Птица малая

24

Деревня Кашан и город Гайджур третья-пятая наалпа

Через час стало очевидно, что Д. У. Ярбро серьезно болен. Надеясь, что Манужаи сможет чем-то помочь, Эмилио отправился ее искать и нашел в одной из самых больших комнат, окруженную другими жителями деревни, увлеченно обсуждавшими какой-то «пик». Когда он вошел в комнату, все настороженно повернули к нему уши, поэтому Эмилио постарался объяснить, что стряслось с Д. У., и спросил, знакома ли кому-нибудь эта болезнь и знают ли они, что могло ее вызвать и чем помочь.

— Это как и все болезни, — сказала Манужаи. — Его сердце желает что-то, чего он не может иметь.

— Тут нет животного, чей укус это причиняет? — настаивал Эмилио. — Его желудок… его живот дает боль: вот так, — он стиснул пальцы в кулаки. — Или есть еда, которая иногда это делает?

Они затеяли нескончаемый спор, похожий на обсуждение незыблемых правил кошерного питания. Кто-то поделился историей об одном несчастном, который заболел, смешав длинную еду с круглой, что у других вызвало скептические комментарии на тему, правда ли это или только отговорка, чтоб отлынивать от работы. Затем несколько селян признались, что они постоянно смешивают круглое и длинное и ни разу не болели. В конце концов Эмилио начал раскачиваться из стороны в сторону, показывая им свое беспокойство. Но это ни к чему не привело.

Догадавшись наконец, что ему нужно вернуться в квартиру, Манужаи поднялась и, покинув остальных, повела Эмилио домой, опасаясь, что он может упасть с одной из узких тропок, соединявших жилища и террасы; что бы ей ни говорили, Манужаи считала, что чужеземцы не могут видеть в тусклом красном свете самого маленького из солнц Ракхата. Аскама отправилась с ними, для разнообразия прицепившись к матери, но затем посмотрела на Эмилио и с детской прямотой спросила:

— Сипадж, Мило, а Ди умрет к утру?

Эмилио промолчал. Его неизменной политикой было говорить правду, а если по правде, то после смерти Алана Пейса казалось слишком вероятным, что Ярбро не переживет ночь. Но Эмилио не мог найти слов, чтобы произнести эту мысль вслух.

— Возможно, — ответила за него Манужаи, подняв и уронив свой хвост — что, как Эмилио полагал, было равносильно пожиманию плечами. — Если не получит то, что хочет его сердце.

Обретя голос, Эмилио сказал:

— Кое-кто думает: Ди сделало больным что-то, что он съел или выпил.

— Иногда еда делает больным, но многие ели ту же пищу, а болен только Ди, — с неоспоримой логикой сказала Манужаи. — Вам нужно найти, что он хочет, и дать это ему.

В жизни руна не было настоящего уединения. В большинстве квартир имелись углубления или закутки, которые могли разделять некоторые привычные зоны использования. Похоже, никто тут не владел помещениями, их просто занимали. Иногда семья уходила, чтобы посетить другие деревни, и комнаты пустовали, но если другой семье нравилось жилье, она перебиралась в него, а возвратившиеся путешественники выбирали какие-нибудь иные апартаменты, вселяясь туда. Энн и Джордж Эдвардсы были смущены отсутствием двери в спальне, поэтому оккупировали в квартире Манужаи и Чайпас самый изолированный участок, дойдя до того, что установили внутри жилища палатку. Остальные каждую ночь размещали свои походные кровати в разных местах, а если случался наплыв гостей, спали на подушках руна — там, где находили свободное пространство.

Обычно кровать Д. У. стояла в глубине квартиры, но Энн передвинула ее к выходу, чтобы он мог быстро выбираться наружу. Уже было несколько приступов кишечной боли, а сейчас Д. У. лежал неподвижно, свернувшись вокруг нагретого камня, завернутого в ткань, — глаза закрыты, лицо застывшее. Сидя на полу, Энн положила руку ему на голову, убрав влажные волосы со лба, и сказала:

— Позовите, если понадоблюсь, хорошо?

Д. У. никак не показал, что ее слышит. Она поднялась и подошла к Эмилио, только что вернувшемуся с Манужаи и Аскамой.

— Что-нибудь выяснил? — спросила Энн, выведя его на террасу, где можно было говорить.

— С медицинской точки зрения ничего полезного.

Но он передал, что сказала Манужаи.

— Неосуществленные желания, а? Прямо по Фрейду, — тихо произнесла Энн.

Она уже сталкивалась с такими представлениями здешних обитателей и полагала, что это фундаментальная парадигма общественной жизни руна. Она рассмотрит это позже с точки зрения антропологии.

Выйдя наружу, к ним примкнула София.

— Ну что ж, — бесстрастно сказала Энн, — ухудшение произошло быстро, диарея очень сильная, и я обеспокоена. Это почти как бенгальская холера. Если вдобавок начнется рвота, организм будет обезвожен и может стрястись беда.

— Энн, время от времени у каждого случаются кишечные боли и диарея, — сказал Эмилио. — Возможно, за ночь все пройдет, и к утру Д. У. выздоровеет.

— Но… — Энн серьезно смотрела на него.

— Да, — согласился Эмилио в конце концов. — Но.

— И что же нам делать? — спросила София.

— Кипятить воду и притворяться, что все в порядке, — ответила Энн.

Шагнув к краю террасы, она посмотрела через ущелье. Для Ракхата это была редкая ночь: безоблачная и звездная, с единственной, почти полной луной. Внизу плескалась и пенилась река, и Энн слышала нечто вроде металлического скрипа ржавых ворот, раскачиваемых ветром, — странный зов красноглазого моранора.

— Дома я бы поместила его под капельницу и накачала лекарствами. Здесь кое-как могу провести регидратацию, но то, что ему действительно нужно, находится в катере. — Черт, подумала Энн и, обернувшись, посмотрела на Софию: — Если Джордж соберет «ультра лайт», сможешь ли ты…

— Никто не полетит к катеру! — выкрикнул Д. У., он был болен, но не глух и слышал обрывки их разговора. — Мы не возвращались туда несколько недель, и взлетная полоса, наверно, совсем заросла. Я не хочу, чтобы кто-то убился только из-за того, что у меня понос.

Вернувшись в комнату, София опустилась на колени у его кровати:

— Я смогу приземлиться на неровное поле. Нам же придется когда-то возвращаться. Чем дольше будем тянуть, тем хуже будет взлетная полоса. Вам нужны антибиотики и солевой раствор. Я отправлюсь этой ночью.

Теперь заговорили все, и у каждого было свое мнение. Д. У. пытался сесть, доказывая, что не так уж болен. Джимми и Джордж подключились к спору, за ними ввязался Марк. Об этом следовало подумать раньше, но время бежало быстро, а кроме того, люди опасались знакомить руна с чудом пилотируемого полета. Они решали проблемы по мере поступления; тут не было ориентиров, если не считать негативного примера пагубных взаимодействий их предшественников с технологически примитивными культурами, случавшихся на Земле. Членам миссии вовсе не хотелось быть принятыми за богов или учредить тут новый культ, выстроенный на обмене. Но, несмотря на это, им придется вернуться за припасами, рано или поздно, и они должны поскорей восстановить взлетную полосу. Так почему не сделать это нынешней ночью?

Ничего не понимающая и оробевшая Манужаи взяла Аскаму за руку и вышла с ней на террасу. Когда они проходили мимо него, Эмилио тихо извинился, затем вступил в комнату.

— Довольно, — мягко молвил он, и наступило молчание. — Д. У., ложитесь и успокойтесь. А вы прекращайте спорить. Вы обижаете наших хозяев. К тому же спор не имеет смысла. Все равно «ультра лайт» не может лететь в темноте.

Раздались разочарованные возгласы. В горячке никто об этом не подумал. Эмилио поскреб в затылке.

— Хорошо. Завтра уже близко. Разведочный полет мы совершим, даже если Д. У. выздоровеет. Как-нибудь объясню это в деревне, успокою жителей. Энн, я подежурю до утра. А вы все отправляйтесь спать.

Сначала никто не двинулся. Прямые приказы, исходящие из уст Эмилио Сандоса, думала София Мендес, — поразительно!

Очевидно, та же мысль пришла на ум Д. У. Ярбро. Он упал на спину, слабо смеясь, и сказал:

— А я-то думал, ты не рвешься к власти.

Эмилио резко произнес что-то по-испански, и маленькая группа обеспокоенных людей, собравшихся вокруг постели Ярбро, стала рассеиваться, оставив Эмилио и Д. У. одних. Энн напоследок велела вливать в больного побольше жидкости и звать ее, если к диарее прибавится рвота.

В эту ночь их не раз будил шум, когда Д. У. приходилось вставать, и с каждым часом ему делалось хуже. Затем, уже под утро, они проснулись вновь, на сей раз из-за характерного запаха и стона Д. У.: «О Господи», — и лежали без сна, притворяясь, будто ни о чем не подозревают, прислушиваясь к тихим увещеваниям Эмилио и униженному плачу Ярбро.

Аскама спала, но Манужаи вдруг поднялась и вышла. Замерев, Энн лежала рядом с Джорджем, осторожно вслушиваясь и прикидывая, справится ли Эмилио с ролью сиделки и хватит ли у него хладнокровия. Д. У. уже унижен. Тридцатилетнее табу нарушено. Вмешательство женщины лишь ухудшит ситуацию, решила она. Энн слышала, как Эмилио настаивает, чтобы Ярбро выпил еще кипяченой воды с солью и сахаром. У жидкости был отвратительный вкус, и Д. У. давился ею, но Эмилио напомнил, что обезвоживание может убить, — поэтому с выработанной за многолетнюю практику легкостью Энн опять заснула, доверившись если не воле Господа, то здравому смыслу Эмилио.

Чуть погодя вернулась Манужаи со стопкой плетеных циновок, используемых для постелей младенцев. Эмилио помог Д. У. приподнять бедра и подсунул одну под него, а затем снова накрыл больного. Манужаи, вставшая с постели еще раз, чтобы проводить двоих чужеземцев по темной каменной тропке к реке, и видевшая, с какой нежностью один из них заботится о другом, похлопала по руке Ярбро ободряющим жестом, поразительно похожим на человеческий, и ушла, чтобы провести где-нибудь остаток ночи.

Марк Робичокс давно заметил, что естественная склонность просыпаться рано — необходимое, хотя недостаточное условие того, чтобы выдержать подготовку и быть посвященным в духовный сан. Он знавал людей, которые могли бы стать священниками, если бы подъем на рассвете не был насилием над их обычным режимом сна.

В смысле соблюдения устава церковной службы Марк Робичокс был первым среди членов иезуитской группы на Ракхате, в то время как Джимми Квинн являл противоположный пример, поэтому, когда Марк сел и огляделся, в квартире еще было, как обычно, тихо. Спросонья, как это случается даже с «жаворонками», ночные события вылетели из головы, но затем Марк увидел Сандоса, лежащего в спальном мешке рядом с кроватью отца-настоятеля, и все вспомнил. Его взгляд метнулся к Ярбро, который, как Марк разглядел с облегчением, тоже спал.

Натянув шорты, Марк босиком бесшумно вышел на террасу, где сидела Энн с Аскамой, пытавшейся научить ее усложненной версии «колыбели для кошки», в которую играли руна. Он вопросительно посмотрел на Энн. Подняв глаза к небу, она покачала головой и улыбнулась своим ночным страхам.

— А иногда они просто выздоравливают, — тихо сказал Марк.

— Deus vult, — иронично ответила Энн.

Он тоже улыбнулся и отправился к реке.

Уязвимость их существования на этой планете вновь вышла на передний план, а возможное выздоровление Д. У. не избавило от ощущения, что они танцуют на проволоке, натянутой высоко над землей. К тому времени, когда Эмилио вышел на террасу, растирая лицо в свете позднего утра, Джордж и София пытались решить, смогут ли они прикрепить к самолету нечто вроде веревочной лестницы, чтобы можно было спрыгнуть с «ультра лайта», пока тот будет пролетать над поляной на малой скорости, а потом расчистить ее от кустов, прежде чем самолет зайдет на посадку. Энн красочно расписывала, к каким интересным сложным переломам может привести этот план, в то время как Марк доказывал, что он способен с воздуха определить, являются ли заросли на посадочной полосе древесными или травяными. Несколько секунд Эмилио недоуменно прислушивался к диалогу, затем отвернулся и, умывшись у реки, вернулся в постель.

Он проспал еще пару часов, а когда снова вышел на террасу, даже Д. У. уже поднялся. Выглядел он бледным и помятым, но чувствовал себя немного лучше и пытался шутить насчет мести руна. Откуда-то успел вернуться Джимми, и оказалось, что по крайней мере одна из проблем вполне могла разрешиться сама. Этим утром, как узнал Джимми, жители деревни намеревались отправиться на сбор какого-то урожая.

— Корни пик, — сказал Эмилио, зевая. — Я слышал об этом вчера вечером.

— Они спрашивают, пойдем ли мы с ними, — сообщил Джимми.

— А они хотят, чтобы мы шли? — спросил Джордж.

— Не думаю. Один из них сказал, что прогулка будет долгой, и спросил меня, не собираюсь ли я нести вас всех, — сказал Джимми. — Наверно, это было классной шуткой. Многие подергивали хвостами и пыхтели. Полагаю, они не будут возражать, если мы останемся дома.

На самом деле ему показалось, что руна будут просто счастливы, если чужеземцы не пойдут. Их отряд продвигался со скоростью самого медленного ходока, которым часто оказывалась Энн или София. Никто не жаловался, но было очевидно, что, когда они добирались до места, некоторые цветы уже начинали увядать.

— Если они уйдут, нам не придется объяснять насчет самолета, — сказал Эмилио, усаживаясь.

Небо подернулось дымкой, день обещал быть жарким. София вручила Эмилио чашку кофе. Через две террасы его заметила Аскама, сразу примчалась и засыпала вопросами о здоровье Д. У., к которому стеснялась обращаться напрямую. Еще ее интересовало, почему Мило спал так долго и пойдут ли все копать корни пик.

— Сипадж, Аскама, — сказал Эмилио. — Ди был очень болен. Кое-кто думает, что мы останемся с ним здесь, пока он отдыхает.

Малышка явно огорчилась — уши опустились, хвост поник. Не смирившись, следующие полчаса она посвятила уговорам, пытаясь убедить их идти. Уговоры не помогли, и она объявила себя «пораи», пригрозив, что заболеет, как Ди, потому что ее сердце печально. Энн углядела в этом удобный случай, чтобы расспросить о «сердечной болезни», «пораи», и увлекла Аскаму на другую террасу.

— Теперь слушайте внимательно, — сказал Д. У., когда Аскама и Энн оказались вне пределов слышимости. Его еще сильно трясло, но положение старшего обязывало. — План А: как только берег опустеет, Джордж собирает «ультра лайт», а Мендес и Робичокс вылетают к катеру. Будем надеяться, что страх безвременной кончины у Марка уравновесит чрезмерную уверенность пилота Мендес. Если он сочтет, что можно приземлиться, она рискнет. Их наградой за то, что не разбились, станет расчистка взлетной полосы. Если Марк решит, что приземляться рискованно, то вы, Мендес, повернете обратно. И никаких возражений.

— И что тогда? — спросила София.

— Тогда попробуем план Б.

— Какой?

— Я еще не придумал… Че-ерт, — произнес Далтон Уэсли Ярбро, настоятель иезуитской миссии в деревне Кашан на Ракхате, отвечая на насмешливые возгласы. — Не давите на меня! Дьявольщина, я же больной человек.

Обсуждения у руна могли длиться не один день, но как только решение было принято, деревня тронулась в путь с впечатляющей оперативностью. С трудом дождавшись, пока из виду скроется последний хвост, Джордж и София отправились в противоположном направлении, к тайнику с «ультра лайтом». В течение часа маленький самолет был собран, и София совершила короткий пробный полет. Связавшись с системами на борту «Стеллы Марис», Джимми выяснил, что погода будет отличной по обе стороны горной гряды. Оставалось примерно семь часов светлого времени.

Сопровождаемые взволнованными напутствиями, Марк и София забрались в кабину, пристегнулись и приготовились взлетать. Остальные смотрели, как Ярбро, нагнувшись в маленький кокпит, жестикулирует, на пальцах показывая маневры при чрезвычайной ситуации. Когда София запустила мотор, Д. У. шагнул назад и проорал с напускной строгостью:

— Не разбейтесь, слышите? Это приказ. У нас лишь один чертов «ультра лайт». Возвращайтесь обратно невредимыми!

Засмеявшись, София крикнула:

— Будьте невредимыми, когда мы вернемся!

Затем они взлетели, самолетик быстро набрал высоту, крылья дважды качнулись на прощанье.

— Ненавижу расставания, — проворчала Энн, когда звук мотора затих вдали.

— Ты слишком мнительная, — сказал Джордж, обнял ее и поцеловал в макушку.

Джимми ничего не сказал, но пожалел, что не обратил внимание Джорджа на грозовой фронт, надвигавшийся с юго-запада, — прежде чем дал «добро» на полет.

— Думаю, все будет в порядке, — сказал Эмилио. А Д. У. добавил:

— София хороший пилот.

— Все равно, — упрямо сказала Энн. — Ненавижу расставания.

В семи днях пути к северу от них, в своей резиденции, расположенной у причала и окнами выходившей на высокую дамбу, граничащую с его имением, Супаари Ва Гайджур начал этот день с похожим ощущением ненадежности своего существования. Правда, он собирался рискнуть не жизнью и здоровьем, но положением и достоинством. Если не преуспеет, это положит конец мечтам, которые Супаари едва смел признать. Ставки были очень высоки.

Он плотно, но осмотрительно позавтракал: достаточно, чтобы сегодня больше не думать о еде, но не настолько, чтоб это замедлило мысли. Утро провел, занимаясь делами — с целеустремленностью перворожденного военного и со скрупулезностью второрожденного бюрократа. Его сосредоточенность нарушилась единственный раз: проходя через двор к складскому строению, он не смог удержаться от взгляда вверх, в сторону Дворца Галатны, похожего на его обитателя: великолепного и бесполезного.

Вокруг Супаари звенел, вибрировал, громыхал работающий и торгующий город — лязг и визг металлообработки ежеминутно заглушался басом деревянных колес, грохочущих по булыжникам сразу за его складом; гомон ремесла и коммерции сливался с шумом доков, где шесть сотен судов, груженных товарами со всего южного побережья крупнейшего материка Ракхата, проталкивались к причалам Гайджура, их самого большого рынка.

Рано изгнанный из родительской резиденции, Супаари был притянут к Гайджуру, как двухлунный прилив к берегу. Вниз по реке он поплыл на грузовом корабле руна, доставлявшем на рынок огромные корзины кармина и фиолетового датинса. Гордость была роскошью, которую Супаари не мог себе позволить: зарабатывая на проезд, он помогал повару рунао готовить еду для матросов. Супаари ждал унижений и неприятия — со всем этим он был знаком. Но за четыре дня, которые Супаари провел на лодке, двигавшейся вдоль источенных морем берегов Маснаа Тафаи, он встретил больше доброты и дружелюбия, чем за все свое детство. К руна относились с презрением, но и к нему тоже; к моменту, когда он ощутил резкие металлические испарения и маслянистые запахи Гайджура, вплывая в бухту Радина, повар звал его братом и Супаари ощущал себя не столько юнцом, приговоренным к изгнанию, сколько человеком, который вскоре найдет сокровище — если у него хватит ума его распознать.

К концу сезона, воодушевленный сложностями и опасностями торговли в самом большом коммерческом городе мира, Супаари уже знал, что нашел свое место, и официально принял второе имя, указывавшее на место проживания: Ва Гайджур. Он начал как посыльный, работая на другого третьерожденного, который прибыл в Гайджур лишь пятью годами раньше и уже процветал так, как юному Супаари и не снилось. Он узнал универсальные законы торговли: покупай дешевле и продавай дороже; сокращай убытки и не сдерживай доходы; ощущай настроение рынка, но не поддавайся ему. И он обнаружил собственную нишу: готовность, даже желание учиться у руна, говорить на их языке, уважать их обычаи и вести с ними дела напрямую.

Фундамент его состояния заложило случайное замечание рунао из внутренних земель, посетившей Гайджур, чтобы найти лучший рынок для тканей своей деревни. На высоком плато Синтарона прошли необычайно сильные дожди, сказала она и добавила: «Ракари, наверно, будет хорошим в этом году». В тот же день Супаари проверил сведения у нескольких грузоотправителей, работавших на водном пути Пон и вернувшихся из поездки не более пяти дней назад. Река была высокой, сказали они, с хорошим, быстрым потоком. Собрав все, что успел сэкономить, и взяв кредит на два года с учетом дефолта, Супаари заключил контракт на поставку ракари по три бхали за тюк к концу сезона. Уволившись с работы посыльного, он отправился в глубь материка, к полям ракар, где собирали небывалый урожай, и сговорился о покупке каждого тюка за половину бхал. Сборщики были рады получить так много, переработчикам пришлось заплатить контрактную цену, а на полученную прибыль Супаари Ва Гайджур купил свой первый двор.

Он приобрел репутацию знатока всего, что происходит у руна, и хотя его знания приносили доход, а его богатству завидовали, к нему самому относились с презрением, и Супаари остался чужаком для респектабельных джанаата Гайджура. Его мир состоял из прочих третьих, которые были его конкурентами, и руна, которые были — хотя он и получал удовольствие от общения с ними — его добычей.

То, что его исключили из светского общества, уязвляло Супаари, но кое-что более существенное лишало его жизнь вкуса, вынуждало спрашивать себя: а какой смысл во всех его усилиях? Судьба братьев, чье наследство привязывало их к маленькому отсталому городу, где они родились, казалась Супаари менее завидной теперь, когда он озирал свою большую и хорошо управляемую резиденцию, с ее слугами и складскими рабочими, с ее посыльными и конторскими служащими, с ее неугомонной целенаправленностью. Но у братьев, в отличие от него, было право на продолжение рода.

Однако судьба могла проявить к нему благосклонность. Смерть бездетного старшего брата открывала путь третьему при условии, если будет доказано, что наследник не убил перво- или второрожденного. Третий мог обзавестись семьей и в том случае, если старший был бесплоден, готов признать это публично и уступить право на потомство. И в исключительно редких случаях третий мог пробиться в Основатели и учредить новый род.

На эту последнюю возможность… а также на семь маленьких коричневых зернышек с необычным запахом и на изысканную скуку Хлавина Китери… Супаари Ва Гайджур ныне возлагал свои надежды.

К полудню, закончив повседневные дела, Супаари был готов нанять лодку, чтобы переплыть через бухту на остров Фатзна, квартал производителей стекла. Когда плоскодонка скользнула на тонкий белый песок, его посетила запоздалая мысль, что неплохо было бы захватить с собой Чайпас, дабы она помогла выбрать термос. Слишком поздно, подумал он, когда расплачивался с лодочницей и просил женщину вернуться за ним после захода первого солнца. Затем начал методично прочесывать магазины. В итоге Супаари купил не один, а три маленьких подарочных термоса, самых изящных, какие смог выбрать, но разных: изощренно стильный, строгой классической формы и простенький.

Когда лодочница вернулась, он попросил высадить его возле Эзао. С удовлетворением отметив большое число руна, уже носивших водопады лент, Супаари нашел Чайпас в одной из закусочных и, коротко объяснив ситуацию, спросил ее мнение о термосах.

Чайпас встала. Оставив свою еду и Супаари, она вышла наружу, затем чуть поднялась по склону к месту, откуда открывался лучший вид на Дворец Галатна, с его витыми мраморными колоннами, его изящно выкованными, посеребренными воротами, его шелковыми тентами, его стенами, выложенными глазурованными плитками, позолоченными и искрящимися отражениями сдвоенных трехсторонних фонтанов, рассыпавших капельки драгоценного ароматического масла, подобно огненным искрам в солнечном свете.

— При наводнении сердце стремится к засухе, — вернувшись, сказала Чайпас и поставила перед Супаари самый простой из термосов. Затем протянула к нему обе руки и произнесла с теплотой, которая тронула его до глубины души: — Сипадж, Супаари. Да будут у тебя дети!

Хлавин Китери был поэтом, и ему всегда казалось возмутительным, что его титул, Рештар, звучит так величественно и значительно.

Рештар, Когда произносишь это слово, оно появляется в два приема, медленно, с достоинством. Его нельзя обронить или пробормотать. Оно наделено величием, которого никогда не достигнет сама должность. Ибо означает это слово «запасной» или «дополнительный». Как и торговец Супаари Ва Гайджур, Хлавин Китери был третьерожденным сыном.

Их объединяло и еще кое-что. Они родились в один сезон, примерно тридцать лет назад. Будучи третьими, они существовали в состоянии предписанной законом девственности — ни тому ни другому не было позволено жениться или иметь детей. Оба преуспели в жизни больше, чем кто-либо мог ожидать, учитывая их статус по рождению. И все же, поскольку они вошли в почет не по наследству, а благодаря собственным достижениям, оба держались в стороне от своих социумов.

На этом сходство кончалось. В отличие от Супаари, чья родословная была весьма заурядна, Хлавин Китери являлся отпрыском старейшего именитого рода Ракхара и однажды был третьим в линии наследования верховного правления Инброката. В случае рештара наличие третьего не было фамильным скандалом, а лишь прискорбным следствием несвоевременного аристократического рождения. Знатные женщины традиционно плодились часто, поскольку их сыновья гибли во множестве. У родителей Супаари не было такого оправдания. И в то время как бедолаги вроде Супаари нередко задавались вопросом, зачем их вообще произвели на свет, цель рештара была ясна: он должен существовать как запасной, готовый заступить на место старшего брата, если того убьют или сделают недееспособным прежде, чем у него родится наследник. Поэтому рештары получали разностороннее воспитание, чтобы в равной степени быть готовыми для войны и для правления, когда или если этого потребует от них судьба.

В старину вероятность наследования была высокой. Ныне, во время продолжительного мира Тройственного Союза, большинство аристократических третьих бесцельно прозябали — размягченные бездельем в окружении заботливых слуг, отупевшие от праздности и стерильных развлечений.

Однако для рештара была открыта еще одна тропа, названная, соответственно, Третьим Путем: путь познания. История и литература, химия, физика и генетика, как теоретические, так и прикладные, архитектура и дизайн, поэзия и музыка — все это было полем деятельности аристократических третьих. Огражденные — или избавленные — от династии, рештары Ракхата были свободны — или вынуждены — искать смысл жизни в ином. Если у рештара хватало осторожности, пребывая в ссылке, не привлечь внимание опасной группировки и не разбудить подозрения брата-параноика, то он мог произвести нечто вроде интеллектуального потомства, сделав какой-либо долговременный и значительный вклад в науку или искусство.

Таким образом, царственные третьи Ракхата были летучими элементами, свободными радикалами высокой культуры джанаата, тогда как буржуазные третьи вроде Супаари Ва Гайджура образовывали энергичный, стабильный коммерческий элемент общества джанаата. Жестокие ограничения, которым они подвергались, были подобны давлению, превращающему уголь в алмаз. Многие были им сломаны, стерты в порошок; иные выстояли, обретя твердость и красоту драгоценного камня.

Рештар Дворца Галатна, Хлавин Китери, оказался среди тех, кого давление преобразило. Он не сетовал на превратности судьбы, но придал смысл своей жизни небывалым способом. Лишенный будущего, он стал ценителем эфемерного. Он стал жить моментом, принимая его быстротечность и парадоксальным образом увековечивая это в песне. Его бытие стало формой искусства, проистекавшего от эстетики исчезновения. Он привнес красоту в пресность, вес в пустоту, красноречие в бессодержательность. Жизнь Хлавина Китери сделалась триумфом искусства над судьбой.

Его ранняя поэзия ошеломляла оригинальностью. В культуре, с древних времен овеваемой духами и фимиамом, Хлавин Китери направил свое внимание к самым дрянным запахам. Столкнувшись с уродливым, смердящим, галдящим городом своей ссылки, он сочинял песни, которые выхватывали и восхваляли металлические испарения мраморных карьеров, щелочное зловоние красных болот, дымящую серу, чуждую ферментацию и смрадные фантомы, исходившие от рудников и заводов, бурлящие смеси масляных и солевых соединений, просачивавшиеся с верфей Гайджура. Запах: непостоянный и устойчивый, авангард вкуса, инструмент бдительности, сущность интимности и воспоминаний — запах был душой мира, пел Хлавин Китери. Его лучшим сочинением стала незабываемая поэзия гроз — песни, в которых говорилось об ослаблении, разжижении и упругости запахов, преображенных молнией и дождем, когда плясал ветер. Эти песни были такими пленительными и чарующими, что концерты Китери начали транслировать — первое невоенное применение радио в истории его культуры.

Признание не оказало на него пагубного влияния. Хлавин Китери принял его с невозмутимостью философа и направил свой разум и свое искусство на бесстрашное исследование живой смерти рештара. Он выдержал собственный немигающий, пристальный взгляд. Многие полагали, что стихи, написанные двадцатисемилетним Китери, несравненны.

Лишенный надежды на продолжение рода, опустошенный и выхолощенный, секс для рештара сводился к прозаической функции организма и приносил душе не больше удовлетворения, чем чиханье или опорожнение мочевого пузыря. В юности Хлавин Китери питал иллюзии и, компенсируя полную бессодержательность связей их ошеломляющим количеством, надеялся простым повторением возместить нехватку глубины и смысла. Повзрослев, он стал презирать гарем стерильных куртизанок и полукровок-партнеров, которых поставляли его братья; Хлавин видел, чем это было на самом деле: подачкой, брошенной ему, дабы усыпить зависть к плодовитости его старших.

И потому свою эстетическую восприимчивость он обратил к переживанию оргазма и нашел в себе смелость воспеть сей краткий миг, который для плодовитых поднимает вес прошлого, чтобы нести его в будущее, который держит в своих объятиях все моменты жизни, связывая предков и потомков в цепь бытия, из которой Хлавин был исключен и изгнан. Своей поэзией он вырвал этот момент из потока генетической истории и вынес его за пределы телесной потребности к воспроизводству и родовой надобности в непрерывности, сфокусировав на нем рассудок и душу, обнаружив в оргазме источник пронзительной эротической красоты, о котором не подозревал еще никто в истории его народа.

В культуре, обнесенной стеной традиции и отягощенной стабильностью, Хлавин Китери создал новую утонченность, изысканность, новое понимание избитых впечатлений. Что прежде было тривиально или опошлено, ныне стало театром и песней. Что прежде считалось династическим долгом или бессмысленной похотью, было разложено на компоненты и очищено, поднято до эстетического сладострастия, доселе неведомого на Ракхате. Как это ни парадоксально, даже тех, кто имел право плодиться, Рештар Галатны соблазнил артистической жизнью преходящего и стерильного, но восхитительного великолепия, ибо он изменил мир слушателей его песен. Возникло поколение поэтов, детей его души, а их песни — иногда хоровые, иногда сольные, чаще переклички в подражание древним песнопениям — распространились через космос на невидимых волнах и достигли мира, который они не могли вообразить, и там тоже изменили судьбы людей.

И именно Хлавину Китери, Рештару Дворца Галатны, Супаари Ва Гайджур послал в удивительно простом термосе семь маленьких зернышек с необычным ароматом.

Открыв термос, нарушив герметичность, Китери был ошеломлен струей сладких камфарных побочных продуктов ферментации, испускавших нотки базилика и эстрагона, шоколадных ароматизаторов, сахарных карбонильных и пиразиновых соединений, несших в продуктах сухой перегонки, созданных во время обжаривания, указание на ваниль, намеки на мускатный орех, семена сельдерея и тмина. И, поверх всего этого, слабый запах летучих карбонильных соединений и солевое воспоминание о чужом океане: пот с пальцев Эмилио Сандоса.

Поэт, у которого не было слов, чтобы описать органические красоты, о происхождении которых он даже не мог строить предположений, Хлавин Китери знал лишь, что должен знать больше. Его одержимость привела к новым переменам.