Птичьи права

И вот рука, племянница души,

Помягче ищет на столе карандаши

И натыкается на кисти винограда,

Который, как взволнованная речь,

Ни логики не может уберечь,

Ни привести грамматику в порядок…

В звериной шкуре с теплым мехом,

Перед собой руками шаря,

Приходит худенькое Эхо

С большими чистыми ушами.

Оно идет по лунным бликам,

Как по неведомому дну,

Чтоб не споткнуться и не вскрикнуть,

И не разрушить тишину.

Взобравшись на карниз под крышей,

Оно исполнено одним

Желаньем — чей-то смех услышать,

И рассмеяться вместе с ним.

Ты, пожалуй, ходи босиком,

Пред тобой этот мир насеком,

Пред тобою пернат этот мир,

Травоядные ходят в траве,

Ты, пожалуй, не очень-то верь,

Что грубят на пригорке грачи,

Что пригорок покорно молчит,

Что бычок, обречен на убой,

Улыбается влажной губой.

Ты в росе свои пальцы паси,

Ты улыбку паси на губах,

Только Боже тебя упаси

Подозвать на подмогу собак.

Дела мои серьезны и просты,

Как в сентябре притихшие кусты.

С качаньем ветки над сухой стерней,

С готовой для пожатья пятерней,

С густой листвой, где бережно хранится

Перо какой-то перелетной птицы.

И снова, снова моросит,

И капает с небес.

До горизонта полон лес

Умолкнувшей травы.

И серый пес, костями сыт,

Валяется в траве,

И черный пес, костями сыт,

Валяется в грязи,

И леший жалобно свистит

И чешет в голове.

И путник просит: «Подвези,»

Завидев грузовик…

Земля полна полночных скрипов

Необъяснимых. Может быть

По побережью ходит рыба,

Стучится в двери, просит пить.

Ей открывают, и с участьем

Выносят воду из сеней,

И чепуху на постном масле

Охотно предлагают ей,

И предлагают папиросу,

И предлагают кофейку

Отведать. И никто не спросит

Зачем она на берегу.

И негде ей остановиться —

Земля отчаянно кругла.

Я сплю, мне снится, что синица,

Синица море подожгла.

В приморском парке возле арки

Екатерининских времен

Старухи дремлют, словно Парки,

Мальчишки чинят перемет,

Старухи дремлют, словно Парки,

Носами древними клюют,

Старинным солнцем мягко пахнет

Их теплый вязаный уют.

И так понятно содержанье

Высокой прямоты аллей…

Звени, приветливое ржанье

Травы с кузнечиком в седле!

И море, млея от загара,

Лежит, беспечности пример,

И тлеет лето, как сигара

В зубах у вечности. Гомер

Меж праздных лодок загорает,

Тетрадку яркую листает.

Плавно в зеленой воде куполами колышут медузы,

Теплая осень грядет в муаровый мир скумбрии,

Словно опавшие листья, скаты на дне распластались.

Осень. Цветенье планктона, ржанье морского конька.

Сумрачен чайки полет, ошалела улыбка дельфина,

Ветер по пляжам пустым носит сухую траву.

Осень, спадает вода, обнажаются в скалах пещеры.

Осень. В безмолвные волны падает фиговый лист…

Маленький внук Посейдона по нагретым ракушкам ступает.

Месяц восходит из волн, темная ночь наступает.

Медным трезубцем дитя собирает погибшую рыбу,

И зарывает в песок, морскою травой обернув.

Горькие шепчет слова маленький внук Посейдона.

На круглых коленках его песчинки, прилипшие к телу,

Ветер пришел и глядит, как рыбу хоронит бог.

Грозен старик Посейдон, не велит пустяком заниматься.

Землю колеблет он, брызгами чаек стреляет,

Не ведает одного: пока существуют внуки,

Будет кому на земле погибших друзей хоронить.

Рушатся обрывы, известняк крошится,

Горько пахнет вечером белая полынь.

Человек скучает, не может решиться:

Что же делать прежде — вымести полы,

Починить калитку, отварить картошку,

Посидеть подумать, передать привет…

Ах, пишите письма, потому что тошно,

Тошно есть картошку, если писем нет.

Ах, полы метите, потому что ветер

Задувает в щели мусор и песок.

Потому что рухнул, верьте иль не верьте,

Тот обрыв, где пели и кустарник сох.

Ах, да почему бы вам не сделать веник,

Веник из полыни, белый и большой,

Вы бы этим веником, ах, в одно мгновение

Подмели и в доме бы стало хорошо…

В сарае мышь тасует карты,

Глаза бессонны и красны.

Глухие штормы и накаты

За окнами тасуют сны.

И не уснуть. И мир огромен,

И муха тычется в висок…

Как пассажиры на перроне

Томятся чайки. И песок

Крошится под ногами чаек,

И шорох носится в кустах.

Уходят волны, не причалив,

И не приходят поезда.

Ночь бесконечна. Тьма и сырость.

Лишь загорланит во весь дух

Какую-то — особой силы —

Волну почуявший петух.

Войдите, светлый человек,

Вот здесь порог, не ушибитесь,

И улыбнитесь, улыбнитесь

Стакану чая и халве.

Скрипит под стулом половица,

На подоконник сядет птица

И твердым клювом о стекло

Начнет застенчиво стучать.

И мы обрадуемся птице

Как поводу разговориться,

И не придется нам скучать.

И мы заговорим о лесе,

О том, о сем, и ни о чем…

А птица выстукает десять

И вдруг окажется сычом.

И ночь предстанет перед домом

Сычу ответив на кивок,

И запахом тепла ведомый

Придет под окна серый волк,

И мы посмотрим друг на друга.

Сверчок отыщет пятый угол

И затоскует до утра…

И вы промолвите: — Так поздно,

Я ухожу, пока не поздно,

Прощайте, дома ждет жена.

И за калиткой дрогнет воздух,

И вновь сомкнется, как стена.

На нашей улице огонь.

Соседи жгут сухие листья,

Метлой метут, чтоб было чисто,

Не оставляют ничего.

Так много листьев накопилось.

Вот где-то лампочка разбилась,

Нестрашный выстрел, звон стекла,

Стук закрываемой калитки,

Слюдой дорога затекла,

На винограде след улитки,

И в дыме — запахи борща,

И сырость мытой винной бочки.

Здесь делают вино сообща,

И выпивают в одиночку.

А осень зреет не на шутку.

Деревья, словно звери, чутки,

Дрожа, отряхивают листья,

Отчетлив дальний разговор,

И ходит, ходит в каждый двор,

Худая, тявкая по-лисьи,

Собака в поисках добра,

А может, своего двора.

На пустырях светлеют лужи,

В них гибнет давняя гроза,

И зябнут лапки у лягушек

И очень чешутся глаза…

Лампа гасла и коптила.

В этот час по всей Руси

Керосина не хватило.

Долго дождик моросил.

В этот час по всей долине

Полиняли ковыли.

Навсегда размокло в глине

Птичье имя «каолин».

Растекшись по бездорожью,

Молча сгинуло в грязи.

Стекла исходили дрожью, —

Долго дождик моросил.

Пробираясь к дому, пячусь —

Что ни лужа — водоем.

В рукаве набухшем прячу

Имя теплое твое.

Под вечер волны разбежались,

Теряет море синеву,

Пчела, поспешно плод ужалив,

Свалилась, мертвая, в траву.

Теряют цвет песок и камни,

И вот, лишенное огня,

Пустое солнце в воду канет

Пчелой, ужалившей меня.

И, помолчав на все лады,

Уходит море. Осторожно

Меня одаривая дрожью,

И чистотой своей воды.

Я выбрал место до утра

На берегу крутом,

Средь пыльных посторонних трав

Под горестным кустом.

Лежал на ржавом берегу

И в темноте белел,

И слышал прошлогодний гул

Ушедших кораблей.

А ночь была, как «ничего,» —

Тиха и нехитра,

Лишь в море ссоры нищих волн,

Да пенье комара.

А ночь была, как «что с тобой?»

Как «подойди ко мне,»

И как бесшумная любовь

Ромашек меж камней…

Плотнее закутавшись в крылья

И клювы откинув назад,

Усталые птицы закрыли

Свои пожилые глаза.

И ветры, как праздные боги

Высоких сомнений полны.

И долго их голые ноги

Белеют левее луны…

В пыльных зарослях чепухи,

Где ученая муха живет,

У которой зеленый живот,

И которая пишет стихи,

Мне пришлось побывать вчера.

В трудных поисках простоты,

Откровения и добра

Я обшарил пустые кусты.

Ничего там хорошего нет:

Лишь хромой паучок-сосед,

Да мышиное средоточье,

Да мушиное многоточье,

Да подкову какой-то осел

На удачу оставил. И все.

Пастух от ругани устал.

Прилег у круглого куста,

И почесал себя за ухом,

И в рог подул чесночным духом,

И выдул музыку из рога.

Она по емкости с природой

Могла соперничать. В ней был

Призыв заждавшихся кобыл,

И приглушенный сеном рев

Худых издоенных коров,

Был душный прах сухого поля,

Была ангина у ручья,

И не случившаяся боль

Судьбы, когда она ничья…

Простая такая погода,

Несложно кричат воробьи.

Прости, дорогая природа,

За ложные песни мои.

За то, что с ехидным прищуром

Вселял я разлад и развал,

За то, что тишайший Мичурин

Улыбку во мне вызывал.

Посыпь мою голову пеплом,

Поплюй на меня и повой.

И пусть мое слово, как репа,

Живет себе вниз головой.

Приобрели вороны в марте

Очаровательность певиц,

И словно в кукольном театре,

Паук на ниточке повис.

И кто-то, зная себе цену,

Решил, призванием влеком,

Изображать шаги за сценой,

И заливаться петухом.

Я люблю вас, блестящие свиньи, —

Неудавшиеся дельфины.

Ваши глазки исполнены ласки,

Многих радостей вы знатоки,

Как веселые принцы из сказки,

Вы роняете пятаки

Прямо в лужу. Роняйте, роняйте,

Восхитительно ваше занятье!

От белой пыли воздух густ.

Назойлив овод, зной назойлив,

Бледнеет август, словно гусь

Перед внезапною грозою.

На берегу зеленый дом.

В соленом дыме над водой

Летят соленые тела —

Свои соленые дела

Свершают птицы. Молодой

Бычок соленый лижет ком,

Под раскаленным языком

Шипит растаявшая соль.

Рыбак, в руке неся мозоль,

Как заработанный пятак,

На ящик сел и молвил: «Так.»

Рыбак широкоплеч и худ,

Он черной ложкой ест уху,

И пальцы на обломке хлеба

Лежат, как дети на скале.

А ветер волны не колеблет

И травам колыхаться лень.

В траве кузнечики скорбят,

А в вышине скопилась влажность,

И гусь бледнеет, словно август

Перед приходом сентября.

Все очень просто: дяде — бриться,

Павлину — перья, морю — пульс.

Мир ясен, как глаза убийцы,

И безусловен, как арбуз.

Мой дядя самых честных правил

Смотрел в окно и бритву правил.

Он зеркало платочком вытер

И глянул в поисках морщин.

Лицо напоминало свитер,

И он побрить его решил.

О, мужество опасной бритвы!

О, жесткость злобная щетины!

О, славься яростная бритва —

Стихии с волей поединок.

И человек в борьбе с природой

Намылил пеною лицо…

На улицах полно народу,

И очень мало подлецов,

На улицах все чинно, просто,

С преобладаньем благородства.

Фонтанов радостные брызги,

На стройках вспышки автогена,

И урны, словно обелиски,

Во славу русской гигиены.

Все на мази, как говорится,

И стоит жить, и стоит бриться.

На кухне тенькает посуда,

Стареют чашки с каждым днем.

Стоят у стенки два сосуда —

Один с водой, другой — с углем.

Они необходимы оба

Для равновесия, должно быть.

Мой дядя продолжает бриться,

Он бой ведет за красоту,

Упруг и нервен правый бицепс,

И стонет бритва на лету.

Жесток волосяной покров,

И гнется бровь, и льется кровь.

Но, наконец, пора настала,

Закат поджег кирпичный цоколь,

И дядя заглянул устало

В свое красивое лицо.

Мой дядя бритву отложил —

Он победил, затем и жил.

Слепые щупали павлина.

Слепые радовались птице —

Изгибам линий, клюву, мясу,

И только перья, только перья

Великолепные павлиньи

Им ни о чем не говорили.

Слепые радовались мясу,

Рябые лица стали сразу

Сиять, как у павлина перья.

Павлин по птичьему двору

Гулял, и ел, и цвел обильно.

Его собратья по перу,

Сказать по правде, не любили.

Они считали, что безвкусен,

Что он позорит облик птичий…

Презрительно глядели гуси

В своем фаянсовом величьи,

А он съедобен был и прост,

Он ни шутом, ни фатом не был,

Он был из мяса, только хвост

Соперничал с вечерним небом.

В пернатом небе звезды стихли,

И он, бессмысленно робея,

На импозантные затылки

Женоподобных голубей

Смотрел, и думал об одном,

Не сложно думал и не длинно:

— Неужто лишь слепым дано

Увидеть красоту павлина.

Как мелодична моря поступь,

Как элегичен моря вой.

И птичья мелочь роет воздух,

И над несладкою халвой

Обрывов — пакостные мухи

Жужжат и гадить норовят.

И пушки с пристани палят,

И кораблю пристать велят,

И пристает корабль послушно,

И капитан лицо и уши

Умывши, на берег сошел,

И вслед за ним его команда,

И запах пагубный помады

Стирает волю в порошок.

Приморские походки женщин

Укачивают моряков.

Смех женщин так похож на жемчуг —

Нырнул за ним и был таков.

На берегу моряк закован

В кольчугу частых обручений.

Он в море, чистом и огромном,

Не ведает земных забот:

Он испражняется за борт,

И на заду его укромном

Играет отраженье вод.

Он жить готов, он петь готов,

И каждый день потехи для

Он убивает трех китов,

На коих держится земля.

По морю плавают медузы,

Слесарничают крабы в скалах,

И улыбаются дельфины,

Подмигивая маякам.

И капля в море — капля в море,

И судно в море — капля в море,

И море в мире — капля в море,

А море в море — океан.

Мы верим парусам, торчащим

Средь ругани, труда и пенья,

Но если море — это чаша,

То чаша, полная терпенья.

О, мы горды, у нас характер,

И нам плевать на моря гул,

А море собирает факты,

И топит нас на берегу.

Лягушка по морю плыла,

Она в отчаяньи была.

А чайки квакали над ней,

А крабы замерли на дне.

Лягушка вспоминала, мучаясь,

Родной реки родную грязь,

А рядом плыли по-лягушачьи

Мальчишки, весело смеясь.

Ей виделись ее сородичи,

Кувшинки, над водой лоза,

И закрывала она с горечью

Свои соленые глаза.

А это море так опасно,

В нем только даль, в нем только стынь.

И так убийственно прекрасна

Его просоленная синь.

Тяжелая земля спала на трех китах,

И высоко, посередине ночи

Страдал комар, да безутешно так,

Как будто сам не знал, чего он хочет.

Тумана сгусток, ящерицы бред,

Страдал комар, слоняясь по долине.

Так, может быть, страдает в ноябре

Случайный запах высохшей полыни.

Приснившееся Богу существо,

Живущее на свете без причины,

С рожденья ощутившее кончину,

Страдание он сделал ремеслом.

Не знал, не ждал, не верил, не любил,

Лишенный крови, родины, заботы,

Для одиночества ничтожным слишком был,

И слишком легковесным для свободы.

Страдал комар над миром теплых тел,

И бесконечно малого хотел.

Он руки на груди сложил,

Под головой кизяк.

Стучались долгие дожди

В иссякшие глаза.

Потом ушли, устав кропить

Глухую немоту,

И воробей слетел попить

Из лужицы во рту.

Он воду пил, как из ведра,

Спокойный воробей,

Чирикнул «жив,» и клюв задрал,

И ускакал себе.

А тот был виден далеко,

Был, как младенец, бел,

С обсохшим птичьим молоком

На голубой губе.

Звуки цвета,

Света запах

Бьют в глаза

И сводят челюсть,

Помидоры на весах,

Словно девки на качелях.

Они пьянят и рвут зрачки

Как кровь, как плащ тореадора,

И разъяренные бычки

Бросаются на помидоры.

И флегматичная макрель

Теплом тяжелым плавит кафель,

И, стойку пламенно облапив,

Исходит соком сельдерей.

О, неизменность ритуала,

Железо гирь, монеты медь…

Уравновесить плоть с металлом, —

Кому удастся так суметь!

Божья коровка лениво пасется

На банке консервов.

У продавца на руке нарисовано солнце

И написано «Север».

Мидии, мидии, мидии…

Нежно зовут виноград

Лидией и Изабеллою.

Крохотные слоны из крахмала — картошки

Смотрят глазками внутрь себя —

Склонность к самокопанию.

Мягко касаясь прилавков,

С глазами красавиц — кошки

Великолепно проводят

Свою воровскую кампанию.

Морковь, независимая, как Африка,

Как оранжевая республика,

На ней муравей во весь рост,

Неподалеку — киоск

И в нем сувенир

С изображением спутника.

Прыгают по булыжникам

Вылупившиеся из кулака деньги.

И снова по-прежнему смешивать краски,

И, острые руки уставив в бока,

Застыть и сощурить глаза по-татарски,

Воинственно пяля копье кадыка.

И день спозаранку неправильно зажил,

И лучшие краски черствеют, как хлеб,

И время, как пыльная рама пейзажа,

Ценнее всего в остальном барахле.

И эти гнедые цыганские кони,

И эти пристойные, трезвые сны…

А рядом, вне хлама, уже беззаконье

Горячей, как проповедь, ранней весны,

Когда лишь единая доля секунды

Грозит откровеньем, и ярким и старым,

На душу, на поле, где чисто и скудно

Лихие грачи налетят, как татары.

И нужно по-прежнему смешивать краски,

И дико глазеть, и болтать по-татарски…

Планета ночью замедляла ход,

Потом по-прежнему вращалась, а вокруг

Чуть наклоненных белых фонарей

Кружился снег моих ночных сомнений.

Взлетала в парке белая ворона,

Ломала ветки, над землей кружилась,

И уходила в гуси или в совы,

Как ей удобно. Это было ночью.

А утром шел обыкновенный снег,

На трубы падал, видимо, погреться,

И падал на зеленые трамваи,

И далеко просматривались люди,

Как на картинах Брейгеля. И я

Увидел — все благополучно в мире.

На подоконник голуби садились,

Глотать слова, идущие из сердца —

Поворковать. А серая собака,

В снег упершись худыми кулаками,

Смотрела него недоуменно.

А солнечное небо в декабре

Как лампа новая в старинном фонаре.

Зима покажет новые гравюры,

Я почитаю новые стихи,

Прохожий в шляпе серого велюра

Пойдет домой замаливать грехи.

И вот уже ни памяти, ни следа,

И наступает полная победа.

Как белый день в старинном фонаре.

Как лампа новая на письменном столе…

Первым в городе проснулся Иванов.

Бледный снег в окне на ниточке висел,

Репродуктор ничего не говорил,

Спал сосед и во сне, вероятно, лысел,

И смотрел с интересом сны, как кино.

Иванов сигарету курил.

Пока что никто ничего не сказал.

Сугробы, скрипя, заселили парк.

На окраине стоял самоваром вокзал,

И над ним поднимался пар.

Хрюкнул нетерпеливо большой чемодан:

Пора уже ехать на юг.

Иванов посмотрел — в стакане вода,

Он выпил ее всю.

А потом он долго ехал в такси,

И невыспавшийся шофер охотно молчал.

А потом паровоз, удила закусив,

Громким голосом закричал…

На склонах отдыхала лебеда,

Кустарник полусонно лепетал,

Закрыв глаза. Свободна и легка

Писала слово детская рука,

О том что воздух светел и высок,

И паутина села на висок,

И в первой половине сентября

Перебесились теплые моря.

Пришла пора рассматривать следы,

Оставленные нами у воды.

Сентябрь набирает холод,

И, безнадежно шелестя,

Он, словно бабочка, приколот

Булавкой длинного дождя.

Худой, печальный, сумасшедший

Петух орет на поздний вечер,

И старческие слезы льет,

И землю мокрую клюет.

Мы поселились на окраине,

Где окна холодом задраены,

Где узкий мостик в пол доски…

Леденец, оборванец, любимец, промокший башмак,

Под обычным дождем я теряю свои очертанья,

И текут по лицу, и толпятся в оглохших ушах

Сочетания слов, человеческих снов сочетанья.

Я на русский язык перевел сновидения птиц,

Я глазами похож на собаку ненужной породы,

Массовик-одиночка, я вас приглашаю пройтись,

А потом убегу у подножья осенней природы.

Погодя, не дойдя, уходя, в состоянье дождя.

Упаду, пропаду, убегу на большую дорогу —

На базар, на позор, в магазин, во дворец, в синагогу —

О, над вашими крышами ветры ночные гудят.

Ах, какая трава. Посмотрите, какая трава,

Грызуны, соловьи, насекомые, лошади, гады,

Приглашаю на танец. Я буду сейчас танцевать,

Ради музыки, смеха, веселости, смерти, награды…

Допел, доплакал все, что суждено,

И улетел в открытое окно.

Где в чистом небе облако бежит

И плавают веселые стрижи.

А на земле достаточно светло,

Чтоб видеть сквозь замерзшее стекло.

И дни пока достаточно тихи,

Чтоб различить негромкие стихи.

На корме баркаса я лежу.

Малосольный огурец лижу.

Счастлив я — в ничтожнейшем из дел

Растворяюсь, словно соль в воде.

Все хорошо было сначала.

Мы шли со скоростью узлов

Двенадцать. Море не качало,

Гудел мотор настырно, зло,

Взлетали чайки. Хохотали,

Страницы белые листали,

И вновь качались на воде.

Порхали брызги в бороде,

Как в роще резвые синицы.

(Здесь я обязан извиниться

За сухопутный образ. Все же

Хоть неуместно, но похоже.)

Остался берег позади,

Где мы живем. Где мы едим,

Работаем, грустим, смеемся,

Унынию не поддаемся,

И, как хамса на мелководье,

Резвимся в мелочной свободе.

Желаю всяческой удачи,

Тому, кто много не судачит

О скумбрие, о судаках,

Кого нисколько не волнует,

Откуда это ветер дует

И что таится в облаках

На горизонте. Простодушно

Он леску размотал и ждет,

И просто-жарко или душно,

И просто-мокро под дождем.

Мы лески размотали. Первый

Бычок, как первая любовь.

Натянуты, как лески, нервы,

И нервы чувствуют любой

Толчок на дне. Дрожит грузило,

Дрожит креветка на крючке…

Какая сладостная сила

В еще не пойманном бычке!

Тебя с ним связывают узы

Немыслимой голубизны.

Меж вами плавают медузы,

Прозрачные, как рыбьи сны,

Медлительны, нарядны, праздны,

Прохладны, жгучи, как соблазны,

У днища плавают, в тени,

Ты только руку протяни…

Но ты безумного и злого,

С колючим гребнем на спине,

Обязан выдернуть, как слово,

Что залегает в глубине.

В полдень облако сгорело,

Море выцвело до дна.

Филофора и Хлорелла —

Неземные имена!

Кто вы — странности рассудка,

Ткань японского рисунка,

Рачьи домыслы, вода?

Травы есть: пастушья сумка,

Подорожник, лебеда.

Травы пахнут, травы лечат,

Травы — пища для овечек,

Травы — птичьи голоса,

Травы летом каждый вечер

У любимой в волосах…

Запах водорослей прелых

Слышен с берега едва…

Филофора и Хлорелла —

Непонятная трава.

Поднимая пыль и гарь

На крутой тропе обрыва,

На отлете, как фонарь,

Держим пойманную рыбу.

Достаточно сто первого бычка,

И ловля обесценена. Удача

Цепляется за голые крючки

Хвостами, жабрами, на вялой леске виснет,

Болтается унылой запятой.

На оборотной стороне удачи

Отлита выпуклая, влажная от пота

Большая Головная Боль. Спасайся,

Уже давно окончена работа,

К орудию труда не прикасайся,

И благодушью сытому не верь,

Не верь тому, что сделано от скуки,

И не ломись в распахнутую дверь,

Где друг-приятель на тебя наводит кукиш.

Бычок же, выловленный без любви и вкуса,

Вял, водянист, как старая медуза.

Над бредовой красной глиной

Мягко глохнут голоса.

Зной запутался в полыни,

Копошится, как оса,

В дымном свете иллюзорен,

От жары полуживой,

Здравствуй, кот береговой,

С кроткой подлостью во взоре.

Старый гусь, роняя перья,

Затерялся среди дня…

Добрый день, воскресный берег,

Не скучавший без меня.

Где там волны, где там буря, —

Море ясно, как дитя.

Овцы, овцы в белых шкурах

Под обрывом шелестят.

В чистом море пляшет ялик,

Кто-то трудится еще.

У меня ли переняли

Худобу небритых щек,

Да бутылку с несоленой

Питьевой водой. Гляди —

Не любитель, но влюбленный

В зыбком ялике сидит.

Среди скрипа непрерывно

Продолжается строка,

Бьется рифма, словно рыба,

И садится на кукан.

Виснет чайка над куканом,

Солнце кануло на дно…

Здравствуй, светлое вино,

С чешуей на дне стакана!