Птицы войны

Глава 4. НА ВЫСОТЕ

Со смотровой башни Олимпийского стадиона открывается прекрасный вид на Хельсинки. Парк с живописными озерами, жилые кварталы, широкая чаша спортивной арены. Мезенцева поднимается по лестнице, тяжело дыша, — она уже не рада, что назначила встречу с Шилле именно здесь, из одной любви к эффектам. Глупо, надо было встречаться в рыбном ресторане и заказывать лобстеров — пусть начальство платит, — как раньше ей это не приходило в голову? Впрочем, раньше она побаивалась Шилле и не хотела его раздражать. Но теперь-то у нее все козыри в руках, и нечего церемониться.

Глафира остановилась на верхнем пролете, успокаивая дыхание. Все, вот уже площадка башни. Стекла ограждения приоткрыты, ветер треплет волосы и шарф. Шилле в клетчатом плаще стоит, глядя в сторону залива, держит в руке шляпу. Группа туристов, какие-то пестро одетые азиаты, глазеют по сторонам, делают фотографии.

— Для чего вы устроили этот цирк? Крысы, паника, срыв пресс-конференции… Теперь вас разыскивает полиция.

У Шилле неприятный, сиплый голос, в раздражении звучащий будто клекот, на затылке проглядывает лысина. Глафира думает: «Неужели когда-то она была до дрожи, страстно влюблена в этого самодовольного болвана? Вот дура!»

— Наплевать… В полиции давно знают, что я всего лишь сумасшедшая старуха, ненавидящая русских. Дело замнут.

Шиле помолчал.

— Надеюсь, это имело смысл. Вы получили данные?

Толстяк со шкиперской бородкой фотографировал группу студентов. Он прицелился объективом в Мезенцеву, она поспешила отвернуться.

— Видите ли, группенфюрер… Ох, простите, мистер Крамп. Это предприятие дорого далось мне. Пришлось заплатить порядочную сумму информатору — золото, камни. Я переправила в СССР фотографическое оборудование. Я оплатила перевоз контейнера через советскую границу — мои помощники рисковали жизнью…

— Вы набиваете цену?

— Натюрлих. Париж стоит мессы.

Шилле издал горловой звук — этот его фирменный кашель, знак недовольства, когда-то заставлял людей бледнеть.

— Признаться, я уже жалею, что связался с вами. Я рискую своей репутацией…

— Репутацией?! — расхохоталась Глафира. — Каким щепетильным вы стали после сорок пятого года… Впрочем, чтобы вы понимали, какие козыри у меня на руках…

Мезенцева открыла сумочку, достала спичечный коробок, в котором было устроено двойное дно и там, под спичками, между слоями папиросной бумаги, лежали десять микропленок, которые с огромным риском добыла для нее сестра.

— Здесь первая часть документов. Можете проверить, проконсультироваться с вашим начальством… Но самые секретные сведения я получу чуть позже.

Шилле протянул руку в перчатке, но Мезенцева не спешила отдавать коробок.

— Аванс?

Шилле достал из кармана небольшой потрепанный молитвенник.

— Пятьдесят тысяч. Остальное зависит, интересен ли нам материал.

— Хорошо. В четверг встретимся в парке, в ресторане «Берег». Надеюсь, к этому времени вы приготовите мой гонорар — триста тысяч в долларах, остальное в золотых изделиях. Я предпочитаю кольца с крупными бриллиантами, изумруды, рубины. Их проще вывезти из страны. Только не вздумайте подсунуть мне подделки!

Шилле посмотрел на Мезенцеву долгим и мрачным взглядом.

— Да вы и правда сумасшедшая старуха.

Глафира придвинула к нему лицо и зашептала, брызгая слюной:

— О нет, мой господин… Просто я безумно хочу выбраться из этой чухонской дыры! Всего-то жалкие полмиллиона за «Буревестник» — роскошный военный план, который разрабатывали лучшие умы страны Советов! Это шикарная сделка. Без обмана. Клянусь, ваше начальство будет счастливо заполучить эту добычу!

Шилле брезгливо отстранился, платком вытирая щеку.

— Мы изучим документы, вскоре вы получите ответ, — он повернулся, чтобы уйти, но застыл, поднял руку в перчатке: — Кстати, где вы взяли столько крови, чтобы измазать этих крыс?

Мезенцева снова расхохоталась.

— Я вылила на них бутыль томатного соуса… Отборного немецкого кетчупа!

Шилле начал спускаться по ступеням вниз.

У подножия смотровой башни — кассы стадиона. Туристы и местные толпятся в очереди за билетами, счастливчики забирают из окошка заранее оплаченный заказ. Мария Саволайнен, стройная блондинка в красном дождевом плаще поверх приталенного узкого платья, отходит от окошка с билетами в руках. Они с сыном будут смотреть футбол, плаванье, конные состязания — Алекси любит лошадей. Два дня назад Матиас почему-то стал отговаривать ее идти на стадион, даже предложил купить путевки и отправить их с Алекси к морю на время Олимпиады. Это звучало странно, ведь раньше он говорил, что такое событие нельзя пропустить.

Матиас прекрасный муж и любящий отец, их многое связывает. Они почти не ссорятся — это удивляет закройщицу Лидию Оскаровну и продавщиц, работающих в ателье Марии. Но удивляться нечему, ссоры бывают в семьях, где страстно любят или ненавидят, а Мария давно живет с замороженным сердцем, не испытывая ни сильной радости, ни печали. В этой северной земле ей спокойно, нет желания стремиться куда-то, что-то менять. Она охладела к политике, разочаровалась в идеях, которым так пылко служила в юности. А смыслом существования стал единственный сын, выношенный в нацистском лагере и рожденный в бараке, чудом спасенный в голоде и болезни.

Война прожевала ее и выплюнула — бесплодной, застывшей, жаждущей только покоя и мирных домашних занятий.

Рассеянно перебирая билеты, она чуть не столкнулась с мужчиной в клетчатом плаще. Он приподнял шляпу и произнес с сильным американским акцентом:

— Pardon me…

Лицо со впалыми щеками, цепкий птичий взгляд. Нет, этого не может быть. Ужас неуверенности был страшнее узнавания, Мария оглянулась и поняла, что мужчина тоже узнал ее.

Ошибки быть не могло. Ей перешел дорогу Готлиб Шилле, офицер СС, начальник тюрьмы Плетцензее.

Открытие XV Олимпийских игр в Хельсинки состоялось девятого июля. Был пасмурный день, накрапывал дождь, но голос комментатора звучал бодро и торжественно.

— Честь зажечь олимпийский огонь предоставлена финскому легкоатлету Пааво Нурми. Его рекорд в беге на длинные и средние дистанции — двенадцать олимпийских медалей, из которых девять золотых. Вот он появляется на беговой дорожке стадиона с олимпийским факелом… Взлетают голуби. Вспыхивает огонь в олимпийской чаше… Слышны аплодисменты и восторженные крики зрителей.

Ким прильнул к радиоприемнику, жадно слушает трансляцию с открытия игр. А посреди кухни стоит Елена Наркисовна, жена заведующего какой-то базой, постоянная заказчица Анны, и примеряет то самое белое платье из легкого крепдешина.

— На стадион выходят советские атлеты и представители Олимпийского комитета СССР, — объявляет комментатор. — Женщины — в бело-голубых костюмах, на мужчинах белые костюмы с ярко горящими на груди красными галстуками. Знаменосец сборной — украинский штангист Яков Куценко. Пожелаем нашим спортсменам побед и медалей!

Зазвучал спортивный марш.

— Все активней внедряется механизация в колхозных хозяйствах Кубани…

Ким вздохнул, прикрутил громкость радио.

— Ничего толком не сказали…

Елена Наркисовна ядовито усмехнулась своими изогнутыми, как две гусеницы, накрашенными губами.

— Что же вы думаете, про вашего Алексея будут по радио говорить? Пятиборье и стрельбу даже не транслируют! Всех интересует только футбол.

Ким посмотрел на женщину, не скрывая неприязни.

— Про дядю Лёшу будут говорить! Потому что он станет чемпионом… Его наградят в Кремле! Мы с мамой тоже пойдем.

Анна смутилась.

— Ким, я же тебя просила… не мешай нам! Сядь спокойно, книжку почитай.

Ким послушно взял книгу, сел у окна — не хотел спорить с матерью при чужих.

Платье облегало пышные формы Елены Наркисовны, она подняла руку.

— Вот здесь, под мышкой, тянет.

Анна немного распустила шов, придержала булавкой.

— Так лучше?

Заказчица вскрикнула.

— Осторожнее! Вы меня чуть не укололи!

— Простите ради бога… Вот так хорошо?

— Все равно тянет!

Анна распустила всю наметку.

Ким, уткнувшись в книгу, молча сердился на мать — вечно она робеет, извиняется перед этой буржуйкой. А та и рада издеваться над людьми.

Нет, с женщинами не сваришь каши! Ким перелистал книжку, которую почти что выучил наизусть, нашел любимый отрывок.

— Эй, вставайте! — крикнул всадник. — Пришла беда, откуда не ждали. Напал на нас из-за Чёрных Гор проклятый буржуин. Опять уже свистят пули, опять уже рвутся снаряды. Бьются с буржуинами наши отряды, и мчатся гонцы звать на помощь далекую Красную Армию…

Анна украдкой смотрела на сына, а Елена Наркисовна смотрела в зеркало и, оправляя белое платье, недовольно повторяла:

— Ну хорошо, хорошо.

— Посмотрите на меня…

Рука в черной лайковой перчатке берет за подбородок и поднимает голову Марии. Они вдвоем в одиночной камере в тюрьме Плетцензее, она сидит на железной койке, отрешенно глядя в стену. Колет в боку, саднят разбитые ноги, губы распухли и онемели.

Отец любил повторять, что в любой трудной ситуации на помощь приходит математика, и Мария мысленно рисует в воздухе тождество Эйлера — Е, Игрек, Икс равняется косинусу Икс Игрек Синус Икс…

Затянутый в серый мундир, будто в корсет бального платья, Шилле стоит перед ней, заложив руку за спину, другой рукой сжимая ее подбородок.

— Вас били? Какой безвкусный метод. Красивой женщине нужно позволить сохранить хотя бы лицо…

Острая боль пронизывает надкостницу, Мария отталкивает руку. Шилле ждал этого, чтобы с удовольствием, с оттяжкой хлопнуть ее по щеке. Удар головой о стену, вспышка, звон в ушах.

«Косинус Пи равняется минус единице»…

— Вы можете меня изуродовать, даже убить. Но вы ничего не добьетесь… Отец никогда не согласится работать на вас.

Он снова бьет. Его бритый кадык движется под кожей, как при глотательном движении.

— Ваш отец сегодня ночью повесился в камере.

Шилле впивается взглядом, чтобы снова глотнуть, насладиться энергией боли. Мария прижимает руку ко рту, сдерживая крик.

— Вы нам больше не нужны… Я подписал документы на отправку в лагерь Аушвиц — вы, коммунисты, распространяете мрачные слухи про это место. Слухи лгут, на деле все гораздо страшнее…

Он изящно поворачивается на каблуках.

— Но вы можете купить себе свободу, — он снова наклоняется к Марии. — Нам нужен архив. Научные записи, тетради вашего отца. Сообщите, где они хранятся. И мы отпустим вас в СССР. К вашему русскому любовнику…

«Сумма корней из единицы n-ой степени при n меньше единицы равна нулю»…

Мария вскидывает голову.

— Отец уничтожил свой архив.

Шилле по-собачьи обнажает верхнюю губу и хватает ее за одежду, рвет залитую кровью рубашку на ее груди.

— Жидовская подстилка! Коммунистка! Завтра я отдам тебя в казарму, к солдатским отбросам из зондер-команды. Они будут насиловать тебя без остановки несколько часов! Никто не заметит, как ты сдохнешь, и пьяные скоты будут продолжать насиловать твой труп…

«Тождество Эйлера как символ единства математики, соединяет три основные математические операции и пять фундаментальных математических констант, принадлежащих к четырем классическим областям… и часто приводится как пример математической красоты»…

Сон, бред, искажение памяти? Но ей отчетливо представляется, как Шилле рычит и набрасывается на нее, чтобы впиться зубами в ее шею, перекусить артерию. Откуда взялась могучая сила в слабых руках, как удалось его оттолкнуть? Помнила только, что в отчаянии стучала по железной двери кулаками.

— Помогите! Помогите!..

Открылась «кормушка», показалось грубое лицо унтер-офицера Кравеца.

— Нужна помощь, господин группенфюрер?

Шилле сделал знак, Кравец отпер дверь.

— Заключенную 15/41 включить в списки на отправку в Аушвиц.

Мария помнила, как стояла, прижавшись к стене, тяжело дыша.

— Вы будете прокляты… Вас будет ненавидеть весь мир. Вы можете убить тысячи, миллионы людей… Но вам не победить! Никогда! Никогда!.. Вас ждет расплата.

Нет, конечно, ничего этого она не могла ему сказать. Избитая, напуганная, растерянная девочка…

Дверь в камере захлопнулась, в замке повернулся ключ.

Мария вздрогнула, услышав поворот ключа в двери. В коридоре вспыхнул свет.

— Я дома! — крикнул Саволайнен. Зашел, щелкнул выключателем в комнате. — Прости, задержался. Ярвинен никого не отпускал, срочно переверстывали номер…

Матиас снял пиджак, понюхав ткань.

— Прокурили мне весь костюм. Скорей бы развязаться с этой Олимпиадой… А почему ты сидишь в темноте?

Мария посмотрела на мужа.

— Я видела Шилле.

— Что? — Саволайнен опустился на диван. — Ты ошиблась. Шилле давно убит.

— Это был Шилле. Мы столкнулись у кассы стадиона… Он тоже узнал меня.

Матиас помотал головой.

— Но я видел выписку о его смерти, когда искал тебя по лагерям, в сорок пятом году…

Мария поднялась, плотнее прикрыла дверь в комнату сына.

— Мне страшно, Матиас. Я закрываю глаза и вижу тюрьму. Допросы, камеру. То утро, когда выводили людей… Шилле стоял во дворе. Старики падали, Кравец бил их рукояткой пистолета… Там были женщины, старухи, дети.

Саволайнен обнял Марию, поцеловал ее легкие светлые волосы.

— Милая, я с тобой. Я люблю тебя… Все плохое осталось в прошлом. Нужно забыть.

— Нет, забывать нельзя! — проговорила она с внезапным, не свойственным ей ожесточением. — Пока он жив, я буду думать обо всех тех людях, которых он убил. Пока он жив, мы все в опасности — ты, я, Алекси!

Матиас потрясенно замолчал. А если это правда, и жена не ошиблась?

— Хорошо. Я попробую навести справки. Попрошу редакцию сделать запрос…

Тревога, вдруг охватившая его, заставила подойти к шкафу и достать высоко спрятанную обувную коробку.

— Здесь лежит пистолет. Просто, чтобы ты знала.

Матиас открыл коробку. Мария подошла, взяла и осмотрела пистолет привычно и деловито. Саволайнен невольно подумал, как мало знает о женщине, которая живет с ним бок о бок столько лет.

Они почти не говорили о лагере, она никогда не вспоминала тюрьму, хотя он догадывался, какой ад ей пришлось пережить.

— Я купила билеты на футбол и конные соревнования, — голос Марии снова звучал привычно, немного устало. — Но мне уже не хочется никуда идти. Не оставляй меня одну, прошу тебя…

Саволайнен порывисто обнял жену. Она уткнулась лбом в его плечо.

— Поскорей бы кончилась эта Олимпиада!

— Показатели в норме.

Нестеров, голый по пояс, сидя на стуле, ощущал прикосновение к коже теплых женских рук и холодного кружка стетоскопа. Глубоко вдыхал, задерживал дыхание. Наконец врач отложила стетоскоп, раскрыла свою тетрадку для записей. Неодобрительно покосилась на кипятильник в стакане, на банку кильки в томате, прикрытую льняной салфеткой.

Евдокия Платоновна — крашеная брюнетка лет сорока восьми, с красивым, но каким-то застывшим, всегда непроницаемым лицом. Видимо, строгая манера и категоричность выработались в ней от долгой работы в мужском коллективе, где в ходу и насмешки, и соленые шуточки.

— Показатели в норме. Одевайтесь.

Нестеров натянул майку, освободил место Саксонову. Коля, садясь на стул, украдкой заглянул в тетрадь докторши Гусевой.

— Хоть сейчас жениться, Лёша!

Чемпион-пятиборец Дечин, который у окна разминал плечи немолодому уже спортсмену Андрееву, высказал мнение:

— Вот отстреляется на медаль, тогда и женим. — Подмигнул Нестерову: — Девок-то много, в очередь стоят. Хоть за валюту продавай!

Гусева пристально, с научным интересом посмотрела на Алексея.

— А вы что, не женаты, товарищ Нестеров?

Он улыбнулся.

— Да уже почти женат. Подали заявление перед самыми играми…

Саксонов обернулся.

— Да ну? Долго ты держался, Лёша, а все равно приплыл!

— На свадьбу приглашай! — пробасил Андреев. — Так не отделаешься!

Гусева жестом приказала Саксонову молчать, стянула его руку манжетой аппарата для измерения давления.

В комнату без стука зашел инструктор Бовин с какими-то бумагами.

— Товарищи, важное объявление! — Бовин принюхался. — А чем у вас так пахнет?

— Скипидар! — Дечин плеснул из бутылочки на руки, растер, снова взялся за плечи Андреева. — Самое лучшее средство — мышцы разогреть. А то у этих западников кремы всякие — химия!

Андреев как бы в оправдание указал на врачиху.

— Вот и Евдокия Платоновна одобряет!

Не удостаивая ни Дечина, ни Адреева взглядом, Гусева проронила:

— Медицина признает народные средства, но только как дополнение к научным методам лечения и профилактики.

Дечин посетовал:

— Строгая женщина Евдокия Платоновна. Живем как в пионерском лагере. В шесть — подъем, в десять — отбой. Свет вырубает, и все, не поспоришь…

— Вот и не надо спорить! — одобрил Бовин. — Товарищи, важное объявление! Сегодня после ужина в «красном уголке» пройдет встреча с финскими журналистами. Будьте осторожны! Все ваши ответы могут быть использованы в целях капиталистической пропаганды…

Инструктор замолчал на полуслове, глядя под стол. Нагнулся, ногой придвинул к себе пластмассовое мусорное ведро и двумя пальцами достал «улику» — стеклянную бутылочку из-под кока-колы. Демонстрируя находку, он оглядел спортсменов с возмущением и укоризной.

— Товарищи, вас же предупреждали! Неизвестные напитки употреблять запрещено!

Саксонов попытался отшутиться — он, дежурный по комнате, забыл вынести ведро к общему мусорному баку.

— Да разве мы употребляли? В ихней кока-коле даже градуса нет. Что пил — что на баяне играл…

Бовин повысил голос.

— Вам все шуточки, а тут серьезное дело! В субботу еще экскурсия на стадион! Учтите, за самовольную отлучку будем серьезно наказывать…

— Попросите их еще в комнате прибрать, — добавила Гусева. — Гантели, сумки на проходе. Нарушена пожарная безопасность.

Она показала на кипятильник.

Нестеров, убирая свою сумку под кровать, случайно увидел раскрытый чемодан Саксонова. В нем лежали пачки спичечных этикеток и коробков.

Алексей натянул через голову олимпийку и вышел в коридор.

Серов в своей комнате, напоминавшей кабинет, сидя за столом, заполнял какие-то бумаги.

— Алексей Петрович, вот хорошо, что зашли. Есть новости по нашей даме с крысами.

Он запер дверь, показал Алексею отпечатанную на машинке выписку.

— Глафира Мезенцева, эмигрантка, из семьи богатых фабрикантов. После Кронштадтского мятежа бежала по льду в Финляндию. Имеет связи с белоэмигрантским подпольем, жила в Берлине, в Париже. По некоторым сведениям, во время войны служила переводчицей в одной из тюрем Гестапо… Вернулась в Финляндию пять лет назад.

Алексей пробежал глазами справку.

— Наверняка остались родственники в СССР.

— Проверяем, — кивнул Серов. — Кстати, вы знали, что жена Саволайнена — тоже русская? Держит швейное ателье, где одеваются дамы из эмигрантской среды. И Мезенцева там тоже бывает.

Алексей пожал плечами.

— Нет, он не говорил. Но я могу спросить.

— Вот что… Сегодня, во время интервью журналистам «Рабочей газеты» попробуйте договориться с Саволайненом о встрече. Мы вам организуем выход в город… Постарайтесь как можно больше разузнать про эту Хильду Брук, ну и прочее, по обстановке. Не мне вас учить…

Нестеров кивнул.

— До вечера.

Серов напоследок сообщил самое важное.

— Да, во время пресс-конференции в восьмом ряду у прохода сидели Саксонов, Гороховская и Гусева, а на седьмом — Шагинян, Ромашкова и Бовин.

— А я почти не волновался, — говорит улыбчивый Витя Чукарин, гимнаст. — Ну Олимпиада… Что такого? Просто вышел и выполнил программу.

Чемпионов собрали в «красном уголке», посадили на фоне знамен, вымпелов и портретов. Тренеры, спортсмены — всего человек тридцать — стоят у стен и окон, готовы выступить в поддержку товарищей.

За столом сидит главный редактор финской «Рабочей газеты» Ярвинен, перед ним крутятся бобины солидного, отделанного хромом магнитофона. Переводчик из советского посольства чешет по-фински как на родном. Тут и Саволайнен с фотоаппаратом: щелкает спортсменов, ловит удачные, живые кадры. Рыжеволосая Хильда тоже напросилась, пообещав, что будет молчать и записывать — и правда, сидит в углу, делая пометки в блокноте.

Переводчик ставит микрофон перед Ниной Ромашковой.

— Я? А что говорить?..

— Что вы почувствовали, когда поняли, что побили рекорд?

— Помню, посмотрела на табло, увидела свой результат… Подумала — наверное, тут какая-то ошибка. То есть, я на тренировках бросала и на пятьдесят четыре, но здесь волнуешься сильно… А девочки уже ко мне бегут. Кричат: «Рекорд, рекорд!» А я ничего не понимаю… Тренер им говорит — погодите радоваться. Может, они еще все пересчитают…

Ярвинен спрашивает через переводчика.

— Кто пересчитает?

— Ну, судьи, организаторы… А потом слышу, объявляют… мое имя!

Нина вдруг, без всякого перехода, заливается слезами. Она прячет лицо в ладони. К ней бросаются подружки. Саксонов смеется.

— Плачь, Нинка, плачь! Тебе можно, ты теперь навек в истории. Первая олимпийская чемпионка СССР!

Бовин приподнимается.

— Товарищи, посерьезнее! Времени мало, не отвлекайтесь!

Ярвинен говорит по-фински, переводчик спрашивает:

— Это правда, что гимнаст Грант Шагинян имеет повреждение ноги?

Шагинян смущенно прячет глаза.

— Было дело… Ранило в сорок третьем году, на фронте. Думал, не то что гимнастикой, ходить не смогу. Инвалидом жизнь закончу…

Тренер перебивает гимнаста.

— Видали инвалида? Да у него соскок с коня — это же песня армянской зурны! Он же в Будапеште шесть золотых медалей взял на гимнастическом турнире. Сразу на четырех снарядах! И здесь уже золото и серебро…

Шагинян улыбается.

— И еще возьму. Завтра на брусьях…

Саволайнен фотографирует Шагиняна, Ромашкову, Саксонова. Ярвинен спрашивает:

— А всего — сколько фронтовиков в вашей команде?

Бовин пожимает плечами.

— Мы не вели подсчет. Что вы хотите — военное поколение…

Гимнастка Маша Гороховская поднимает руку, как в школе. Оглядывается на спортсменов.

— Можно, я скажу, ребята? Многие из вас сражались на фронте, были ранены, контужены… Кто-то — как Ваня Удодов, как Витя Чукарин, — чудом выжили в нацистских лагерях смерти. А кто-то работал в тылу, на заводе. Или, как я, пережил блокаду Ленинграда. В пустом холодном общежитии, когда нет сил подняться с постели… Но ты встаешь, идешь на крышу тушить зажигательные бомбы.

Саволайнен делает фотографии. Нестеров встречается с ним взглядом, сжимая в руке записку, в которой назначено время и место встречи. Когда все потянутся к выходу, Алексей найдет случай сунуть записку Матиасу в карман.

— Знаете, что я думаю? Мы все фронтовики, — продолжает Маша, оглядывая ребят. — Вся страна, от мала до велика. Только война не сломила нас, а закалила. Сжала в тугие пружины. Мы узнали большое горе, но не перестали мечтать и дерзать. И мы будем бороться за то, чтобы жизнь наша была по-настоящему счастливой!

Спортсмены хлопают в ладоши — не по разнарядке, от души. Ярвинен смотрит на девушку.

— Я хотел спросить… В Советском Союзе до сих пор испытывают ненависть к Германии? И к тем странам, которые воевали на стороне Гитлера?

Бовин с тревогой оглядывается на Серова, но тот молчит, молчат и спортсмены. Нестеров, сам не зная почему, вдруг вспомнил эти стихи, начинает негромко читать отрывок из Гейне.

— Ein neues Lied, ein besseres Lied, o Freunde, will ich euch dichten, — и сам переводит. — Новую песню, лучшую песню, друзья мои, я напишу для вас…

Гороховская подается вперед, показывая на блокнот Хильды Брук.

— Запишите там себе… У советских людей нет ненависти к другим народам. Мы ненавидим только нацизм. Только нацизм!..