Птицы войны

Глава 5. ОШИБКА МАСКИРОВКИ

Лобстеры медлительно шевелят клешнями, словно монахи возносят молитвы морскому богу. Рядом аквариум с рыбой. Карпы и сазаны, перебирая плавниками, сквозь зеленоватое стекло наблюдают за сухопутными чудовищами. Слышен стук ножей и вилок, на террасе играет оркестр.

Перед Мезенцевой на белоснежной скатерти бокал белого вина, соус, мисочка с лимонной водой для ополаскивания пальцев. Перед Шилле стакан виски со льдом.

— O! Manific! Великолепно… Я мечтала об этом два года, — Глафира с наслаждением разломила лобстера, наклонилась, чтобы высосать сок из клешни. — Мы здесь живем в нищете и убожестве, господин Крамп… В нищете и убожестве.

Шилле любитель маскировки — в этот раз надел парик, золотые очечки с круглыми стеклами, приклеил пшеничные усы и, кажется, засунул за щеки вату, чтобы выглядеть полнее. Поэтому не ест, а только глотает виски.

— Много русских осталось в Хельсинки после войны?

Мезенцева до дна выпила бокал вина, сделала знак официанту «повторить».

— Хватает…

— Вы знаете всех?

Немец рассеянно оглядел помещение ресторана. Он задает вопросы как бы между прочим, но Глафиру не проведешь.

— Я не рыба, господин Крамп, не подводите свой сачок. Кто конкретно вас интересует?

Шилле сделал глоток виски.

— Не вспомню имени, Марта или Магда… Дочь русской певички и немецкого физика. Она жила в Берлине перед началом войны… У нас было что-то вроде интрижки. Я слышал, она переехала в Хельсинки.

— Может быть Мария? Ее девичья фамилия Шваб. Жена репортера из коммунистической газетенки. У нее швейное ателье на Эспланаде. Я у нее шила жакет… Ужасная обдираловка!

Шилле поморщился.

— Нет, ту звали Магда… Впрочем, забудьте. Нет смысла ворошить прошлое.

Кельнер в белой ливрее сачком вылавливал из аквариума рыбу. Крупный сазан повернулся в воде, ударил хвостом, но тут же был ловко закручен в сетку.

Мезенцева сладостно обсасывала хвост лобстера.

— Прекрасно! Жаль, что меня не видят старухи из «Русского дома». Они бы лопнули от зависти… Что скажете о деле, Крамп?

Он ответил после паузы.

— Что ж, я посмотрел материалы. Пожалуй, ваши сведения представляют некоторый интерес.

— Некоторый интерес! — передразнила Мезенцева. — Да это настоящее сокровище! А скоро я заполучу всю документацию. Средства связи, радары, передающие устройства.

Глафира подметила, как алчно блеснули его глаза за стеклами очков.

— Повторяю: мне нужно знать, как к вам попали эти сведения. Кто ваш связной?

— Хотите, чтобы я сдала вам курицу? Ну нет. Сначала купите золотые яйца.

— Вы получите свой гонорар, если выведете нас на всю цепочку от агента до курьера.

Мезенцева задумчиво отодвинула тарелку с остатками панциря.

— Зря вы отказались, лобстеры божественны. Что ж, в общем мне все равно, как вы будете дальше разбираться с этой историей. Вы все узнаете… Только деньги вперед.

Шилле допил виски и щелкнул пальцами, подзывая кельнера.

— Счет!

— Но я собиралась взять десерт.

— Я не располагаю временем. Вы ставите передо мной нелегкую задачу, но так и быть. Вам соберут деньги — часть наличными, часть в ювелирных изделиях, как просили. Встретимся в субботу в пять часов, у входа в парк Эспланада.

Принесли счет, Шилле внимательно изучил бумагу и полез за портмоне. Мезенцева по-фински обратилась к парню в белой ливрее.

— Вызовите мне такси. Цветочная улица, дом девять. И включите сумму в счет.

Официант вопросительно глянул на Шилле. Тот холодно кивнул.

В ателье тоже пили белое вино, загородив ширмой витрину, поставив бокалы и бутылку на раскроечный стол. Хильда и Мария сидели на диванчике, Саволайнен примостился на высоком табурете.

— Они все время говорили о войне, — недоумевала рыжеволосая Хильда. — Я понимаю, это было страшное время. Но почему русские не хотят поскорее все забыть?

— Если на твоих глазах убивают ребенка, старую женщину, брата… Ты будешь это помнить всегда. Русские потеряли миллионы жизней.

Хильда хмурила тонкие брови.

— Значит, это будет продолжаться вечно! Мы ненавидим и боимся их, поэтому готовим новое оружие… Они в ответ боятся нас, ненавидят. И самолет над нейтральными водами — для них угроза. Его уничтожают…

Саволайнен попытался подбодрить девушку.

— Я уверен, надежда есть. Дай мне время, на днях я что-то узнаю…

Хильда допила вино и поднялась, расправляя юбку.

— Матиас, Мария, я хочу вас поблагодарить за участие. Вы мне стали как родные, помогли пережить это трудное время. Знаете, я рада, что приехала в Хельсинки. Иначе, наверное, мы бы не встретились с Эриком. Не знаю, что бы я делала без него!

Мария крепко обняла Хильду.

— Эрик отличный парень, смотри — не упусти.

— Уж постараюсь, — впервые за весь вечер улыбнулась девушка. — Мне пора.

Саволайнен окрыл дверь в кабинетик Марии, где стоял телефон.

— Хильда, мне нужно сделать звонок в редакцию. Подожди, мы тебя подвезем до отеля.

Девушка взяла свою сумку.

— Спасибо, Матиас, я хочу пройтись.

— Но на улице дождь!

— Ничего. Я люблю такую погоду.

Мария сняла с вешалки свой красный плащ с капюшоном.

— Возьми хотя бы плащ.

Хильда, поблагодарив, обняв на прощание финских друзей, накинула на голову капюшон и вышла из ателье.

Накрапывал дождь, шелестели мокрые кусты, улицы были безлюдны. Хильда шла по бульвару, думая о словах Марии. Да, боль, которую нам причиняют, отнимая близких, невозможно забыть. Война, как древний скандинавский уроборос — змей, кусающий себя за хвост. Как вырваться из этого убийственного круга? Простить врага? Но разве это не признание слабости? Эрик говорит, что мы должны восстановить доверие, которое когда-то было у России и Европы. Он пацифист и выступает за сокращение вооруженных сил и расходов на оборону, за прекращение военного сотрудничества с Америкой. Пока это только студенческие выступления, но ведь они и меняют политику. Так говорил отец.

Если Эрик решится делать политическую карьеру, Хильда поможет ему. Такие люди нужны в парламенте — честные, добрые, скромные. Конечно, будет непросто пробиться, это дело нескольких лет…

Думая об этом, Хильда подошла к железнодорожному мосту, за которым начиналась улица, ведущая к университетскому кампусу. Выходя из ателье, она не заметила, как за ее спиной из-под навеса автобусной остановки шагнул коренастый мужчина в шляпе. Из-за шума дождя она не слышала его тяжелой поступи и, поднимаясь по скользким ступеням моста, не подумала обернуться, когда за ее плечом возникла тень незнакомца.

— Нет ли спичек?

— Простите…

Недоумение, попытка осознания, ужас, погружение в кошмар — Хильда пережила этот переход за две или три секунды, которые понадобились Кравецу, чтобы опрокинуть ее на перила, схватить за лодыжку и сбросить с моста.

Она летела, и ее мозг перестал анализировать реальность, воспринимая происходящее как внезапно случившийся сон. Хильда увидела рассвет над бескрайним пространством свинцово-серой воды, низко над водой летящий шведский самолет-разведчик «Дуглас». Сквозь радиопомехи звучал голос диспетчера. Это был чужой язык, но Хильда понимала каждое слово:

— Экипаж ДС-3, вы нарушили воздушную границу СССР… Экипаж ДС-3 — следуйте за бортом пограничной службы… Экипаж ДС-3, требуем подчиниться приказу.

Но шведский самолет не поворачивал, он уходил в сторону нейтральных вод. И тогда в небе показался советский истребитель, стремительно приближаясь, накрывая «Дуглас» своей тенью.

— Огонь!

Хильда упала на рельсы. Боль взорвала ее изнутри, но за мгновение до гибели она успела увидеть, как шведский самолет, охваченный пламенем, падает в воду.

— Башня Олимпийского стадиона имеет высоту семьдесят два метра семьдесят один сантиметр. Именно на такую длину метнул копье рекордсмен Матти Ярвинен на Олимпийских Играх 1932 года, — молодая женщина-экскурсовод подвела группу советских спортсменов к башне стадиона. Мужчины задрали головы, оценивая высоту, а девушки-спортсменки продолжали украдкой разглядывать костюм и туфельки экскурсоводши.

— Чаша стадиона достигает в длину двести сорок три метра и в ширину сто пятьдесят девять метров. Внутренний вид арены напоминает древние стадионы античности…

Нестеров встал поближе к Саксонову.

— Ну что, Коля? Айда? Лучше момента не будет…

Саксонов почесал бритый затылок, украдкой глянул на часы.

— Бовин узнает — убьет.

— Дрейфишь? А еще фронтовик!

За стенами стадиона слышался гул толпы болельщиков, голос комментатора оглашал результаты, — шли соревнования по легкой атлетике. Экскурсоводша с приятным северным акцентом продолжала рассказывать:

— Стадион построен по проекту двух архитекторов: Юрьё Линдегрена и Тойво Янтти. К нынешней Олимпиаде все спортивные объекты были обновлены и перестроены.

Нестеров потянул Саксонова за рукав.

— Пошли, пока они на башню лезут… Лучше случая не будет. Скажем, что потерялись.

— Ладно. Черт с тобой!

Когда группа подошла к башне, Нестеров и Саксонов незаметно отделились от экскурсии, замешались в толпу возле кассовых окошек и уже через минуту скрылись за углом здания.

Они прошли через парк, глазея по сторонам. Коля заранее нашел на карте адрес клуба коллекционеров — недалеко, в прогулочной части города. Нестеров проводил Саксонова и двинулся вниз по бульвару.

Портновский манекен, выставленный в витрине небольшого ателье, привлек его внимание. Молоденькая продавщица с чуть раскосыми глазами говорила по-русски. Она принесла ему целую стопку модных журналов с выкройками, и Нестеров купил четыре штуки, кое-как засунул во внутренний карман пиджака.

Он вышел на набережную чуть раньше назначенного времени, но Саволайнен уже ждал его, сидя на парапете, покуривая сигарету. Матиас поднял глаза на Алексея и сказал вместо приветствия:

— Вчера погибла журналистка Хильда Брук. Я не верю, что она покончила с собой. И не хочу думать, что это сделали ваши… из-за этого чертова самолета!

Нестеров не знал, что сказать, но Саволайнен и не ждал ответа. Он развернулся и пошел в сторону бульвара.

— Куда ты?

Матиас махнул рукой.

— Пойдем, выпьем пива.

Потом они сидели на заброшенном причале в портовой заводи. Нестеров разулся, опустил ноги в воду. Он с удовольствием потягивал прохладное пиво из стеклянной бутылки с длинным горлышком, слушал нервную, сбивчивую речь Матиаса.

— Почему не признаться, что ваши сбили самолет? Вот за это не любят политику Советов — вы скрываете, отрицаете очевидное… Поэтому вас все боятся!

— Пускай боятся. Лишь бы не лезли к нашим границам, — Нестеров неторопливо отпил из бутылки. — Ты хоть понимаешь, что сегодня даже одиночный самолет может причинить противнику серьезный вред? А если он прорвется с ядерной бомбой?..

— У вас тоже есть бомба! Никто в здравом уме не станет на вас нападать!

Вдалеке у небольшой отмели на воду сели три большие белые птицы. Неужели лебеди? Нестеров вдохнул всей грудью, чувствуя непривычный покой и отрешенность.

— Скажи мне, Матиас… На кого ты работаешь? На американцев?

Саволайнен, не в силах сдержать раздражения, вскочил, размахивая руками.

— Ты совсем дурак? Я коммунист! Я жизнь отдал этой партии!

Он прошелся по причалу, взъерошил волосы.

— Русские! Вы весь мир втянули в свою затею! Построить рай на земле! Но оказалось, что вместе с раем непременно надо строить ад для всех, кто не соответствует вашей картине будущего!

Нестеров усмехнулся.

— Ничего себе, разошелся! Что тебя так припекло?..

Саволайнен, немного успокоившись, снова сел рядом.

— Не будем спорить, Алексей. У меня к тебе серьезный разговор, — он полез в карман и достал вырезку из немецкой газеты. — Помнишь его? Готлиб Шилле, начальник тюрьмы Плетцензее…

Нестеров сощурился на солнце, разглядывая фотографию Шилле.

— Я все помню, Матиас. И тот лес, и тот день… И ту могилу, где осталась Мария.

Саволайнен торопливо перебил.

— Захоронение перенесли. В тюрьме хотят открыть музей… Я делал запрос в архив, и мне написали, что в феврале 45-го года Шилле погиб на линии Курляндской обороны.

Саволайнен помолчал. Затем достал другую фотографию. У большого стеклянного окна стоял человек с залысинами на лбу, с небольшими усиками. Шилле постарел, усох, но это был тот самый нацистский офицер, который летом сорок первого года расстреливал французских коммунистов в лесу рядом с военным аэродромом. За его плечом виднелся профиль женщины с заостренным носом. Нестеров узнал Мезенцеву.

— А эту фотографию несколько дней назад случайно сделал наш репортер. На башне Олимпийского стадиона…

Нестеров быстро взглянул на Саволайнена, взял фотографию, пристально разглядывая.

— Значит, Шилле жив?

— Да. Пришлось провести целое расследование… Он въехал в страну как Сайрус Крамп, американский фабрикант. Цель — туризм и отдых.

Нестеров показал на Мезенцеву.

— Эта женщина — та, с крысами, на пресс-конференци.

Саволайнен кивнул.

— Мадам Мезенцева. Я ее немного знаю. Эмигрантская община устраивает акции у русского посольства, она всегда участвует…

Нестеров почесал переносицу.

— Знаешь, у нас в газетах пишут — США принимает нацистов, дает им работу в спецслужбах, на военных заводах… Я думал — так, преувеличение.

— Не «так»… В ФРГ год назад проходили слушания по делам двадцати пяти командиров анйнзацкоманд. К реальным срокам приговорили только двоих… Остальные были отпущены на свободу.

— Ну… Зато пиво у вас хорошее, ничего не скажу.

Нестеров поднялся на ноги и начал надевать носки и ботинки.

— Мне пора идти. Дай мне эти фотографии. Поговорю с нашими… Подумаем, как быть.

— Я решил сделать репортаж о тайном расстреле французских коммунистов, — сказал Матиас. — Отправлю материал в Париж, в еврейские организации. Попробуем возобновить дело, подать в суд. Шилле не должен оставаться на свободе.

Вместе они двинулись по набережной в сторону парка.

— Вот ты говоришь, мы, русские, перенесли на землю рай и ад. А разве Шилле не заслуживает ада? Не когда-то там, в загробной жизни, предположительно, а прямо здесь, на земле? Чтоб как следует ад, чтобы наверняка? За Марию, за всех невинно убитых и замученных? За чудом выживших?

Все это время Саволайнен осознавал, что поступает бесчестно, и страшно тяготился своим положением. Он понимал, что должен рассказать Нестерову, как отыскал Марию в конце войны и помог выехать из Германии. Должен сообщить, что она жива. Но страх, который Матиас испытывал при мысли, что может потерять эту женщину, буквально парализовал его волю. Уже понимая, что Нестеров сейчас уйдет и другого шанса открыть правду не будет, Саволайнен решительно повернулся к нему.

— Алексей, я хотел тебе сказать…

Но Нестеров озабоченно взглянул на часы.

— Прости, Матиас, спешу! Автобус отходит в пять. Завтра придешь на стрелковые состязания? Мы выступаем в Мальми.

Пружинистой спортивной походкой Нестеров удалялся по набережной. Саволайнен смотрел ему вслед и думал: «Так лучше. Пусть они оба ничего не знают».

Три большие белые птицы поднялись над водой и полетели в сторону заповедника.

Снова лил дождь, начинались сумерки. Шилле в рыбачьем брезентовом плаще, в резиновых сапогах, сунув руки в карманы, шагал по берегу пруда. У Мезенцевой мгновенно промокли туфли, зонт сломался и обвис.

— Охота вам гулять в такую омерзительную погоду? Меня ждет такси. Деньги при вас?

— Кто ваш агент? Где назначена встреча? — снова спрашивал Шилле с дотошностью, наводящей скуку. — Я должен отчитаться в центр. Я отвечаю за расходование средств.

Порыв ветра пробирал до костей, Мезенцева поежилась в своей легкой накидке — она выходила из дома, не имея намерения разгуливать под дождем.

— Шут с вами, я скажу. Завтра, в четыре часа, у нас назначена личная встреча на стадионе в Мальми. Никаких паролей и посредников. Я получу документы сама, в женском туалете…

— Курьер — женщина? — Шилле резко повернул голову. — Спортсменка?

Глафира почувствовала злость.

— Шилле, какого черта вы устраивает мне допрос? Где деньги?

Он пожал плечами.

— Глупо гулять по парку, набив карманы долларами, мадам Мезенцева. Деньги в машине. Там, у бокового входа.

— Так идемте!

Дождь усилился, но за деревьями показались огни ресторана, послышалась музыка. В зале танцевали — тени кружащихся пар виднелись сквозь стекла, залитые дождем.

— Дьявол, неужели наконец все закончится? — пробормотала Глафира. — Париж!.. Так хочется еще пожить! По утрам пить кофе на террасе с видом на Сену, завести себе любовника — араба или африканца… У вас есть любовник, Шилле? Ведь вы, кажется, не по женской части…

Мезенцева не успела договорить — ее ударили сзади по голове чем-то тяжелым. Парик смягчил удар, с ловкостью кошки она отскочила, и, увидев Кравеца с монтировкой в руке, мгновенно оценила опасность и бросилась бежать в сторону ресторана с криком:

— На помощь! Помогите!

Страх придал ей сил. Глафира стремилась под электрический свет, к ресторану, но завидев Шилле, который бросился ей наперерез, вынуждена была свернуть на боковую дорожку. Она попала в западню. Каблуки тут же увязли в глине, она поскользнулась на мокрых листьях, упала, и Кравец настиг ее, зажал рот и своими огромными ручищами умело свернул ей шею.

Пока тело содрогалось в агонии, из темноты появился Шилле. Он поддел носком ноги и поднял сумочку убитой, вытряхнул в карман своего плаща содержимое — деньги, документы, ключи.

Затем Шилле и Кравец привычно взяли труп за ноги и за руки и, раскачав, сбросили в озеро.

Все дело заняло не больше минуты. Силуэты мужчин и женщин все так же двигались в танце на веранде ресторана, звучал саксофон. Дождь усиливался. Одежда Мезенцевой, пузырясь, набирала воду, и труп, образуя черную воронку, погружался на дно.