Птицы войны

Глава 2. ХУГИН И МУНИН

Дорога отвлекла и немного подбодрила Хильду. С мамой осталась практичная, здравомыслящая тетя Агата, которая взяла отпуск на работе и приехала из Треллеборга; за них можно было не волноваться. А на переполненном пароме Хильде встретилась компания знакомых аспирантов.

Всю ночь на палубе они пили пиво, орали песни, делали ставки на исход футбольных матчей, которые собирались смотреть. Долговязый застенчивый Эрик еще во время учебы в университете пытался ухаживать за Хильдой, а теперь снова смотрел печальными влюбленными глазами. Под утро они оказались вдвоем в узком лестничном пролете, ведущем на нижние палубы, и когда Эрик неумело поцеловал ее, Хильда вдруг расплакалась, уткнувшись в его плечо.

— Я все знаю, — просто сказал ей парень. — Если тебе нужна моя помощь, я сделаю все, что могу.

Молодость приказывала жить дальше, переступить через боль.

Паром подходил к Хельсинки. Стоя на палубе рядом с Эриком, который бережно обнимал ее за плечи, Хильда словно мысленно нырнула в прошлое. Вспомнила практику в «Рабочей газете», свои первые репортажи на финском, над которыми смеялись всем отделом, когда Линд зачитывал их вслух. Вспомнила свою глупую детскую влюбленность в фоторепортера Матиаса Саволайнена. Интересно, как он — изменился, постарел? Все такой же верный муж и любящий отец или завел интрижку с хорошенькой секретаршей?

Аспирантов встречал автобус, они ехали в университетский кампус, расположенный неподалеку от стадиона. Хильда оставила Эрику свой чемодан и пошла в редакцию пешком, чтобы побыть наедине с собой и городом, в котором всего каких-то два года назад она была так счастлива, хотя и казалась себе самой несчастной.

В редакции все было по прежнему. Стук печатных машинок, старомодные телефонные аппараты на деревянных подставках, запах кофе и крепкого трубочного табака, массивный письменный стол в кабинете Ярвинена, весь заваленный бумагами.

Ей обрадовались. Девушки-машинистки принялись рассматривать, расспрашивать, угощать лимонадом. Потом появился Ярвинен, устроили заседание. Хильду посадили на стул посреди кабинета, пришли редакторы отделов — еще больше располневший и полысевший Линд, все такой же подтянутый, такой же непроницаемый Саволайнен.

Хильда готовилась к этой встрече, но не могла справиться с нарастающим волнением, рассказывая о том, что ей удалось узнать.

— Брат говорил, что работает в диспетчерской, обслуживает радиотрансляторы. Еще рассказывал, что собирает отпугиватели для птиц, чтобы они не попадали в двигатели самолетов. Только теперь мы с мамой узнали, чем он занимался на самом деле. Мне рассказала жена одного из пропавших инженеров… Ее муж был не такой скрытный, как Томас.

Ярвинен слушал, посасывая трубку, мрачно глядя на Хильду.

— Значит, ты говоришь, разведка?..

— Да. Все это очень страшно. Я не могу называть имен. Они все служили в каком-то секретном подразделении F. Совершали полеты вдоль советской границы, перехватывали радиосигналы… На самолетах были американские радары и какие-то новые штуки, которыми управлял инструктор из Пентагона.

— Чертовы янки! — пробормотал Линд.

Саволайнен ободряюще кивнул Хильде, она продолжала.

— Этот парень говорил жене, что их вынуждают рисковать, вылеты становятся все опаснее. Он хотел уволиться, но не успел. Я пыталась узнать об этом подразделении F, но везде — в министерствах, правительстве, в дирекции аэродрома — все говорят, что такой структуры у них нет и не было.

Трубка Ярвинена погасла, он придвинул большую керамическую пепельницу, которая от табачного пепла давно из рыжей превратилась в серую.

— Даже не знаю, что тебе сказать на это…

— У меня есть интервью, ответы из военного министерства…

Хильда поспешно достала из своего портфельчика бумаги — записи разговоров, план аэродрома, вырезки из шведских газет. Нужно было доказать, что она провела серьезное расследование и объективно рассмотрела проблему.

Тесемки как назло не поддавались, Хильда дернула со всей силы, и плотно набитая картонная папка разорвалась по шву — бумаги вывалились на пол, разлетелись по кабинету. Саволайнен и Линд бросились собирать упавшие листки. Хильда едва сдерживала слезы.

— Все шведские газеты отказались заниматься нашим делом! Но вы, вы можете дать этот материал… Вот, я все записала! Здесь фотографии… рассказы людей… Один из инженеров вел дневник, жена обещала, что передаст его мне, если я договорюсь о публикации…

Повисла пауза. Ярвинен тяжело поднялся из-за стола, подошел к Хильде, взял ее за плечи своими большими жилистыми ручищами.

— Ты смелая девочка, Хильда. И хорошая журналистка. Но мы не будем заниматься этой темой. Я говорил с нашим министром печати, звонил в Москву. Они не хотят обнародовать эту информацию… Прости.

Хильда, запрокинув голову, сквозь пелену слез смотрела на «дядюшку Ярвинена», как называли его машинистки.

— Но ведь это люди! Восемь человек экипажа… И среди них мой брат. Что с ними стало? Я должна узнать правду…

Ярвинен тихонько сжал ее плечо, отвернулся. Линд сочувственно шмыгнул своим утиным носом.

— Хильда, слезами горю не поможешь. Давай рассуждать спокойно. Стокгольм никогда не признает, что занимался разведывательной деятельностью для американцев. Если самолет захватили русские — заставили сесть на своем аэродроме, — возможно, экипаж предложат обменять…

— Такие случаи были, — оживился Саволайнен. — Мы можем сделать запрос через МИД…

— Не можем! — оборвал его Ярвинен. — И не будем касаться этой темы!

Он резко повернулся к Хильде.

— Ты понимаешь, какие силы тут замешаны? На носу открытие Олимпиады, никому не нужен международный скандал! Дипломаты обменяются нотами, родным выплатят пенсии. А потом, лет через семьдесят, может быть, правда всплывет…

Хильда проглотила слезы, собрала, сунула папку с документами в портфельчик. Она чувствовала себя униженной, и в сердце поднималась злость — на Ярвинена, на молчащего Матиаса, на все правительства и государства мира.

— Ваше дело! — она встряхнула волосами и вздернула свой круглый, крепкий подбородок. — Я знаю, за такой материал ухватятся в любой редакции! Это будет сенсация! А вы еще пожалеете, что оказались банальными трусами.

Чеканя шаг квадратными каблуками туфель, Хильда вышла в коридор. Слезы снова подступили к глазам, и она шагала, не видя ничего вокруг, заставляя себя не разреветься на глазах у всей редакции.

Матиас догнал ее уже на лестнице. В руках он держал пиджак и летнюю шляпу.

— Постой… Скажи, сколько редакций ты уже обошла?

У Хильды задрожали губы.

— Десять… В Стокгольме. Я думала, что здесь…

Саволайнен смотрел отстраненно, не пытаясь ее утешить или подбодрить, — и это заставило Хильду собраться.

— …Что здесь кому-то интересно независимое расследование! Но, оказывается, редактор коммунистической газеты такой же засранец и приспособленец, как издатель дешевого рекламного листка!

— Ярвинен хороший человек. Но он не хочет неприятностей.

— Зачем ты вызвал меня? Я бросила маму, примчалась…

Вместе они вышли на улицу. Саволайнен надел пиджак.

— Вот что, Хильда, оставайся в Хельсинки. Будет много работы — Олимпиада, политика. Приедет советская команда. Они захотят показать себя в лучшем свете.

В его голосе послышалась странная неопределенность, из-за которой Хильда обернулась и вопросительно заглянула ему в лицо.

— Ты хочешь сказать?..

— Просто оставайся. Я знаю, надежда есть всегда. — Приподняв обшлаг пиджака, Матиас посмотрел на часы. — Пойдем, пообедаем в ресторанчике на Эспланаде. Я познакомлю тебя с женой. Она будет рада.

— Ты так уверен? — со злой насмешкой спросила Хильда.

— Да, уверен.

Саволайнен взял у Хильды портфель и аккуратно защелкнул замок.

Бульвар, ведущий от центра города к порту, в солнечный день чем-то напоминает Париж. На скамейках старики играют в шахматы, гуляют женщины с колясками, играют дети. Вот прошел пожилой господин со старомодной тростью, приподнял шляпу навстречу дородной даме с терьером на поводке. Кажется, в Хельсинки все знакомы друг с другом, и это дает ощущение общей семьи, но вместе с тем немного огорчает юную Айно, продавщицу тканей в Ателье мод на бульваре Эспланада.

Сквозь стекло витрины, на котором черной и синей краской отпечатана реклама ателье, пухленькая, белокожая Айно наблюдает за прохожими и думает о том, что ее родной город, в сущности, большая деревня, провинциальный угол Европы, куда слишком поздно доходят и модные выкройки, и голливудские фильмы, и парижские манеры.

Айно темноволосая, с чуть раскосыми черными глазами, в ней течет лапландская северная кровь. В свободную минуту Айно вечно торчит у окна и глазеет на публику, мечтая бог знает о чем — о тропических странах, жгучих танцах под кастаньеты, о больших кабриолетах, сверкающих лаком, или огнях ночного Нью-Йорка.

Ей нравится работать в ателье, хозяйка добра и можно научиться швейному делу, но в погожий летний день торчать за стойкой, отмеряя ткани, — та еще мука. И вот Айно снова тяжело вздыхает, а из-за ширмы, заслышав вздох, выглядывает старая швея, эстонка Лииде, или Лидия Оскаровна, и тут же находит работу продавщице.

— Айно, вымети за прилавком, смотри, сколько пыли набралось!

Лииде вечно ворчит, когда девчонка томится от безделья. Ох уж это новое поколение, не знавшее голода, бесприютности, подлинной тоски, разрывающей сердце — всего того, что выпало на долю русских эмигрантов, оказавшихся в Финляндии. Вот одна из них, госпожа Мезенцева, немолодая, но все еще элегантная дама со следами былой аристократической красоты, стоит сейчас перед Лииде и примеряет недошитый костюм из шевиота с лавандовым отливом.

Чулок заштопан, подол нижней юбки обтрепался и пожелтел, но Мезенцева смотрит в зеркало с видом великой княгини, которую прислуга наряжает на придворный бал. Одергивая полы пиджака, с брезгливостью отзывается на брошенную фразу:

— Олимпиада! Набьется полный город всякой швали… Арабы, африканцы. А с ними проститутки и прочий пьяный сброд. Конечно, в магазинах вздуют цены!

Лидия Оскаровна дипломатично возразила:

— Говорят, это хорошо для экономики.

Мезенцева дернула плечом.

— Вот помяните мое слово: придут Советы и покажут вам экономику! Хлеб и масло по карточкам, спекулянты на толкучке, а в ресторанах комиссары в кожанках с толстыми шлюхами… Моя сестра в России. Они живут ужасно. Разруха, нищета. Я ненавижу коммунистов!..

Айно, лениво выметая из-под прилавка шерстяную пыль, решилась поспорить. Бабка, малограмотная попадья, научила ее говорить по-русски, но избавиться от акцента не помогла.

— А я слыхала, в Советах все не так уж плохо. В журнале были фотографии ВДНХ — это лес, то есть парк с огромными чудесными постройками.

Мезенцева фыркнула.

— Фальшивка, видимость! — злым голосом она передразнила стиль газетных статей. — «Приветствуем советскую сборную в дружной семье северных народов!». И это пишут в тот же день, когда Советы сбили два шведских самолета. Как мух прихлопнули!

Айно увидела сквозь стекло витрины хозяина, который подходил к дверям. С ним была рыжеволосая стриженая девушка в синих брюках и безрукавке с яркими пуговицами, по виду иностранка. В мечтательной головке Айно тут же вспыхнул интерес — кто эта девушка, любовница Саволайнена? Ну нет, он не привел бы ее в ателье. Значит, коллега… Но все его коллеги — мужчины. Может, дочь от первого брака?.. Айно терялась в догадках.

Рыжая осталась ждать на бульваре, а Саволайнен зашел и обратился к Айно по-фински.

— Моя жена здесь?

Продавщица присела в книксене.

— Госпожа с вашим сыном пошли в ресторан «Эспланада», — здесь, чутьем служанки догадалась Айно, уместна будет восторженная лесть. — Ваш мальчик такой чудесный! Он знает разные стихи…

— Очень умный мальчик, — поддакнула Лииде. — И так похож на вас!

Мезенцева выглянула из-за ширмы.

— А, господин Саволайнен, добрый день! Почему вы не напишете в своей газетке, что коммунисты обожают сбивать чужие самолеты? Не делайте вид, что не слышали! Я знаю, вы отлично говорите по-русски! Вы коммунист! Вы получаете деньги из Москвы. Но почему хоть раз не написать правду?..

Сдержанно кивнув, Саволайнен вышел из ателье. Мезенцева засмеялась ему вслед злым, каркающим смехом.

— Пошел куда-то со стриженой девкой! А женушка, небось, считает, что он будет вечно держаться за ее юбку. Принцесса на горошине! Наполовину немка — в них всех сидит пустое чванство. Я их повидала во время войны. Это сентиментальные болваны без воображения. Машины для эвтаназии… Я сразу поняла, что они проиграют.

Лииде подумала, как было бы приятно воткнуть в бок Мезенцевой булавку, но вместо этого с улыбкой попросила госпожу клиентку повернуться к зеркалу. Айно снова подошла к окну и посмотрела в небо — над водами Балтики пролетал самолет.

Сквозь витрину ресторанчика можно было видеть, как за столом оживленно болтали Саволайнен, рыжеволосая Хильда и женщина в светлой кофточке, которая сидела спиной к окну. Мальчик лет десяти ел мороженое и тоже глазел в окно на проходящую мимо старуху в больших лакированных туфлях, в берете и в черных перчатках. Она держала в руке бумажный пакет из соседней булочной и, отщипывая на ходу, с аппетиром жевала.

Мезенцева не видела наблюдавшего за ней ребенка, но слышала веселые вопли детей, играющих на бульваре. «Поймать бы всех да заклеить пластырем рты», — при этой мысли она криво усмехалась. Впрочем, нелепо было думать о таких мелочах, когда ее ждала важнейшая, решительная встреча.

Пройдя по набережной в сторону порта, она села на скамейку, достала из пакета и съела сэндвич, сухощавой ногой в лакированной туфле отгоняя назойливых голубей.

Крупный, тучный мужчина в помятом сером плаще, подходя, обратился к ней, коверкая финский.

— Вы мне позволите присесть?

Кравец — все такой же тупица и хам. С годами его грубое лицо все больше напоминало кабанью морду. Жесткий волос торчал из ушей и ноздрей, оспины на щеках превратились в морщины. Сломанный нос придавал ему сходство с неудачливым боксером или с вышибалой из дешевой пивной.

С презрением покосившись на соседа, Мезенцева обронила:

— У вас ужасный акцент, Кравец. Лучше говорите по-русски — здесь никого нет.

Тот недовольно хмыкнул, сел рядом, развернул газету.

— Не называйть имен! Я пожелаю, что у вас направде важный вопрос. Я вылетайть из Стокгольм четыре утра…

— Да, у меня срочный вопрос, — пиная голубя, Мезенцева брезгливо поморщилась. — Даже три вопроса, Кравец. Извольте послушать.

Она стала загибать пальцы в черных перчатках, будто рефери отсчитывает время нокдауна.

— Во-первых, мне обрыдло сидеть в этой промозглой дыре! Во-вторых, надоело следить за дурачками из красной газетенки, где ровным счетом ничего не происходит. Во-третьих, мне нужны деньги! Много денег. И раз уж вы не нашли мне достойного применения, я все устроила сама.

Кравец, слушая, удивленно и мрачно смотрел на Мезенцеву.

— Что вы задумайть?

Подождав, пока мимо пройдет влюбленная пара, она проговорила, чеканя слова:

— Передайте Шилле: я, Глафира Мезенцева, одна подготовила и сама проведу операцию, которой позавидует любая разведка мира.

— Не называйть имен!

— Плевать на ваши запреты! Слышали, русские готовят мощную систему воздушной обороны Москвы? Скоро этот план будет у меня в руках.

Мезенцева поднялась, отряхивая с юбки крошки и снова отгоняя налетевших голубей.

— В який способ?

Кравец тоже встал. Как бы прогуливаясь, они направились в сторону доков, где виднелись портовые краны.

— Допустим, мой информатор работает в конструкторском бюро. Допустим, он имеет любовницу. Остальное вас не касается.

— Вы втягните нас в провокацию! Как пешка в игре Советов, — зашипел Кравец.

Мезенцева усмехнулась.

— Эти люди ненавидят Советы так же, как и я. Они хотят бежать. Но не на пустое место. Квартира или домик в пригороде Парижа. Счет в швейцарском банке на предъявителя, чтобы жить безбедно на проценты… Только не ждите, что я продамся по дешевке! Пусть Шилле готовит полмиллиона долларов наличными. И после этого, Кравец, мы расстанемся навсегда.

Они свернули в пустынный переулок, Кравец вдруг сделал шаг и с угрожающим видом прижал Мезенцеву к стене.

— Не называйть имен! Не смейть так мовить до мине!

— Эй, уберите руки! Я закричу, здесь за углом охрана порта. А в полиции расскажу, что вы никакой не чертежник Мартин Хьюз, а бывший советский подданный, перебежавший на службу к нацистам!..

— Пржеклята стара курва!

Рожа Кравеца скривилась от недовольства, он отступил, но на лице было написано: «Свернуть бы тебе шею в темном углу!»

— Мне плевать на ваши угрозы. Передайте Шилле, что я готова продать документы. Но если он не поспешит, микрофильмы уйдут в другие руки.

— Вы маете микрофильмы? Гдзже взято?

— Я все сказала, Кравец. Адьё.

Мезенцева повернула обратно в сторону набережной. Навстречу шли докеры в рабочих спецовках. Кравец остановился, прикурил сигарету. Понимая, что ни уговорами, ни угрозами не победит упрямство старой ведьмы, он с ненавистью посмотрел ей вслед.

Перед фильмом показывали киножурнал — к радости Кима, про Олимпиаду. Звучал спортивный марш, перемежались виды города Хельсинки и наших стадионов, показали тренировки спортсменов и передачу Олимпийского огня.

Комментатор рассказывал, что столица Финляндии выиграла право принять мировые состязания еще в 1940-ом году, но эти планы отменила война. И вот наконец этим летом отложенные игры должны состояться: шестьдесят девять стран, почти пять тысяч спортсменов, примут участие в международных соревнованиях. Будут разыграны сто сорок девять комплектов наград в семнадцати спортивных дисциплинах. Среди них фехтование, парусный спорт, бокс, гимнастика, тяжелая атлетика… Включены в программу и командные игры.

Развевалось алое знамя, тренерский штаб докладывал, что советские спортсмены готовы к борьбе за медали. Диктор с особым волнением объявлял: «Девятнадцатого июля алые стяги Советской страны поднимутся над столицей страны Суоми. Пятнадцатым Летним Олимпийским играм быть!»

Потом пустили новый фильм «Садко». Анна вышла из зала в полном восторге. Хвалила артистов, костюмы, декорации. Как хорош древний город, царские палаты! И заморские земли, и птица Феникс… А прощание с Любавой на стенах крепости! А встреча в березовой роще…

Ким дернул плечом.

— Любовь — для девчонок!

— А я-то думал, тебе понравилось, — удивился Нестеров.

Весь фильм парнишка просидел, открыв рот, но теперь вдруг отрекся от своего детского восхищения.

— Да ну, какая-то сказка для малышни. Вот «Чапаев» — это я понимаю. И киножурнал был интересный. Про Олимпиаду.

Дома ужинали. Киму в школе задали читать Гайдара, «Сказку о военной тайне». За столом, дождавшись минуты, когда Анна вышла бросить фартук в стирку, мальчик наклонился к Нестерову:

— Дядя Лёша! Я хотел… ну, в общем, спросить… А ты знаешь военную тайну?

— А ты почему интересуешься? — так же заговорщицки ответил Нестеров.

— Просто я подумал… Если снова будет война и немцы нас угонят в лагерь, я там скажу, что знаю от тебя важную тайну, — Ким оглянулся, не идет ли мать. — Я подниму восстание. И спасу всех, взрослых и детей. Ведь раньше, когда маму угнали, я был маленький. А теперь большой.

Нестеров помолчал. Ответил негромко, серьезно.

— Войны не будет, Ким. Никто нас больше не посмеет тронуть.

Анна вошла, услышала обрывок разговора.

— Потому что у нас бомба? — спросил Ким.

— И бомба, и танки, и самолеты. И радиолокаторы, — Нестеров перешел на веселый тон. — И все наши тайны под строгой охраной!..

В десять уложили Кима, вдвоем на кухне допили вино.

Квартира на Чистых прудах, всего двадцать метров, бывшая дворницкая в доходном доме, первый этаж. Сырая, тесная, но своя, с газовой колонкой и совмещенным санузлом. Когда переселялись из общежития, они вместе с Анютой вымели, вычистили всю грязь, купоросом вывели грибок, покрасили полы и стены, спаленку оклеили обоями. Анна сочинила занавески, нашила наволочек, одеял из разноцветных лоскутов. Дом небогатый, но чистый, уютный. Одна беда: как ни заделывай щели цементом с битым стеклом, мыши проедают половицы и лезут в дом — в тепло, к запасам хлеба и крупы.

Алексей не говорил об этом, но он не любил старый портновский манекен, который Анна выкупила у артели, где работала прежде. Вот и сейчас в полутьме манекен маячил возле их постели белым крепдешиновым платьем; безголовый призрак — то ли давно умершая женщина, то ли сама смерть.

Анна уже легла, невесомо скрипнула панцирная сетка. Нестеров стал раздеваться, чтобы лечь. Они привыкли к шепоту — не разбудить мальчишку. Анна снова вспоминала «Садко», потом вдруг спросила:

— Я все думаю… Как же вы к ним поедете, Алёша? После всего — блокады, налетов, сожженных городов… Как это можно простить?

Нестеров сам для себя давно нашел ответ.

— Простить нельзя. А жить дальше — нужно.

Но, как бывает часто, отвечая на вопрос, ты будто бы обмениваешь свою уверенность на сомнения другого человека. Так и сейчас, когда Анюта поправляла одеяло, взгляд Алексея скользнул по тыльной стороне ее предплечья, где был наколот лагерный номер. А может и верно сказано в Библии: «Мне отмщение и аз воздам».

Анна поймала его взгляд, прижала руку к груди. И Нестеров именно в эту минуту решил рассказать о встрече на бульваре, которой тяготился почти неделю. Мало ли что случится завтра, жена должна знать, если он не вернется домой.

— Меня вызвали в Комитет безопасности.

Анна села на постели, прижала руку к губам. На бледном виске пульсировала жилка.

— Зачем? Они узнали про меня?..

— Ты тут ни при чем. Это связано с поездкой. И с моим прошлым.

Анна покачала головой.

— Алёша, я так боюсь, что у тебя будут неприятности… из-за нас. Стук в дверь, или машина проедет ночью — я все вздрагиваю. Сердце болит. У них ведь там есть списки. Неблагонадежных…

Нестеров прижал ее к себе, поцеловал в висок, рядом с завитком волос.

— Как думаешь, в понедельник ЗАГС работает?

— ЗАГС? Не знаю…

— Если работает, — пойдем и распишемся. Возьмешь мою фамилию. И никто тебя больше не найдет.

Анна зажмурилась, закусила губу. Отрывисто зашептала, будто с мясом отрывая от себя слова.

— Алёша, ну какая я тебе жена… Я в лагерях была, сперва в немецком, после в нашем. Сын у меня, — совсем беззвучно выдохнула: — от насильника, полицая…

— Кима я усыновлю. Тут нечего обсуждать.

Словно выполнив тяжелую, но необходимую работу, Алексей опустил голову на подушку. Тревога уходила, и сон наваливался ватным одеялом.

— Ты хороший. Добрый… Да только на одной жалости, Лёшенька, счастья не наживешь. Для этого любовь нужна, — шептала Анна, гладила по волосам. — А так за мужика цепляться гордость мне не позволяет…

Нестеров спал уже, а женщина все смотрела на него в темноте, и не ему — сама себе рассказывала мирно, без упрека:

— Ты меня чужим именем вчера опять назвал, даже не заметил. Мне больно, а что поделаешь. Ты в своей любви не виноват, и я не виновата…

Нестеров спал, и вздрагивали во сне ресницы, и вырастал вокруг него цветущий сад. И оживала тень юной девушки в крепдешиновом платье. Она звала во сне:

— Алёша-а!..

— Мария-а! — голос отдавался эхом. — Мария-а! Где ты?

— Я здесь!

Падали с дерева лепестки, облетала цветущая яблоня. Алексей смотрел в синее небо, видел белые гроздья цветов. Душа наполнялась счастьем, полноводным широким течением первой в жизни любви.

На поляне под деревом — девушка в белом платье, с легкими светлыми волосами. Ей недавно исполнился двадцать один год, она добра и прекрасна, как воплощение весенней природы. Подняв руки к солнцу, она восклицала:

— Солнце-Гелиос, божественный космос! Сфера небес! Вам я клянусь, что буду вечно любить, вечно любить одного человека!

Нестеров делал шаг вперед, протягивал руки. Но Мария убегала в зеленый сумрак.

— Скорей! Догони!

Близкий друг, которого Алексей не видел много лет, стоял на берегу озера. Он в белой рубашке, льняные волосы зачесаны назад. В руках — массивный черный фотографический аппарат.

— Почему Сталин не требует от Гитлера освободить политзаключенных? — он прямо смотрел в лицо Алексея. — Почему не потребует вернуть коммунистов в Рейхстаг? Я читал письма Тельмана из застенка… Он тоже не понимает. Почему?

Мария с букетом полевых цветов шла рядом с ними по лесной тропинке.

— Мы такие глупые, Алёша… У нас любовь, а кругом убийства, облавы. В тюрьме Плетцензее казнили Мориса Баво — помнишь, швейцарский активист, который покушался на Гитлера? Ему отрубили голову… В той же тюрьме мой отец.

Ее речь горяча и немного бессвязна, но Нестеров все понимал без слов, и чувствовал во сне свое бессилие, отчаяние, боль.

— Нацисты заставляют отца работать на войну… Они понимают, как важны его открытия. Теория ядерной цепной реакции…

С неба падали лепестки, словно белые мухи — нет, смотри, это черные мухи, откуда они налетели?

— Гитлер хочет получить новое оружие огромной мощности… Он готовится к большой войне.

Высокий худощавый фотограф в белой рубашке отгоняет муху с лица. Что там чернеет в сумраке, в глубине леса?

— Войны не будет. Английские газеты пишут, что Сталин на днях приедет в Германию. Уже шьют красные флаги для встречи… Москва и Берлин заключат военный пакт и вместе нападут на Англию.

Слышится гул самолетов. Облетают цветы… Нет, это падают бомбы.

Мухи роем вьются над ямой, а в яме — белое платье. В размокшую грязь погружается женское тело, видны только руки, и светлые волосы на затылке спеклись от черной крови. И солнце-Гелиос черной звездой прожигает в небе дыру.

Пока Серов доставал с полки книгу, Нестеров изучал обстановку. Массивный стол, довоенный письменный прибор серого мрамора, большой портрет вождя на стене. В шкафу — тома собраний сочинений, юридические книги, в том числе на иностранных языках. Несколько изданий серии «Литературные памятники». Все говорило об основательности, надежной приземленности хозяина кабинета. Такой человек не станет полагаться на первое впечатление, проверит каждое слово, будет копать до самого дна.

Книга, которую Серов взял в руки, тоже оказалась большой и весомой. На обложке буквы, стилизованные под древние руны — трудно прочесть издалека.

— Алексей Петрович, вот о чем я вас хотел спросить. Вы знакомы со скандинавской мифологией? «Старшая Эдда», «Легенда об Олафе Святом»?

— Признаюсь, нет.

Нестеров решил не скрывать своего удивления. Проявляя искренность в мелочах, ты даешь собеседнику ложное впечатление о своем простодушии, так проще усыпить его бдительность.

Серов открыл книгу, нашел нужное место. Прочел неторопливо, с выражением.

Нестеров вопросительно смотрел на комиссара государственной безопасности третьего ранга — так значилось в удостоверении, которое перед началом разговора показал ему Серов.

— Хугин означает «Мысль», а Мунин — «память». В скандинавских мифах так называют воронов бога Одина. Они летали по миру и сообщали хозяину обо всем происходящем.

«Сейчас вынет козырь из колоды», — подумал Нестеров. И правда, Серов открыл аккуратную папку в синем переплете и достал фотографию молодого мужчины в белой рубашке, с фотоаппаратом в руках.

— Вы знаете этого человека?

Нестеров взял фотографию, но не торопился отвечать. Всем нутром он чувствовал, что тут дело поважней благонадежности или вербовки.

— Это Матиас Саволайнен, финский репортер, — подсказал Серов. — Коммунист, сотрудник «Рабочей газеты» Хельсинки. Вы встречались в Германии, незадолго до войны. Вспомнили?

Нестеров кивнул.

— Да, мы были знакомы по линии Коминтерна, когда я служил в Берлине.

Серов не стал уходить в околичности, спросил прямо:

— Алексей Петрович, вы сможете снова наладить с ним контакт? Это не вызовет подозрений. Саволайнен фоторепортер, он будет освещать Олимпиаду для «Рабочей газеты».

Алексей пожал плечами.

— Павел Андреевич, мы с ним не виделись с сорок первого года… Конечно, я готов помочь. Но скажите, для чего это нужно?

Серов убрал фотографию в папку.

— Скажу и даже не буду брать с вас расписку о неразглашении — сами все понимаете. Нам сообщили, что в Хельсинки должен прибыть важный чин американской внешней разведки. Его цель — выйти на связь с представителями советской сборной. (Пауза.) Предполагаем, что в нашей команде есть завербованный американцами агент.

— Кто? — Нестеров снова дал волю непосредственному чувству.

— К сожалению, мы этого не знаем. Но американцы ищут любую зацепку, чтобы добраться до наших военных секретов. А шведы хотят получить информацию о своем пропавшем самолете-разведчике…

В голове Нестерова наконец сошлись скандинавские руны, Один, финский репортер.

— Два ворона?

Серов бросил на Алексея одобрительный взгляд, дав понять, что тот прошел первую проверку на сообразительность.

— Хугин и Мунин, так шведы называли два самолета, под завязку набитые американской шпионской аппаратурой. Их задача — перехват сигналов советских кораблей и систем радиолокации. Тринадцатого июня, во время разведывательного полета, «Хугин» был потерян шведскими диспетчерами.

Нестеров не стал спрашивать, куда исчез самолет. Это не меняло сути , а праздное любопытство в подобных делах не проявляют.

Серов аккуратно поставил книгу обратно на полку.

— Поможете вычислить агента, Алексей Петрович? Что поделать, не получается у нас «Олимпиада вне политики». Боюсь, и не получится никогда — до полной победы коммунизма на всей планете.