— Вы не имеете права снимать спортсмена с соревнований! Он же все объяснил! Хватит уже везде искать шпионов… Богом прошу!
Пожилой тренер Шимко, покрывшись краской от усилия, то и дело проводил пальцем под тугим воротом рубашки, где скапливался пот. В небольшой комнатке без окон, выделенной советским тренерам, было жарко, душно, но Бовин не давал открыть двери — а вдруг до чужих ушей дойдет их важный, политической значимости разговор?
— Бога нет! А есть — нарушение дисциплины! Побег с мероприятия! Ладно Саксонов… филуменист! А ваш Нестеров где шатался два часа? С кем встречался? Что у него на уме?
Нестеров стоял у стеллажа с журналами, косился на корешки. Все на финском, и в основном про спорт.
— Да сказал же он: гулял, покупал жене выкройки. Оставьте вы парня в покое! — Степан Касьянович умоляюще сложил руки. — Миленькие, у вас свое начальство, у меня свое. С вас требуют шпионов, а с меня — медалей! Дайте выступить спортсмену, а потом забирайте куда хотите!..
— Что значит — куда хотите? Вы на что намекаете?
Шимко сообразил, что ляпнул лишнее и придется снова извиняться, но тут открылась дверь и в комнату зашел Серов.
— Что у вас происходит?
— Снимаем Нестерова с соревнований, — категорично заявил инструктор Бовин. — За самовольную отлучку и нарушение дисциплины.
Серов молча взял из рук Бовина бумаги, перелистал, нашел разрешение Нестерова на участие в соревнованиях. Достал из кармана перо и сделал росчерк.
— Товарищ Нестеров допущен к соревнованиям. Он отлучался в город по моей просьбе. — Серов обратился к Нестерову. — Почему вы не сообщили, Алексей Петрович?
Нестеров вздохнул.
— Да как-то не догадался…
Тренер всплеснул руками.
— Ну слава тебе, Господи!
Бовин напоследок сорвал на нем злость.
— Снова про бога?! У вас что там в команде, религиозная секта?
Шимко потянул Нестерова за рукав, открыл дверь.
— Пойдем, Алексей. А то еще каких-нибудь грехов навешают… Подготовиться спортсмену не дают!
— Степан Касьянович, я буквально на два слова с Алексеем, — попросил Серов. — И вы, товарищ Бовин, можете идти.
Оставшись вдвоем с комиссаром, Нестеров виновато поежился.
— Как-то глупо получилось… Думал, Бовин в курсе, а тут такая ерунда.
Серов прикрыл дверь. Поправил очки.
— Алексей Петрович, хочу сообщить, что в Москве арестован шпион, который похищал сведения о наших важных военных разработках. Благодаря вам удалось вскрыть эту цепочку. Я буду ходатайствовать о представлении вас к государственной награде.
Алексей глубоко вдохнул, чувствуя нехватку кислорода, — и правда, надо бы проветрить помещение. Небось, шведам и финнам дали комнаты с окнами, а советских можно и в угол запихнуть.
— Значит, спичечный коробок?
Серов кивнул.
— Да. Шпион сознался, что пошел на преступление под влиянием любовницы. Вместе они планировали бежать из СССР.
— Значит, женщина, — Нестеров огорченно покачал головой. — Неужели это Маша Гороховская?
— Нет, — Серов выдержал многозначительную паузу. — Мы выяснили, что у нашей «дамы с крысами», Глафиры Платоновны Мезенцевой, в Петрограде оставалась младшая сестра, Евдокия. Она поменяла фамилию, поступила в медицинский техникум… Стала врачом.
— Евдокия Платоновна? Докторша?!
— Да.
Нестеров попытался уложить в голове услышанное.
— Значит, коробок… микрофильмы… Ну, хорошо. А как же Шилле? Вы докладывали о нем? Он ведь как-то связан с этим делом?
Серов помолчал.
— Пока мы ничего не сможем предпринять. Сайрус Крамп имеет дипломатический иммунитет. Нужно еще доказать, что он и Шилле — одно лицо. Или поймать его на передаче агентурных сведений… Но я обещаю, мы не оставим это дело. Отправим запрос в международные организации…
Нестеров пристально посмотрел на Серова.
— Понятно. Я могу идти?
Павел Андреевич со вздохом пожал плечами.
Примерно в то же время Мария Саволайнен в своем ателье обсуждала с продавщицей Айно новый заказ на ткани. Ее десятилетний сын с русским именем Алексей, или по-фински Алекси, сидел у стеклянной витрины и смотрел, как на бульваре дети играют с большой белой, по виду доброй собакой. Девочки обнимали, тискали пса, и он покорно давал садиться на себя верхом, но научить его скакать, как лошадь, у детей пока не получалось.
День снова выдался солнечным, и зелень была яркой после вчерашнего дождя. И когда тень заслонила свет, Алекси не испугался. Он смотрел на игрушку, которую держал в руках незнакомец — это был слон из лилового плюша, с бивнями из валяной шерсти и стеклянными глазами. Лицо человека, который держал слона, было скрыто в тени, но сама игрушка оказалась на солнце. Слон смущенно улыбался, в уголках его глаз виднелись морщинки, и выражение плюшевого лица было немного растерянным, но очень, очень милым.
Айно прикладывала пуговицы к тканям, а Мария записывала, какой запас необходимо сделать. В последнее время заказчицы стали выбирать большие пластиковые пуговицы, которые придавали нарядности костюмам и пальто. Скоро осень, пойдут заказы на верхнюю одежду, нужно заранее сменить ассортимент тканей и фурнитуры.
Делая пометки в книжечке, Мария вдруг осознала, что давно не слышит мурлыканье сына, который обычно, если играл один или смотрел на улицу, что-то напевал себе под нос. Женщина обернулась.
Маленький Алекси прильнул к окну, завороженно разглядывая игрушку, которую держал коренастый человек в сером плаще, с грубым, недобрым лицом. Мария сразу узнала — это был Кравец, надзиратель в тюрьме Плетцензее.
Сквозь стекло Кравец прямо смотрел на Марию из-под нависших бровей, и его тяжелый остановившийся взгляд явно предупреждал ее о чем-то ужасном, что должно совершиться.
Звонкий стук — это рассыпались пуговицы из коробки. Голос Айно — Мария не различала, не понимала слов. Она бросилась к сыну, подхватила, унося от окна.
— Что случилось, роува Мария? Mikа pelotti sinua niin? Что вас испугало?
Мешая финские и русские слова, пыталась добиться ответа продавщица.
Мария опомнилась, оглянулась. За стеклом уже никого не было, Кравец исчез.
Готлиб Шилле по материнской линии происходил из древнего рыцарского рода. В эпоху наполеоновских войн его предки лишились баронского титула из-за семейных интриг вокруг наследства. Но мать с ранних лет внушала мальчику мысль о его блестящих перспективах, и он привык считать себя аристократом — по праву крови, личной доблести, талантов и ума. Это и заставило кадрового офицера в тридцатом году примкнуть к национал-социалистам, несмотря на то презрение, которое он испытывал к уличному сброду и, в глубине души, к самому Гитлеру, фанатику и вырожденцу.
Решив, что в его личной войне хороши все средства, Шилле перешел на службу в СС, но не оборвал связей с военной элитой. Он разделял их надежды на то, что аристократия, сметенная с политической сцены в итоге Первой мировой, должна восстановить свои исконные права на управление Европой. Он лично знал и несчастного графа фон Штауффенберга, совершившего покушение на Гитлера в 1944 году; в глубине души восхищался его поступком.
Гитлер закономерно проиграл, но не выиграла и ставка Шилле. Германия, расчлененная и поверженная, одна приняла на себя весь позор капитуляции, а ее элиты пошли в услужение — одни к большевикам, другие — к американцам и англичанам, которые весьма успешно строили новый, англосаксонский Рейх.
Триумф торгашей, наступивший вслед за поражением великой немецкой идеи, был противен Шилле. Но Готлиб служил этому новому миропорядку из чувства высшей справедливости. В нем кипела ненависть к победившему плебсу, презрение волка к стаду баранов. Именно это общее чувство свело их с Глафирой Мезенцевой много лет назад.
Сейчас, изучая ее тесную, сумрачную квартирку, заставленную старомодной мебелью, завешенную второсортными картинами в облупленных рамах, Шилле впервые задался мыслью — не устарел ли так же и он сам с его рыцарским духом, верой в высшее предназначение, ненавистью к победителям, изрядно поизносившейся за послевоенные годы?
Нет, — он поспешно отверг эту мысль. Глафира, выжившая из ума старуха, окружила себя портретами родни, чьи кости давно сгнили на разоренных большевиками погостах. Она жила прошлым, он же, Готлиб Шилле, созидает будущее. Он готовит возрождение Германии. Когда-то, может, после его смерти, а может быть и на его веку, объединенная Европа должна сбросить с плеч красного плебея и подняться на небывалую высоту, чтобы по своим законам править миром, как это не раз бывало в истории.
Шилле стоял посреди комнаты в одном белье и в женских чулках, разглядывая поблекшие фотографии девиц в гимназических платьях, мужчин в мундирах русской царской гвардии, и мысленно отвергал этот пыльный умерший мир. Нет, не обветшалой мишурой приманит и обманет новых плебеев Европа. Она предложит им комфорт, стремительные автомобили, морские курорты, домашние машины, заменяющие прислугу. Европа создаст новый мир ярких, привлекательных, избыточных игрушек; мир видимой свободы для рабов и утонченного разврата для их господ. Мир грамотной, необходимой, действенной лжи для всех и блистательной правды для избранных — тех, кто управляет ложью.
Шилле включил радио и открыл платяной шкаф. Его идея была проста и великолепна в своей смелости. Он собирался стать Мезенцевой, чтобы пойти на встречу с информатором.
Любой мужчина может изобразить женщину, нужна лишь небольшая практика. Но не наоборот — лишь редкий тип женщин убедителен в мужской роли. Не нужно много косметики, иначе лицо становится клоунской маской. Увлажнить кожу, дать впитаться тональному крему, осторожно вбивая подушечками пальцев, заполняя грубые поры. Черный карандаш придает чертам грубость, лучше использовать серый или коричневый. Легкими движениями, будто рисуешь картину, выделить брови, подвести глаза. Нанести тени кисточкой, растушевать. Тонкие губы обвести карандашом в цвет неяркой, телесного цвета помады.
Шилле застегнул пуговицы блузки. На нем прекрасно сидел новый темно-лиловый костюм — тот самый, который Мезенцева заказала в швейном ателье на бульваре Эспланада. Пиджак чуть тесноват в плечах и пояс юбки врезается в бока, но этот легкий дискомфорт даже нравился Шилле. Он полюбовался на свои выбритые ноги, изящные и сухощавые в тонких чулках. Туфли нужного размера он захватил с собой.
Переодетых мужчин выдает походка, они вихляют бедрами и шатаются на каблуках, как портовые потаскухи. Но Шилле долго упражнялся и достиг естественности, копируя движения матери, которые с детства пленяли его грациозной плавностью.
Парик он тоже подобрал заранее — оттенок благородной серебристой седины.
Воскрешенная Мезенцева подошла к зеркалу и посмотрела на себя. Да, при жизни она не держалась с таким достоинством. Осталось припудрить лицо — легким прикосновением меховой пуховки.
Шилле отдернул занавеску, в комнату хлынул солнечный свет. Он постоял, глядя на улицу, и, дождавшись, пока Кравец, куривший сигарету возле автомобиля, поднимет вверх глаза, махнул рукой — как дама из башни замка подает знак призрачной надежды безнадежно влюбленному в нее простолюдину.
Круглое здание старого аэропорта в Мальми стало местом проведения соревнований сразу по нескольким видам. На взлетной полосе еще садились и взлетали самолеты, но прилегающая территория была отдана спортсменам и болельщикам. На стоянке перед входом — машины, автобусы, велосипеды. Вокруг толпился народ, слышны были звуки музыки. На фасаде здания — большие круглые часы показывали половину четвертого.
Мария подъехала к зданию аэропорта на своем темно-зеленом Saabe-92. В редакции ей сообщили, что Матиас в Мальми на стрелковых состязаниях, и она решила найти мужа, чтобы рассказать о случившемся.
Стрельбы уже начались, из-за ограждения был слышен голос комментатора, выкрики тренеров и зрителей. Мария вышла из машины, взяла за руку сына. Торопливо двинулась через площадь к входу на трибуны. Алекси потянул мать в сторону лотка, где продавали сладости.
— Мама, я хочу мороженого.
Мария оглянулась по сторонам.
— Хорошо, сынок! Сейчас мы найдем папу, и он купит тебе мороженое… Немного потерпи.
Стрелковые соревнования проходили на огороженной площадке за зданием аэропорта. На открытом воздухе были установлены мишени, расчерчены стрелковые позиции. Вокруг площадки — зрительские трибуны, почти заполненные. Мария увидела зону для журналистов и стала пробираться туда, где были расставлены камеры, и репортеры смотрели в бинокли, что-то записывали, болтали между собой.
Диктор объявил новый этап соревнований. По именам вызывали спортсменов.
Мария подошла к входу на трибуны, возле которого стоял полицейский. Она увидела Матиаса — тот проходил вдоль стрелкового поля с фотокамерой, делая снимки.
— Там мой муж. Мне нужно с ним срочно поговорить.
Позвали Саволайнена, он обернулся. Встревоженный, начал пробираться к выходу. Показал охране свою аккредитацию, и Марию пропустили за ограждение.
— Что случилось?
— Они нашли меня.
— Кто?
— Кравец, надзиратель в Плетцензее… Он приходил в ателье.
Саволайнен провел Марию в журналистскую зону и усадил на скамейку. Алекси сразу встал у перил, с интересом наблюдая за стрельбой.
— Он угрожал вам?
— Он подошел к окну и показал Алекси игрушку… Это было очень страшно! Теперь я уверена, это они убили Хильду, а хотели убить меня. Она взяла мой плащ…
Алекси подбежал.
— Папа, можно мне бинокль?
— Конечно, милый, — Матиас снял с груди бинокль и передал сыну. Взял за руку Марию. — Успокойся. Здесь ты в безопасности… Я переговорю с охраной. Потом поедем в полицию.
Саволайнен направился к охране стадиона, Мария осталась сидеть на трибуне. Она подозвала Алекси и усадила к себе на колени.
— Никуда не убегай, понял? Есть люди, которые хотят нам зла, мы в опасности.
Мальчик кивнул.
— Мама, а почему дяди стреляют?
— Это соревнования, милый… Они соревнуются, кто лучше попадет по мишени.
— А зачем?
Диктор объявлял выход новой группы спортсменов.
— Ерхо Саар… Збигнев Сметан! Ханс Нордстрем… Алексей Нестеров!
Мария вздрогнула. Не такая уж редкая фамилия, наверняка в СССР тысячи, десятки тысяч Алексеев Нестеровых, и вот один из них сейчас выходит на поле. Но, подчиняясь любопытству, Мария взяла у сына бинокль. Как он выглядит, этот Алексей Нестеров — старый или молодой?
Журналисты подтаскивали штативы ближе к мишеням. На поле выходили спортсмены — разминали руки, делали приседания. Тренер в бело-синей форме что-то помечал в своих листках. Мария слышала русскую речь.
— Дечин, Нестеров, приготовиться!
Мария никак не могла поймать поле в бинокль, все расплывалось перед глазами. Наконец она сообразила покрутить колесико настройки, увидела ряд мишеней, спины, затылки стреляющих. Старый, молодой? Вот этот, с рыжими бакенбардами? Или тот, в зеленой куртке? Наушники на спортсменах делали их всех похожими.
Команда. Спортсмены подняли руки с пистолетами, прицеливаясь. Команда. Раздались выстрелы.
Мария прошептала.
— Не может быть… Нет, этого не может быть.
Она опустила бинокль. Второй слева, плечистый, с темным стриженым затылком, повернулся, и ей показалось… Нет, лучше не смотреть. Снова зазвучали выстрелы.
— Мама, когда мы пойдем есть мороженое? — напомнил Алекси.
Мария взяла его за руку и поднялась с места, оставив на трибуне бинокль.
Арбитры снова подбежали к мишеням. Нестеров и Дечин ушли с позиции, сняли наушники. Киреев записывал результаты. Шимко хлопал спортсменов по плечам.
— Дечин — молодец! Обстрелял норвежца! Нестеров, идем на бронзу!
— В раздевалку! — отправил всех Киреев.
Но Алексей уже заприметил за ограждением Саволайнена и протиснулся к выходу. Нужно найти Матиаса и сообщить ему новости насчет Шилле. И адресами, что ли, обменяться, а то снова потеряют друг друга на десять лет.
Зрители уходили с трибун на перерыв, который объявили до выступления винтовочников. Награждение позже. Бронза в командном зачете — ну что ж, хорошо!
Народ толпился на небольшой площади перед зданием аэропорта, покупали сладости и лимонад. Ребятня кружилась на каруселях, у входа в детский городок возвышался огромный гусенок и, чуть поменьше, мышь в красных трусах, с круглыми ушами. «Вот бы Кима с Анютой сюда», — подумал Нестеров, осознавая вдруг, что успел соскучиться по жене и сыну. Сын… Он вернется, сядет и поговорит с Кимом. Скажет, что он — его настоящий отец, что знал его мать до войны. Есть неправда, которая рано или поздно становится правдой, и это будет самая правильная правда из всех.
Саволайнен стоял у лотка с мороженым, в небольшой толпе зрителей.
— Матиас! — окликнул Нестеров, но тот не услышал.
В небе развевались разноцветные флаги, звучал финский спортивный марш.
Кравец наконец припарковался, заняв освободившееся место рядом с зеленым Саабом, вышел из машины, открыл дверь и галантно подал руку даме в темно-лиловом костюме.
Дама огляделась и неторопливой плавной походкой направилась в сторону детского городка.
Большие часы на здании аэропорта показывали без пяти минут четыре.
Врач Гусева, бледная, внезапно постаревшая, с глубоко очерченными складками носогубных морщин, медленно поднималась по ступенькам к уборной. Пережитый ужас разоблачения, выматывающий многочасовой допрос, подробный инструктаж перед операцией — она спала этой ночью не больше двух часов и двигалась механически, словно в тумане.
Подняться по ступенькам, подождать.Встретить Глафиру, взять драгоценности (сестра обещала, что принесет кольца, серьги с крупными бриллиантами, которые легко спрятать в вещах).Передать коробок с микропленкой.
Евдокия понимала, что документы успели подменить и, значит, она вовлекает сестру в опасную игру спецслужб. Но в эту минуту ее меньше всего интересовала судьба Глафиры. Гусева слишком хорошо понимала, что ждет ее по возвращении в СССР. Она оглянулась на сотрудницу, которая на небольшом удалении сопровождала ее к уборным. В голове стучало одно только слово: «Побег, побег»…
Румяная молодая лоточница быстрым круговым движением скрутила шарик шоколадного пломбира и отправила в конус вафельного стаканчика. Алекси взял мороженое, вежливо поблагодарил. Саволайнен протянул продавщице купюру.
— Матиас! — раздался голос Нестерова.
Молодая женщина в синем платье, стоявшая в очереди за мороженым, обернулась, и Нестеров подумал, что впервые видит человека, который был бы так похож на другого, давно умершего. Но вдруг ее глаза расширились, на лице отразился ужас узнавания.
Нестеров застыл на месте.
Саволайнен продолжал искать по карманам сдачу, продавщица наполнила мороженым еще один стаканчик. Матиас машинально взял его.
— Здравствуй, — сказала Мария по-русски.
— Здравствуй, — эхом ответил Алексей.
Они стояли, глядя друг на друга, не находя слов. Наконец Нестеров перевел глаза на мальчика. Почти ровесник Кима, но выражение лица такое детское, беспечное.
— Это твой сын?
— Да, — Мария взяла под руку Саволайнена. — А это мой муж…
Нестеров посмотрел на Саволайнена. Спросил без злости, по-дружески:
— Почему ты мне не сказал? Ведь это ничего не изменит…
Матиас молчал.
Алекси разглядывал Микки-Мауса, раздумывая, стоит ли просить родителей покатать его на карусели или он уже слишком взрослый для этого. Потом он увидел девочку с красным воздушным шариком, которая шла вместе с родителями в сторону автомобильной стоянки. Алекси загляделся на шарик, сам не замечая, что идет вслед за девочкой, облизывая мороженое, ни о чем не думая, просто озираясь по сторонам.
Со стороны уборной послышался истошный крик. Мужчина в юбке и в женских туфлях, петляя, бежал сквозь толпу. Парик упал с его коротко стриженой головы, он смешно перебирал тонкими ногами.
«Это клоун, — подумал Алекси. — Смешной клоун из детского городка».
Люди почему-то отскакивали от него, а сзади бежали какие-то мужчины.
«Это представление, как в цирке. Сейчас они придумают что-то смешное, и все удивятся и будут хлопать в ладоши».
Другой клоун в костюме полицейского тоже бежал, на бегу вынимая пистолет.
— Стой! Буду стрелять!..
Алекси не боялся, поэтому не отскочил и не испугался, когда клоун на бегу схватил его за плечи, поднял вверх и прижал к себе.
— Не стреляйте ради бога! — кричала мама, Алекси узнал ее голос.
— Пусти, — попросил он противного клоуна, но тот не слышал. Он пятился к машине, прижимая мальчика к своей груди.
Мама и какой-то незнакомый мужчина бежали и что-то кричали. В машине сидел еще один клоун с толстым красным носом. Алекси уже не нравилась эта игра, но он не знал, как ее остановить.
Совершенно потерянный Саволайнен, не понимая, что произошло, продолжал стоять возле лотка. Мороженое в его руке таяло и капало на землю.
Зеленый сааб Марии летел по дороге. Увидев, как Шилле схватил ее сына, не помня себя она бросилась к машине. Нестеров оказался рядом.
Сааб то и дело заносило, сигналили встречные.
— Давай я сяду за руль?
— Нет, я сама… Там, возьми, пистолет…
Он открыл бардачок, взял привычный руке макаров. Черный опель показался впереди за поворотом, он быстро уходил по трассе.
— Алекси! — вскрикнула Мария, увидев голову мальчика на заднем сиденье опеля.
Нестеров открутил окно.
— Уйдут. Надо стрелять.
— Только не убей его, — взмолилась Мария.
— Я снайпер. Я буду стрелять по колесам.
Мария надавила на газ. Опель съехал с трассы, повернул в сторону леса.
Нестеров вытянул руку с пистолетом в окно и выстрелил.
Мария увидела, как опель занесло, крутануло на дороге, машина мордой въехала в дерево. Задняя дверь распахнулась и Шилле в женской одежде схватил Алекси и потащил в заросли.
Мария подъехала, остановила сааб. Нестеров выскочил из машины и бросился наперерез убегающему нацисту.
— Отпусти ребенка!
— Попробуй забрать!..
Нестеров, пробегая мимо опеля, увидел раненого Кравеца, который разбил лбом стекло и теперь пытался вытереть залитые кровью глаза. Нестеров выстрелил без раздумий. Прозвучал еще один выстрел, боль обожгла плечо.
— У него оружие! — закричала Мария.
Шилле, ковыляя, приближался к зарослям ольхи, за которыми тянулась лесополоса. Левой рукой прижимая к себе мальчика, в правой он держал люгер.
— Отпусти ребенка, гнида! — снова потребовал Нестеров.
— Забери!
Шилле, прикрываясь ребенком, снова сделал выстрел. Нестеров вскинул пистолет.
— Не-ет! — вскрикнула Мария.
Пуля коммуниста Нестерова вошла ровно в середину лба Голиба Шилле, несостоявшегося барона, разоблаченного агента и несмешного клоуна. Алекси вырвался из его ослабевших рук и бросился к матери с криком:
— Мама!..
Нестеров стоял на опушке леса и смотрел на женщину, которую он по-прежнему любил больше жизни, на мальчика, который мог быть его сыном, и мысленно прощался с ними навсегда.
Все ближе звучала сирена. Подъехали полицейские машины, первым выскочил Саволайнен.
«Я же ранен», — вспомнил Нестеров, увидев, как кровь течет по руке. Кружилась голова, он уронил пистолет и упал на мягкую землю.
Мария склонилась над ним, и пока полицейские не подбежали, Нестеров успел прошептать:
— Нам ничего не изменить.