Пусть не сошлось с ответом!.. Присутствие духа

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Хотя в школе никто не сообщал ребятам о дне суда над Шустиковым и Костяшкиным, в зале суда, где слушалось их дело, оказалось немало старшеклассников. Каждый из них, приоткрывая дверь в этот зал, испытывал робость, но тут же обнаруживал, что здесь одни только свои ребята, и мигом осваивался. Аудитория в самом деле подобралась совершенно такая, как на школьном комсомольском собрании.

Ребятам приходилось читать в газетах, что на судах присутствуют представители общественности. Но они не предвидели, идя в суд, что этой общественностью сами же и будут: незнакомых людей можно было здесь насчитать не больше трех-четырех.

Перед самым открытием судебного заседания (дело Шустикова и Костяшкина слушалось в это утро первым) в зал вошли Андрей Александрович, Зинаида Васильевна, Ксения Николаевна, классная руководительница 8-го класса, где учился Костяшкин, Наталья Николаевна и новый завуч. Они сели в одном из первых рядов.

Директор не осматривался по сторонам, так что неизвестно было, заметил ли он, что здесь столько учеников его школы. Но вот, оглянувшись, он говорит что-то Зинаиде Васильевне. Вероятно, это замечание, потому что Котова отвечает торопливо и с таким выражением лица, точно винится и - в еще большей степени - недоумевает. Ребята с легкостью расшифровывают «язык жестов» - по ее расчетам, их никоим образом не должно было здесь быть…

На сцену вышли судья с заседателями, и сразу исчезло сходство со школьным собранием. Те, кто на школьных собраниях сидел в президиуме, сейчас встали вместе со всеми. И уже ввели милиционеры одного за другим Шустикова и Костяшкина.

Две женщины, сидевшие впереди и немного правее Валерия, подались вперед и стали вглядываться в подсудимых - жадно и в то же время скорбно. Потом отклонились к спинкам стульев, и та, что моложе, сказала другой:

- Мой похудел. А ваш?..

- Осунулся, - ответила женщина с крупным бледным лицом и, как промокашку к кляксе, приложила к краю глаза уголок пестрого платочка.

Но Валерий не сказал бы, что Шустиков и Костяшкин особенно переменились. И держались они довольно непринужденно, хотя Костяшкин казался более подавленным.

Обвинялись Шустиков и Костяшкин в том, что за несколько дней до Нового года, в десять часов вечера, на 2-й Мещанской улице ограбили гражданина Куницына. Сам гражданин Куницын, низенький человек лет пятидесяти, показал, что два молодых человека остановили его, когда он шел домой, и попросили дать им денег. По словам потерпевшего, он вначале решил, что молодые люди по какому-то недоразумению оказались без денег на проезд, и протянул им рубль. Но в ответ на это один из молодых людей (гражданин Куницын указал на Шустикова) выразился совершенно нецензурно и потребовал отдать все деньги, какие имелись у него в наличности.

- Я подчеркнул, - продолжал гражданин Куницын, - что предложенный рубль составляет в настоящую минуту все мое достояние. Тогда, по знаку Шустикова, Костяшкин вынул складной нож. Угрожая им, меня заставили свернуть в безлюдный переулок.

В безлюдном переулке Костяшкин угрожал ножом гражданину Куницыну, в то время как Шустиков снял с него часы марки «Победа». По мнению потерпевшего, вдохновителем преступления явился Шустиков, хотя холодное оружие находилось в руках «другого молодого человека».

И Шустиков и Костяшкин сознались в преступлении. Они рассказали, что им необходимо было отдать карточный долг. И, чтобы добыть деньги, «пришлось» - так сказал Шустиков - идти на грабеж.

- И на Новый год ни копейки не было, - вставил Костяшкин.

Может быть, это была мысль вслух; может быть, он приводил смягчающее обстоятельство.

Перед судом прошли те, кому подсудимые вернули долг, продав часы гражданина Куницына в скупочный пункт. Они были вызваны сюда в качестве свидетелей. Первый из них был щегольски одетый человек средних лет, который ахал, что случилась такая беда, стыдил подсудимых и уверял, что Шустиков мог повременить с возвратом денег до тех пор, пока смог бы их заработать честным трудом. Сам он, впрочем, не трудился и имел судимость за мошенничество. Второй свидетель не строил из себя благородного человека. Он, видимо, был сильно напуган вызовом в суд, который неприятно приплюсовывался к двум приводам в милицию, бывшим у него раньше, и дрожал в самом буквальном смысле этого слова.

Прокурор спросил Шустикова:

- Когда вам случалось в прошлом проигрывать в карты - ведь это бывало с вами и раньше, не так ли? - где вы тогда доставали деньги?

- Родители нам давали небольшие суммы, - сказал Шустиков.

- Их хватало, чтобы расплатиться?

- Мне лично - да.

- Ему лично - нет! И мне лично - нет! - с неожиданным ожесточением воскликнул Костяшкин, увидя, наверное, в последнем ответе Шустикова попытку в чем-то отделить себя от него и увильнуть от одинаковой участи. - Мы с ним - осенью это было - отбирали деньги у ребят поменьше, когда те из школы шли. Вон этот нам всегда помогал! - Костяшкин размашистым движением указал на второго свидетеля.

- Подтверждаете ли вы это? - обратился к Шустикову прокурор.

- Да. Я сам не сказал об этом, потому что это были совершенно незначительные суммы, - ответил Шустиков, снова употребляя строго научное слово «суммы», напоминающее школьные уроки арифметики и алгебры.

- Я говорил! - яростно шепнул Валерий Игорю.

- Ваш сын сделал хуже и себе и Леше! - зло сказала впереди женщина с крупным бледным лицом матери Костяшкина.

- Может, за чистосердечное смягчат им, - точно оправдываясь, ответила та.

Затем, по просьбе защитника, суд допросил в качестве свидетеля Зинаиду Васильевну Котову.

Она сообщила, что в тот день, когда «это случилось», Шустиков и Костяшкин пробыли в школе до 9 часов вечера. Они находились в пионерской комнате и мастерили елочные игрушки.

Переход от самого невинного из занятий к довольно предосудительному был для Зинаиды Васильевны загадкой.

- Я все-таки уверена: то, что ребята делали до девяти часов, характеризует их гораздо больше, чем то, что с ними случилось позже…

При этих словах встрепенулся потерпевший Куницын, справедливо желая, может быть, возразить, что «случилось» как-никак все-таки с ним…

Обращаясь к суду, Котова просила учесть явную непреднамеренность преступления и позволить мальчикам вернуться в школу, где им обеспечено «благотворное влияние замечательного коллектива»…

Вслед за Котовой, также в качестве свидетеля, выступила Ксения Николаевна.

- Меня вызвали сюда для того, - сказала Ксения Николаевна, - чтобы я характеризовала подсудимых, двух учеников школы, где я работаю. - Она проговорила это медленно, с трудом. - Но не менее важно, по-моему, характеризовать и обстановку в восемьсот первой школе. Ее можно назвать только обстановкой показного благополучия. Чем же она характеризуется? Прежде всего боязнью уронить школу - некогда действительно образцовую - в глазах общественности. Именно эта боязнь стала у директора школы всепоглощающим, я бы сказала, чувством. Поэтому серьезнейшие недостатки в работе школы он старался скрыть.

Если итог учебной четверти обещал быть неутешительным, учителей побуждали завышать оценки учащимся, чтобы любой ценой добиться искомого - высокого среднего процента успеваемости.

Если становилось известно, что ученики школы недостойно ведут себя на улице, директор старался «не верить» этому, «не замечать» этого и в итоге - все замять. По его словам, все в школе обстояло превосходно. А ребята, которые видели, как обстоит дело в действительности, слушали эти слова без уважения.

Так слово некоторых педагогов начинало для ребят существовать отдельно от дела. Оно утрачивало силу и цену…

Мне тяжело и больно об этом говорить. Ведь я много лет работаю в восемьсот первой школе. И, конечно, я тоже несу ответственность за обстановку, которая сложилась в ней в последнее время. В нашем педагогическом коллективе немало здоровых сил. Они вели борьбу с недостатками, но без должной настойчивости. Они, я уверена, будут теперь энергичнее и последовательнее. Потому что необходимо, чтоб наши дети росли в обстановке, где Слово и Дело дружны и слитны. Тогда ложь для них станет чудовищным нарушением норм поведения. Тогда невозможно будет стать на путь обмана и на путь преступления. Мы создадим такую обстановку в восемьсот первой школе!

Даже о приговоре, вынесенном Щустикову и Костяшкину - Шустиков был приговорен к двум, а Костяшкин - к трем годам заключения, - ребята, выйдя из суда, говорили куда меньше, чем об этой части речи Ксении Николаевны.

Конечно, на эти темы думал и однажды рассуждал с Натальей Николаевной Валерий; конечно, они тревожили Лену; конечно, подобными, хотя и менее зрелыми, мыслями делились иногда между собой десятиклассники. Но многие вовсе не размышляли об этом. Но были девочки, которые с первых лет учения привыкли знать и гордо повторять, что учатся в лучшей школе района - в той самой, 801-й!

И вот теперь и первые и вторые услышали с трибуны народного суда полную, беспощадную правду о своей школе.

Как ни странно, эта правда показалась обидной не только директору Андрею Александровичу, но и кое-кому из девочек. Во всяком случае, Лида Терехина сказала:

- Но ведь как же так, ребята?.. Хотя мальчишки не знают… Но нам-то с первого класса внушали: лучшие, такие-сякие, почет и слава! Как же теперь понимать? Это ж прямо наоборот! Просто не сходится даже…

- Если ты решаешь задачу, - проговорил Станкин, - и ход рассуждения у тебя верен - и, само собой, не путаешь в вычислениях, - то получаешь точное решение. И тебя не должно смущать, если с ответом не сходится. В ответах бывают ошибки.

- Правильно, Стась, - понял и поддержал его Валерий. - Нам нужно, чтоб точно, чтоб правда!.. «Не сходится»! - передразнил он Терехину. - И пусть не сошлось с ответом! Зато - правда.

- Правда, - подтвердил Евгений Алексеевич, незаметно присоединившийся к ребятам, пока они, стоя на перекрестке, ждали, чтоб остановился сплошной поток автомобилей.

Им пришлось постоять здесь еще минуту, и, раньше чем огонек светофора позволил им идти, к переходу подошла Зинаида Васильевна.

- Да, необходимую правду сказала нам Ксения Николаевна, - заметила Лена специально для нее.

- Все-таки уж очень она, мне думается, жестоко и резко… - отозвалась Котова.

- Что - жестоко? - спросил Евгений Алексеевич. - Правда?

- Именно, Евгений Алексеевич, - ответила Зинаида Васильевна.

Они перешли улицу, и уже близко от школы завуч негромко сказал:

- О жестокости правды толкуют обыкновенно те, кто не ощущал жестокости лжи.

Жильников стал часто бывать в 801-й школе. Секретаря райкома комсомола видели на уроках, на собраниях комсомольских групп, на пионерских сборах. Как-то, побывав на сборе отряда 5-го класса на тему «Каким должен быть пионер», он сказал Наталье Николаевне:

- Чего-то все-таки явно недоставало. Давай-ка поломаем над этим головы.

На сборе, о котором шла речь, пионеры пересказывали то, что читали о Володе Дубинине, Павлике Морозове, Сереже Тюленине. И говорили, что хотят быть на них похожими. Но так как Павлик разоблачил кулаков, которых теперь не было, а Дубинин и Тюленин отличились на войне - теперь же царил мир, - то ребята, говорившие, что хотят на них походить, не очень-то себе представляли, как этого достичь. И некоторые из них, видно, считали так: подвиг - в будущем, а пока поозорничаем вволю. Володя Дубинин, как известно, был тоже озорной, а Тюленин - даже отчаянный парень.

- Обязательно нужны примеры не только воинской отваги, - сказал Наталье Николаевне Жильников, - но примеры гражданского мужества. И примеры сегодняшние. Чтоб, понимаешь, обстановка в них была современная. Это очень важно… Пусть иногда скромный подвиг будет, не обязательно великий.

Наталья Николаевна подумала и рассказала ему о Валерии. Как он, рискуя, что хулиганы с ним расправятся, вместе с товарищами из боксерской секции решительно защитил малышей. И хотя ему самому потом досталось все-таки от хулиганов, не простивших своего поражения, но маленьких с тех пор никто в переулке не смел тронуть пальцем.

- Молодец парень! - сказал Жильников. - Что ж ты думаешь, это ведь пример для подражания.

- Я к тому и клоню, - ответила Наталья Николаевна. - Только это еще не конец истории.

И она рассказала о том, как Валерий поспорил с директором и как его комитет комсомола отстранил за это от работы вожатого.

- Теперь он, кроме учебы, интересуется одной Леной Холиной. Между нами говоря, конечно. И больше ничем, - закончила Наталья Николаевна.

- Ушел в личную жизнь! - рассмеялся Жильников. - Так надо ж его тянуть обратно в общественную! Тем более, что в инциденте с директором он был только по форме неправ. А по существу, я бы сказал, напротив.

Спустя несколько дней после этого разговора Котова на перемене подошла к Валерию и предложила ему снова стать вожатым 5-го «Б». Валерий, считая, что он может доставить себе удовольствие и поартачиться, ненатурально зевнул и осведомился, не поручить ли это дело кому-нибудь более достойному. Зинаида Васильевна ответила, что, по ее мнению, он в последнее время вел себя хорошо и загладил свой некрасивый поступок. Валерий разозлился не на шутку, заявил, что ему нечего было заглаживать - каким был, таким остался.

- И вообще я вам больше не актив! - закончил он в сердцах анекдотической фразой, сказанной однажды Ляпуновым, когда Котова по какому-то поводу утверждала, что «активисты должны…».

Зинаида Васильевна ушла, а через минуту вернулась с Жильниковым. Жильников пожал Валерию руку, Котова оставила их, и секретарь райкома спросил просто:

- Ну, как тебя понять: блажишь или обиделся крепко?

- Да нет, что вы… - неопределенно ответил Валерий, которому одинаково не хотелось признаваться как в том, что он блажит, так и в том, что он обиделся. - Просто, знаете, уроков очень много нам задают, времени совершенно не хватает…

- Значит, обиделся, - сказал Жильников, точно Валерий только что подтвердил это. - Это нехорошо. Цыкнули на тебя, и ты в сторонку. Обиделся. А мне по душе человек, который, если считает, что прав, свою правоту доказывает. Я вот знаю, например, одного коммуниста. Он настаивал на своей правоте - речь шла об отношении к товарищу по работе - и нескольким нечестным людям очень этим мешал. Они оклеветали его. Он был исключен из партии, но не опустил рук, доказывал свою правоту, и вот недавно его восстановили в партии, а клеветников разоблачили и наказали. Интересно, что такой человек сказал бы о твоей обиде, а? - И совсем неожиданно Жильников закончил: - Ты зайди сегодня после уроков к завучу.

Евгений Алексеевич принял Валерия в пустой учительской.

- Садитесь, Саблин, - сказал Евгений Алексеевич.

Валерий опустился на громоздкий клеенчатый диван, и завуч сел рядом с ним.

- Кого-то мне ваша фамилия напоминает, - сказал завуч. - Вы-то, наверное, не можете мне подсказать, кого?

- Не могу, - согласился Валерий.

Ему пришло вдруг в голову, что, может быть, завуч знал его отца. У Валерия не раз раньше мелькала мысль, что в жизни ему доведется, наверное, встречать людей, которые знали его отца. Неужели именно Евгений Алексеич?..

- Сообразил, - сказал завуч. - Мне ваша фамилия напоминает похожую: Саблер. Был такой красный командир в гражданскую войну. Слыхали когда-нибудь?

- Читал где-то, по-моему.

- Наверное, читали… Ну что же… Я с вами буду говорить не как завуч, а как член партийного бюро, которому поручена работа с комсомолом. Не хотите больше быть вожатым? Мне говорили, вы с душой начинали.

- Меня потом отстранили. Пионеры знают. Теперь, выходит, сызнова начинать? Мне после перерыва еще трудней будет…

- Но что же делать? Поработаете - станет легче, станет хороший отряд. Я хотел бы быть завучем в хорошей школе. А работаю, как знаете, в неважной. Однако, раз она такая, надо же ее сделать иной?

- Я не отказываюсь вовсе быть вожатым…

- Надеюсь. А правда, - спросил он вдруг, - будто вы сегодня заявили: «Я - не актив…»?

- Говорил. Так ведь…

- Вот хуже этого не придумать. Это лыко я вам, пока жив, всегда буду в строку ставить!

- Почему, Евгений Алексеевич? Я ведь Зинаиде Васильевне потому, что она… - И Валерий передал завучу свой последний разговор с Котовой.

- Все равно! - проговорил Евгений Алексеевич. - Какова бы ни была Котова, вы не могли так сказать о себе! Меня, Саблин, тоже отстраняли. На срок более долгий, чем вас. Но у меня перед назначением в вашу школу не было вопроса: «Что ж, начинать сызнова?» - который задаете себе вы.

Валерий молчал.

- Знаете, это простая вещь, но не все постигают: будущее, для которого мы живем, приближается не оттого, что проходит время, а только если мы - актив! Просто, верно?

- Да, - согласился Валерий, думая, как неудачно получилось, что его случайную, назло сказанную фразу - собственно, даже не его, а ляпуновскую! - завуч принял всерьез. Никогда он не желал так сильно обелить себя. Но не видел, как это сделать, не роняя достоинства.

В это время приоткрылась дверь, и показалась на миг голова Хмелика.

- Ко мне? - спросил громко Евгений Алексеевич.

- Нет… Я к нему вот… - ответил Хмелик, останавливаясь на пороге и бросая быстрые взгляды на Валерия, завуча и в коридор.

- А что такое? - спросил Валерий.

Хмелик нерешительно взглянул на завуча - тот присел к столу у окна - и вполголоса возбужденно заговорил:

- Стоим мы с Генкой… возле пионерской… Вдруг Тишков… А говорят, вы опять у нас… И мы…

- Ладно, сейчас, Леня, - прервал Валерий, обняв Хмелика за плечи и радуясь, что Хмелик за ним пришел. - Евгений Алексеевич, я пойду.

1955 - 1956 гг.