Птица малая

16

«Стелла Марис»: 2031, земное время

Минуло пять месяцев полета, когда однажды вечером, после ужина, в дверь Эмилио постучали.

— Да? — тихо откликнулся он.

В комнату просунулась голова Джимми Квинна.

— Есть минутка?

— Загляну в расписание. — Эмилио сел на кровати, скрестив ноги, и сверился с дневником деловых встреч, сотворенным из воздуха. — Как насчет вторника? В одиннадцать пятнадцать?

Ухмыляясь, Джимми протиснулся внутрь целиком, прикрыв за собой дверь, и оглядел маленькую комнату, поскольку раньше не был в ней ни разу.

— Такая же, как у меня, — прокомментировал он.

Узкая койка, письменный стол и кресло, терминал, подключенный к резервной компьютерной системе корабля. Единственное отличие: распятие на стене.

— Господи, ну у тебя и светло! И жарко вдобавок. Чувствую себя, будто на пляже.

Лукаво прищурив глаза, священник пожал плечами.

— Что я могу сказать? Латиноамериканцы любят, когда солнечно и тепло.

Но он убавил свет, чтобы Джимми стало комфортней, и выключил дисплей на ПЗУ-блокноте, отложив его в сторону.

— Присаживайся.

Отодвинув кресло от стола, Джимми уселся, еще какое-то время продолжая озираться.

— Эмилио, — произнес он, — могу я спросить кое о чем? О личном?

— Конечно, можешь, — сказал Сандос, слегка насторожившись. — Но не обещаю, что отвечу.

— Как ты выдерживаешь это? — вдруг выпалил Джимми сдавленным шепотом. — В смысле, я с ума схожу!.. Надеюсь, мои слова тебя не смутят, хотя, черт подери, мне самому неловко, но даже Д. У. начинает казаться мне милашкой! София вполне ясно дала понять, что она не заинтересована и…

Эмилио вскинул ладонь, не желая слушать дальнейших подробностей.

— Джим, когда ты вызвался лететь, то знал, кто входит в команду. И я уверен, ты не думал, будто госпожу Мендес включили в состав ради твоего удобства…

— Конечно, нет! — сказал Джимми, негодуя на то, что его заподозрили в низменных расчетах. — Просто я не знал, что будет так тяжко.

— Мягко говоря, — пробормотал Сандос, отводя глаза в сторону.

На его губах мелькнула улыбка.

— Мягко говоря. Господи, как это ужасно!

Засмеявшись, Джимми обхватил длинными руками голову и сжался в угловатый комок, всем своим видом выражая отчаяние. Затем он развернул конечности, посмотрел на священника и прямо спросил:

— Нет, серьезно — что ты делаешь? То есть я имею в виду: что, по-твоему, делать мне?

Джимми ожидал услышать что-нибудь насчет владения собой, проповедуемого религией «дзен», или про чтение молитв по четкам, и поэтому не сразу понял, когда Эмилио посмотрел ему в глаза и сказал:

— Позаботься о себе сам, Джим.

Сперва — по тому, как это было сказано: с интонацией, которая обычно предваряет прощание, — Джимми подумал, что его выставляют. И лишь через минуту до него дошло.

— О, ну, да. Я так и делаю, но…

— Тогда заботься о себе чаще. До тех пор, пока не поможет.

— А тебе помогает? Я имею в виду, может, спустя какое-то время больше не хочется, а?

Лицо Эмилио стало непроницаемым.

— Джим, даже у священника есть частная жизнь.

Впервые за время их знакомства Джимми почувствовал, что переступил некую черту, и со всей возможной быстротой сдал назад:

— Извини. Правда. Конечно, мне не следовало об этом спрашивать. Господи…

Явно ощущая себя неловко, Сандос вздохнул:

— Полагаю, учитывая обстоятельства… Ладно, отвечая на твой первый вопрос, могу сообщить, что при опросе пятисот человек, давших обет безбрачия, четыреста девяносто восемь из них признались, что мастурбируют.

— А как насчет оставшихся двух?

— Элементарно, Ватсон. Из их ответа можно сделать вывод, что у них не было рук.

Прежде чем Джимми перестал смеяться, Эмилио сухо продолжил:

— Что до твоего второго вопроса, могу лишь сказать, что после двадцати пяти лет воздержания потребность сохраняется.

— Боже! Двадцать пять лет…

— Первая часть твоего восклицания объясняет вторую часть.

Эмилио расчесал пальцами волосы — нервная привычка, от которой никак не мог избавиться. Уронив руки, он положил ладони на колени.

— На самом деле ты в более трудном положении, чем священник или монахиня. Целибат — не то же самое, что воздержание. Это активный выбор, а не просто отсутствие подходящего случая.

Джимми не сказал ничего, поэтому Эмилио продолжал тихим голосом, с серьезностью во взгляде:

— Послушай, я буду с тобой честен. Священники отличаются от всех других своей способностью хранить обет. Это общеизвестно, да? Если священник один раз в месяц тайно посещает женщину, он может растянуть свой самоконтроль до этих пределов, занимаясь сексом даже чаще, чем иные женатые мужчины. И однако для него все еще существует идеал целибата. И с течением времени священник может подходить все ближе и ближе к тому, чтобы слиться со своим целибатом. Это не значит, что мы не чувствуем желания. Это означает, что мы надеемся достичь точки — в духовном смысле, — которая придаст смысл нашим усилиям.

Джимми сидел молча, глядя на серьезное и необычное лицо мужчины напротив него, а когда заговорил, его голос словно бы стал глуше:

— А ты достиг этой точки?

Неожиданно лицо Эмилио оживилось, и он как будто уже собрался что-то сказать. Но затем его пальцы опять расчесали темные волосы, а глаза скользнули в сторону.

— Даже у священников есть частная жизнь, — вот и все, что он произнес.

Этой ночью, уже лежа в своей койке, Джимми вспомнил разговор с Энн, состоявшийся как-то вечером, еще в Пуэрто-Рико.

Он пришел к Эдвардсам на ужин, а Джордж, который, похоже, всегда знает, когда кому-то нужно поговорить с Энн наедине, рано ушел спать. После первого радиосигнала инопланетян прошло три недели, и Джимми был подавлен, потому что все думали, будто он тут напортачил или что Элейн Стефански права и Джимми стал жертвой мистификации или, что еще хуже, он сам все это подстроил. Он до сих пор часто виделся с Софией по работе, а в общении с Эмилио ощущал неловкость, гадая, не любовники ли эти двое. Джимми испытывал муки ревности, но осознавал, что судит поспешно, и был очень обеспокоен этой мешаниной чувств.

Некоторое время он говорил обиняками, но Энн поняла, куда Джимми клонит.

— Нет, не думаю, что между ними что-то есть, — сказала она прямо. — Понимаешь, не то чтобы я этого не одобряла. Если хочешь знать мое мнение, то ему совсем не повредило бы любить ее, а ей — быть любимой.

— Но он священник! — запротестовал Джимми, будто это что-то решало. — Он дал обет!

— О боже, Джимми! Ну почему мы так чертовски суровы к священникам, когда они влюбляются? Разве это преступление? — требовательно спросила она. — Что плохого в любви к женщине? Или даже в простой потребности трахаться время от времени — из-за чего тут поднимать крик?

Джимми онемел. Прямота Энн иной раз шокировала его. Она потянулась за своим бокалом, но лишь покрутила его в пальцах, любуясь отблесками бургундского в слабом свете.

— Джимми, мы все даем клятвы. В желании, чтобы благие порывы всегда оставались неизменными и правдивыми, есть нечто очень красивое, трогательное, благородное, — сказала Энн. — Мы клянемся любить, уважать и лелеять друг друга. И в самом деле верим, что так и будет. Но проходит два года или двадцать лет, и адвокаты начинают переговоры о разделе имущества.

— Ты и Джордж не отказались от своих обещаний.

Энн рассмеялась.

— Позволь сказать тебе кое-что, мой сладкий. Я была замужем по меньшей мере четыре раза, за четырьмя разными мужчинами.

С минуту она наблюдала, как Джимми переваривает это сообщение, затем продолжила:

— У них одно имя — Джордж Эдвардс, но поверь мне: мужчина, который ждет меня внизу, сильно отличается от чистенького мальчика, за которого я выходила замуж. О да, кое в чем Джордж не изменился. Он всегда был забавным, не умел планировать свое время и… ну, остальное не твоего ума дело.

— Но люди меняются, — сказал Джимми тихо.

— Именно. Люди меняются. Культуры меняются. Империи поднимаются и рушатся. Черт. Геология меняется! Каждые десять лет или около того Джордж и я сталкиваемся с фактом, что мы изменились, и нам приходится решать, имеет ли смысл заключать новый брак меж этими двумя новыми людьми. — Энн откинулась в кресле. — Вот почему клятвы — такое мудреное дело. Ничто не остается неизменным навечно. Ладно. Ладно! Попробую сказать иначе.

Она выпрямилась, устремив взгляд на что-то, находящееся вне комнаты, а Джимми осознал, что даже у Энн нет ответов на все вопросы, и это было самое утешительное, но и самое обескураживающее открытие.

— Может, именно из-за того, что лишь немногие из нас способны отказаться от земных радостей во имя абстрактной чистоты, мы высокомерно рассуждаем о безбрачии, высмеивая священника, когда ему не удается следовать своим клятвам неизменно и вечно. — Вздрогнув, Энн откинулась на спинку. — Но, Джимми! Какие неестественные слова. Неизменно и вечно! Джим, это не для людей. Даже камни не бывают неизменными и вечными.

Ее горячность застала Джимми врасплох. Он-то полагал, что, поскольку Энн и Джордж женаты так долго, она и к остальным относится со всей строгостью. Джимми хотел услышать от нее: «Обещание есть обещание», — чтобы можно было сердиться на Эмилио и ненавидеть отца за то, что тот бросил его мать, и считать, что уж с ним-то все будет иначе, что он никогда не станет лгать или изменять, не сбежит от жены и не заведет интрижку. Джимми хотел верить, что любовь, когда она к нему придет, будет неизменной и вечной.

— Пока не узнаешь пределов своей души, Джим, не стоит презирать согрешившего священника. Я не ругаю тебя, милый, — сказала Энн поспешно. — Но пока сам не испробуешь, не поймешь, что это такое: держать обещание, которое ты искренне дал много лет назад. Продолжать упираться или все бросить? Упорствовать, или признать поражение, или искать выход? — Затем она с некоторой застенчивостью призналась: — Знаешь, когда-то и я была максималисткой. Не отступать, не сдаваться!.. Но как? Джимми, я вправду не знаю, станет мир лучше или хуже, если все мы будем придерживаться клятв нашей юности.

Лежа на своей койке, Джимми пытался обдумать это. Развод был отвратителен, но потом мать встретила Ника, страстно влюбившегося в нее, и теперь у них общие дети, которые тоже любят ее. Ситуация разрешилась ко всеобщему счастью.

Он подумал об Эмилио и Софии. О Софии Джимми знал очень мало: что она потеряла в Стамбуле семью во время карантина, введенного ООН, и что выбралась оттуда, заключив контракт с брокером. И, конечно, что она еврейка — чему сильно удивился, когда впервые об этом услышал. Похоже, Софию не беспокоило, что в их группе только она не католичка; к воззрениям священников она относилась уважительно, хотя переняла у Энн изрядную долю скептицизма. Тут Джимми осознал, что за эти долгие месяцы София словно бы сделалась ученицей Энн, перенимая ее женственные повадки: быстрые объятия при встрече, манеру подпирать подбородок рукой или отбрасывать назад волосы и щурить глаза, делая какое-нибудь язвительное, колкое замечание. И хотя София все еще держалась довольно официально, было заметно, что она пытается вернуть себе нечто, принадлежащее ей по праву, сложись ее жизнь по-иному. В ней ощущалось пробуждающееся тепло, которое Джимми ошибочно истолковал как приглашение. А сейчас понял, что это просто предложение дружбы.

Что ж, Джимми упустил и эту возможность, надеясь на большее, чем София желала дать. Поэтому он подправил свои устремления. Если София когда-нибудь ощутит себя в достаточной безопасности, чтобы снова предложить дружбу, решил Джимми, то он удовольствуется дружбой. А такое вполне может произойти. Когда месяцами живешь в тесных помещениях, неизбежна некая степень фамильярности. А еще Джимми интересовало, насколько трудно приходится Эмилио.

После того первого настоящего ужина на борту «Стеллы Марис» Эмилио стал называть всех, кроме Энн и Д. У., по фамилиям. «Мендес, — окликал он, — вы уже позаботились о фильтре? Я думал, мне придется заняться им на этой неделе». София упорно именовала всех докторами и мистерами, но вскоре после того, как Эмилио изменил свой стиль общения, она подхватила его и теперь говорила так: «Вы должны удалить какие-то файлы, Сандос. У нас перегружена оперативная память». Это позволяло общаться друг с другом, не используя имен, но без излишнего формализма. Возможно, таким способом Эмилио пытался снять напряженность, чтобы сделать отношения более товарищескими.

Но даже так, был убежден Джимми, сексуальное напряжение оставалось. Там, где двое, работая вместе, могли невзначай коснуться друг друга, Эмилио очень старался избегать этого — неловко вывернув запястье, чуть сдвинувшись в сторону. Случайно оставшись одни, они могли бы иногда посидеть вдвоем, а потому заслуживало внимания то, что они никогда так не поступали. И несмотря на всю музыку и пение, звучавшие на борту «Стеллы Марис», ни та памятная песня, ни ошеломляющая близость того августовского вечера больше не повторялись.

Эмилио мог быть таким несерьезным и забавным, что порой окружающие забывали о его сане, и тогда было странно видеть лицо Эмилио во время мессы или наблюдать, как он выполняет что-то обычное с необычной тщательностью — в той иезуитской манере, которая каждодневный труд превращает в разновидность молитвы. Но даже Джимми понимал, что Эмилио и София были бы отличной парой и что их дети были бы красивыми, умными, любимыми. Следуя по стопам многих поколений сострадательных католиков, Джимми теперь недоумевал, почему парни вроде Эмилио должны выбирать между любовью к Богу и любовью к женщине, такой, как София Мендес.

Джимми спрашивал себя, что он будет чувствовать, если когда-нибудь узнает, что Эмилио верен своему обету — неизменно и вечно. И, к своему удивлению, понял, что скорее всего ощутит грусть. Но он знал, что Энн, которая «когда-то была максималисткой», его бы одобрила.

Эмилио Сандоса бы не удивило, что его друзья с такой откровенностью и участием обсуждают его сексуальную жизнь. Главным, если не единственным, безумием в существовании священника было, как он понял, то, что целибат является одновременно самым личным и самым публичным аспектом его жизни.

Один из его наставников в лингвистике, человек по имени Сэмюэл Голдстейн, помог ему понять значение этого простого факта. По рождению Сэм был корейцем, поэтому, зная его имя, можно было догадаться, что его усыновили. «Еще ребенком я понял, что это не является тайной ни для кого, кто хоть раз видел наше семейство, — сказал ему Сэм. — Не то чтобы мне было стыдно, что меня усыновили. Но я хотел разглашать этот секрет по своей воле. Наверное, у вас, парни, приблизительно то же самое».

И Эмилио осознал, что Сэм прав. Расхаживая в церковном облачении, он ощущал себя так, будто над его головой полыхает вывеска: «Никакого легального секса». Миряне считали, что знают о нем нечто важное. У них было свое мнение о его жизни. Совершенно не понимая, чему служит целибат, они находили его смехотворным или ненормальным.

Странно, но красноречивей всего отстаивали целибат люди, оставившие активное священство, чтобы жениться. Словно бы, проиграв в этой борьбе, они смогли свободней признать его ценность. И в словах одного такого священника Эмилио обнаружил наиболее ясное описание Бесценной Жемчужины: гуманность без сексуальности, любовь без одиночества, половая идентичность, основанная на преданности, бесстрашии, благородстве. И в конечном счете исключительная осведомленность о создании и Создателе…

Существовало столько же способов потерять цель и чувство меры, сколько было людей, участвовавших в этой борьбе. Эмилио сам прошел через время, когда отсутствие секса стало настолько всепоглощающим, что он не мог думать ни о чем ином, — точно голодный, мечтающий о еде. В конце концов он просто прибег к мастурбации как временному средству, поскольку уже тогда знал мужчин, которые пошли на компромисс, принеся только горе женщинам, любившим их, или топили одиночество в вине, или, что самое худшее, отрицали, что испытывают желание, и раскололи надвое свои жизни: праведники при свете, хищники в темноте.

Чтобы выстоять и пробраться через ригидность, ловушки, смятение, Эмилио с мучительной скрупулезностью выработал в себе жесткую самооценку и честность. Он нашел способ жить со своим одиночеством и отвечать «Да», когда спрашивал себя, стоит ли Жемчужина цены, которую он платит, — день за днем. Ночь за ночью. Год за годом.

Кто мог говорить о таких вещах? Во всяком случае не Эмилио Сандос, который, несмотря на свободное владение многими языками, оставался косноязычным и невразумительным, когда речь заходила о глубинах его души.

Ибо он не мог чувствовать Бога или обращаться к Богу как к другу, или говорить с Богом с непринужденной фамильярностью фанатика, или восхвалять Бога в поэзии. И все же, когда Эмилио сделался старше, стезя, на которую он ступил почти по неведению, показалась ему понятней. Для него стало более очевидным, что он и вправду призван идти этой странной и трудной, этой неестественной и неописуемой тропой к Богу, который требовал не поэзии или набожности, а простой выносливости и терпения.

Никто не мог знать, что это значило для него.