Птичьи права

Я не должен никому —

Ни таланту, ни уму,

Ни арийцу, ни еврею.

Я еще поднаторею

И скажу свое «му-му».

Проступает серый свет,

Подтекает под герани,

В этой самой ранней рани

Не прозренье, а навет.

Возрастает подозренье,

И ползет сквозь переплет

То ли холод озаренья,

То ли ненависти лед.

Беспризорны, оробелы,

Взявшись за руки, летят

Ангел черный, ангел белый,

Друг на друга не глядят.

Поморосил по мере сил,

В листве короткий гром исторгнув,

Окурок тихо погасил,

И почвой принят. Без восторга.

Плескал беспечно, как вином,

Тревожным духом заоконным…

Но вовремя, по всем законам

Зазеленело за окном.

Одно лишь принимал всерьез —

Судьбу и ремесло поэта.

Рассказывали, что на это

Смотреть нельзя было без слез.

Под кухонною полкой

Свой карандаш грызу,

Ругаю втихомолку

То вьюгу, то грозу.

Вокруг визжат и мчатся

Лихие домочадцы,

И жизнь моя легка,

Пока живу, пока

Румяный, большеротый,

Щербатый лик свободы

В заснеженном окне

Подмигивает мне.

Поминая черта всуе,

Сереньким карандашом

Человек метель рисует,

Белый снег и черный дом.

Ревность, чаянье, отвага

В простодушной серой мгле,

Рвется писчая бумага,

Пища стынет на столе.

И в последнем взрыве страсти,

Потеряв находкам счет,

Выхватит упругий ластик

И фонарик нанесет.

А вот уже и в нашей яме

Пахнуло злом нездешних нег:

Зашелушилось воробьями,

И капнуло грачом на снег.

Проснулась тихая старуха,

Душа. И Бога не гневит,

И, глядя на паренье духа,

Она жалеет и болит.

Уже раздавлен и расколот

В наплывах желтых теплый лед,

Уже артезианский холод

Почти до горла достает.

Испятнанный, сырой, хоть выжми,

Приляжет ветер на пустырь,

Сомнет пырей, сломает пижму,

Ворону выбросит в кусты.

Короче говоря, весна

Стоит, свободно и развязно.

И снова эта новизна,

Которая в зубах навязла.

И снова пред тобой возник

Закон — лепить себя из грязи,

Без Божьей помощи, без связи,

Без пуповины, черт возьми.

Обсохну посреди двора,

А дальше — ливни, птичьи клочья,

Средневековая жара,

Варфоломеевские ночи.

Везет же людям — тот набух

Прелестной золотистой почкой,

Тот — пробудился, и под кочкой

Издал победный громкий звук.

Пока не загустела грязь,

Пока еще не стала вязкой,

Я ублажу себя подсказкой,

Над ручейком остановясь.

Над маленькой канавкой,

где При свете, сумрачном и жидком,

Трепещет синенькая жилка

На расцарапанной воде.

Когда в бесплодном вдохновенье

Текли весенние мгновенья

В тени настольного огня,

Крылом своим отдохновенье

Слегка царапнуло меня.

Там были таянье и тайна,

И ультразвука частота,

И трудный хруст произрастанья,

И пепельная чистота.

Неторопливо, деловито

Я зачеркнул свои слова,

И произвел глубокий выдох,

И, выдохнув, возликовал.

И стало ему беспощадно ясно,

Что жизнь прошумела и дальше ушла,

Отпела, оплакала, лампу зажгла,

И теплые тени легли по фаянсу.

А я-то, счастливец, не понял еще,

Что больше не будет покоя и воли,

Какое покоя и воли — и боли

Не боле, чем есть, да и эта не в счет.

Мне самое время, выходит, хлебать

Вино вдохновенья, пока не прокисло,

И тусклым прозрением поколебать

Неверные сумерки здравого смысла.

А я-то, удачник, не знаю, что лишь

Усядешься прочно на письменном стуле,

Душа занеможет, как сытая мышь,

Попавшая в сладкий заброшенный улей.

Косые блики влажно лягут

На уголок черновика.

А жизнь, как прежде, нелегка:

То слишком легкая рука,

То слишком белая бумага.

Весна приметами бедна:

Открытый запах влаги новой,

В промокшей купине ольховой

Подчеркнутая тишина.

Несет невзрачная река

Уже ненужную бутылку,

Цветет подснежная ухмылка

Над бородой у мужика.

А мы отправимся гулять.

Пройдем сквозь стройку по дороге,

Усердно поднимая ноги,

Чтоб башмаки не потерять.

И будем мы оживлены

Под искренним влияньем света,

Как будто не наживлены

И сквозь петельку не продеты.

А между тем со всех сторон

Полощут ситцами оконца

Колхозный выбритый Харон

Весло строгает. Волоконце

Сосновое легко, как дым,

Как отражение воды

В открытом небе, там где тени

Неузнаваемых растений,

И перистые облака,

Как сны Ивана-дурака.

О, как бы я ему ответил,

Тому, которого забыл,

Который где-то на рассвете

Меня когда-то оскорбил,

Который и во сне не снится…

Вода пустынная пылится,

Дороги связаны узлом,

Как сумерки, смягчает лица

Разлитое в природе зло.

Но иногда, по крайней мере,

Звонок внезапный прозвонит.

Приоткрываешь, вздрогнув, двери,

А на пороге друг стоит.

Молчит усталая жена,

Течет разбитое корыто,

Тысячелетняя война

Между призванием и бытом.

Без поражений, без побед,

Братания да перебежки.

Так равно радует обед,

И строчка, вспыхнувшая в спешке.

Но неизменно, всякий раз,

Едва вода заткнется в кране,

Едва забрезжит чай в стакане, —

Как будто кто-то рад за нас.

Звук от звука, плоть от плоти,

Легкий бред врожденной хвори —

Остывает жаркий полдень

Моего Причерноморья.

Остывает, оседает,

Косточки перемывает.

Подмосковный дождик хлынет,

Проберется через шторы,

Слаще пепельной полыни,

Горше тлена филофоры.

Бьется илистый источник

С незабудкой на груди.

Север. Западный, восточный,

Ясный север впереди.

Хорошо кулаком по столу

Врезать так, чтоб попадали полки,

Чтоб, как чайки, взлетели осколки,

И жена побледнела в углу.

Все же лучше забиться под стол,

И, подобно старинному греку,

Загорланить: «Ищу человека!»

И запеть: «В этом зале пустом…»

И услышать: «Вылазь, дуралей,

Неприличны комедии эти,

Смотрят дети, притихли соседи,

Не себя, так меня пожалей!»

Едва появилась, повисла,

Едва отразилась звезда,

Исчадия здравого смысла

Расстались со мной навсегда.

Немного помедлив на ивах,

Распались на гомон и гам…

Лягушкой святая наивность

Пришлепала к самым ногам.

Но это не важно, а важно,

Что прыгает мой поплавок

В реке вечереющей, влажной,

Мечтательной, словно зевок.

И странно: за многие годы

Стараний, сомнений, тоски

Не выросли ни на йоту

Извечные эти мальки.

Все те же простые обманы —

Подергает, прыскает прочь…

Но вот из травы и тумана

Огромная выросла дочь.

И мы на заслуженный ужин

Идем, торопясь и дивясь, Домой.

И никто нам не нужен,

Ни окунь, ни щука, ни язь.

А если знаем сами,

То и начнем с нуля:

Сведем концы с концами,

Получится петля.

И петельку набросим,

Поскольку есть сосна.

Вперед качнешься — осень,

Назад летишь — весна.

Приладили дощечку

За несколько минут.

Назад качнешься — речка,

Вперед качнешься — пруд.

И зеленели ели,

И пели небеса,

И мы подзагорели

За эти полчаса.

Из кромешного болота,

Где за днем не видно дня,

Знаю, милостивый кто-то

Тащит за уши меня.

Избавление от груза

При болезненном рывке…

Может быть, качнется муза

Стрекозой на поплавке.

В поднебесье полусонном

Накаляется гроза.

Может быть, дохнет озоном.

И раскроются глаза.

Пропадайте эти кочки,

Если пастбища души

Как весной в саду цветочки,

Вероятно, хороши.

Значит, стоит лезть из кожи,

Если благо впереди…

Кто-то, милостивый тоже,

Мрачно молвит: — Погоди!

В самом деле, — пес несется

Из кустарника ко мне,

Уши светятся на солнце,

Брюхо тощее в дерьме.

Где-то бегал, где-то рыскал,

Где-то вспугивал утят…

Лягушата, словно брызги,

Из-под ног его летят.

В вечереющем лимане

Отразился лунный ноль,

Растворяется в тумане

Цапля, острая, как боль.

И, на месте оставаясь,

Белый верх и темный низ

Заживо размежевались,

Намертво переплелись.

Проносятся без остановки,

Теряя эхо, поезда.

Глухая станция Обновки

Стоит, как полая вода.

Помечена двумя огнями,

Она таит порядок свой,

Вдрызг занесенная дождями

И ослепленная листвой.

Там кассы темное окошко,

Корзина, чемодан и тюк,

Старушка там на курьих ножках

И в макинтоше крупный тюрк.

Сквозь капли на холодных ветках

Видны железные пути…

Дрожат окраины под ветром,

И ни проехать, ни пройти.

На что мне этот город, где

Ни спрятаться, ни заблудиться,

Где на холодных стеклах лица

Дрожат, как блики на воде.

Но в парке соловей поет

По вечерам. Напропалую

Бубнит, хихикает, целует

И временами залпом пьет.

И, удивительный такой,

Поет, затасканный, избитый,

Слезами жгучими политый,

Как роза, ирис и левкой.

Сжимает ветку в кулаке

Над гулким зданьем туалета,

Где лампочка дневного света

Трещит на белом потолке.

В один прекрасный полдень золотой

Кромешный мрак сменился темнотой.

Приметы проступают понемногу.

Прозрачна форма, светоносна суть,

Напорешься на сук — не обессудь,

Улыбку различишь — и слава Богу.

У автостанции в соборе

В прозрачном стариковском хоре

Мерцали царские врата.

Рукав широкий пролетал,

Угадывался лик пречистый,

Под солнцем высыхал порог,

Где, загорелы и плечисты,

Молчали, сдвинувшись, туристы,

Смотрели в светлый потолок.

Где я, проезжий и ничей,

В то голубое воскресенье

Томился бременем вещей

В мечтах о камере храненья.

Креститься все-таки не стал,

Свой крест расшатанный таская.

Что было дальше — опускаю,

Но только холмик — без креста.

Синицы тенькают окрест,

Ссыхается пустой колодец,

Сидит на холмике уродец,

И горькую крапиву ест.

Все, что осталось от меня.

Душой не назовешь, ни духом,

Сидит в тоске, свернувшись ухом, —

Зародыш? Выкидыш? Свинья?

Ему бы чем-то надо стать:

Жучком, сучком, болотным газом…

И лишь на небо путь заказан,

Поскольку холмик без креста.

Кругом пирует красота,

Толпится жизнь, непобедима,

Здесь все съедобно, все едимо,

И всяческая суета.

Ни кость, ни плоть — прозрачный хрящик

Качает скорбной головой…

Но памятью моей пропащей

Вдруг озарится лик его,

Когда меж пиршественных щек,

Сквозь жизнь, чужую, как малина,

Пахнет прохладою клочок

Линялого ультрамарина.

Сирени запах на закате?

Снежинки тень на голом льду?

Быть может, речка, может, платье,

Или глоток воды в бреду…

Кипарис на бугорке,

Бабка с баночкой в руке,

Над горой гора темнеет,

Как вельможа в парике.

Хлещет серая волна,

Ближе к вечеру видна

Дорогого золотого

Банка кислого вина.

Лает, выспавшись, кобель,

На апрельскую капель,

Звуки, тая, улетают

Далеко, на Коктебель.

Пахнет мокрой дерезой

И разгромленной грозой,

Штормом вынесло копейку

И колечко с бирюзой.

Месяц, круглый, как зевок,

Вышел — только и всего.

Не подумаешь, не скажешь,

Не попишешь ничего.

Ветер споткнулся, и на бегу

Канул в бурьян и дрок.

Пьяный проспался на берегу

И на рассвете продрог.

Воздух зеленый, словно лед,

Спят еще все слова.

Море молчит, птичка поет,

И не болит голова.

На каждой травинке оранжевый свет

И голубая тень.

Солнышко бросило горсть конфет —

Радостно сироте.

Под сенью рябиновых ягод

Совсем почернели дома.

Да будет осенняя слякоть,

И серый промозглый туман.

В конце октября, в догоранье

Румяного бабьего дня,

Душа замирает на грани

Холодной воды и огня.

Сквозь желтую банную вьюгу,

Пугливо моргая, крепясь,

Она обращается к югу,

И тянет тепло про запас.

И не потому ли в кромешной

Пучине, без вех и границ,

Мелькают легко и неспешно

Чешуйки серебряных лиц.

А шарканье, топот и говор,

И длинный протяжный зевок,

Есть эхо чего-то другого,

Молчанья, скорее всего.

В глубоком детстве появился Бог.

Когда мне объяснили, что не верю,

И мир был ясен, словно коробок,

Он все-таки подслушивал под дверью,

Непостижимый, как электроток.

И волосы вставали, словно перья,

Я радостно мертвел, и чуть дыша

Творил из простыни подобье шалаша.

И много лет текло сплошное лето.

Тропинки, бабочки, акаций чешуя,

Дефо и Свифт, и на ходу котлета,

Но чуял я, читая и жуя,

Как далеко, за горизонтом где-то,

Вдевала нитку строгая швея.

На бережной волне меня качало

Божественное женское начало.

Как сладко было верить в Боганет!

И, с любопытством ожидая кары,

Отважно сожалеть о Сатане.

(Он представлялся мне еще не старым,

И, как известно, пребывал в огне.)

Палило солнце, мама шла с базара,

И я бежал навстречу во весь дух.

На дне кошелки умирал петух.

Пустынный день на берегу лимана.

Там ящерица в небе голубом

В когтях у ястреба. Из пыльного бурьяна

Выходит муравей с тяжелым лбом,

Два облака сошлись, как два барана,

И ливень, словно пыль, стоит столбом.

Из душного куста сухой маслины

Раздался крик, похожий на ослиный.

Я оказался вовсе ни при чем,

И в ультрафиолетовом растворе,

Сверкая фиолетовым плечом

Я плавал по расплавленному морю,

И видел, глубиною увлечен,

Созвездия огромных инфузорий.

Невидимый, как муха на коне,

Следил за мною строгий Боганет.

О чем тогда синели иммортели

На выгоревшей старческой земле?

О простоте, бессмертье, красоте ли,

О чем нарцисс над лужицей сомлел,

О чем все лето птицы просвистели,

И парус одинокий пробелел?

Волна, качаясь, на берег выходит,

Секунду постоит, назад уходит.

И, наконец, в один прекрасный день

Как на голову снег, сошли метели.

Освободившейся от тяжести воде

Все дыры предоставлены и щели,

И в снежной карусели кое-где

Мелькали легкие одежды Ботичелли.

Вот солнце бесполезное взошло,

Немного постояло и ушло.

Вода в свободном плавала полете,

Все стало на земле одно из двух,

Все стало на земле в конечном счете,

Когда из тела вылупился дух,

И только белизна была в почете,

И пресный привкус свежести во рту.

Была зима, и все, что прежде было,

Осунулось, растаяло и сплыло.

Во что бы то ни стало — красота:

Осенний сон в седых аллеях парка,

Во что было то ни стало — красота:

Московский Кремль, собор Святого Марка,

Во что бы то ни стало — красота:

Загаженные клетки зоопарка,

Прекрасен Андерсен и Джордж Гордон хромой,

Во что бы то ни стало, Боже мой…

Скопилось в небе множество дыханий,

Снег придавило влажное тепло,

Кипело море цинковой лоханью,

И мраморное серое крыло

Кладбищенского ангела маханьем

Потерянную птицу увлекло.

Все набухало, тяжелело, мокло,

Выл пароход, оттаивали стекла.

Сырая мышь отчаянье плела,

Железный запах долетал из порта,

То вдруг казалось, мама умерла,

И не было ни Бога и ни черта,

То на помойке расцвела зола,

То лопнула алхимика реторта.

Ночь мокрую отбрасывала тень

На серый день, дырявый, как плетень.

Холодная и чистая Мадонна

Под действием сомненья и тепла

В тоске переродилась в Купидона.

Пронзительная взвизгнула стрела,

Покачивая домик из картона,

Вода живая в гору потекла.

Воскресший Бог был так весом и плотен,

Что иногда казался просто плотью.

Посередине моря островок.

Рай в шалаше и тень цветного зонта,

И каждый румб изучен назубок

По замкнутому кругу горизонта.

Шалаш вначале, после теремок,

И благоденствие, и крепкий сон там.

Иной раз чайка близко подойдет,

В глаза посмотрит, снова отойдет.

Так вот он, перелетный центр мира,

Живой, неуловимый, словно ртуть,

Находка для любого в мире тира

С горько-соленой выходкой во рту,

В полете из прозрачного пунктира

Крылом следы сметает на лету,

Над белой пеной кружится, зевая,

В иголку нитку иногда вдевая.

Осенняя прогулка тяжела,

Осенние фонтаны ослабели,

Прямее стали стороны угла,

Прохладней стали простыни постели,

Пристроившись на краешке стола,

Господь гостит, бывает, по неделе,

Тетрадку легким жестом развернет,

Поморщится, нахмурится, вернет.

А если б никогда не ошибался,

Я тоже был бы бесконечно прав,

Блаженно улыбаясь, ошивался

В тени успокоительных дубрав,

И допевал кусок чужого вальса,

Уютно в плечи голову вобрав.

Вот так увидишь любящие лица,

И хочется сквозь землю провалиться.

Когда-то где-то допустил просчет.

(О чем тогда синели иммортели?)

Уж не тогда ль, когда я был не в счет?

(Прохладней стали простыни постели.)

А может быть, меня не то влечет?

(Господь гостит, бывает, по неделе.)

Осенний лед крошится под звездой,

И темной заливается водой.

О, тяжесть понимающего взгляда,

Серьезного, как смертный приговор.

Казалось бы, не так уж много надо:

Да не найдется в мире никого,

Кто к таинству священного обряда

Притянет молчаливый разговор,

Или поддержку в трудные минуты,

Когда у добродетели в плену ты.

Пустеет поприще. Холодный воздух густ.

Я праздную еще одну победу.

И проплывает ложка мимо уст,

Та самая, что хороша к обеду.

Снег выпадет, — со всеми помирюсь,

И, может быть, куда-нибудь поеду.

И светится под дверью полоса,

И режет утомленные глаза.

Только головы уроним,

Взявшись за руки, как встарь,

Прилетает посторонний,

Одиночка и кустарь.

И, полоской лунной пыли

Воздух нежно теребя,

Нас безжалостно распилит

На меня и на тебя.

Он угодил не в глаз, а в бровь,

И с музыкой — в полет.

И вот летает моя кровь,

Летает и поет.

Присядет на твою ладонь,

И взмоет, укусив,

В бордовое вплетая

До Ликующее Си.

Лети подальше от скорбей,

Сквозь яблони в цвету,

Покуда грузный воробей

Не склюнет на лету.

Посмотри окрест ли, наверх, —

В божьем мире ни души.

Только щелкают в канавах

Ледяные камыши.

Только волки-кривотолки

Прячут желтые глаза.

В новогодней темной елке

Изумруд да бирюза.

Затолкал в печурку плаху,

И под шум внезапных крыл

Справил новую рубаху,

И калитку приоткрыл…

В какой-то усадьбе-музее,

Где мы побывали когда-то,

Портреты картинно висели,

Лампадками теплились даты.

Смешались эпохи и стили,

Стекло помутнело в пыли,

И музы с плафонов спустились,

И в подпол мышами ушли.

Откуда же знает старуха

Вся в пепле портретных жемчужин,

Что дом ее все же не рухнул,

И даже кому-нибудь нужен?

Откуда же столько суровой

Уверенности в победе

В глазах у того молодого

Военного в темном портрете?..

Балкон мезонина дощатый,

Грибами пропахли перила,

Кружила ворона, и чья-то

Забытая память парила.

Крепко сидят журавлиные клинья

В памяти. Все сначала —

Пятнышко света на горькой калине,

Черные доски причала.

Как, наглотавшись дождя или шквала,

Пели. Не сразу, но пелось.

И вертикально над нами вставало

Гибкое озеро Пелус.

Хлопало перистыми краями,

Крупными звездами скалясь.

На Бодунове в маленькой яме

Тетерева плескались.

Гагара печальная в черной шали

Пока что не улетела.

В мокрой деревне еще дышали

Два стариковских тела.

Нынче же там и зимой и летом

По-человечьи дико.

Лишь наливается льдистым цветом

Ягода неживика…

Мой мальчик не желает танцевать.

В осенней мгле ступни большие мочит,

Вино лакает, голову морочит,

Но только не желает танцевать.

Ни краковяк ему не по нутру,

И ни фанданго. Встанет поутру,

После того, как прошумит полночи,

Умоется, а танцевать не хочет.

Я умоляю: — Ну хотя бы па,

Ногой туда, ногой сюда, не сложно…

Нахмурится и отвечает: — Па!..

И говорить с ним дальше невозможно.

Но, слава Богу, не берет в расчет

Дурного глаза и худого взгляда,

А танцевать не хочет, — и не надо,

Наверно, не приспичило еще.

То были хорошие дни.

Пустырь у районной больницы,

Средь пижмы и медуницы

Больные торчали, как пни.

И я назывался — больной.

Мы солнышка ждали, как дети.

Страданья, болезни и смерти

От нас оттеснили стеной.

Бетонной больничной стеной.

В провалах, проемах, проломах

Фигуры друзей и знакомых

Являлись передо мной.

В особенно яркие дни

Сверкали колени и локти,

И пуговица на кофте.

Все прочее было в тени.

Я сладкий жевал пирожок,

И, слушая, мало что слышал:

Все ждал позволения свыше

Покинуть цветущий лужок.

В толще домашнего плена,

В гулком своем этаже

Старая девочка Лена

Пишет стихи о душе.

Строчка за строчкой — помарка,

Выдох за выдохом — стих.

Что ж не приходит Тамарка…

Десять окурков в горсти.

Старая девочка Лена

Кофе без сахара пьет,

Пеплом осыпав колено,

Песни блатные поет.

Песни отцовского детства

Давят полуденным сном…

Персиком пахнет Одесса,

Пеплом и кислым вином.

Песня за песенкой — месса,

Строчка за строчкой — душа.

Лена поет «за Одессу»,

Как никогда, хороша.

Вся кухня в бабочках ночных,

Сиреневых и серых.

На пыльных крылышках у них

Значки нездешней веры.

У той — чугунного коня

Серьезная улыбка,

Другая смотрит на меня

Насмешливо и зыбко.

Вторую ночь я не ложусь,

Замучили глаголы.

Вторую ночь я им кажусь

Бессмысленным и голым.

И вот, усевшись, кто куда,

На чайник и на ступку,

Они притихли, как вода,

Ждут от меня поступка.

А мы отвыкли поступать,

Как велено природой.

А мы привыкли отступать

Поэмой или одой.

Но, терпеливые, они,

Не принимают слова.

Бог знает, где проводят дни,

И прилетают снова.

— Ну где тебя носило? —

Жена меня спросила

В двенадцатом часу.

Конфорку погасила,

Достала колбасу.

Я не подал и виду.

Но проглотил обиду

С борщем и колбасой.

Я что-то красил где-то,

И ехал без билета,

Расплющенный в автобусе,

От холода косой.

Кого-то где-то носит,

В чем мама родила,

Никто его не спросит,

Не спросят: — Как дела?

Ирония, Хохма Израйлевна, хватит с меня

Радости недопития, мудрости дули в кармане.

Скрипочка с подковырочкой, над горестями труня,

Не развлечет, не утешит, тем более — не обманет.

Время ворчать и талдычить, и все принимать всерьез,

Милости от природы медленно ждать, уважая,

В зарослях простодушия какой бы не вырос курьез —

Буду душою равен этому урожаю.

От изящной словесности, стало быть, отрекусь,

Мечтательной выпью заткнусь, прямо тут на болоте…

Родственник бедной Хохмы, старый бездельник

Вкус Ходит на тонких ножках и нос раздраженно воротит.

Брошен ворохом на воду

Хворост карандашных линий,

И привиделась природа

Семилетней Катерине.

Померещилось, что вместо

Желтых листьев, хлопьев белых —

Бесконечное семейство

Пузырьков окаменелых.

Известняк шершавым боком

Забелел в разгаре ночи —

Слабый свет мельчайших окон,

Монолит из одиночеств.

Я ли в эти откровенья

Не проник от А до Яти…

Но звучит благословенье

В хрупком знании дитяти:

Неразумным, лишним словом

В скучном и бесстрастном тоне,

Каплей воздуха живого

В чугуне или бетоне.

Каракулей беспечных серый хворост,

Спокойствие в осиннике густом,

Упорно продираемся сквозь хворость

Жасминных и калиновых кустов.

Нужна вода для глубины картины.

И коронует этот грустный вид

Старинный пруд в разводах темной тины,

А в бочаге утопленник стоит.

Подводными теченьями колышим,

Он всплыл бы к отраженным берегам,

И пузырьком на свежий воздух вышел,

Когда бы не колосники к ногам.

Была бы глубина, а тайна будет,

И суть невсплывшая останется ничьей…

Между стволами серебрятся люди,

Дорожка из толченых кирпичей.

В расплывшейся листве скопилась влага,

И промокает небо, как бумага.

— Наденьте головной убор,—

Вздохнула мама.

Обходим оживленный двор

Универсама.

Хлопочет здесь толпа ворон:

Зачем поля им, когда еда со всех сторон.

Идем, гуляем.

Идем, гуляем. В пустыри

И буераки,

Там лопаются пузыри, —

Зимуют раки,

Там что-то по ночам шуршит,

Топорщит ушки,

И в заморозки хороши

Грибы чернушки.

Там облака тусклее льда.

Калитка в поле,

Сад, облетевший навсегда, —

Дрова, не боле.

Калитка на одной петле,

И ветер тихо

Толкает от себя к себе,

Ни вход, ни выход…

За кольцевой дорогой, без

Конца гудящей,

Застыл великолепный лес,

Как настоящий.

В теплой маслянистой охре

Пропадает первый снег.

На бечевке рыба сохнет

В затуманенном окне.

Чем избушка та хранима,

Век рассыпался, как мел.

Время — это все, что мимо,

Все, чего ты не сумел.

Прогнила под крышей балка,

Снег летит, как саранча.

Где-то тявкнула собака,

И бульдозер зарычал.

Опять малинового цвета

На горизонте полоса.

Как все-таки легко поэтам —

Что захотел, то написал.

А мы рисуем человечка

С воздушным шариком в руке,

За ним закат стоит, как печка,

И блики прыгают в реке.

Опять ошибка за ошибкой,

Закат не ладится, хоть плачь,

Не получается улыбка —

Какой-то розовый калач.

По стеклу литая

Катится вода.

Человек летает —

Это не беда.

Никому не назло,

И не на пари.

Издавна навязло:

Плюнь и воспари.

Глянцевый, как брошка,

Огибает клен,

Светом из окошка

Снизу озарен.

Золотом латают

Бездну облака,

Человек летает

Запросто, пока

Собрались у печи,

Спаяны огнем,

Коротаем вечер,

Думаем о нем.

А погаснет дверка,

Холодом дохнет —

Дернется, померкнет,

Ниточку порвет,

Сгинет понапрасну

В мороси ночной,

Расползется кляксой

По трубе печной.

По шестнадцатиэтажкам

Эхо скачет, как ядро.

Тапочки, штаны, рубашка,

Да помойное ведро.

— Катерина, Катя, где ты,

Все живое дома, спит,

Только папа неодетый

Мусорным ведром скрипит.

Качели из железа

Болтаются в ночи.

Скрипят, из кожи лезут,

А девочка молчит.

И воздух темно-синий

Хватает полным ртом.

Пожалуй что простынет,

Но все это потом.

Шестнадцатиэтажка,

Одиннадцатый час…

Пожалуй, будет тяжко,

Но это не сейчас.

Не припомню, я был или не был тяжел и прожорлив,

Или легкою мышкой шустрил в облетевших словах,

Только пискнуло что-то, только что-то проклюнулось в горле

И, вздохнув облегченно, повисаю на птичьих правах.

Не пойму, не проверю — другое ли стало обличье,

И не знаю что в небе там — воздух по-прежнему густ,

Знаю только что новое это косноязычье

Выше прежнего лепета на целый рябиновый куст.

Не то, чтобы состоялся —

Но волен в подборе беды.

Скорее всего — отстоялся,

Как буря в стакане воды.

Холодные чистые грани,

И радуги бледный излом

Приемлют мое содержанье.

Скорее всего — повезло.

Исповедимы торные пути.

Лишь чья-то тень по пыли пролетит,

Да изредка, рассеянно скользя,

Увидишь то, что поднимать нельзя:

Там — из букета выпавший цветок,

Там — лотерейный скомканный квиток.

И, постепенно растворившись в полдне,

На мысль наткнешься, Господи прости…

Опомнишься — идешь путем Господним,

И сквозь туман кремнистый путь блестит.

Стекло с морозной пыльцой,

Остатки праздничного торта,

Младенца скорбное лицо,

Припоминающего что-то.

И ты глядела на меня,

И только головой качала,

В тревожном ожиданье дня

Напряжена и одичала.

Остатки воскресной пирушки

На жалкие наши шиши.

Утиная лапка петрушки

На стылой картошке лежит…

Прорвемся, но только не сразу,

Потерпим еще до поры,

Не знаю, как небо в алмазах,

А море увидим с горы.

И, венчики трав обрывая,

С обрыва — в карьер и галоп.

Струна задрожит мировая,

И муха нацелится в лоб.

И в этом предпраздничном действе

Себя не узнаете вы:

И щеки трясутся, как в детстве,

И шляпа летит с головы…

День почти сошел на нет.

Холод небольшой, но емкий,

Призрачный пространный свет

Опускается на елки.

Поостынь и помолчи —

Дерзновения поэта

Безнадежнее свечи,

Мимолетнее, чем лето.

Что останется — Бог весть,

Но и снег и эти ели, —

То, что в самом деле есть,

То, что есть на самом деле.

Тень касается лица,

Птица резко прокричала…

Свет и холод — без конца,

В чистом виде — без начала.

И снова первый снег. И комья

Земли, травы и разной дряни

Нарядней стали. И влеком я

Домой, домой. Печатный пряник

При ясном самоварном блеске

Кусают все. А сколько пьяных

В том карандашном перелеске…

Короче, праздник на повестке.

А я зашторился от света,

Участия не принимаю,

Но эту радость, гордость эту,

Пока не вижу, понимаю.

Пока не вижу — знаю больше:

Когда земля сольется с небом

Пред самым, то есть, первым снегом

Светлей становится и горше.

А в перелеске холод властный,

Посмертный вкус рябины красной

Переминаются синицы,

Бьют рукавами, как возницы.

Немного сумерек на пальцах,

Листок бумаги в темноте,

И те потери, тени те,

Которым незачем трепаться

В дневном посмешище грачей,

На ярком солнечном позоре —

Плетя неясные узоры,

Сидят, как птицы, на плече…

Кисловатый блеск металла

В облаках. И в этом блеске

Серой сыпью обметало

Перекрестки, перелески.

Сквозь дырявый бурый гарус,

Размывая свет в тумане,

Прихрустит пустой Икарус,

Человечка прикарманит.

Вперемешку раскидало

Перебранки, пересуды,

Слышен дальний звон скандала,

Клекот собранной посуды.

Ситуацией владею.

Эту полночь понимаю

Как дурацкую затею,

И как дар воспринимаю.

Отбурлят и эти дрожжи,

Долька лунная растает…

Не хватает горстки дрожи,

Кома в горле не хватает.

От кутерьмы дневной не лечит,

И, раздражаясь, гонит прочь

Недугом тяжким, человечьим,

Одолеваемая ночь.

То снег летит легко и мглисто,

То начинает моросить,

Уже и водки не спросить

У очумелого таксиста.

Стихает в подворотне драка,

Непостижимая уму,

Уже за полбеды до мрака

Никто не нужен никому.

Шквал вылетает из-за тучки,

Разбрасывая прах и тлен,

Срываясь с ледяной колючки,

Взлетает полиэтилен,

В бреду собака ли, калека

Кружит на месте. Нет пути.

Уже и время, платный лекарь,

Остановилось. Без пяти,

Уже едва мерцает Слово,

И мрак, поземку проглотив,

Свет выедает до основы,

Выплевывая негатив.

На тетрадке рисую,

Морщусь сквозь пелену

Немощи. Все же всуе

Имя не помяну.

Скудны мои печали,

Спущенные с цепи.

Что бы ни означали

— Господи, потерпи.

Рикошетом задело,

Бросило средь руин.

Темное это дело,

Тут один на один.

Выскользнула монета,

Шарю который год.

Если выхода нету,

Должен быть где-то вход.

Без путеводных ниток

Вытащу, что имел

Скаредным аммонитом

Через Девон и Мел.

Проступлю в одночасье,

Вытеку, как вода…

Господи, не печалься,

Я обращусь тогда.

Ночь талая полна с краями,

И ветра нет.

Стоит звезда в глубокой яме,

А сверху — свет.

Зеленый воздух заструился

В пандан ручью.

Передний волхв остановился,

Задул свечу.

Таит цветных туманов сонмы

Лесов альков.

Глиссандо над рекою сонной—

Каскад мальков.

В траве высокой не найти, чьи

Альты, басы,

Чисты посвистыванья птичьи,

Светлей росы.

Многоголосие несется,

Молчать невмочь.

Под дымчатым покровом солнца

Ликует ночь.

Кругами на воде

Апрельский дождик вышит,

И каждый новый день

На беспорядок выше,

На голову кота,

Застрявшего на крыше.

Брожение глуши

В арбатских переулках,

Мычание машин,

Испарина на булках,

И новенький старик

У подворотни дышит…

За окном шумит метель.

В полумраке, в темноте ль —

Маюсь, каюсь, беспокоюсь

За стареющих детей.

Хорошо, хоть среди дня

Нет управы на меня:

Давешние пиететы,

Прежние авторитеты —

Тени ветхого плетня.

Даль прозрачна, мысль ясна:

Предстоит еще весна,

И, в любое время года,

Предстоит еще свобода —

Мука, свежесть, новизна

Неизбежного исхода.