Птицы войны

Глава 1. ЧУЖАЯ ТЕРРИТОРИЯ

Завороженный обыденностью смерти, Ким пристально разглядывал крошечные розовые ладони, младенческие пальчики и коготки, открытые, словно бы удивленные черные глаза погибшего зверька, его шкурку с серебристым отливом. Маленькое существо, словно вылепленное искусным игрушечным мастером, было прихлопнуто железной скобой ровно поперек невесомого тельца.

Мальчик почувствовал, как слезы подступают к глазам. Вчера, помогая дяде Лёше устанавливать мышеловку, он не успел задуматься о том, что мышь и правда может в нее угодить, и не предполагал, что зверек окажется таким прекрасным.

— Попалась? — дядя Лёша вышел из ванной, вытирая полотенцем голову. Ким перевел взгляд на крепкие плечи, на шрамы от ранений на груди отчима.

Перед ним, героем войны, было стыдно распускать нюни, и Ким изо всех сил попытался сдержать рыдание. Но сухой комок в горле не давал вздохнуть, и что-то сильное, неодолимое, распирало грудь.

— Ну, ну, — Нестеров потрепал мальчика по волосам. — Давай-ка выкинем ее в ведро.

Но Ким уже рыдал, стыдливо уткнувшись лицом в локоть, сотрясаясь всем своим худеньким телом.

Алексей опустился на табурет, чтобы быть вровень глазами с десятилетним Кимом.

— Ну, развел мокрое дело… Мне ведь тоже мышку жаль. Убивать — работа нелегкая.

Взял из кармана пиджака, висящего на спинке стула, свой отглаженный, одеколоном пахнущий платок, протянул мальчишке.

— Но есть в жизни правило, Ким: на чужую территорию не заходи. Если ты мышь — живи в поле, в лесу, мы тебе не причиним вреда. А раз пришла в наш дом, не обессудь. Тут уж мы с тобой как с оккупантом… Вроде как с Гитлером, понимаешь?

Утирая лицо, мальчик кивнул. Нестеров открыл мышеловку, сбросил зверька на старую газету, завернул и выкинул в мусорное ведро. Накинул старую куртку и пошел выносить мусор во двор.

Вернулась Анна, мать Кима, — бегала снимать мерки к заказчице, принесла с рынка свежих яиц, плетенку с маком. Сели завтракать.

Вчера Алексей за вечерними хлопотами забыл, а скорее, не стал торопиться сообщать вроде бы и важную, но в неопределенность будущего направленную новость. Однако утром появилось стойкое чувство, что предназначенное свершится именно так, как он предполагал, словно бы за ночь стрелка его жизненного компаса выбрала направление и материя времени оформилась в непреложный факт.

Он проговорил, словно между прочим:

— Помнишь, Лысогоров — кучерявый такой, недотепа? Руку вывихнул на тренировке!

Анна повернулась к Нестерову. По ее лицу, словно тень пролетевшей птицы, скользнула тревога.

В черных глазах этой молчаливой, бледной, хрупкой, словно подросток, женщины обитала целая стая трепетных птиц: беспокойство, тревога, ожидание новой какой-нибудь беды. Нестеров знал, что птиц не обманешь улыбкой или показной беспечностью. Нужно быть честным, не фальшивить даже из самых добрых побуждений, все выкладывать начистоту.

— Срочно ищут ему замену… Если не найдут, придется ехать мне.

Ким, уже забывший о недавних слезах, с аппетитом уплетал бутерброд.

— Куда ехать, дядя Лёша?

— На Олимпиаду, в Хельсинки.

Анна молча, непонимающе моргала, словно пыталась перевести слова Нестерова с чужого языка. А Ким задохнулся от радостного изумления.

— На Олимпиаду!? Вот прямо сейчас?

— На той неделе. Сначала на базу в Эстонию, а оттуда…

Обхватив прозрачными ладонями чашку с синими цветами — почти в цвет голубым жилкам на ее руках, — Анна сделала несколько глотков остывшего чая. Вскочила, начала суетливо убирать посуду со стола.

Голос Кима звенел счастливым отчаянием.

— Вот здорово! В школе скажу — ведь не поверят! Дядя Лёша! Ты будешь там стрелять?

— Да, Ким, буду стрелять… А в школе скажи — я, как вернусь, к ним сам приду, все расскажу, пускай не сомневаются.

Нестеров поднялся, взглянул на Анну, пытаясь продолжить молчаливый разговор с тревожными птицами. Женщина отвела глаза.

Алексей Нестеров, тридцати восьми лет, мастер спорта, инструктор стрелкового клуба, войну окончил в звании капитана, начальником батальона в войсках связи. Был трижды ранен, имел боевые награды.

Внешность свою считал самой обыкновенной — темно-русые волосы, серые глаза, рост чуть выше среднего, руки и ноги на месте. Внимание слабого пола к своей персоне объяснял вполне понятным дефицитом мужчин в послевоенное время. Глазастые сестрички в медсанчасти, разбитные хохотушки в рабочих бригадах, томные буфетчицы с начесами и совсем юные, вошедшие в пору уже после войны, дочки партхозактива — Алексей мог выбрать любую. Но полгода назад, под новогодние праздники, в жизнь его случайно вошла и осталась рядом неприметная мать-одиночка с вечно опущенными ресницами и плотно сжатыми губами.

Жалел ее? Да. Хотел отогреть, заслонить собой от призраков страшного прошлого. Привязался к ее парнишке, видел свою общественную задачу в том, чтобы Ким вырос хорошим, правильным человеком с душой и совестью. Да что лукавить, Алексей и сам питался их нерассуждающей беззаветной любовью, вокруг себя выстраивая стену. Потому и выбрал Анну, что она ничем не напоминала ту давнюю, виной и болью застрявшую в сердце, погибшую в двадцать лет…

Нестеров думал об этом, пока шел по Гоголевскому бульвару на спортивную базу, чтобы узнать решение комиссии.

После дождя выглянуло солнце, осветило мокрую листву. Москва нарядная, мирная, сытая. Пенсионеры играют в шахматы на скамейке. С лотка продают мороженое — вафельные брикеты в пергаментной бумаге. Гуляют женщины с колясками. Взявшись за руки, парами, идут-щебечут школьники, не знавшие войны. Даст бог и не будут знать.

Мужчина в строгом пиджаке, высокий, седоватый, в роговых очках, вдруг привстал со скамейки.

— Товарищ Нестеров! Видел вас на базе… Вы на комиссию?

— Да.

— Пойдемте, я провожу. Меня зовут Серов, Павел Андреевич, спортивный клуб «Динамо». Назначен в руководство тренерского штаба, заведующий по общим вопросам.

Алексей протянул руку.

— Нестеров, Алексей Петрович. Спортивный клуб Советской Армии.

Вместе пошли вверх по бульвару.

— Посмотрел вашу анкету. Войну прошли. Войсковая разведка, операции в тылу противника… А до войны успели послужить в Германии. И языками владеете.

Нестеров уже догадался, что за человек его поджидал на бульваре. Но куда повернет разговор, еще не понимал.

— Алексей Петрович, вы включены в состав сборной. Поздравляю.

Нестеров кивнул.

— Благодарю.

— Не буду говорить красивые фразы… Сами понимаете — в Хельсинки под видом дипломатов, журналистов съедутся сотрудники всех западных спецслужб. Возможны провокации, вербовки. Да что угодно может быть!

Серов достал серебряный портсигар с красивой чеканкой — Кремль, Красная площадь. Открыл и протянул Нестерову. Алексей мотнул головой.

— Спасибо, бросил полгода назад. Сразу предупреждаю — доносить на товарищей не буду, не приучен.

Серов остановился, чтобы прикурить папиросу.

— Неравнодушных граждан у нас хватает, Алексей Петрович, даже с избытком… Тут другое дело. — Серов выдержал паузу. — Впрочем, поговорим в спокойной обстановке. Сможете зайти к нам в приемную, Кузнецкий мост, 22? В понедельник, около шестнадцати ноль-ноль. Там коммутатор, мой служебный 30—25. Давайте, я вам запишу.

Нестеров сделал отрицательный жест.

— Не надо, я запомнил.

Попрощался кивком. Разошлись.

День в редакции хельсинской «Рабочей газеты» начался как обычно. В кабинете главного редактора Ярвинена обсуждали план субботнего номера: интервью с министром спорта, репортаж о готовности стадионов, расписание радиотрансляций футбольных матчей.

Пухленькая, лупоглазая, с ямочками на щеках секретарша Лемпи, встряхивая светлыми кудряшками, делала пометки в блокноте. Ее нарядная блузка цвета нежной бирюзы оживляла сумрак кабинета, захламленного книгами, бумагами, газетными подшивками.

Ярвинен, бывший бригадир рыбацкой артели, могучий, с крупными чертами лица, с вечно озабоченным выражением — спорил с выпускающим редактором, близоруким и въедливым Раймо Ранта, который, не прекращая спора, привычно просматривал полосы, выискивая «блох», пропущенных корректором. Штатный репортер и фоторедактор Матиас Саволайнен, худощавый, высокий, лет сорока на вид, так же привычно отбирал иллюстрации под материал.

То и дело входили и выходили репортеры, открывалась дверь, от сквозняка шевелились гранки, прикрепленные к пробковой доске, а в кабинет врывался шум редакции — голоса, телефонные звонки, стук печатных машинок.

— Где этот Линд? — хмурился Ярвинен, поглядывая на часы. Редактор отдела новостей по обыкновению запаздывал на планерку.

Наконец вместе со сквозняком в кабинет вкатился человечек небольшого роста, с переломанным носом, напоминавшем утиный клюв, с торчащими на макушке черными волосами. Мешковатые штаны и засаленный пиджак подчеркивали его сходство с комиком Чарли Чаплиным.

— Где тебя носит, дьявол побери? — без церемоний набросился Ярвинен на давнего соратника и приятеля. — Где обзор по воскресным ярмаркам?

Линд не отвечал, он явно был взволнован. Плотно прикрыв дверь, оглянулся на бирюзовую Лемпи, словно прикидывая, стоит ли при ней сообщать важную новость. Но дело не терпело отлагательств.

— Русские обстреляли над Балтикой два шведских самолета… Машины затонули. Летчиков подобрало торговое судно. Направляются в порт. К нам, в Хельсинки…

Ярвинен, человек взрывного, холерического темперамента, мгновенно пришел в раздражение.

— Черт побери! За две недели до Олимпиады… Зачем Советы это делают?!

Линд развел руками.

— Кто может знать?

Раймо Ранта, протирая очки, по обыкновению нарисовал самый пессимистический сценарий.

— Сейчас поднимется шумиха, заявления послов, выступления в Совбезе… США объявят бойкот состязаниям, к нам никто не приедет.

— Не каркай! И без тебя знаю, чем все может обернуться!

Дождавшись, пока Ярвинен выплеснет первое раздражение, Линд толстым пальцем нарисовал в воздухе вопросительный знак.

— Еще успеем дать новость в тираж?..

Ярвинен в раздумье схватился за подбородок. Молодые репортеры любили тайком передразнивать эту его привычку мять и трогать пальцами щеки, словно проверяя, хорошо ли он выбрит.

— Шведы искали свой пропавший самолет-разведчик, — вдруг произнес глуховатым голосом фотограф Саволайнен, до этого молчавший.

Линд и Ярвинен удивленно переглянулись.

— Их самолет потерял связь и пропал в этом районе над Балтикой два дня назад, 13 июня.

Словно купаясь в морском отсвете бирюзовой блузки, Лемпи захлопала белесыми ресницами.

— Матиас, а ты откуда все это знаешь? Мы про это не писали!

Саволайнен отложил пачку фотографий, которые перебирал, словно карты таро.

— Мне звонила Хильда Брук, журналистка из Стокгольма. Была у нас на практике в прошлом году.

— Да, помню! Такая, в штанах, с короткой стрижкой, — оживился Ярвинен.

— Фигурка — отпад, — себе под нос, но довольно внятно пробормотал Ранта. Лемпи скривила губки, выражая свой скепсис в отношении этого утверждения.

— Брат Хильды, инженер-радиотехник, работал на военном аэродроме, — продолжил Саволайнен. — В ночь на 13-е он вышел на смену, на другой день не вернулся домой. Вроде бы, они испытывали какое-то новое оборудование… Радиолокаторы или что-то в этом роде. Возможно, американские.

Повисла пауза, Ярвинен отчаянно чесал подбородок пятерней.

— Но Швеция — нейтральная страна! Ты думаешь, они пустили американцев на свой борт, чтобы слушать территорию Советов?

Матиас Саволайнен пожал плечами.

— Ничего я не думаю. Знаю только, что брат Хильды не вернулся домой. И шесть других радиотехников, штурман и пилот, тоже не вернулись к своим семьям.

Ярвинен набычился, уставясь в одну точку, — верный признак, что решение будет неожиданным, но окончательным и не подлежащим обсуждению.

— Вот что, Матиас, позвони этой Брук. Пусть приедет.

Линд оживился.

— Если сделать материал — будет бомба!

Ярвинен вздохнул.

— Дело рисковое, большая политика… Но мы постараемся что-то узнать. Запросим Москву через руководство Компартии… Только ничего не обещай.

Кивнув, Саволайнен взялся за фотографии, а Ярвинен повернулся к Линду.

— Дьявол побери, так где твой обзор воскресных ярмарок, который ты мне обещал еще во вторник?

Бум-бом, бум-бом. Дождь стучал по жестяному подоконнику, словно траурный барабан. За окном был виден шпиль древнего собора, площадь с торговыми навесами, мокрые кусты.

Девушка двадцати двух лет в зеленом джемпере, с рыжеватыми, коротко стриженными волосами, с бледными веснушками на щеках и переносице, говорила по телефону. Голос звучал устало и раздраженно.

— Я журналист, Хильда Брук. По поводу пропавшего самолета…

И снова ей отвечали формальной, ничего не значащей фразой. «Мы не занимаемся этим вопросом». Или: «У нас нет информации». А чаще всего: «Звоните в другое ведомство».

Эта уклончивость возвышалась над ней, словно глухая стена, бетонное цунами. Все, что прежде казалось понятным, «своим» — люди, город, любезные полицейские на улицах, деловитые чиновники в кабинетах и знакомые депутаты в Риксдаге, — вдруг обернулось страшной, ледяной, нечеловеческой машиной по производству бессмысленных фраз.

— Что значит «нет информации»? — кричала в отчаянии Хильда. — Я звонила везде, мне дали ваш номер!.. Мой отец был депутатом парламента!

— Нет, это не к нам.

— Но самолет не мог просто так исчезнуть! Вы должны сказать, что там произошло!..

И снова в трубке длинные гудки, и траурный дождь за окном — бум-бом-бум-бом…

Мать, растерянно озираясь, словно потерявшаяся девочка, зашла в комнату.

— Хильда, ты узнала, почему он полетел на этом самолете? Ведь он не летчик, он просто инженер… Он чинит рации в диспетчерской.

Они с матерью будто бы поменялись местами, пришел черед дочери заботится, опекать, решать проблемы. Хильда нахмурилась, возвысила голос.

— Мама, нельзя сдаваться! Я добьюсь, я все узнаю! Я пойду к премьер-министру!..

Потоптавшись в комнате, словно не найдя того, что искала, мать отрешенно повернулась к двери.

— Отец так любил Томаса… А теперь его нет на свете. Его больше нет…

Звук рыдания надрывает душу, но вдруг звонит телефон, и Хильда бросается к аппарату одним прыжком, как зверь к добыче, хватает трубку.

— Да, слушаю, Хильда Брук! Что?! Хельсинки? Саволайнен?..

У вдовы Брук глаза как дождевые капли — серые, прозрачные, с дрожащим в них отражением комнаты. Ей всего пятьдесят два, но у нее больное сердце, она едва оправилась после смерти мужа, известного политика и журналиста. Секундная вспышка надежды погасла, нет сил больше плакать, она вышла на кухню, машинально поставила пустой кофейник на плиту.

— Мне нужно быть с мамой, — слышится голос Хильды. — Ну хорошо, я с ней поговорю. Я постараюсь приехать…

Вдова Брук открыла холодильник. В голове рассеянно мелькали мысли: «Томас пьет кофе со сливками. Нужно пойти на рынок, взять хорошие сливки. И зелень, и немного козьего сыра. Магазинные продукты все же не те, в них мало вкуса, только красивая упаковка».

В ту же секунду она понимает: нет смысла идти на рынок за сливками. Томаса больше нет.

Степан Касьянович Шимко так и ходит в выцветшей гимнастерке, будто только вчера уволился в запас. Ему под семьдесят, на фронт не взяли, но всю войну в учебке старик готовил снайперов, и кое-кто из них прославился, попал в газеты.

— Спокойней, Лёша, мягче. Кисть не напрягай.

Говор у Шимко южнорусский, звучит в голосе ласковость днепровской ночи, будто видишь дивчат и хлопцев, идущих с гулянки пыльным проселком, слышишь запах дымка, что поднимается над костром, над крышами белых мазанок.

— Ты не спеши, примерься. Осознай. Тебе еще надо форму набрать…

Нестеров и сам понимал: задача, ему предстоящая, требует не столько техники и верности глаза — это, допустим, имеется, — но и морально-волевых, первейших в спорте качеств. В соревнованиях победителем выходит тот, кто не утратил самообладания и хладнокровно отработал цель. Впрочем, холодная голова требуется не только в спорте, — в любой жизненной ситуации. На той же войне.

Нестеров прищурил глаз, выровнял дыхание. Расслабил руку, привычно представляя пистолет продолжением пальцев, тяжелым и послушным сгустком нервов, крови, мышц.

Выстрелил, выбивая пять мишеней из пяти.

— Как в маслице вошли! — обрадовался тренер. — Вот так бы и на стрельбище…

Нестеров перезарядил обойму. На нем наушники, спортивная рубашка со значком спортивного клуба Армии, широкие брюки из тонкого габардина. Аня обшила, отгладила, модником отправила на улицу, не думая о том, что провоцирует интерес к хорошо одетому мужчине в посторонних девушках.

Вот и Нина Ромашкова перед тем, как открыть дверь в подвальный зал, где проходят тренировки по стрельбе, пальцами разгладила брови, одернула кофточку на могучей груди. Забежала, крикнула зычным голосом, огрубевшим от привычки отдавать спортивные команды.

— Товарищи, поднимайтесь в главный зал! Общее собрание команды!

Нина — метательница диска, крупная, плечистая, русоволосая. Веселая, как псковитянка Василиса из фильма «Александр Невский». Та сражалась в битве наравне с мужчинами, и Нина за словом в карман не полезет и за дело постоит. По вечерам с красной повязкой дружинницы патрулирует улицы; было дело, защитила подростка со скрипочкой от хулиганов, одна двоих балбесов притащила в отделение милиции.

Пока сдавали оружие, запирали зал, Нина успела обежать еще несколько комнат. Поднимаясь по лестнице, все оглядывалась на Нестерова, играя ямочками на щеках. Алексей подумал: «Вот какие чудеса творит твой, Анюта, габардин».

В большом спортивном зале собралось человек сорок. Тут в основном «армейцы», но есть ребята из «Динамо», «Спартака», других спортклубов. Сидят на скамейках, стоят у шведской стенки. Слушают молодого инструктора партхозактива. Тот, румяный, высокий, в полосатой рубашке, говорит хорошо поставленным голосом:

— Товарищи! Участие в Олимпийских играх — это не веселая прогулка, а громадная ответственность. Наша задача — не осрамиться перед капиталистами и доказать, на что способен советский массовый спорт!..

Ромашкова села на скамейку к девушкам, те подвинулись, давая ей место. Нина осторожно толкнула худенькую Машу Гороховскую, гимнастку.

— Это кто?

— Инструктор, из Горкома комсомола, Юрий Бовин, — отвечает Маша. — Говорят, холостой.

Обе тихонько прыскают о чем-то своем, девичьем, перешептываются.

Видно, что Бовин старается говорить доходчиво и просто, но получается немного свысока, будто воспитатель с детьми.

— За границей всё для вас будет внове. Вы впервые увидите жизнь в зарубежной стране. Эта жизнь вам может показаться сладкой. За яркой витриной не все разглядят кризис перепроизводства, оглупление трудовых масс, разложение нравов…

Мускулистый Ваня Удодов, тяжелоатлет, негромко шутит с места, подмигивая товарищам:

— О нравах можно подробнее!

Бовин хмурится, услыхав негромкие смешки.

— Товарищи, это серьезная тема! Не все еще готовы к встрече с порочным миром капитализма.

Гимнаст Грант Шагинян подает голос.

— А мы, товарищ инструктор, капитализма не боимся. Он ведь все равно одной ногой в могиле!..

Грант слова не скажет без шутки, любит повеселить народ; утверждает, что все смеются только из-за его армянского акцента, который действует на безусловные рефлексы смеха в гипоталамусе. Штангист Николай Саксонов, крепкий, приземистый, с бритой головой, негромко добавляет:

— Да и в капстранах многие бывали.

Инструктор Бовин вскинул брови.

— В каком это смысле?

— Вон, Ваня Удодов в Тюрингии два года. Повидал сладкую жизнь… В лагере Бухенвальд.

Удодов кивнул, улыбнулся.

— Было такое… Сам ходить не мог, весил двадцать шесть килограмм. А теперь — вот! — Иван показывает бицепсы. — Триста десять выжимаю…

Бовин повысил голос, перекрывая звучащие в зале смешки.

— Товарищи, я сам люблю юмор… Но тут дело серьезное. Никто из вас не участвовал в международных состязаниях.

Саксонов возразил, но негромко, будто про себя:

— Не только участвовали, а еще и победили. В международных состязаниях по стрельбе…

Удодов тоже решил успокоить растерянного инструктора.

— Вы, товарищ Бовин, не переживайте. Капиталистам нас не взять, зубы обломают.

Ромашкова вскинула руку.

— Покажем буржуям, что советский человек не только воевать — и в спорте побеждать умеет!..

Зал ответил одобрительным гулом.

Под этот гул в зал вошел главный тренер команды, а с ним, в числе сопровождающих, Серов — тот самый темноволосый с проседью человек, который окликнул Алексея на бульваре. В темно-сером костюме, в крупных роговых очках, Серов был похож скорее на научного работника, чем на офицера госбезопасности. Встретившись с ним взглядом, Нестеров слегка кивнул.

— Простите, задержался, прямо от министра, — объявил тренер, оглядывая спортсменов. — Если кто не знает — меня зовут Борис Андреевич Аркадьев, я тренер сборной по футболу… Назначен главным тренером команды.

Тут все поняли, что надо встать и аплодировать. Сухощавый Аркадьев выждал, поднял руку.

— Ну что, ребятки, дело нам предстоит новое, ответственное. Выбрал вас советский народ — лучших из лучших. И не ради прошлых заслуг, а ради будущих побед…

И снова Нестеров аплодировал вместе со всеми — волна энтузиазма охватила зал.

— Как ни крути, Олимпиада — тот же фронт, ребята… Спортивный фронт.

Отбивая ладони, Нестеров оглянулся на Серова. При этом он заметил, как Евдокия Платоновна, врач команды пятиборцев, посмотрев на золотые наручные часики, вышла из зала.