Птичьи права

Я не в накладе был, пятак

За рубль принимая.

И не от гордости, а так

Спина была прямая.

Трясется автобус маршрутный.

Туман начинает редеть.

Трясется автобус, и трудно

Что-либо в окне разглядеть.

И что-то читает в билете

Старик в сапогах дорогих.

Он умер в десятом столетье

И выглядит лучше других.

И мальчик, над Яхромой сбитый,

Еще неуверен и бел,

И пух, преждевременно сбритый,

Прилип к покрасневшей губе.

И дама в искусственной шубке

Глаза прикрывает рукой…

Прикрыт раздраженностью хрупкой,

Зияет глубокий покой.

Автобус трясется и дремлет,

Никто не желает сойти.

Все умерли в разное время,

Все едут к восьми тридцати.

В Москве ноль градусов. Петляя,

Вода клубится, словно дым,

Вливаясь в узкие следы

Нерасторопного трамвая.

Плетутся граждане, неловки,

Да кто отважится спешить

Доковылять до остановки

И до автобуса дожить.

От магазина к магазину

Толпятся, мешкают, молчат,

Ворчат на моросящий чад

Под небом цвета керосина.

И по привычке многолетней,

За каждой замкнутой спиной

Я спрашиваю: «то последний?»

И слышу: «Будете за мной»

Последним временем нещадно дорожа,

Томясь в тенетах, пропадая в нетях,

Как Змей Горыныч в устрашенье детям,

Томится моросящая душа

В игольчатом конце карандаша.

Устали губы от условных слов,

Устало сердце силиться и злиться,

Осталось мелким дождиком излиться,

И после, на поверхности рябя,

Найти лицо и потерять себя.

Вплестись в бульвар веселых старичков,

Пустеющих за стеклами очков

В оцепенелом городе столицем.

(Какие нужно надевать носки,

Чтоб в этот поздний и тяжелый час

Под липовыми кронами топчась,

Не испытать озноба и тоски,

И совестью небесной чистоты

Посвечивать в намокшие кусты).

Почти почтительно с лица снимаю лист,

Сухой, как голос высохшей гортани,

И почерневший, словно коротанье

Пустынных дней среди постылых лиц.

Пора понять: когда не удались

Намеренья благие, ненароком

Не стань в своем отечестве пророком,

А тихо и достойно удались.

Все, чем жил благоговейно,

Невмещенное в слова,

По бутылкам от портвейна,

По подушкам рассовал.

Угнетенный Божьим даром,

Всю духовную еду

Разбазариваю даром,

Словно с обыском идут.

Отберут стихи и книжки,

Завернут в мое пальто…

Может быть, и есть излишки,

Только не придет никто.

Все получил, чего душа алкала,

И нет причины встать с судьбой на прю.

Как лампочка, не выдержу накала,

Сверкну поярче и перегорю.

А вот штанами так и не разжился,

Проводит по одежке взгляд косой.

А смерть как смерть — в обыкновенных джинсах

Курносая, и с девичьей косой.

О полнолунии, о

Волнах внезапной тревоги,

О пустоте в эпилоге

Вряд ли покажут кино.

Вряд ли расскажет печать

Как помещусь в полузвуке,

Как опускаются руки,

Стоит лишь только начать.

Как озаряли лучи

Мусор застольного бденья —

В искреннем заявленьи

Вряд ли сосед настучит.

Небытие — налицо.

Времени не было. Как ты

Можешь твердить, что не факты

Избороздили лицо.

Вот какое дело:

Брызгая, треща,

Сердце отшипело

В глубине борща.

В теплом детском духе,

Лапками шурша,

На спину в испуге

Шлепнулась душа.

Все пометив датой,

Занеся в альбом,

Тает соглядатай

В небе голубом.

Кислая капуста,

Язва и колит.

Свято место пусто,

Но болит, болит…

Все равно из чего, лишь бы только хлебнуть —

Из колонки, лоханки, ключа Иппокрены

Так тревожен и короток выдался путь

Из героев-любовников в старые хрены.

Я врачиху привычно глазами раздел,

Я сейчас пошучу, мы сейчас посмеемся…

А она говорит: не оставим в беде,

Раздевайтесь, ложитесь, мы вами займемся.

А она говорит: — Посмотри на себя,

На кого ты похож, невоздержан и выжат…

Я в окошко глядел, где на солнце рябя,

Тонет стриж, поднимаясь все выше и выше.

Я домой уходил по горячей траве,

Со старушкой присел поболтать у порога.

А она говорит: — Молодой человек,

Что вам надо? Идите своею дорогой.

Что толку, считая морщинки,

Тревожить себя перед сном…

Мы ангеловы личинки

В чистилище этом земном.

И, логово делая раем,

Один исполняем завет:

По мере вражды нажираем

Пыльцу, и богатство, и цвет.

Не ведая трудностей роста,

Толкаешься, лязгаешь, прешь…

Стать бабочкой очень непросто.

Вот разве на Пасху помрешь.

Что в сердце, что в уме, —

Поместится в горсти.

Прости меня во тьме,

И на свету прости.

Что до седых волос,

До полусмерти жив,

Правдивый, словно пес,

И как собака лжив.

За мой нетвердый шаг,

За то, что стол залит,

Что не болит душа,

А голова болит.

Прощения прошу

Что был, что сплыл, что есть,

Что больше не бужу,

Чтобы стишок прочесть.

Перестарались, перестарки,

Перемудрили. И сейчас

Храним сухие контрамарки,

Своей свободою кичась.

Еще движенья наши гибки,

Но шорами затылок сжат:

Несовершённые ошибки

На чистой совести лежат.

И в каждой складке и прорехе,

Где строчки спрятаны, тихи,

Гремят, как грецкие орехи

Вполне созревшие грехи…

Среди кипарисов у пирса,

Тетрадь прижимая к груди,

Солдатик, молоденький писарь,

Сурово на море глядит.

Душа его чувствует ветер,

Волнуясь до самого дна.

О смерти, о жизни, о смерти

Шумит небольшая волна.

Мне нравится эта погода,

Вино горячит и горчит,

И словно сквозь теплую воду

К холмам прикоснулись лучи.

Закуришь во тьме папиросу,

И море всю ночь напролет

Про деньги, болезни, про слезы,

Про Бог знает что, напоет.

Последний запущенный сын

В линялых отцовских рубахах,

Я вышел из хлипких трясин

Безверья, гордыни и страха.

Был моря размашистый шум,

Гремело вино молодое.

Я вовсе не брался за ум —

Родил себя сам под водою.

И в рациональном зерне

Особого смысла не видя,

Поплелся по колкой стерне

В краях, где метался Овидий.

Озерный мерещился шелк,

Манили заздравные чаши…

И поле уже перешел,

А дальше что делать, а дальше…

Одуванчики висят,

Сыроежки мокрый кратер,

Царство белок и лисят,

И плотвы на перекате.

Тракторная колея,

Ливень, холод, мрак кромешный…

Что же делать, если я

На другой воде замешан.

Царских скифов кирпичи,

Глина, красная от жажды.

Там из солнечной печи

Выкатился я однажды.

Не мечтая о Руси

За две тыщи километров,

Над обрывом проносил

Брюки, круглые от ветра.

Золотой литой залив,

Голубой, седой, жемчужный…

Ветром жарким, отчим, южным

Выперт я под кроны ив.

Валерьяна, лебеда…

Родина? Конечно, да.

Но, казалось бы, родной

Старый пруд, покрытый ряской,

Недоверчиво, с опаской

Расступился предо мной.

Колени мокры от росы,

В мозгах невнятный гам,

Колени мокры, а трусы

Сползают по ногам.

Бреду до берега реки,

Табак во рту горчит,

А из бамбуковой руки

Еще бамбук торчит.

В тумане вымокший лесок

Скрипит, как старичок,

А возле глаз наискосок

Болтается крючок.

Не поднимая головы

Дошел. — Вот это да!

И глянул на реку — увы,

А там — опять вода.

Так мерзнуть можно только в мае,

Когда махровая сирень

Стоит, закат перенимая,

И тень наводит на плетень.

И, память храбрую тираня,

Пустует дом с вчерашним днем,

И, солью шевелясь на ране,

Я долго растворяюсь в нем.

Темно. Кубические метры

Продолговаты и сыры.

Кругом разбитые предметы

Какой-то сыгранной игры.

А за окном — лазурь и пламя,

Да изумрудная трава.

А над лугами, над полями,

Там, где кончаются слова

В предгрозье ледяного пира

Лукавый ангел приоткрыл

Букет хрустящего пломбира

Под шорох ацетатных крыл.

Отогрейся щами,

Чаю вскипяти,

Ночью обещали

До тридцати пяти.

Не дрожи под шубой,

Не бубни в тетрадь —

Неразменный рубль

На еду не трать.

Чтоб поэт спал прозой,

Ночью, по-людски,

Для того морозы,

А не для тоски.

Можно так: среди белого дня,

Одуревши от суетной гонки,

Съехать с детской раскатанной горки,

У ребенка фанерку отняв.

Только ты повнимательней все ж:

Будет лед неожиданно скользким.

Мордой в белую въедешь березку,

А потом докажи, что не врешь.

Как там: — «Яром, долиною» —

Пели, пели, Гарцевали на скрипучих табуретках,

И под цокот кухонной капели

Пили бормотуху. Водку редко.

Что-то в этом было, что-то было,

Значит было, раз жена молчала,

Что молчала — и сама любила,

Только вместе с нами не вещала,

А тихонько, чем могла кормила.

Вот и дети нарожали внуков.

Вот и рыжий скоро будет лысый,

Молча понимаем мы друг друга,

Умные, как свиньи или крысы.

Что греха таить — мы стали хуже

Изнутри немного и снаружи.

Когда-нибудь в мирной беседе

Начнешь завираться, и тут

Свидетели прошлого — дети

Такое тебе наплетут…

Бравируя памятью, прямо

Напомнят, мол ветер гудел,

За столиком плакала мама,

А ты все в окошко глядел.

Будильник на полочке тикал,

По радио пели не в лад…

Ты был в пиджаке и ботинках,

На маме был желтый халат.

Они как собаки и птицы

Дерзить норовят и вопить,

И все потому, что водицы

Дадут напоследок испить.

Нас вывезла любовь до гроба.

Один хомут, одно рядно.

Мы так друг с другом заодно,

Что одиноки стали оба.

С настырной цельностью микроба

Все отвергаем за одно

Желание — нащупать дно,

Когда его относит злоба.

Плывем, покуда хватит сил.

Но только боже упаси

Цепляться друг за друга в Лете

Где чайки закричат как дети,

Крылами станут хлопотать,

И воду лапками хватать.

Меру доброго и злого

Через годы перенес.

И собачий нюх на слово,

И холодный мокрый нос.

Ироничное актерство,

Шило в стуле, в горле ком…

Жизнь прошла — и вот утерся

Чистым носовым платком.

Как душою не усердствуй —

Выправилось, зажило —

Круглый год теперь на сердце

Как весною, тяжело.

Разъедается дорога

Облаком. Одна беда —

Желтого окна Ван-Гога

Не увижу никогда.

Вернулся блудный сын.

Родительский кефир

Голубизны придаст

Его глазам тяжелым.

Он уплетает сыр.

А тот беспутный мир

Когда-нибудь предаст.

И потому ушел он.

В том мире под звездой

Он дрался на ножах,

Напитки допивал

В захватанных стаканах,

Потом детей рожал,

Поскольку молодой,

И песни распевал

О грустных уркаганах.

К отцу пришел сосед,

Во сне вздохнула мать,

В карманах держит брат

Увертливые пальцы,

Отец болтлив и сед,

Мать начала хромать,

Брат хочет воровать,

Сосед пришел трепаться.

А в мире под звездой,

Где он горел огнем,

Не помнили о нем,

И даже не хватились,

Ни те, кого он бил,

Ни те, кого любил,

И шрамы заросли,

И дети заблудились.

Жеманна она и капризна.

Пока я несу свою чушь,

Без лести, мол, предан, и призван,

И делаю все, что хочу,

Посмотрит в оранжевый угол,

Где жмурится сытый фантаст,

Поздравит с успехом подругу,

Плечом поведет и не даст.

На что ей худые галошки,

Копеечный тряский трамвай…

Фронтисписа хочет, обложки,

Шмуцтитулы ей подавай.

Прощай, дорогая паскуда,

Волшебное слово, прощай.

На кухне стихает посуда,

В стакане смеркается чай…

Звезды новые повисли,

В теплом воздухе покой,

День прошел без задней мысли,

Вообще без никакой.

Благодать в лесу сосновом,

За рекою, за жнивьем.

Отдыхаем. Снова, снова —

В понедельник заживем.

Пискнув, замолкает лес.

Кошка сдохла. Хвост облез.

Не поймаешь то мгновенье —

Где посеял, где нашел…

Из отходов вдохновенья

Написал стихотворенье —

Получилось хорошо.

Жалко, жалко представленья

О высоком вдохновенье,

Но божественный глагол

Не балованная злюка,

Не натягивает лука,

Как Амур, который гол.

Пожилой глагол природы

Не умеет без отходов,

Он работает, пылит,

Часто по ночам не спит он,

Может выпить рюмку спирта, —

Если сердце не болит.

Так что ничего такого,

Если я морозом скован,

И болею, и грешу,

Вдохновенья не достоин,

Но одно совсем простое,

Хоть всего четыре строчки,

Без глагола и без точки

Напишу стихотворенье

И к доходам припишу.

Мне удалось раздобыть билет

И поезд еще не ушел.

Еду в Одессу, которой нет,

Это ли не хорошо.

Там свежесть сгоревшего огня

Серая тень таит.

Одесса забыла, что нет меня,

И ничего, стоит.

Все в контражуре, конечно, но

Море полно говна.

То ли виною ее вино,

То ли моя вина.

И где-то на перекрестке лучей.

(Каждому по лучу)

Одесса спросит меня: ты чей?

И я свое получу.

Все, как было, остается,

Все, как много лет назад:

Солнце ходит, море трется,

Суслик важен и усат.

Те же заросли бурьяна

У ларька «Вино и сок».

Все такой же дядька пьяный

От ларька наискосок.

Дядька пьяный на песке

С сединою на виске.

Над коричневой губою

Папиросочка горит.

Он беседует с прибоем,

Сам с собою говорит.

Сколько лет — пятнадцать, двадцать

Славит здешние края.

Подойти, поизгаляться…

Боже мой, да это ж я!

Это гость лишь запоздалый,

Как говаривали встарь.

Добрый вечер, странный малый,

Милостивый государь.

Разговорчив, недоверчив,

Разум резок и остер,

Хруст сухой и тонкой речи,

Разгорается костер.

Дыма мало, мало толку,

Пламя сонно, словно кот

Homo Homini как волку

Напряженно смотрит в рот.

Он откинулся усталый,

Рот натянут бечевой…

Это гость лишь запоздалый,

Гость, и больше ничего.

В пятом часу утра звонок телефонный странный.

Я почему-то не спал, кажется, что-то ел.

Этот звонок был странный, не потому что ранний,

Или, вернее, поздний, а потому что пел.

В пятом часу утра телефон выводил рулады,

Щелкал, как соловей, Сирином хохотал.

Я по дурной привычке грубо спросил: «Что надо?»

И услыхал в ответ ту же мелодию — там.

Просто запел телефон, и, слава Богу, не поздно,

Просто бывает так хоть раз за тысячу лет.

Пела райская птица в доме нашем гриппозном,

Серенькая пластмасса подпрыгивала на столе.

Ходики заторопились, и выскочила кукушка.

Галантерейная барышня сразу попала в лад.

О, как они полюбили, как понимали друг дружку,

Сколько было придумано восторженных новых рулад!

И ничего, что в доме никто тогда не проснулся.

Спали жена и дети, тихо вздыхая во сне.

Это было со мной, случай такой подвернулся,

Завтра все расскажу. Они то поверят мне.

Когда на юге ветер с юга,

То, пыль по пляжу волоча,

Словоохотливая скука

Сдувает бабочку с плеча.

А север, тучи нагоняя,

Дохнул, завыл, — и я не знаю

Зачем я здесь, какой резон,

И не пора ли восвояси —

Кому нужны потоки грязи,

И этот стриженый газон.

Робко-робко машет ручкой

Среди пасмурного дня,

Недотепа, недомучка,

Что он хочет от меня?

Улыбаясь еле-еле,

Сомневаясь и дрожа,

Клацает замком портфеля

Мелочь в горсточке зажав.

А нейлоновая куртка

Цвета кофе с молоком

Пахнет сыростью окурка,

Мятым носовым платком.

Впрочем, что ж не потрепаться,

Взбаламутить эту муть,

Гнущимся холодным пальцем

Пробку в рислинг протолкнуть…

Привычной беглой жизни

Разорвано кольцо,

Основы романтизма —

Руины — налицо.

Но поздно или рано

Нам дребезжать и петь,

Как два пустых стакана

На столике в купе.

И в «Вечорке» писали, что волчье семейство

Для ращенья волчат, а не просто ночевки,

Озверев от свободы, нашло себе место

В полосе отчуждения на Каланчевке.

Что ж такого. И мне уже больше не спится

С отпечатком травы на щеке онемелой.

Что же такого. Леса сведены по грибницу,

Дым отечества стынет над пустошью белой.

Здравствуй, Бобик, и ты, ошалелая Шавка,

Где приятель ваш, стрелочник, водкой пропахший?

Передайте ему, чтоб ногами не шаркал,

И не крыл матюками над логовом нашим.

Сирый стрелочник бродит с фонариком слабым,

Хриплый кашель тревожит звериные уши,

Скрип сапог оскорбляет звериные лапы.

Эх, сожрем с потрохами за милую душу.

Первобытны, словно дети —

Камень в руку, палец в нос.

Сколько ж нас на белом свете

Умерло, не родилось…

Из тумана, из-под ели

Кто сквозит, непостижим…

Скорость множим, время делим,

О пространстве говорим.

До крематория — экспрессом от метро.

Минуя ЖЭ, детсад, микрорайон,

РУНО, кинотеатр “Активист”,

Сквозь лиственную сырость лесопарка

По глянцевому влажному шоссе.

Бетонные постройки АТП,

Посты ГАИ, колонки АЗС,

Вагончиками МИНМОНТАЖСПЕЦСТРОЯ

Украшен развороченный пустырь.

Вперед, вперед. Почтовый ящик, ДОК,

Бульдозер, прикорнувший на краю

Карьера. Панцирные сетки от кроватей,

И общий вид металлургии черной —

Какие-то конвертеры и печи.

Вот кладбища зеленый островок,

Салатовая чистая часовня,

На горизонте нужный нам объект

Из мрамора, стекла и травертина —

Аэропорт или Дворец культуры.

Обратно тем же способом —

Экспресс, мимо часовни, мимо ветра в поле,

Сквозь розовое облачко КамАЗа,

Сооруженья, здания, ГАИ,

Обочины, шоссе с простывшим следом,

Вперед, вперед. Сквозь аббревиатуры,

Кинотеатр, очередь за водкой,

А там метро. И поминай, как звали.

Колыбельная выстыла вслед за молитвой,

Нежить нежная вымерзла в светлых домах,

Розовеют рябины на землях залитых,

Как интимные письма в последних томах.

Календарь пролистать, присоседиться к дате,

Бросить несколько бревнышек в темную пасть,

Пробудиться в ночи, поглодать благодати,

И, очей не смыкая, в ничтожество впасть.

Человечиной пахнет средь глины и праха,

Тень гиены сквозит меж берез и осин.

Апокалипсис — детство позора и страха,

Так — Шекспир или Чехов, Толстой и Расин.

Хоть изнанкой, к битью, это время предстало,

А Господние промыслы все ж хороши:

Можно радугой взвыть на изломе кристалла,

Можно горько блаженствовать в зуде парши.

Красной нитью трассируют братские узы,

Междометьями древними в новых ролях —

Старикам к ноябрю подарили рейтузы,

Мне связали носки к двадцать третьему февраля…

Из прошлогодней земли выперли семядоли.

Крестиками погоста, Спасами на Крови.

Все еще впереди. Заморозки на поле,

И, как ни странно, на почве верности и любви.

Дрожь пробирает смотреть на голую эту отвагу,

Злость забирает видеть этот победный бросок,

Жалость берет, как вспомнишь, что многие завтра полягут,

Страшно подумать о том, как терний над ними высок.

Ахнувшая земля с жадностью напилась, и

Долго сама не разнюхает — дерево или злак…

Единогласно прут, не созревшие до разногласий,

Похожие друг на друга, как гены добра и зла.

Который год теребит грозная эта заявка,

Бурное это начало долготерпенье таит.

Все еще впереди. И кормовая травка

По горло в холодной росе солдатиком постоит.

И все-таки хорошо, что проступает вечер,

Морозные облака почти что на самом дне,

И в холоде этом большом, собачьем и человечьем,

Можно еще пока не думать о завтрашнем дне.

А как подумаешь, что скоро помирать,

Не то, чтобы за правду, а взаправду,

Без всякой позы и без всякой пользы —

Чернила сохнут на конце пера.

И снова гром шарахается оземь,

Безумный кот махнул через ограду, —

Раз навсегда отлаженный порядок,

Условия игры, но не игра.

Какая, Боже, может быть игра.

Вначале слезы, а в конце нора,

Или нора вначале, после — слезы…

Чернила сохнут на конце пера.