Птица малая

6

Рим и Неаполь: март — апрель, 2060

В марте человек с украденным иезуитским удостоверением ухитрился пробраться мимо охраны резиденции в комнату Эмилио Сандоса. По счастью, Эдвард Бер как раз направлялся туда, и когда он услышал, как репортер изводит Сандоса вопросами, то со всех ног ринулся в дверь. Инерция его атаки швырнула незваного гостя в стену, где брат Эдвард держал его пришпиленным, пока звал на помощь, сопя и задыхаясь.

К несчастью, весь инцидент передавался по ТВ, транслируясь персональной видеооснасткой репортера. Пусть даже так, думал потом Эдвард, все равно приятно считать, что у мира прибавится уважения к спортивным возможностям низеньких тучных астматиков.

Это вторжение привело к ухудшению в состоянии Сандоса, для которого инцидент стал прямо-таки кошмаром. Впрочем, и перед незаконным проникновением было ясно, что в его психике не происходит существенных улучшений, при том что физическое состояние стабилизировалось. Худшие из проявлений цинги были взяты под контроль, хотя утомляемость и синяки сохранялись. Врачи подозревали, что его способность поглощать аскорбиновую кислоту ослаблена длительным воздействием космической радиации. В космосе какие-либо физиологические или генетические повреждения — обычное дело; у шахтеров особых проблем нет, поскольку их защищают скалы, но в экипажах шаттлов и персоналах космических станций многие страдают от раковых опухолей и авитаминозов.

Во всяком случае Сандос поправлялся плохо. Зубные имплантанты были сейчас невозможны; ему приладили пару мостов, так что он мог есть нормально, но аппетит у него отсутствовал, и Сандос оставался крайне худым. А его руки хирурги не решались трогать. «В нынешней ситуации нет смысла пытаться, — сказал один из них. — Его соединительная ткань точно паутина. Если ее не тревожить, она будет держать. Возможно, через год…»

Поэтому Орден обратился к отцу Сингху, индийскому умельцу, известному своими замысловатыми протезами, и тот изготовил пару приспособлений, усиливавших мускулы и помогавших Сандосу управлять пальцами. Выглядевшие хрупкими, словно сахарные нити, скрепы были прилажены над его кистями и простирались до локтей. Как всегда вежливый, Сандос похвалил искусную работу и поблагодарил отца Сингха за помощь. А затем стал практиковаться ежедневно с упрямой настойчивостью, которая сперва беспокоила, а затем стала пугать брата Эдварда.

Со временем, как их заверили, Сандос научится использовать лишь сгибатели запястий, чтобы активировать сервомоторы, работающие от разности электрического потенциала, генерируемого в мышцах предплечий. Но даже спустя месяц он, похоже, не мог обособить нужное движение, а усилия по контролю над руками забирали всю его силу. Поэтому брат Эдвард всячески старался сделать эти занятия более короткими, балансируя между прогрессом Эмилио и ценой, которую оба платили в слезах.

Через два дня после того, как схватили другого репортера, по наружной стене подбиравшегося к спальне Сандоса, отец Генерал, завершив обычную утреннюю встречу с секретарем, вызвал Эдварда Бера и Джона Кандотти в свой кабинет. К смятению Джона, Фолькер остался на месте.

— Господа, отец Фолькер полагает, что Эмилио, возможно, лучше переехать в приют, — начал Винченцо Джулиани, бросив на Кандотти взгляд, вполне ясно говоривший: заткнись и подыгрывай. — И он любезно изъявил готовность проводить духовные ритуалы. Я хотел бы узнать ваши соображения.

Сдвинувшись в кресле, брат Эдвард наклонился вперед, не решаясь высказаться первым, хотя явно имел свое мнение. Прежде чем он сумел составить предложение, заговорил Иоханнес Фолькер:

— Нас учили не принимать решений в периоды скорби. Совершенно очевидно, что Сандос переживает ныне помрачение души, и неудивительно. Он духовно парализован, неспособен двигаться вперед. Я рекомендую приют с духовником, который поможет ему сосредоточиться на задаче, стоящей перед ним.

— Возможно, парень справится лучше, если никто не будет дышать ему в затылок, — сказал Джон, сердечно улыбаясь и думая: «Ну ты, самодовольный педант!»

— Простите, отец Генерал, — поспешно вмешался брат Эдвард. Враждебность между Кандотти и Фолькером уже стала притчей во языцех, — При всем уважении, ритуалы — очень эмоциональная процедура. Не думаю, что Эмилио сейчас готов для нее.

— Должен согласиться с этим, — произнес Джон приятным голосом.

И Иоханнес Фолькер — последний человек на Земле, которого я выбрал бы в духовники для Сандоса, подумал он. Или делай то, зачем уселся, сынок, или сваливай с горшка.

— Тем не менее, если говорить только о безопасности, — продолжил Эдвард Бер, — я бы предпочел, чтобы Сандос находился где-нибудь в ином месте. Здесь, в Риме, он ощущает себя, как при осаде.

— Ну, образно говоря, так оно и есть, — сказал отец Генерал. — Я согласен с отцом Фолькером: Эмилио должен осознать, в какую ситуацию он попал. Но сейчас не время для этого, а Рим — неподходящее место. Итак, все мы согласились, что убрать Эмилио из резиденции — хорошая идея, даже если для его переезда у нас разные мотивы, правильно?

Джулиани встал из-за стола и подошел к окну, откуда он мог видеть мрачную толпу, стоявшую под зонтиками вокруг дома. Им повезло с холодной, сырой погодой, которая обескуражила этой зимой всех, кроме самых настойчивых репортеров.

— Приют к северу от Неаполя обеспечит большую уединенность, нежели мы можем гарантировать здесь, — заключил отец Генерал.

— Проблема, мне думается, в том, как вывезти Сандоса отсюда, чтобы этого не обнаружили, — сказал Эдвард Бер. — Во второй раз хлебный фургон не сработает.

— Репортеры следуют за каждой машиной, — подтвердил Фолькер.

Джулиани отвернулся от окна.

— Тоннели, — сказал он.

Кандотти озадаченно посмотрел на него:

— Простите?

— Мы связаны с Ватиканом системой тоннелей, — уведомил его Фолькер. — Можно вывести его через собор Святого Петра.

— А у нас еще есть к ним доступ? — нахмурясь, спросил Бер.

— Да, если знаешь, кого спросить, — невозмутимо сказал Джулиани и направился к двери кабинета, возвещая окончание совещания. — Господа, пока наши планы не начнут выполняться, лучше, наверное, ничего не говорить Эмилио. И кому-либо другому.

Закончив с делами в доме номер пять, Джон Кандотти стоял у передней двери, приготовив зонтик и неразумно раздражаясь оттого, что столь плохая погода длится так долго. Солнечная Италия! — подумал он, фыркнув.

Протолкавшись сквозь толпу репортеров, которые ринулись на него, как только он открыл дверь, Джон получил извращенное удовольствие, на все выкрикиваемые вопросы отвечая бессмысленными цитатами из Библии, делая шоу из набожности. Но как только журналисты остались за спиной, он вернулся мыслями к недавней встрече. Джулиани явно согласен с тем, что подвергать Сандоса ритуалам в нынешнем его состоянии было бы безумием, размышлял Джон, шагая к своему приюту. Тогда в чем смысл этого маленького спектакля с Фолькером?

По натуре Джон Кандотти не был подозрительным человеком. Есть люди, которым нравится играть в административные шахматы, натравливать одного на другого, маневрировать, плести интриги, просчитывать все на три следующих хода, но у Джона не было таланта к такой игре, и поэтому он нашел объяснение, когда уже подходил к своему дому — в тот самый миг, когда умудрился ступить в свежую кучку, оставленную собакой.

Дерьмо, подумал он, разом наблюдая и комментируя. Джон стоял под дождем, созерцая свою туфлю, ее новое украшение и собственное бесхитростное благодушие. Эта встреча, понял он, была частью некоего балансирования, чем-то вроде игры в «хорошего и плохого копов», а подстрекал к ней Джулиани. Черт возьми, Шерлок, отличное рассуждение! — язвительно сказал Джон себе.

Послушание — одно дело. Быть использованным, даже отцом Генералом, — совсем другое. Джон был оскорблен, но еще и смущен тем, что сообразил с таким опозданием. И теперь он сделался подозрительным, потому что Джулиани согласился слишком легко и даже сам придумал, как вывезти Сандоса из города. Но, соскоблив дерьмо с туфли и рассмотрев факты, Джон почувствовал себя также польщенным: в конце концов его вызвали сюда аж из Чикаго, поскольку его иезуитское начальство знало, что он почти на генетическом уровне запрограммирован презирать вонючек вроде его возлюбленного брата во Христе Йоханнеса Фолькера.

Джону самому так не терпелось убраться из Рима, что ему не хотелось глубже вникать в разрешение отца Генерала покинуть Рим. Просто играй, как легли карты, сказал он себе, и надейся, что Господь на стороне Эмилио.

В пасхальные выходные Ватикан был переполнен верующими: двести пятьдесят тысяч людей прибыло сюда, чтобы получить благословение папы, молиться, глазеть на достопримечательности, покупать сувениры или стать жертвами карманников. Джихад грозил взрывами, и органы безопасности были начеку, но никто не обратил внимания на больного мужчину, склонившегося над своими коленями и закутанного от апрельского холода, которого выкатил с площади крупный парень в популярной у туристов куртке, на которой было написано: ВЕЗУВИЙ 2, ПОМПЕИ 0. А если бы за ними кто-то и наблюдал, то удивился бы лишь тому, как легко они остановили городское такси.

— Шофер? — спросил Сандос, когда Джон пристегнул его к заднему сиденью.

Он уже едва сдерживал слезы. Толпа, подумал Джон, и шум. А также страх, что его узнают и набросятся.

— Брат Эдвард, — ответил Джон.

Эдвард Бер, облаченный в униформу таксиста, приветственно вскинул пухлую руку, а затем вновь сосредоточился на вождении. Запрет на частный транспорт уменьшил в городе интенсивность движения, но на самых агрессивных шоферов действовал, как дарвиновское давление отбора. Однако Эдвард Бер был, и по веской причине, исключительно осторожным водителем. Сев рядом с Сандосом, Джон Кандотти с комфортом развалился, довольный собой, этим днем и всем миром.

— Ловко слиняли, — громко произнес он, когда Эдвард вырулил на забитую машинами автостраду, ведущую в Неаполь.

Джон повернулся к Сандосу, надеясь, что и тот заразился мальчишеским азартом побега, когда прогуливаешь уроки ради дня украденной свободы… Но вместо этого увидел отчаянно уставшего человека, сгорбившегося на соседнем сиденье и закрывшего глаза из-за нервирующего, изматывающего путешествия через город, из-за новой боли, добавившейся к непреходящей цинготной геморрагической боли и отвратительному, пронизывающему до костей изнеможению, которого не мог исцелить покой.

В молчании Джон встретился глазами с братом Эдвардом, который лицезрел в зеркальце того же человека, и увидел, что улыбка Эда увяла так же, как и его. После этого оба вели очень тихо, так что брат Эдвард мог сосредоточиться на поворотах и плавной езде, в то же время разгоняя машину настолько быстро, насколько осмеливался.

И без того отвратительное, движение через римско-неаполитанские пригороды сделалось еще хуже из-за добавочных контрольных постов, но Джулиани принял меры, и они проезжали через посты сравнительно быстро, останавливаясь лишь затем, чтобы позволить солдатам заглянуть под днище и бегло оглядеть багаж. Еще только смеркалось, когда они прибыли в неаполитанский дом, построенный в начале шестидесятых годов XVI века по проекту Тристано — без вдохновения, но прочно и практично. У двери их встретил сочувственно помалкивающий священник, без лишней суеты проводивший гостей в отведенные им покои.

Вместе с Сандосом брат Эдвард вошел в его комнату и остановился, глядя, как Эмилио опускается на кровать и, вялый, заваливается на спину, руками прикрывая глаза от верхнего света.

— Я распакую ваши вещи, хорошо, сэр? — спросил Эдвард, ставя чемодан на пол.

Послышался слабый звук согласия, поэтому он стал укладывать одежду в комод. Вынув из чемодана скрепы, Эдвард помедлил: это не Эмилио, а он начал искать предлоги, чтобы избегать упражнений.

— Может, сегодня не будете упражняться, сэр? — предложил он. — Давайте я принесу вам чего-нибудь поесть, а затем вы вздремнете.

Сандос издал короткий жесткий смешок:

— «Спать и видеть сны…» Нет, Эдвард, сон — не то, что мне сейчас нужно. — Он свесил ноги с кровати и сел, выставив руку. — Давай тренироваться.

Вот этого Эдвард уже стал бояться: момента, когда он должен помогать Эмилио вставлять эти ужасные пальцы в их проволочные футляры, а затем стягивать ремни вокруг его локтей, добиваясь, чтобы электроды плотно прилегали к атрофированным мышцам, вынужденным теперь выполнять двойную работу.

С рук Сандоса не сходили синяки. Часто, как и сегодня, неловкий из-за желания быть осторожным, Эдвард слишком затягивал дело, и Эмилио шипел от боли, а на его лице проступало напряжение, в то время как Эдвард шептал бесполезные извинения. Затем обычно наступало молчание, после чего Сандос открывал влажные глаза и начинал методичный процесс активизации сервомеханизмов, которые приводили большой палец к остальным, от наименьшего к самому большему, сперва правая рука, затем левая, раз за разом — под судорожный стрекот микрошестеренок.

Ненавижу это, мысленно повторял брат Эдвард снова и снова, пока длилось его дежурство. Ненавижу. И следил за часами, чтобы остановить пытку как можно раньше.

Сандос никогда не произносил ни слова.

Распаковав свои вещи, Джон Кандотти отыскал трапезную. Убедившись, что брат Эдвард уже позаботился как о питании Эмилио, так и о своем, Джон перехватил на кухне легкий ужин, болтая с поваром об истории этого приюта и о том, каково было здесь, когда извергался вулкан.

— В общей комнате зажжен настоящий огонь — из дров, — сказал брат Косимо Джону, пока тот приканчивал тарелку пасты с мидиями. — Незаконно, но на побережье это вряд ли заметят. Все улики развеет ветер. Бренди, святой отец? — предложил Косимо, вручая Кандотти стакан.

И поскольку Джон не смог придумать вразумительного возражения этой замечательно привлекательной идее, он проследовал в указанном поваром направлении к камину, где вознамерился бесстыдно насладиться теплом.

В общей комнате было темно, если не считать света, мерцающего в очаге. По краю комнаты смутно проступала скудная мебель, но Джон сразу направился к паре стульев с высокими спинками, повернутых к огню, и опустился на ближний, погружаясь в бездумную кошачью негу. Это была прекрасная комната: обшивка из орехового дерева, роскошная облицовка камина, покрытая резьбой несколько веков назад, но ныне запылившаяся и стершаяся, — и Джон легко мог вообразить время, когда деревьев было столь много, что древесину можно было расходовать вот так, запросто: для оформления, для тепла.

Он как раз протянул ноги к огню и лениво прикидывал, будет ли следующее избрание папы знаменоваться появлением белого дыма над Сикстинской капеллой, когда его привыкшие к темноте глаза вдруг заметили Сандоса, стоявшего возле высоких окон и глядевшего на береговую линию, расположенную далеко внизу, где мерцали в лунном свете скалы, а пляж окаймлял прибой.

— Я думал, вы уже спите, — тихо сказал Джон. — Трудная поездка, да?

Сандос не ответил. Он начал прохаживаться — беспокойный, несмотря на усталость, — ненадолго присел в дальнее от Кандотти кресло, затем опять встал. Он близок, подумал Джон. Он очень близок.

Но когда Сандос заговорил, это оказалось не то, на что Джон надеялся или чего ждал: очищающий надлом, признание, которое помогло бы Эмилио простить себя, выплеск рассказа о тех событиях, дополненный мольбой о понимании… Какой-либо вид эмоциональной разрядки.

— Вы ощущаете Бога? — без преамбулы спросил Сандос.

Странно, насколько смутил Джона этот вопрос. Орден Иисуса редко привлекал мистиков — обычно они тяготели к кармелитам, траппистам или в конце концов оказывались просто харизматиками. Как правило, иезуитами становились люди, которые нашли Бога в своей работе, научной или более утилитарной, связанной с социальными службами. Независимо от рода занятий, они посвящали себя этому и поступали так во имя Господа.

— Не напрямую. Не как друга либо личность, я полагаю. — Джон прислушался к себе. — Думаю, даже не как «слабый шепчущий звук». — Некоторое время он следил за пламенем. — Я бы сказал, что нашел Бога в служении Его детям. «Ибо алкал я, и вы дали мне есть; жаждал, и вы напоили меня; был наг, и вы одели меня; был болен, и вы посетили меня; в темнице был, и вы пришли ко мне».

Слова медленно затухали в воздухе, огонь мягко потрескивал и шипел. Прекратив вышагивать, Сандос стоял неподвижно в дальнем углу комнаты — лицо скрывает тень, на металлических экзоскелетах рук отблескивает пламя.

— Не уповайте на большее, Джон, — сказал он. — Иначе Бог разобьет ваше сердце.

А затем он удалился.

И один пошел в комнату, которую ему выделили, и резко остановился, увидев, что дверь закрыли. Пока справлялся с руками, почувствовал, как вскипает вулканический гнев, но вынудил себя смирить ярость, чтобы сосредоточиться на том, чтобы открыть дверь, а затем оставить ее открытой на ширину ладони, — хотя ужас оказаться взаперти был сейчас едва ли сильнее желания захлопнуть дверь пинком. Он действительно очень хотел ударить или подбросить что-то и старался унять порыв, сгорбившись в деревянном кресле и раскачиваясь над своими руками. Верхний свет оставили зажженным, что усиливало головную боль. Он боялся встать и пройти к выключателю.

Тошнота прошла, а когда Сандос открыл глаза, то увидел на ночном столике, рядом с узкой кроватью, старый ПЗУ-журнал с запиской-окном, перекрывавшей текст. Он встал, чтобы прочесть ее. «Доктор Сандос, — гласила записка, — за годы Вашего отсутствия произошла переоценка личности Марии Магдалины. Возможно, Вас заинтересует новая трактовка. Ф.».

Рвота продолжалась еще долго после того, как блевать стало нечем. Когда тошнота отступила, Сандос встал, потея и дрожа. Затем вынудил свои руки ухватить и разбить о стену ПЗУ-блокнот, после чего вытер рукавом рот и повернулся к двери.