Пусть не сошлось с ответом!.. Присутствие духа

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

На каникулах среди учеников 9-го «А» и всех старшеклассников распространилась весть, что арестованы Шустиков и Костяшкин. Говорили, что за грабеж, но подробности известны не были, и, как всегда в подобных случаях, не обошлось без кривотолков. Кто-то, например, клялся, что Шустиков прикончил собственную бабушку, дознавшуюся о каких-то его грехах. Но эта версия опровергалась, поскольку мать Кавалерчика видела бабушку Шустикова, знакомую ей по родительским собраниям, в керосиновой лавке - несомненно живой и с двумя полными бидонами.

Многие удивлялись тому, что одновременно с Шустиковым арестовали и Костяшкина. Васю Костяшкина уже давненько не видели с Алексеем вместе. При желании можно было заметить, что Костяшкин сторонился Шустикова и явно перестал быть его «адъютантом».

Никто, кроме самого Костяшкина, не знал, как случилось, что однажды он снова вышел из школы вместе с Шустиковым и, бесшабашно махнув рукой, согласился ему помогать в опасном и постыдном деле. …В тот вечер Шустиков впервые после долгого перерыва заговорил с Костяшкиным. Он сказал будто вскользь:

- Васька, а я все ж прав был: приняли меня в ВЛКСМ. А ты сомневался, помнишь?

Шустиков несколько опережал события. Его рекомендовала пока что в ВЛКСМ лишь комсомольская группа 9-го «Б», предстояли еще прием на комитете и утверждение на бюро райкома. Но Костяшкин об этом не догадывался.

- Приняли, значит? - переспросил он хрипловато.

- Так что зря ты тогда сомневался. Сказал, что раньше тебя вступлю, и вступил. - Шустиков упивался замешательством Костяшкина.

«Значит, Лешка верней меня рассчитывал, - думал Костяшкин. - А я-то дурак…»

Что-то надломилось в нем, и, когда Алексей исподволь, еще осторожничая, стал посвящать его в какой-то план, он, даже не дослушав, согласно и тяжело кивнул…

Ни об этом, ни о том, что произошло позже, ребята во время каникул не знали. Только те, кому нужно было зачем-нибудь бывать в школе, приносили оттуда время от времени свежие новости.

Свежую и достоверную новость принес, например, Гайдуков, который был дедом-морозом на елке для младших классов и облачался в свой тяжелый костюм на вате в пионерской комнате. Там Игорь видел в руках у Котовой характеристику Шустикова.

На вопрос Гайдукова, что произошло, Зинаида Васильевна ответила очень смутно и, ничего фактически не сказав, просила тем не менее «никому не болтать». Этой просьбой Гайдуков, конечно, пренебрег, и ребята возбужденно рассуждали о случившемся. …В одну из встреч девятиклассников, - а было их за каникулярное время несколько и происходили они на бульваре или в парке, - Валерий с Леной условились пойти в кино. Собственно говоря, посещением кино заканчивались почти все прогулки, но то бывали коллективные посещения. А тут оказалось, что, кроме них, никто больше идти не собирался: кто не хочет, кто занят другим, кто видел уже картину.

Поэтому Валерий приобрел два билета на вечерний сеанс, сверился с планом кинозала - места были отменные: не слишком далеко, не слишком близко, и самая середина - и зашел за Леной. То есть, точнее, нажал кнопку звонка, а она открыла ему дверь уже одетая, и они отправились.

Картину им предстояло увидеть итальянскую. По дороге в кино они перебирали названия итальянских фильмов, которые смотрели раньше, вспоминали актеров, и беседа шла без сучка без задоринки, если не считать того, что к итальянским картинам Валерий причислил одну французскую. Но это сошло ему довольно гладко.

Уже совсем близко от кино Лена спросила, думал ли он над проблемой, над которой они все бились в новогоднюю ночь. Он ответил, что нет: Шустикова все равно арестовали, так что вопрос, выдавать ли его, ушел в прошлое.

- И, кроме того, я вообще в нашей школе не буду больше соваться во что не просят. Еще вылетишь! А мне надо десять классов кончить.

Эти слова были отголоском его разговора с матерью. Мать, вернувшись от директора, не бранила и не упрекала Валерия, она только сказала ему:

- Я тебя прошу об одном: кончи школу. Получишь аттестат - поступай по-своему, иди куда душе угодно. Но сперва доучись. И дай слово, что так будешь себя вести, чтоб не остаться недоучкой.

Он неопределенно пожал плечами и, сам чувствуя, что некстати, беспечно усмехнулся.

Лицо Ольги Сергеевны налилось кровью, она почти закричала о том, о чем они с Валерием никогда не говорили вслух:

- Я тебя воспитывала без отца! Я себе поклялась, что дам тебе образование! Я своих сил не жалела! У тебя все есть. Все решительно! Что с тобой стало?!

Его напугала эта вспышка. И упоминание об отце, о котором он знал только, что тот погиб в финскую войну, зимой сорокового года (дома даже фотографии его не было), и исступленный какой-то вопрос: «Что с тобой стало?» Он понимал, что объяснять бесполезно, и, желая только удержать слезы, которые стояли в глазах матери, торопливо сказал ей:

- Все будет хорошо, я обещаю… вот я тебе говорю, и никогда тебя больше в школу из-за меня не вызовут - слово даю! Точно! Ну, мама…

Он не избавил себя все-таки от боли увидеть, как из ее глаз выкатились слезы. Но постепенно мать успокоилась. И Валерий дал себе мысленно зарок никогда отныне не причинять ей таких огорчений.

Лена об этом не знала. То, что сказал Валерий, поразительно не вязалось со всем, что ей приходилось от него слышать раньше. Когда он противоречил ей и поддерживал Ляпунова в новогоднюю ночь, Лене была ясна подоплека этого. Он был неправ, но она представляла себе, почему он заблуждается. Сейчас все обстояло иначе.

Лена не успела ответить Валерию: их разъединили в толпе у кинотеатра. У входящих в вестибюль громко осведомлялись насчет «лишнего билетика», У Валерия тоже несколько раз спросили. Вдруг откуда-то снизу до него донесся вовсе не громкий, но внятный вопрос: «Билет не нужен?» Такой вкрадчивый и опасливый голос бывает только у спекулянтов. И вместе с тем это был знакомый голос.

Валерий осмотрелся вокруг и увидел снующего рядом Тишкова. Того самого Тишкова, с которым он познакомился в первый же свой приход в 5-й «Б».

Валерий поймал его за плечо, вытянул из гущи толпы и, нагнувшись, глядя на него в упор, приказал:

- Дуй отсюда! Чтоб я тебя здесь не встречал!

Тишков вначале струхнул, но потом то ли припомнил что-то, то ли ободрили его мигом сгрудившиеся вокруг собратья по перепродаже, только он нагло проговорил:

- Тебе что надо? Ты нам больше не вожатый и не пищи!

Последнее услышала Лена, на минуту потерявшая Валерия из виду. Она шагнула к нему. Валерий отпустил Тишкова и следом за нею вошел в кино.

- С кем это ты там?.. - спросила Лена.

Валерий ответил как можно небрежнее:

- Да мальчишка один из пятого «Б» билетами спекулирует.

- И что же ты?

- Что же я? Я - ничего! Я ведь у них больше не вожатый. Не знаешь разве? Отстранен. - Он независимо засвистел.

- Я тогда не была на комитете.

Валерий пожал плечами, не прерывая трели.

- Перестань свистеть! - сказала Лена.

- Могу и не дышать, - ответил он, однако свистеть перестал. …Их обоих захватила картина. Они желали счастья влюбленным: славному грубоватому парню, бедному и гордому, и красавице девушке, нежной, дерзкой и отчаянной. Но счастье все не давалось им в руки. Мешала нищая жизнь, мешал отец девушки, сухощавый прохвост и выжига, мешало еще многое…

В конце фильма парень и девушка соединили все-таки свои жизни. И, хотя у них по-прежнему не было ни гроша, ни крова, Валерий испытал огромное облегчение от того, что они вместе.

Валерий с Леной вышли из кино на улицу через узкий темноватый двор. Здесь, при ярком свете фонарей, Валерий взглянул на Лену, сравнил ее мысленно с девушкой из кинокартины, и вдруг его осенила великолепная идея.

Он вскользь скажет Лене, что относится к ней так, как… И тут он обнаружил, что забыл имя героя картины. Он несколько раз повторял про себя: «Я отношусь к тебе так, как… к Кармеле», надеясь, что на пустом месте перед именем девушки возникнет запропавшее имя героя. Но оно не находилось. Это было невыносимо досадно. Он чувствовал, что был бы в силах произнести эту фразу, найдись только имя… Нелепо! Неужели нельзя обойтись как-нибудь? «Я отношусь к тебе так, как парень из картины к Кармеле». Никуда не годится! В картине много парней… Ужасно!

Пока Валерий с большим упорством припоминал имя молодого итальянца, необходимое ему для хитроумного выражения своих чувств, Лена задавала ему вопросы о Шустикове. Он отвечал невпопад. Его бесило, что из всех итальянских мужских имен он с натугой вытащил из памяти одно-единственное: Луиджи. Но в сегодняшней картине не было никакого Луиджи!

Он очнулся разом оттого, что сзади выкрикнули его собственное имя с присовокуплением длинных и гнусных ругательств. Оглянувшись, он увидел в десяти шагах ораву подростков, чьи лица частью были ему знакомы по стычке с Шустиковым. Тогда им пришлось утереться и отступить. Сейчас он был против них один. «Подстерегли или Тишков привел?..» - мелькнуло у него в голове.

Лена ускорила шаг. «Напрасно», - подумал он, поспевая за ней. Действительно, преследователи тоже рванулись вперед, похабные выкрики раздавались совсем рядом. Редкие прохожие шарахались в стороны. Валерий сказал Лене:

- Ты иди вперед, я им тут вложу ума. - Он понимал, что его жестоко изобьют, но не мог позволить, чтоб оскорбляли Лену. И, во всяком случае, она убедится, что он не трус.

Лена зашептала, удерживая его за рукав:

- Их много, они тебя побьют… Не надо, Валерий!.. Давай побежим!

Валерий усмехнулся - ему, конечно, не дали бы убежать, да и не в его правилах это.

Он высвободил руку и повернулся к хулиганам. Его вдохновила тревога Лены за него. Он с удовольствием подумал, что кое-кого успеет, может быть, стукнуть как надо…

- Ну, вы, кто хочет получить? - спросил Валерий и отскочил к забору, чтобы его нельзя было окружить и ударить сзади.

Дальше все разворачивалось очень быстро. Он действительно успел, не глядя, два-три раза угодить кулаком в чьи-то физиономии. Но мальчишек было слишком много. Валерия живо притиснули к забору так, что он уже не мог размахнуться. И тут его сильно ударили по шее, чем-то острым по ноге и наискось по лицу железным прутом вроде тех, какими мальчишки-конькобежцы цепляются за кузов грузовика. «Паршиво», - подумал Валерий, силясь выдернуть руку и заслонить лицо. Но внезапно от него отпрянули. Отпрянули и стали удирать. Это было невероятно. Однако через мгновение все разъяснилось: по переулку мчались Лена и два милиционера. Увидя Валерия - живого и даже стоящего на ногах, милиционеры были, казалось, заметно успокоены. Должно быть, со слов Лены, происшествие рисовалось им куда в более мрачном свете, и, быть может, они теперь считали, что масштаб переполоха не соответствует значению случившегося.

- Целый, в общем, девушка, твой молодой человек, - сказал добродушно Лене пожилой сержант.

- Ну, я пойду, пост нельзя оставлять, - сказал второй милиционер.

Валерий, приходя в себя, ощупал лицо: болел лоб, на котором наливалась дуля, саднило щеку, немного заплывал глаз. Если б здесь не было Лены, он бы сказал милиционерам: «Не подоспей вы вовремя, покалечили б меня страшно». Сейчас он проговорил только:

- Бывает хуже. Спасибо. Пришлось вам беспокоиться.

- Ничего, - сказал сержант. - Хорошо, не пырнули тебя.

Лена взяла из сугроба горстку чистого снега и приложила Валерию ко лбу. Затем все трое направились к углу улицы, откуда Лена привела сержанта.

- Столько тут во дворах хулиганья, - говорил на ходу сержант, - беда! Знаем об этом, да разве милиции одной с этим сладить? Всем надо навалиться на такую беду - тогда сладим.

Они простились с сержантом, и так как были теперь почти возле Ленивого дома, то Лена предложила зайти к ней, чтоб немедля промыть Валерию ссадины и смазать их йодом. Однако Валерий категорически не пожелал впервые показаться ее домашним в таком растерзанном виде. В результате он пошел домой, а Лена вызвалась его проводить, против чего Валерий возражал очень слабо. Ему не хотелось с нею расставаться, и, кроме того, придя вместе с ним, она освобождала его от необходимости одному все объяснять Ольге Сергеевне.

К счастью, мать ограничилась только тем, что промыла ему царапины перекисью водорода и потребовала, чтоб он прижал к шишке что-либо холодное. Валерий, хоть и с явным опозданием, покорно приложил ко лбу металлическую рукоять столового ножа. Рукоятка была узковата, и синие края шишки остались неприкрытыми.

Лена глубоко вздохнула.

- Я, откровенно говоря, жутко перепугалась, - призналась она, устало улыбнувшись.

- Вообще-то основания были, - ответил он и непоследовательно добавил: - Но, конечно, ты зря…

- Что - зря?

- Хотя, конечно, ты меня спасла.

- Ну, знаешь, с тобой пойми что-нибудь! - шутливо возмутилась Лена.

- С тобой тоже иногда трудно бывает понять! - отпарировал Валерий.

- Например?

- Да вот хоть перед Новым годом - чего ты тогда на меня взъелась?

- А разве я тогда на тебя взъелась?.. - Лена хитро прищурилась, откинула назад голову, точно стараясь отыскать что-то в памяти.

- Представь себе!

- Это, что ли, после группы, где с «бомбой-полундрой» была история?

- Тогда.

- Тогда… - Лена помедлила, - мне, во-первых, было очень обидно, что никто, и ты тоже, не сумел придумать ничего более умного, чем Ляпунов.

- Так ведь и сама ты, по-моему…

- А может, я от тебя ждала большего, чем от себя?

- Ну, это уж ты… - Он смешался.

- А во-вторых, - продолжала Лена, - мне, если тебя интересует, очень не понравилось, что ты сразу же согласился встречать у Ляпунова Новый год и даже не полюбопытствовал сначала, хочу ли я быть там. Я до этого думала, что у нас дружба. А тут показалось, что ты ко мне относишься как-то так…

«Я отношусь к тебе так, - произнес Валерий мысленно, - как…» И он вспомнил вдруг имя героя кинокартины: Антонио. Его звали Антонио! Как просто!

«Я отношусь к тебе, как Антонио к Кармеле!» Теперь ничто не препятствовало ему сказать это. И лучшей минуты не будет, потому что сейчас эти слова - ответ ей.

Он отвел ото лба нагревшийся нож и встал, чтоб вымолвить: «Я…» Но, на беду, увидел в зеркале над диваном свое отражение. Его лицо было неизмеримо страшнее, чем он представлял себе. Он не знал, что бугор на лбу лилов, что щека распухла, а под глазом разлился синяк…

Валерий потрогал пальцем синяк, прикрыл теплым ножом дулю и ничего не стал говорить.

…После каникул, когда в школе возобновились занятия, уже у всех учеников было на устах преступление Шустикова и Костяшкина. Известно было, что скоро суд. Старшие говорили об этом деле глухо. Тем больше было и шума и шушуканья по этому поводу.

И еще одно приковывало к себе в те дни внимание ребят - впрочем, главным образом старшеклассников: поведение нового завуча.

Как-то после очередного выпуска радиогазеты «Школьные новости» он подошел к Станкину и сказал:

- Если я не ошибаюсь, только что передавали, что «интересно прошло занятие литкружка, на котором руководительница рассказывала о творчестве малопопулярных, но талантливых поэтов первой четверти века - Блока и Есенина». Так передавали, я правильно расслышал?

- Так. Совершенно правильно, - без удивления ответил Станкин, отметив про себя только, что у нового завуча завидная память.

- Значит, вы считаете, Блок и Есенин - малопопулярные поэты? - спросил Евгений Алексеевич, напирая на «мало».

- Я, собственно, не занимаюсь в литкружке, - сказал Станкин.

- Это неважно. Я спрашиваю вот о чем: по вашему мнению, этих поэтов мало сейчас читают?.. Мало читали?.. Ну, относительно прошлого мне, пожалуй, лучше известно.

- Мало читают? - Станкин прикинул. - Да нет. В магазине приобрести фактически невозможно. Есенина просто никак. И Блока… А что, Евгений Алексеевич?

- А то, что как же у вас, в таком случае, затесались «малопопулярные»?

- Кто-то из ребят написал. Ну, я подумал, что так, видно, нужно. Что… ну, принято, словом, так оценивать, - легко ответил Станкин.

- У нас с вами, - медленно сказал новый завуч, - чрезвычайно серьезный и важный разговор. Нужно, чтоб вы отдавали себе в этом отчет.

- Да, Евгений Алексеевич… - проговорил Станкин с напряженным и подчеркнуто внимательным выражением лица.

Раздался звонок, но завуч не отпустил его, и они остались вдвоем в коридоре, сразу ставшем гулким.

Сдерживая голос, Евгений Алексеевич негромко продолжал:

- Я убежден, что комсомолец может говорить не то, что есть в действительности, или не то, что думает, в одном случае: если он выполняет задание Родины в тылу врага. Там это необходимо. Здесь - недопустимо. Я с вас не взыскиваю, - нужно, чтоб вы поняли.

Новый завуч распахнул перед Станкиным дверь 9-го «А» и на мгновение остановился на пороге. Класс встал.

- Станкина задержал я, - сказал Евгений Алексеевич учителю и осторожно затворил за собой дверь.

Вероятно, слова завуча ошеломили Станкина, потому что он, изменив своему обычаю, на уроке написал записку Валерию. В ней он привел замечание, которое получил от Евгения Алексеевича. Передав записку, Стасик то и дело оборачивался назад: «Что скажете?» У Лены был торжествующий вид, у Валерия - невозмутимый. Наконец записка вернулась к нему на парту с односложным ответом Валерия: «Сильно!»

Это Стасик чувствовал и сам.

Стасик привык смотреть на людей, которые воспитывали его и сверстников, как-то со стороны. Ему казалось, что воспитатели с их речами о долге, о возвышенном и героическом существуют для тех, кто учится так себе, у кого хромает дисциплина. Ему они не были нужны, так как он уже был воплощением того, к чему они призывали. Он отлично учился, не нарушал дисциплины, знал, кем будет. И комсомол, в который Станкин вступил вместе со сверстниками, казался ему организацией, работа которой касалась опять-таки не его, а менее сознательных товарищей.

Стасика мудрено было тронуть красивой фразой. Но то, что сказал завуч, тронуло его. Он доискивался: чем?..

На это ответила Лена, которая прочитала записку Стасика, адресованную Валерию.

- Ты не представляешь себе простой вещи, - говорила Лена Станкину после уроков, глядя поочередно то на него, то на Валерия, - что за его словами стоит жизнь! Точно так же, как за всеми словами Ксении Николаевны стоит жизнь.

- Какая жизнь? - Стасику, внешне во всяком случае, снова не изменяли спокойствие и дотошность.

- Хорошая жизнь, красивая! Та, которую прожила Ксения Николаевна. Или Евгений Алексеевич. Жизнь настоящих коммунистов!

- Конечно, Лена… - начал рассудительным тоном Стасик.

- Да это ж просто! - перебила Лена. - Почему мы так слушаем Ксению Николаевну? Потому что она сама живет так, как нам советует.

- Безусловно! - горячо поддержал Валерий.

- Если Ксения Николаевна, - продолжала Лена, - говорит нам: «Не ищите в жизни легких путей», - мы верим ей. Она сама легких путей не искала. И, я думаю, Евгений Алексеевич - то же самое.

- По-видимому, - задумчиво произнес Стасик, - в значительной степени ты права…

- «В значительной степени»! - передразнила Лена. - Каменный ты какой-то, честное слово! Погружаешься с головой в свою геометрию, потом выныриваешь оттуда вдруг и удивляешься чему-нибудь…

- Во-первых, - сказал Стасик, - не в геометрию, а в физику.

- Ну, все равно - в физику!

- Далеко не все равно!

- В данном случае - абсолютно…

- Ребята, - вмешался Валерий, - чего вы? В школе хорошим человеком больше стало, а они спорят!..

Синяк на лбу у Валерия был еще свеж, когда Гайдуков однажды сказал:

- Надо все-таки против таких вещей принимать действенные меры, - и вытянул указательный палец в направлении саблинского лба.

- Принимал уж, - неохотно отозвался Валерий, - свинцовой примочки пузырек целый извел.

- Не то, - усмехнулся Игорь, - я про другие меры: к недопущению, так сказать, подобных случаев. Чтоб, значит, в будущем не приходилось примачивать…

Затем, уже серьезно, Гайдуков рассказал, что у него и у Лены родилась идея, одобренная комитетом: организовать комсомольский патруль. Комсомольцы будут патрулировать по переулку в часы, когда начинает шевелиться хулиганье. Тех, кто посмеет нарушать порядок, они доставят в милицию. Это, безусловно, осуществимо и, безусловно, настоящее дело. Как только, спрашивается, раньше на ум не пришло?..

- А как Зинаида Васильевна на это смотрит? - перебил Валерий. - Или ее не было, когда комитет вашу идею одобрял?

- Да нет, была, - сказал Игорь. - Ну, она не то чтобы возражать стала, а вопросы задавать: кто, мол, в ответе будет, если кого-нибудь из нас ножом пырнут? Кто, мол, докажет, что мы были правы, если у нас с хулиганами драка завяжется? Не набросят ли на нашу школу тень стычки, которые могут завязаться?..

- Ну, а вы что на это? - спросил Валерий.

- Ты ж понимаешь мое положение, - ответил Игорь. - Я - секретарь комсомола, а Котова просто комсомолка. Но, с другой стороны, она - мой классный руководитель. Тут такой переплет, что большая тактичность нужна. Я сказал, что мы, конечно, в райкоме комсомола посоветуемся, ее мнение передадим, а там уж как райком решит, так и поступим.

- Толково! - вставил Валерий.

- А в райкоме, - продолжал Гайдуков с довольной улыбкой, - как раз к нам собирались обратиться по тому же поводу: «Встречная инициатива!» - как Жильников выразился. Они организуют районный комсомольский рейд по борьбе с нарушителями порядка. Участвовать будут рабочие, студенты, и десятиклассников тоже привлекают. Но только десятиклассников - не моложе. Я говорю: «У нас в девятых есть ребята покрепче десятиклассников. С такой спортивной подготовочкой…» Ну, из девятых тоже согласились привлечь - тех, кто покрепче.

- Что ж, я хоть сегодня готов, - сказал Валерий. - А рейд когда?

- Вид у тебя больно страшенный… - ответил Гайдуков. - Да до рейда заживет еще! Через неделю рейд будет. Но это - секрет. А идея патрулирования по переулку поддержана. Меня даже связали с комитетом комсомола милиции. Завтра наш первый патруль выйдет в переулок.

- Меня назначь!

- В завтрашнюю пятерку тебя не включили. Ничего, ты пока хорошей! Станешь опять красивый - тогда другое дело. Комитет о тебе не забудет - можешь на меня рассчитывать!

Секретарь райкома ВЛКСМ Жильников и новый завуч Евгений Алексеевич пришли на заседание школьного комитета комсомола. Явилась, по обыкновению, и Котова. У Лены Холиной и Стасика Станкина замерли сердца от предвкушения чего-то захватывающего. Что-то должно было произойти на их глазах. Слишком разными людьми были секретарь райкома, новый завуч - с одной стороны, и Котова - с другой.

Правда, за последнее время в тоне Зинаиды Васильевны поубавилось непререкаемости. Она стала вроде бы приветливее. Она даже сама зашла как-то в радиорубку к озадаченному Стасику, осведомилась, как дела, и, между прочим, сказала, что надо бы опровергнуть упрек, который был адресован Хмелику: мальчик ни при чем в истории со снежком.

Все это было сказано так, точно она не сомневалась, что именно из ее уст Станкин впервые узнает о невиновности Лени Хмелика. А то, что затем, без паузы, Зинаида Васильевна заговорила о музыкальной «странице» радиогазеты, подчеркивало к тому же, что перед этим речь шла о сущей безделице… Итак, собственную немалую ошибку Котова исправляла, как чужую мелкую оплошность. Станкин, конечно, заметил это.

Стасик и Лена опасались одного перед заседанием комитета: вдруг Зинаида Васильевна поведет себя в этот раз, на глазах Жильникова и завуча, как-нибудь безобидно и невыразительно?

Но она повела себя, как всегда.

- Относительно, значит, вашей новогодней пирушки с танцами, - сказала Зинаида Васильевна. (Она проведала недавно о новогодней встрече у Ляпунова.) - Я просила вас, Гайдуков, составить для меня списочек пластинок, которые там проигрывались. У вас готов?

- Нет еще, - ответил Игорь. - Я, оказывается, большей частью помню мотивы, текст тоже, а названия - нет. Я зайду к Ляпунову, спишу с наклеек.

- Пожалуйста, не забудьте, - сказала Котова. - И не очень откладывайте.

- Хорошо, - ответил Гайдуков.

Вечеринку у Ляпунова Зинаида Васильевна не объявляла пока предосудительной, но старательно собирала о ней подробности.

Лена спросила:

- А Игорю, Зинаида Васильевна, имена исполнителей арий и романсов и названия музыкальных коллективов тоже указывать?

- А почему вы задаете этот вопрос, Холина? - спросила Котова.

- Потому, - смиренно ответила Лена, - что это трудоемкая работа. И, может, ее Гайдукову с кем-нибудь разделить?

- Сами не справитесь, Игорь? - обратилась Зинаида Васильевна к Гайдукову.

- Как-нибудь урву время, - сумрачно ответил тот.

- Когда комитет принял решение, обязывающее комсомольцев сообщать письменно, какие мелодии они слушают на досуге, - проговорил Жильников, - он, вероятно, чем-то руководствовался. Так чем же?

Вопрос был задан всем, в тоне спокойного любопытства. Возникла короткая пауза, потом Лена сказала:

- Ничем. Потому что комитет такого решения не принимал.

- Значит, это вы в порядке личного любопытства? - спросил Зинаиду Васильевну Евгений Алексеевич. - Тогда другое дело. Тогда, конечно, секретарь комитета Гайдуков может тратить время на составление для вас списка, может и не тратить… А вообще, хочу вас спросить, Зинаида Васильевна: вопрос о музыкальном воспитании представляется вам сейчас первостепенно важным?

- Важный, очень важный вопрос, Евгений Алексеевич, - сказала Котова так, точно соглашалась с его утверждением, а не отвечала ему.

- Вот всем нам известно… - Жильников встал и сказал громко, напористо, как бы не желая больше о животрепещущих вещах говорить чинно, неторопливо и туманно. - Всем здесь известно: возле школы, к нашему стыду, случаются еще хулиганские выходки. Ученики Шустиков и Костяшкин совершили преступление. Что же все это - последствия главным образом плохого выбора музыки для досуга?

- Преимущественно других причин, - степенно промолвил Стасик.

- Вот именно! - поддержала Лена.

Гайдуков, раздумывая, усмехнулся.

- Бывает, конечно, музыка с разлагающим, как говорят, влиянием, - сказал он полувопросительно и точно собираясь с духом. - А бывает, что коллектив без музыки разваливается! - неожиданно закончил Игорь и дерзко сверкнул своими за минуту до того скучными, снулыми вроде бы глазами.

- Так чем же вы тогда, товарищи, занимаетесь?.. И неужели для секретаря комитета Гайдукова, энергичного, кажется, человека, не найдется дела серьезней, чем списывание названий с патефонных пластинок?! - спросил секретарь райкома.

Лицо Котовой как-то клочковато покраснело, а ребята холодно наблюдали ее растерянность.

Котова давно внушила себе, что жила бы безбедно, не будь в школе Ксении Николаевны. И когда она узнала о том, что Ксения Николаевна заболела, то решила вдруг: неприятности позади. Говорили, будто болезнь Ксении Николаевны нешуточная. Может быть, она вообще не вернется в школу.

Однако надежды Котовой не сбывались. Ксения Николаевна и вправду поправлялась медленно, но во время ее болезни на заседание комитета явились новый завуч и секретарь райкома комсомола; с Жильниковым у нее было затем весьма неприятное объяснение. Жильников говорил с нею жестко, винил в недомыслии, и после этой именно встряски Котова проявила себя, как говорится, во всей красе.

Придя домой, она швырнула портфель в угол и принялась ругать всех и вся, ища, требуя сочувствия остолбеневших родителей.

Она ругала райком комсомола за то, что он во все вмешивается; коммунистов школы - за то, что они поддерживают Ксению Николаевну; Андрея Александровича - за то, что он тряпка.

Отец молча слушал разбушевавшуюся дочь, потом сказал:

- Лучше б ты уехала, куда тебе по распределению полагалось, - в Удмуртию, что ли…

Это ее отрезвило немного. С Андреем Александровичем она назавтра говорила куда менее воинственно, чем собиралась; она не упрекнула его в том, что он не защищал ее перед Жильниковым, а лишь посожалела об этом, потупясь.

Андрей Александрович был спокоен, собран и деловит. Он настоятельно посоветовал ей не таить обид и на всех, кто проявил к ней нечуткость, написать жалобы. Директор полагал, что ей стоит обратиться с письмами в гороно, в редакции газет, может быть, в министерство… Он проводил ее словами:

- Унывать не следует.

Зинаида Васильевна воспрянула духом. В течение вечера она составила четыре жалобы, затем хорошо выспалась и утром пошла на почту - отправлять свои письма заказными. В переулке, которым она шла на почту, Котова увидела вдруг знакомые детские лица. Да, это были мальчики и девочки из 801-й школы. Их было десятка полтора. Они толпились возле небольшого трехэтажного дома с балкончиками, с которых по сосулькам капала на тротуар вода. Ребята чего-то ждали. Это походило на небольшую экскурсию, но в переулке не было музея или картинной галереи…

Зинаида Васильевна остановилась незамеченная. До нее доносились обрывки разговоров:

- Да не уйдет она на пенсию!

- А говорят, уходит…

- Ребята, а кто первый про это слышал?

- Ага, и от кого?

- Вчера, возле учительской Макар Андроныч сказал: «Может случиться…»

- Ребята, вдруг мы станем просить: «Не уходите», а она вовсе и не собирается!

- Ну, вы идите, идите. Вперед!

Две девочки вошли в подъезд. Оставшиеся ребята на минуту притихли. Потом как-то сразу, точно по команде, все взгляды устремились вверх, и ребята закричали хором, довольно стройным:

- Ксения Николаевна, не уходите от нас! Мы вас не отпустим!

В это мгновение Котова увидела в окне второго этажа Ксению Николаевну. У той был недоумевающий вид: по-видимому, сквозь двойные рамы она не слышала, что кричат ребята, и не понимала, что происходит. Обернувшись к девочкам, стоявшим за ее спиной, она о чем-то спросила их, потом отошла от окна.

Ребята, посовещавшись, повторили громче, скандируя:

- Ксения Николаевна, не у-хо-ди-те от нас!

И вдруг внизу, на пороге подъезда, появилась Ксения Николаевна. Ребята подбежали к ней.

Ксения Николаевна сказала:

- Это какой умник такое придумал, а? Я собираюсь на будущей неделе в школу прийти, поправляюсь изо всех сил, а вы меня пугаете страшным ревом и весь дом заодно… Навещайте меня, пожалуйста, только не все сразу. Хорошо? А теперь по домам!

Но ребята смотрели на нее и не уходили. И Котова тоже смотрела на Ксению Николаевну со странным чувством.

Ксения Николаевна не показалась ей поздоровевшей. У нее было желтоватое, пожалуй, отекшее немного лицо. Она выглядела постаревшей. И, однако, в эту минуту Котова, здоровая и двадцатитрехлетняя, желала бы быть на ее месте! С необыкновенной остротой ощутила Зинаида Васильевна: «В моей жизни этого не будет…» Да, если все сложится наилучшим образом, если Андрей Александрович останется директором, если он от всех ее защитит, - все равно и тогда этого в ее жизни никогда не будет… Так вот не придут ребята под ее окно. Никогда!

И на мимолетное, но не изгладившееся потом из памяти мгновение Котова почувствовала поистине физически, как зыбко ее положение в жизни. Зыбко до тошноты. До отвращения к себе. Потому что ее не любят. Ни взрослые, ни дети - никто. Она пошла против коллектива, и этого не простят.

Когда Ксения Николаевна ушла, кто-то из ребят заметил Зинаиду Васильевну. Все разом повернулись к ней затылками и рассеялись с немыслимой быстротой, точно провалились сквозь землю. Тогда, с растущим отвращением к себе, Зинаида Васильевна выхватила из сумки письма, которые несла на почту, и яростно и брезгливо стала рвать в клочья над урной свои лицемерные жалобы…

Это продолжалось минуты три. Потом она опомнилась и уцелевший конверт опустила в почтовый ящик.