которое восхваляют высшие классы.>

* № 10 (рук. № 5).

<Во Франции, в отечестве Вольтера, Руссо, Мольера, Chenier, Musset, Lamartine, Hugo, Maupassan’a, критики серьезно разбирают поэтические красоты Бодлэра, Верлэна, Метерлинка и бесчисленных Verharn’oв <и т. п.> и в прозе признают величайшими писателей <Бальзака>, Флобера и Зола. В Германии, отечестве Шиллера, Гете, Лесинга, восхваляют Гауптмана за его Ганнеле и Потонувший колокол. В Англии после <Байрона и> Диккенса, Текерея, Джоржа Элиот, плохая подделка под художество с мнимо-христианской идеей The Christian расходится в милионах экземпляров, и Киплинг считается <прекрасным> образцовым писателем. В Италии зачитываются отвратительным Аннунцио. Прелестные романы Сенкевича «Без догмата» и «Семья Поланецких» проходят почти незамеченными, а искусственное, фальшивое, грубо сшитое из исторических подробностей произведение «Quo vadis» — приводит в восторг всю европейскую публику. Сумасшедшие, не имеющие никакого человеческого смысла драмы Ибсена, превозносятся до небес.>

* № 11 (рук. № 6).

Главное же то, что в этом романе, в противуположность подделкам под художество, как и во всяком художественном произведении, есть тот художественный фокус, который связывает в одно целое все события и лица произведения и вместе с тем составляет сущность того внутреннего содержания, которое не может быть передано иначе как художественное произведение.

* № 12 (рук. № 6).

И потому по мере распространения книгопечатания — газет, журналов и книг, так называемая образованная публика всё более и более погружается в невежество. Благодаря случайности или ловкости рекламиста <часто> самые плохие, все самые непонятные произведения получают огромную, всемирную славу, и люди так называемые образованные, толпа, считают своим долгом читать их, притворяться, что они понимают их, и судить о них. И в головах этой толпы образуется всё большая и большая путаница понятий и совершенная неспособность воспринимать искусство. И потому, мне кажется, что если бы образовался кружок действительно любящих искусство людей, не принадлежащих ни к какой партии и не делающих из литературной критики средство жизни, и занялись бы той критикой, которую считал необходимой Матью Арнольд, это было бы дело великой важности.

Это было бы дело великой важности, во 1-х, потому, что образованная толпа имела бы возможность освободиться от невежества, в котором они находятся и всё больше и больше погружаются, во 2-х, потому, что молодые авторы, которые подражают теперь ложным дурным образцам, уродуя свое зарождающееся вдохновение, имели бы образцы, действительно достойные подражания, в 3-х, люди из народа, вступающие в область литературного просвещения, могли бы, под руководством такой критики, получать здоровую, полезную духовную пищу, а не развращающую и одуряющую, которую теперь выдают за последнее слово утонченности.

* № 13 (рук. № 7).

Мне недавно случилось по совету приятеля прочесть роман фон-Поленца — Бютнербауэр. Роман этот есть настоящее художественное произведение. Он не принадлежит ни к тем искусным подделкам под художественные произведения, которые в таком огромном количестве пишутся в наше время не потому, что авторы их имеют сказать что-либо, а только потому, что они научились владеть техническими приемами художественности и желают своими писаниями зарабатывать деньги; не принадлежит и к тем, принимаемыми наивною публикою за художественные, романам и драмам, написанным на заданные темы, в которых автор, вместо того, чтобы изложить логически и последовательно то, что он имеет сказать, выдумывает совершенно ненужные никому лица и подробности, в которые читатель никак не может верить, потому что и сам автор не верит в них; не принадлежит и к самым любимым в наше время произведениям, называемым декадентскими, граничащими с безумием или бредом, но нравящимся толпе тем, что они представляют из себя нечто совершенно новое и необыкновенное, понимать которое считается достоинством.

Роман этот не принадлежит ни к тем, ни к другим, ни к третьим, а есть настоящее, простое, понятное художественное произведение, в котором автор говорит про то, что он любит и что ему нужно сказать, и говорит не рассуждениями, облеченными в художественную форму, а образами, тем единственным средством, которым можно передать художественное содержание, не фантастическими и необыкновенными, без внутренней необходимости нагроможденными чудесностями, а самыми обыкновенными, всем известными, самыми простыми лицами и событиями, связанными между собою не произволом автора, а внутренней художественной необходимостью.

* № 14 (рук. № 7).

И потому по мере всё большего и большего распространения газет, журналов и книг, вообще книгопечатания, всё ниже и ниже спускается уровень достоинства печатываемого. Так, в наше время дошло уже до того, что прямо отвратительные афоризмы Ничше называются философией, а стихи разных Verhаrn’ов, драматические произведения Метерлинков, Ибсенов и Гауптманов и романы Киплингов <Гюисманов> восхваляются и читаются всеми. И критики и толпа, находящиеся под внушением этой известности, стараются найти смысл и достоинство там, где нет ни того, ни другого, вследствие чего в головах огромного большинства людей образуется всё большая и большая путаница понятий и совершенная неспособность понимания искусства.

Всякое хорошее дело хорошо, но только до известных пределов. Перепроизводство всяких предметов бывает вредно, перепроизводство же предметов, служащих для удовлетворения духовных потребностей, бывает особенно губительно. Слишком много проповедников и учителей всегда было вредно, также всегда было вредно слишком большое количество лавок и торговцев. Так и с книгопечатанием. Оно было и до сих пор для некоторых сословий очень полезно, но в среде богатых классов оно уже достигло той степени перепроизводства, когда оно приносит гораздо больше вреда, чем пользы.

Убедиться в этом очень легко. Глупых и безнравственных людей, особенно среди богатых классов, гораздо больше, чем умных и нравственных. Все эти глупые и безнравственные люди имеют теперь, при обилии книгопечатания и приемах торговли журналами, газетами и книгами, имеют полную возможность печатать свои глупые и безнравственные мысли. И потому является море книг, из которых едва ли 0,001 стоит чтения и может дать что-нибудь доброе читателю, большая же половина наверное может только одуряюще и развращающе влиять на читателя. Представляю себе молодого, желающего образоваться человека из народа, которому откроют доступ в публичную библиотеку или британский музей, и он будет предоставлен себе в выборе книг. Все вероятия за то, что он, проживя сто лет и ходя каждый день в библиотеку, будет читать всё глупые и безнравственные книги. Попасть ему на хорошую книгу так же мало вероятно, как выиграть 200 000. Единственное спасение такого человека есть свободная, разумная, понимающая критика.

* № 15 (рук. № 9).

<Не только писателей, но и книг нет лучших, а и у считающихся лучшими писателями есть очень плохие произведения, и в лучших книгах есть плохие места.>

* № 16 (рук. № 12).

<Я думаю, что мысль Матью Арнольда безусловно справедлива, что критика должна быть именно такою, а не такою, какова вообще европейская и наша русская критика, занимающаяся всем, но только не тем, что составляет ее настоящее назначение. Есть критика, занимающаяся тем, чтобы осмеивать дурных и, в особенности, не принадлежащих к своему приходу писателей; или тем, чтобы спорить с критиками других направлений и придумывать туманные философские, эстетические теории, доказывающие высокое достоинство произведений, принадлежащих писателям одного с собою лагеря; или тем — такая критика особенно привилась у нас — чтобы по двум, трем типам, выводимым писателями, определять процесс развития всего общества и вообще рассуждать на всякие политические и экономические темы по поводу различных произведений литературы. Но нет критики, которая бы занималась одним, что нужно, а именно: изучением, избиранием; отмечанием, независимо от моды, авторитетов и принадлежности к тому или другому лагерю, всего того хорошего, что было написано и забыто и что теперь пишется и теряется в массе печатаемых.>

* № 17 (рук. № 12).

<Так это происходило и происходит в наше время с книгопечатанием, которое как средство было в свое время очень полезно для достаточного европейского общества и теперь очень полезно для больших масс народа, но для достаточного европейского общества, в котором уже давно произошло перепроизводство всяких книг, журналов, газет, брошюр, книгопечатание становится всё более и более вредным и в настоящее время служит главным орудием распространения невежества в этом достаточном, так называемом образованном европейском обществе.>

* № 18 (рук. № 12).

На моей памяти за 50 лет совершилось это поразительное понижение вкуса и здравого смысла читающей публики. Проследить можно это понижение везде, но укажу только на некоторые, более заметные и мне знакомые. В русской поэзии, например, после Пушкина, Лермонтова <Тютчев обыкновенно забывается>, поэтическая слава переходит к Некрасову, к Алексею Толстому, Надсону, потом к Апухтину, потом уже всё мешается, и являются Брюсовы, Бальмонты, Величко и им же имя легион, которые даже не знают, что такое поэзия и чего им надо стремиться достигнуть.