Птичьи права

От безнадежно пешего хожденья

Околевают ноги в колее.

Автомобиль на лаковом крыле

Вперед мое уносит искаженье.

И выхлопную вонь пренебреженья

Вдохнув сполна на придорожном пне,

Подумал я о том глубоком дне,

Куда вернусь. То будет ночь рожденья.

Итак, я выхожу из колеи.

Пространства разноцветные слои

Окутали монетку циферблата.

Со мной мои, таи иль не таи,

Прорехи, дыры, пятна и заплаты…

Не стоит притворяться — все свои.

Чернеют витражи

На лестничных площадках

В том доме, где я жил.

Подглядывавший в щелку

Мальчишка покружил

И вылетел в окно.

В том доме, где я жил,

Всегда было темно.

Я ободрал плечо

О гвоздь, нарочно вбитый,

А белый старичок,

До ужаса забытый,

Обнюхал и ушел,

Вздохнув нехорошо.

Будильник ровно отгремел,

И, глаз не открывая,

Я вижу лиц холодный мел,

И дряблый бег трамвая.

Отчаянная немота

Меня в песок зароет.

Глаза открою. Только рта

Не буду. Не открою.

А мама у окна стоит,

И, вглядываясь в крыши,

Спокойно что-то говорит,

И я ее не слышу.

Не было в мире друзей и знакомых.

Мамины руки и косы сестер.

Клювы и крылышки насекомых,

Первых укусов прозрачный костер.

Жидкая Астрахань в бежевом солнце,

Море шипит в раскаленных песках.

Папа в кальсонах стоит и смеется.

Белую рыбу держит в руках.

Когда это было? Ну, да, это было тогда,

Когда меня не было. Мама была молода.

Меня еще не было. Мама лежала в траве,

И ветер бродил молодой у нее в голове.

Был ветер, и дети сидели. Один в головах,

Другой на спине, ну а третий лежал на спине.

Меня еще не было. Ветер ее волновал,

И божья коровка спокойно сидела на ней.

Акация высокая растет,

Где я по целым дням сидел на ветке,

И, равнодушно поднимая веки,

Следил за мною полосатый кот.

И мама возле самого ствола

Звала меня. И видеть не могла

Сквозь плотный тленный аромат акаций.

И что бы мне тогда не отозваться…

Там, где вчера загорали и плыли,

Камнями бомбили флот,

Чайка, закинув за спину крылья,

Ходит взад и вперед.

Чисто и тихо от мерного гула,

Полынь, шевелясь, горчит…

Градом побило, ветром сдуло,

Палка в песке торчит.

Солнечный день пропадает зря.

Тяжелая авоська режет ладонь.

В усах у дядьки синий огонь,

Рядом желтые дыни горят.

Торгуется мама, очки надев,

Я, краснея, отвел глаза.

В грязной бочке, в теплой воде

Пух плывет на всех парусах.

Держусь за стойку, чтоб не упасть,

Страшусь баклажанов, дынь и огня.

Какой-нибудь дядька меня продаст,

Какая-то женщина купит меня.

Во дворе палисадник зачах,

Рассыхается лодка на кирпичах.

Толстая женщина возле колонки

Рассерженно полоскает пеленки,

Платье разорвано выше коленки,

Я стараюсь не замечать.

Целый день во дворе торчать.

Сыграны игры, прочитаны книжки.

Женщина вытирает подмышки. Я стараюсь не замечать.

Среди строительных отбросов,

Цементный оседлав кулич,

Я косточку от абрикоса

Тру об украденный кирпич.

Растительной ракушки панцирь

Не поддается. Но терпи,

Точи свистульку, трогай пальцем,

И плюй в оранжевую пыль.

Кирпич на сантиметр источен,

В ресницы пот бежит со лба.

Теперь свисти до самой ночи,

Пока не задрожит губа.

В пыльных колючих кустах чертыхается серая птичка.

Узкий песчаный берег под жаркой глиной обрыва.

Мой взрослый товарищ, рукой помотав, гасит спичку,

Тянет из моря последнюю, сотую, рыбу.

Затем, подмигнув, разложил на скале

Огурцы, помидоры и брынзу,

Улыбка его молодит, меня же улыбка старит.

Слизываем с плеча соленые белые брызги.

Плечи литые. А вдруг он меня ударит?..

Соль или птичий помет,

Или небесная манна?

Сохнет горячий йод

Выкипевшего лимана.

Можно зубы сцепить,

Выгнуть плоскую спину,

Суслика утопить,

В чайку навозом кинуть.

Хлопают двери, ищется рубль,

Кофе стынет в чашке нарядной:

Ослепительный черный уголь

Выгружается возле парадной.

Берется у дворника лопата,

Из ведер вытряхиваются кошки,

На животе темные капли пота

Прокладывают розовые дорожки.

И, едва машина отъедет,

Уляжется пыль, засверкает камень,

Вплотную придвинутся соседи,

Одобрительно цокая языками.

На корпусе, некогда белом,

Холодных ракушек нарост.

Вода приседает всем телом,

И снова встает во весь рост.

Подводные светятся тени

Под суриком клепаных скал,

В прозрачных сосудах растений

Неоновый слабый накал.

Меня выволакивал ужас

На палубу ржавой баржи,

Где в жаркой коричневой луже

Разбухшие зернышки ржи.

Шли поезда из пункта А,

В колхозе взвешивали сено,

В бассейн какая-то вода

Лилась тоскливо из бассейна.

Важнейшая из всех задач

Скрипела дверью в коридоре…

А дальше, за жасмином дач,

Кружилась песенка над морем.

Шел пароход из пункта Б,

Волной постукивал на стыке,

И волновались на трубе

На звук помноженные блики.

Любой пустяк, любая малость —

И в горле окислялся ком.

Ничто еще не рифмовалось,

Но морем пахло и песком.

И лишь для маменькиных дочек

Коварный припасен стишок:

— Жасмин хорошенький цветочек,

Он пахнет очень хорошо.

По щечкам, покрасневшим густо,

По требованью прекратить

Догадываюсь, что искусство

Могло бы горы своротить.

Солнце не сходит с неба,

И в белизне кромешной

Хлопья темного снега

С листьями вперемешку.

«Раскинулось море широко…»

Поет хмельной старикашка.

И вот из раскрытых окон

Летят медяшки в бумажках.

Соседки не очень метки,

И мы, смущенно и быстро,

Собираем монетки

И отдаем артисту.

Поковырявшись в чистом ухе,

Глаза на часики скосив,

Наш первый ученик Житухин

Меня конфетой угостил.

Она растаяла от пота

В моем смущенном кулаке…

Ах, пиджачок из шевиота,

Ах, перхоть на воротнике!

По коридору туда и обратно,

Нет конца большой перемене,

В буфете шумно едят пельмени,

С маслом и уксусом, вероятно.

В углу первоклассники скользят,

Кто-то носом в стенку зарылся.

Даже к окну подойти нельзя —

Там плачет учительница рыса.

Опущены темные шторы,

И заперты двери на ключ.

В тарелке зажег помидоры

Шуршащий пылинками луч.

За окнами блики и лужи,

Звенит, громыхает, рябит…

Наказан или простужен,

А может быть, просто забыт.

Беседу, приблизившись лбами,

Родители тайно ведут.

На улице Княжеской — баня,

Меня в эту баню ведут.

Там серые мыльные клочья,

Там шайка гремит об ушат.

Избавившись от оболочек,

Бесшумные папы кишат.

Слякоть на улице. В комнате мутной

Дымная сырость и липкий обед.

Кто так устроил, чтоб ежеминутно

Дверь открывалась сама по себе!

Громкие ведра застряли в проходе,

Лампа сочится, как кровь из десны.

Первая, робкая старость приходит,

Волосы гладит и горло теснит.

Трамвай приближается. Вот он

Уже огибает вокзал,

Уже за вторым поворотом

Пропели его тормоза.

А дворник вдогонку хохочет,

Печальные листья метет:

Куда ты торопишься, хлопче,

Трамвай от тебя не уйдет!

Майского пляжа зыбкая свежесть,

Плавных купальщиц цветные очки,

Море дрожит, раздражает и режет

Перепуганные зрачки.

Что мне на этой свободе делать?

Ноги поджать и майку надеть,

Или свое голубое тело

Прятать, синея, в холодной воде?

Керосиновая бочка у ворот.

Керосиновая лошадь молча ждет.

Тот же самый незнакомый продавец,

Снисходительный и тихий, как мертвец.

Я легко поднял бидон и отошел,

Муха медная повисла над ковшом.

Банки, ведра и канистры не гремят,

Керосиновый снотворный аромат.

В прохладных кронах день клубился

С шипеньем сельтерской воды.

Каштан сорвался с высоты

И возле ног остановился.

В сомнении, почти болея,

Стою: поднять иль не поднять…

О, как он тяготит меня

Бесцельной красотой своею.

Все дома, не о ком скучать.

Не надо бодрствовать упрямо,

И переглядываться с мамой

На осторожный клев ключа.

Ненастный день второго мая,

Чай праздничный уже испит,

Уходит в угол стул, хромая,

И — тише, тише — папа спит.

Из-за угла, издалека,

Пряжкой сверкая по моде,

Лебединский, Кока,

К окнам моим подходит.

Прячась в солнечных пятнах,

Постоял и пошел обратно.

В птичьем стеклянном гаме

Брови серые хмурит,

Не по росту большими шагами

Идет и в пригоршню курит.

Небо с утра зарастало дремой.

В сумерки стало еще тоскливей.

Что-то капнуло возле дома.

И внезапный отвесный ливень

Шумит, потрескивая, снизу вверх,

Свежий и серый, как будто пламя,

Застревая в густой траве

Пирамидальными тополями.

Я забрался под одеяло,

И не смел обратить лица

В угол, где странная мягкость стояла

В затененном лице отца.

Шалью прикрыли поверх одеяла,

Ходят по комнате взад и вперед.

Господи, Боже, — мама сказала.

И я закрываю глаза, и рот

Приоткрываю. И пятясь, пятясь,

Плечом толкаю воздух ночной,

Пока распростертые объятья

Не станут с бабочку величиной.

Соседка, старая карга,

Меня рассматривает косо,

В ее груди поет орган,

В зубах белеет папироса.

Старуха пела за стеной,

Вздыхала шумно, хлеб глотая,

И смерть моя была со мной,

Еще такая молодая.

Заправлена маслом коптилка,

Отец потянулся и лег,

И тени, ломаясь в затылке,

Пригнули к столу потолок.

И что-то на миг ослепило,

И стало понятно на миг,

Что все уже в точности было:

И этот лежащий старик,

И зыбкое пятнышко света,

И небо с зеленой луной,

И это чудовище где-то

Склонялось уже надо мной.

Ни зги, ни души на бульваре,

И глиняный берег размок,

Лишь капля в макушку ударит,

Да щелкнет далекий замок,

Да вскрикнет, капризно и звонко,

Буксир, подскочив на волне.

А дома все та же клеенка,

Все тот же пейзаж на стене.

Из сундука, комода и дивана

Достали необъятные постели.

Приподнятые локти завладели

Всей комнатой. Отец кричит из ванной,

Качнулся абажур. И бахрома теней

Растаскивает зренье по стене.

Морозное стекло, и лед на раме гладкий,

И мама морщит лоб, И складки, складки…

В волнах озона кот изумленный

Замер и смутно копилкой белел,

Голос Шульженко темно-зеленый,

Ясные струи по черной земле.

Запах октавы, глубокой и чистой,

С привкусом сладким далекого ада.

Завтра опять ничего не случится.

Ну и не надо. Ну и не надо.

Поблескивает мрак за занавеской,

Ползет, виясь, по вымокшей коре,

И теплый снег, садовый, королевский

Заносит отраженье фонарей.

Относит прочь от камеры обскуры

Кругом, в обход недвижной головы,

То белые, то черные фигуры,

Дышать в затылок холодом живым.

Светлеет снег и колосится гуще,

Тьму затопила илистая мгла.

Запотевает, чей-то нос расплющив,

Прямоугольник чистого стекла.

Скрипящих фонарей панический полет

По черному пальто, по мертвому киоску,

По краю неба, голого, как лед.

А между ставнями оставлена полоска.

Да вряд ли кому в голову придет,

Приблизившись, увидеть стол и скатерть,

И маму у стола в коричневом халате,

И неподвижный теплый абажур.

Я неизвестно где. Я поздно прихожу.

Над раковиной тлело танго.

И, напряженнее травы,

Я был ковбоем и мустангом

И называл ее на «Вы».

Я был бесстрашен, словно турок,

Но от волненья сильно взмок,

И воробей клевал окурок

Растоптанный у стройных ног.

А там где на разлив давали,

И ситцы реяли, пьяня,

Друзья мои негодовали

И отрекались от меня.

Светлее стало и свежей

От дальнего гудка.

По стеклам верхних этажей

Поплыли облака.

Всю ночь оконный переплет

Бросал на стену тень,

Где мама валерьянку пьет,

Нашарив в темноте.

Я сунусь в темное окно

Повинной головой.

А дома спят давным-давно,

Не знают ничего…