Путешествие. Дневник. Статьи

«ЕВГЕНИЯ, ИЛИ ПИСЬМА К ДРУГУ» СОЧИНЕНИЕ ИВАНА ГЕОРГИЕВСКОГО

Читая «Евгению», человек чувствительный не может не полюбить ее автора, молодого, милого мечтателя: изображение счастия привлекательно даже для сердец разочарованных, а изображение благородной и пламенной страсти занимательно для всякого — для старика воспоминаниями, для юноши предчувствием. «Евгения» не есть роман, каковых мы находим сотни у немцев, англичан и французов; в «Евгении» нет ни чудес, ни таинственных замков, ни разбойничьих пещер, ни похищений: [1451] в ней только два действующих лица, в ней завязка проще даже, чем в Энгелевом «Лоренце»; [1452] но слог полный жизни, чувства глубокие, мысли нередко возвышенные и — во второй части — обдуманные, из самой природы почерпнутые правила для хорошего воспитания.

До сих пор у нас на русском языке не было ни одного хорошего оригинального романа. «Марфа Посадница», творение превосходное, не может быть названо романом как по слогу, который имеет размер, близкий к размеру языка стихотворного, так и по самому изобретению. Все прочие старые и новые романы забыты и заслуживают быть забытыми. [1453] Не говорю о небольших прекрасных повестях Карамзина, Бенищкого и некоторых других: они, конечно, должны быть причислены к одному роду сочинений с романами; но сказка, баллада, баснь не есть еще эпопея. «Евгения» принадлежит к небольшому числу русских книг, писанных не для одних мужчин: в сем отношении она заслуживает особенное внимание,

Сей роман есть единственное наследие, оставленное несчастным Георгиевским.[1454] Чувствительное сердце, таланты необыкновенные, неутомимое трудолюбие и познания — редкие не только в его летах — казалось, ручались ему за славный успех на поприще словесности, но обстоятельства и неопытность сгубили его; он умер в Уральске на 25 году от рождения. Больно сказать, что Георгиевский не первая и не последняя жертва судьбы, что он не первый и не последний юноша,

Искренне сожалея о нем, с тем вместе почитаю священною обязанностию благодарить от лица всех добрых — тех почтенных мужей, [1456] которых имен не выставляю здесь, чтобы не оскорбить их скромности, которые приняли живое и деятельное участие в горестном положении бедного молодого человека, облегчили страдания, прояснили последние дни печального: Георгиевский умер, зная об их благородных усилиях.

Федор Николаевич Глинка, писатель, который столь достойным образом пользуется общим уважением русской публики, принял на себя труд издать «Евгению» — ссылаюсь на его объявление о сей книге, напечатанное в 24 N «Сына отечества».[1457]

О ГРЕЧЕСКОЙ АНТОЛОГИИ

Одно из самых приятных, из самых важных явлений текущей Российской словесности есть небольшая книжка «О греческой антологии». Сие короткое рассуждение о духе и красотах греческих эпиграмматиков познакомило лучшую часть нашей публики с понятиями, гражданскою жизнию, чувствами и образом мыслей древних жителей Эллады, а присоединенные превосходные переводы некоторых эпиграмм должны были перелить что-то греческое, что-то классическое в душу всякого, способного к тому.

Оставляя дальнейшее изложение свойств мелких греческих стихотворений, о которых в немногих слова» сказано много в разбираемой нами книжке, обратим особенное внимание на русские переводы оных. Мы искренне признаемся, что сначала мы, как слишком, может быть, пристрастные любители всего древнего, несколько сожалели, что в переводах не сохранены размеры подлинника; но вскоре прелестные, исполненные гармонии ямбы заставили нас совершенно забыть о сем недостатке. Не знаем, кто из наших поэтов скрыл свое имя в сих переводах под скромным названием беспечного провинциала: но, судя по наслаждению, которое чувствуешь, читая его стихи, по сладостной мелодии каждого из них, особенно по удивительному искусству в образовании и сохранении пиитического периода, высочайшего совершенства в просодии — совершенства, тайны для некоторых лучших поэтов, вполне постигнутого только двумя из них: Батюшковым и молодым певцом Руслана, мы колеблемся, кого из обоих благодарить за подарок, сделанный русской словесности пересадкою сих душистых, прекрасных греческих цветов в русскую землю; признаемся, однако же, что с нашей стороны, по некоторым приметам, в коих не можем отдать отчета, мы склонны приписать сии переводы Батюшкову, — многие стихи живо напоминают его образ выражаться (за maniere). Кто, например, в следующем стихотворении не узнает творца «Моих Пенатов»:

«В этой эпиграмме, — говорит Издатель, — узнаем мы нравы народа, привыкшего возвышать цену наслаждений искусным смешением впечатлений противоположных. Греки давали иногда наслаждению томный вид меланхолии; статую смерти они нередко ставили посреди пиршеств и чаш веселия».

Мы остановимся на некоторых стихах перевода:

один стих, но который ручается за музыкальный слух поэта; он тает, он исполняет негой душу и невольно проливает томность в голос и произношение читателя. Быстрота и порыв следующих двух стихов:

в прекрасной противоположности к нему.

Истинный дифирамбический восторг, который окрыляет просодию следующего отрывка, заставляет нас причислить его к стихотворениям лирическим:

Живая прекрасная ода, исполненная самого пылкого лиризма, о коем и понятия не имеют господа сочинители од самых торжественных, которые бывают — иная в двести строф!

Сей же самый восторг, сия же самая истинно-пиитическая жизнь господствуют в другой оде, в коей поэт утешает постарелую красавицу в утрате дней юности. В конце он говорит:

Исполинская сила выражений, особенно в последних двух стихах!

Для разнообразия мы выпишем эпиграмму, в которой дышит глубокое чувство новейшей элегии, соединенное с тою живостию, с тою полнотою, которыми руководствуются самые даже унылые произведения греков. Сие слияние составляет характер поэзии эпиграмматика Павла, характер поэзии итальянцев и питомца их, Батюшкова.

Издатель заключает свои выписки эпиграммою, которую почитает лучшим произведением Павла. Мы совершенно разделяем его мнение и не можем отказаться от удовольствия украсить ею разбор наш.

Мы с некоторым пристрастием, с некоторою слабостию любим сие стихотворение, сей прелестнейший цветок греческой Антологии. В нем нет ни одного пятна; он в своем роде столь же совершен, сколь совершен Аполлон Бельведерский в своем. В двенадцати стихах соединены все почти достоинства пиитические.

О французских переводах [1458] мы не осмеливаемся судить, потому что не полагаемся на свое знание языка и поэзии французов; однако же кажется, что в них менее живописи, сжатости и парения, нежели в переводах русских.

Вот что мы чувствовали, чем восхищались в сих превосходных отрывках! Теперь позволим себе попросить у г. Издателя объяснения следующей надгробной надписи, которую нашел он на оберточном листе из данной им рукописи и которой мы, признаемся, не понимаем: [1459]

О НАПРАВЛЕНИИ НАШЕЙ ПОЭЗИИ, ОСОБЕННО ЛИРИЧЕСКОЙ, В ПОСЛЕДНЕЕ ДЕСЯТИЛЕТИЕ

Решаясь говорить о направлении нашей поэзии в последнее десятилетие, предвижу, что угожу очень не многим и многих против себя вооружу. И я наравне со многими мог бы восхищаться неимоверными у цехами нашей словесности. Но льстец всегда презрителен. Как сын отечества, поставляю себе обязанностию смело высказать истину.

От Ломоносова до последнего преобразования нашей словесности Жуковским и его последователями у нас велось почти без промежутка поколение лириков, коих имена остались стяжанием потомства, коих творениями должна гордиться Россия. Ломоносов, Петров, Державин, Дмитриев, спутник и друг Державина — Капнист, некоторым образом Бобров, Востоков и в конце предпоследнего десятилетия — поэт, заслуживающий занять одно из первых мест на русском Парнасе, кн. Шихматов — предводители сего мощного племени: они в наше время почти не имели преемников. Элегия и послание у нас вытеснили оду. Рассмотрим качества сих трех родов и постараемся определить степень их поэтического достоинства.

Сила, свобода, вдохновение — необходимые три условия всякой поэзии. Лирическая поэзия вообще не иное что, как необыкновенное, то есть сильное, свободное, вдохновенное изложение чувств самого писателя. Из сего следует, что она тем превосходнее, чем более возвышается над событиями ежедневными, над низким языком черни, не знающей вдохновения. Всем требованиям, которые предполагает сие определение, вполне удовлетворяет одна ода, а посему, без сомнения, занимает первое место в лирической поэзии или, лучше сказать, одна совершенно заслуживает название поэзии лирической. Прочие же роды стихотворческого изложения собственных чувств — или подчиняют оные повествованию, как-то гимн, а еще более баллада, и, следовательно, переходят в поэзию эпическую; или же ничтожностию самого предмета налагают на гений оковы, гасят огонь его вдохновения. В последнем случае их отличает от прозы одно только стихосложение, ибо прелестью и благозвучием — достоинствами, которыми они по необходимости ограничиваются, — наравне с ними может обладать и красноречие. Ода, увлекаясь предметами высокими, передавая векам подвиги героев и славу Отечества, воспаряя к престолу Неизреченного и пророчествуя пред благоговеющим народом, парит, гремит, блещет, порабощает слух и душу читателя. Сверх того, в оде поэт бескорыстен: он не ничтожным событиям собственной жизни радуется, не об них сетует; он вещает правду и суд промысла, торжествует о величии родимого края, мещет перуны в сопостатов, блажит праведника, клянет изверга.

В элегии — новейшей и древней — стихотворец говорит об самом себе, об своих скорбях и наслаждениях. Элегия почти никогда не окрыляется, не ликует: она должна быть тиха, плавна, обдуманна; должна, говорю, ибо кто слишком восторженно радуется собственному счастию — смешон; печаль же неистовая не есть поэзия, а бешенство. Удел элегии — умеренность, посредственность (Горациева aurea mediocritas[1460]).[1461][1462] [1463]

Она только тогда занимательна, когда, подобно нищему, ей удастся (сколь жалкое предназначение!) вымолить, выплакать участие или когда свежестью, игривою пестротою цветов, которыми осыпает предмет свой, на миг приводит в забвение ничтожность его. Последнему требованию менее или более удовлетворяют элегии древних и элегии Гетевы, названные им римскими; но наши Грей почти[1466] [1467] вовсе не искушались в сем светлом, полуденном роде поэзии.

Послание у нас — или та же элегия, только в самом невыгодном для ней облачении, или сатирическая замашка, каковы сатиры остряков прозаической памяти Горация, Буало и Попа, или просто письмо в стихах. Трудно не скучать, когда Иван и Сидор напевают нам о своих несчастиях; еще труднее не заснуть, перечитывая, как они иногда в трехстах трехстопных стихах друг другу рассказывают, что — слава богу! — здоровы и страх как жалеют, что так давно не видались! [1468] Уже легче, если по крайней мере ретивый писец вместо того, чтоб начать:

воскликнет:

а потом ограничится объявлением, что читает Дюмарсе, учится азбуке и логике, никогда не пишет ни семо, ни овамо и желает быть ясным![1470] Душе легче — говорю, — если он вдобавок не снабдит нас подробным описанием своей кладовой и библиотеки[1471] и швабских гусей[1472] и русских уток своего приятеля.

Теперь спрашивается: выиграли ли мы, променяв оду на элегию и послание?

Жуковский первый у нас стал подражать новейшим немцам, преимущественно Шиллеру. Современно ему Батюшков взял себе в образец двух пигмеев французской словесности — Парни и Мильвуа.[1473] Жуковский и Батюшков на время стали корифеями наших стихотворцев и особенно той школы, которую ныне выдают нам за романтическую.

Но что такое поэзия романтическая?

Она родилась в Провансе [1474] и воспитала Данта, который дал ей жизнь, силу и смелость, отважно сверг с себя иго рабского подражания римлянам, которые сами были единственно подражателями греков, и решился бороться с ними. Впоследствии в Европе всякую поэзию свободную, народную стали называть романтическою. Существует ли в сем смысле романтическая поэзия между немцами?

Исключая Гете, и то только в некоторых, немногих его творениях, они всегда и во всяком случае были учениками французов, римлян, греков, англичан, наконец — итальянцев, испанцев. Что же отголосок их произведений? что же наша романтика?

Не будем, однако же, несправедливы. При совершенном неведении древних языков, которое отличает, к стыду нашему, всех почти русских писателей, имеющих некоторые дарования, без сомнения, знание немецкой словесности для нас не без пользы. Так, напр., влиянию оной обязаны мы, что теперь пишем не одними александринами и четырехстопными ямбическими и хореическими стихами.

Изучением природы, силою, избытком и разнообразием чувств, картин, языка и мыслей, народностию своих творений великие поэты Греции, Востока и Британии неизгладимо врезали имена свои на скрижалях бессмертия. Ужели смеем надеяться, что сравнимся с ними по пути, по которому идем теперь? Переводчиков никто, кроме наших дюжинных переводчиков, не переводит. Подражатель не знает вдохновения: он говорит не из глубины собственной души, а принуждает себя пересказать чужие понятия и ощущения. Сила? — Где найдем ее в большей части своих мутных, ничего не определяющих, изнеженных, бесцветных произведений? У нас все мечта и призрак, все мнится, и кажется, и чудится, все только будто бы, как бы, нечто, что-то. Богатство и разнообразие? — Прочитав любую элегию Жуковского, Пушкина или Баратынского, знаешь все. Чувств у нас уже давно нет: чувство уныния поглотило все прочие. Все мы взапуски тоскуем о своей погибшей молодости; до бесконечности жуем и пережевываем эту тоску и наперерыв щеголяем своим малодушием в периодических изданиях.[1475] Если бы сия грусть не была просто риторическою фигурою, иной, судя по нашим Чайльдам-Гарольдам, едва вышедшим из пелен, мог бы подумать, что у нас на Руси поэты уже рождаются стариками. Картины везде одни и те же: луна, которая — разумеется — уныла и бледна, скалы и дубравы, где их никогда не бывало, лес, за которым сто раз представляют заходящее солнце, вечерняя заря; изредка длинные тени и привидения, что-то невидимое, что-то неведомое, дошлые иносказания, бледные, безвкусные олицетворения: Труда, Неги, Покоя, Веселия, Печали, Лени писателя и Скуки читателя в особенности же — туман: туманы над водами, туманы над бором, туманы над полями, туман в голове сочинителя.[1476]

Из слова же русского, богатого и мощного, силятся извлечь небольшой, благопристойный, приторный, искусственно тощий, приспособленный для немногих [1477] язык, un petit jargon de coterie.[1478] Без пощады изгоняют из него все речения и обороты славянские и обогащают его архитравами, колоннами, баронами, траурами, германизмами, галлицизмами и барбаризмами. В самой прозе стараются заменить причастия и деепричастия бесконечными местоимениями и союзами. О мыслях и говорить нечего. Печатью народности ознаменованы какие-нибудь 80 стихов в «Светлане» и в «Послании к Воейкову» Жуковского, некоторые мелкие стихотворения Катенина, два или три места в «Руслане и Людмиле Пушкина».[1479]

Свобода, изобретение и новость составляют главные преимущества романтической поэзии перед так называемою классическою позднейших европейцев. Родоначальники сей мнимой классической поэзии более римляне, нежели греки. Она изобилует стихотворцами — не поэтами, которые в словесности то же, что бельцы[1480] в мире физическом. Во Франции сие вялое племя долго господствовало: лучшие, истинные поэты сей земли, напр. Расин, Корнель, Мольер, несмотря на свое внутреннее омерзение, должны были угождать им, подчинять себя их условным правилам, одеваться в их тяжелые кафтаны, носить их огромные парики и нередко жертвовать безобразным идолам, которых они называли вкусом, Аристотелем, природою, поклоняясь под сими именами одному жеманству, приличию, посредственности. Тогда ничтожные расхитители древних сокровищ частым, холодным повторением умели оподлить лучшие изображения, обороты, украшения оных: шлем и латы Алкидовы подавляли карлов, не только не умеющих в них устремляться в бой и поражать сердца и души, но лишенных под их бременем жизни, движения, дыхания. Не те же ли повторения наши: младости и радости, уныния и сладострастия, и те безымянные, отжившие для всего брюзги, которые — даже у самого Байрона («Childe Harold»), надеюсь, далеко не стоят не только Ахилла Гомерова, ниже Ариостова Роланда, ни Тассова Танкреда, ни славного Сервантесова Витязя печального образа, — которые слабы и недорисованы в «Пленнике» и в элегиях Пушкина, несносны, смешны под пером его переписчиков? Будем благодарны Жуковскому, что он освободил нас из-под ига французской словесности и от управления нами по законам Лагарпова «Лицея» и Баттёева «Курса»;[1481] но не позволим ни ему, ни кому другому, если бы он владел и вдесятеро большим перед ним дарованием, наложить на нас оковы немецкого или английского владычества!

Всего лучше иметь поэзию народную. Но Расином Франция отчасти обязана Еврипиду и Софоклу? Человек с талантом, подвизаясь на пути своих великих предшественников, иногда открывает области новых красот и вдохновений, укрывшиеся от взоров сих исполинов, его наставников. Итак, если уже подражать, не худо знать, кто из иностранных писателей прямо достоин подражания? Между тем наши живые каталоги, коих взгляды, разборы, рассуждения беспрестанно встречаешь в «Сыне отечества», «Соревнователе просвещения и благотворения», «Благонамеренном» и «Вестнике Европы», обыкновенно ставят на одну доску словесности греческую и — латинскую, английскую и — немецкую; великого Гете и — недозревшего Шиллера; исполина между исполинами Гомера и — ученика его Виргилия; роскошного, громкого Пиндара и — прозаического стихотворителя Горация; достойного наследника древних трагиков Расина и — Вольтера, который чужд был истинной поэзии; огромного Шекспира и — однообразного Байрона! Было время, когда у нас слепо припадали перед каждым французом, римлянином или греком, освященным приговором Лагарпова «Лицея». Ныне благоговеют перед всяким немцем или англичанином, как скоро он переведен на французский язык: ибо французы и но сю пору не перестали быть нашими законодав-цами; мы осмелились заглядывать в творения соседей их единственно потому, что они стали читать их.

При основательнейших познаниях и большем, нежели теперь, трудолюбии наших писателей Россия по самому своему географическому положению могла бы присвоить себе все сокровища ума Европы и Азии. Фердоуси, Гафис, Саади, Джами ждут русских читателей.

Но не довольно — повторяю — присвоить себе сокровища иноплеменников: да создастся для славы России поэзия истинно русская; да будет святая Русь не только в гражданском, но и в нравственном мире первою державою во вселенной! Вера праотцев, нравы отечественные, летописи, песни и сказания народные — лучшие, чистейшие, вернейшие источники для нашей словесности.

Станем надеяться, что наконец наши писатели, из коих особенно некоторые молодые одарены прямым талантом, сбросят с себя поносные цепи немецкие и захотят быть русскими. Здесь особенно имею в виду А. Пушкина, которого три поэмы, особенно первая, подают великие надежды. Я не обинулся смело сказать свое мнение насчет и его недостатков; несмотря на то, уверен, что он предпочтет оное громким похвалам господина издателя «Северного архива».[1482] Публике мало нужды, что я друг Пушкина, но сия дружба дает мне право думать, что он, равно как и Баратынский, достойный его товарищ, не усомнятся, что никто в России более меня не порадуется их успехам!

Сеидам же, которые непременно везде, где только могут, провозгласят меня зоилом и завистником, буду отвечать только тогда, когда найду их нападки вредными для драгоценной сердцу моему отечественной словесности. Опровержения благонамеренных, просвещенных противников приму с благодарностию; прошу их переслать оные для помещения в «Мнемозину» и наперед объявляю всем и каждому, что любимейшее свое мнение охотно променяю на лучшее. Истина для меня дороже всего на свете!

ОТВЕТ ГОСПОДИНУ С... НА ЕГО РАЗБОР I ЧАСТИ «МНЕМОЗИНЫ», ПОМЕЩЕННЫЙ В XV НОМЕРЕ «СЫНА ОТЕЧЕСТВА»

Не знаю, кем писан помещенный в XV номере «Сына отечества» разбор первой части издаваемой нами «Мнемозины». Несмотря на то, что некоторые мнения сочинителя сей статьи, как мне кажется, несправедливы, — я не подозреваю его ни в личном, ни местном пристрастии[1483] (предубеждении?) и потому-то считаю приятною для себя обязанностию отвечать ему.

Начну с признания. Строго г. С... судит о наружном виде «Мнемозины»; но, к несчастию...

Вслед за сим грозным приговором, сказав о «Стариках острова Панхаи» кн. Одоевского, что мысль, служащая основанием сей статьи, весьма остроумна, что в ней есть счастливые выражения и верные замечания г. Рецензент спрашивает:

Таким вопросом, по моему мнению, не должно бы оканчиваться суждение о статье, достоинство коей признает сам г. Рецензент.

Далее: разбирая мое описание Дрезденской галереи, он предполагает что художник может изобразить идеал безобразия. Что такое идеал безобразия? Не то же ли равно, что светлая темнота или знойный мороз!

Г. Рецензент находит слишком решительным мой приговор, что Рубенс лишен всякой прелести. Уверен, что в моем обозрении Дрезденской галереи много ошибочного, много незрелого, уверен, что теперь на картины составляющие сие собрание, я сам смотрел бы совершенно другими глазами; отпечатал же я свою статью именно для того, чтобы она встретила просвещенных, умных противников и чтобы тем обратила внимание наших литераторов и путешественников на феорию изящных искусств вообще и живописи в особенности. Но дабы убедить меня в том, что и Рубенс может быть прелестным, господину Рецензенту, кажется, надлежало бы привесть другие доказательства, а не указать мне на так называемую «Историю Марии де Медичи» [1486] — ряд сухих, холодных иносказательных картин, находящихся в Луврской галерее, произведений, достойных примечания — по одной своей огромности.

Г. Рецензент спрашивает, где я нашел, что краски Рембранта мутны, и уверяет, что в некоторых портретах, находящихся в Санкт-Петербургской Эрмитажной галерее, он, т. е. Рембрант, блистает всею (?) свежестью, несмотря на расстояние веков (?), которые не могли его потемнить в своем полете (?). Галерею Дрезденскую помню лучше Санкт-Петербургской Эрмитажной, ибо по моем возвращении из-за границы не удалось мне вновь посетить сию последнюю. Итак, быть может, г. Рецензент прав; но он забывает, что говорю о Дрездене, не о Санкт-Петербурге; об исторических картинках, а не о лиценачертаниях (лиценачертания — с позволения г. Рецензента).

Долг платежом красен; на вопросы г. Рецензента осмелюсь и я предложить ему вопросы: где г. Рецензент нашел, что нахожу больше прелести в картинах Альберта Дюрера и Луки Кранаха, нежели во всех произведениях Фламандской школы?

В отношении к искусству, прелести, обделке говорю (на стр. 78 Мнем<озины>), что лучшее мною виденное произведение старинной Немецкой школы, «Мадонна» Гольбейна, может выдержать сравнение с картинами лучшего времени Нидерландской школы: где же тут предпочтение? Что же касается до поэзии, до души, это иное дело! Чувства, теплоту и вдохновение — истинные, главные достоинства прямой поэзии — я точно в самых безобразных созданиях Луки Кранаха и Альберта Дюрера встречал чаще, нежели в большей части выглаженных, вычищенных порождениях Фламандской кисти.

Г. Рецензент недоволен моим слогом; странно было бы отвечать: вы ошибаетесь, г. Рецензент, слог мой хорош! Итак, ограничиваюсь только объявлением, что в 1-ю часть нашего издания вкралось без нашей вины множество опечаток. Это нас, конечно, не оправдывает и не может оправдать в глазах наших читателей, которым наши обстоятельства неизвестны и которым до них нет никакой нужды. Сверх того, г. Булгарин говорит, что на счет опечаток можно отнести многое: [1487] и точно смешно бы было назвать опечатками все погрешности, встречающиеся в нашей «Мнемозине». Впрочем, не сомневаюсь, что благонамеренный (в истинном смысле сего слова) Рецензент мой, поместивший свою критику в «Сыне отечества», поверит мне, что раковидная вместо раковинная, полеты вместо портреты, сынове вместо сыны точно и не что иное, как опечатки.

Наконец, я должен извиниться перед своими читателями, что в своем ответе на Разбор господина С... столько говорю о самом себе: сам почтенный мой Рецензент подал мне к тому повод, ибо распространяется всего более об моих статьях,

Еще упомяну, что господин С..., говоря об отрывках из прекрасной комедии князя Шаховского, спрашивает, для чего в оных встречаются слова, трудные для выговора и для понятия, например нелжеветные уста»? Нелжеветный — слово, по моему мнению, весьма понятное, приятное слуху, а для выговора нимало не затруднительное.

В заключение благодарю господина С... за его Разбор, строгий, но умный беспристрастный, писанный со всем благородством, долженствующим отличать истинного литератора от Аристарха вроде тех, из которых один в «Литературных прибавлениях к Русскому инвалиду» также разбирал «Мнемозину» или, лучше сказать, всячески силился исковеркать, изуродовать и обругать ее.[1488] Впрочем, я не решусь для забавы доброхотной публики унизить себя перебранкою с господином В. Кто бы он ни был — явное его недоброжелательство и без того за меня вооружается!

РАЗГОВОР С Ф. В. БУЛГАРИНЫМ

Не знаю, кто первый у нас начал облекать полемику в остроумную одежду разговоров: Марлинский[1491] ли, житель ли Васильевского острова,[1492] друг ли его, житель Петербургской стороны,[1493] Лужницкий ли старец[1494] или другой, подобный им великий писатель,[1495] делающий честь нашему веку; но только не Ф. В. Булгарин. Впрочем, издатель «Северного архива» и «Литературных листков» неоднократно весьма удачно пользовался сим важным открытием: разговоры господина Булгарина с Ванюшею,[1496] испытания, которым он подвергает сего любезного отрока, и проч., и проч. остались и долго останутся в памяти всех просвещенных любителей российской словесности. Сравниться с ним не надеюсь, несмотря на излишнюю самонадеянность, в которой обвиняет меня господин Булгарин; повторяю (у нас любят повторения!) — сравниться с ним не надеюсь, хотя почтенный издатель «Литературных листков» и чистосердечно признается, что он с удовольствием бы подписал свое имя под каждою из трех Антикритик, помещенных нами в конце второй части «Мнемозины». Решаясь подражать г. Булгарину и его предшественникам, т. е. вступить с ним самим в небольшой дружеский, полемический разговор, от всей души жалею, что не могу отплатить ему за упомянутое чистосердечное его признание равносильным и столь же чистосердечным: с моею излишнею самонадеянностию[1497] (странное противуречие!) сопряжена робость, иногда неодолимая; я бы боялся подписать свое имя под большою частию статей господина Булгарина! Но дело не о том: мы начнем свою беседу. Фадея Венедиктовича только попрошу повторить то, что он уже напечатал касательно второй части издаваемой князем Одоевским и мною «Мнемозины»; сам я осмелюсь, сколько умею, отвечать на его возражения.

Б. Начнем с вашей статьи «О направлении нашей поэзии, особенно лирической, в последнее десятилетие». Ваше требование, чтобы все наши поэты сделались лириками и воспевали славу народную, походит на желание Месмера намагнетизировать солнце,[1498] чтобы в лучах оного разлить магнетизм по целой вселенной.

Я. Сравнение чрезвычайно умное и острое — но comparaison n'est pas raison[1499], Фадей Венедиктович! Где и когда требовал я, чтобы все наши поэты превратились в лириков? Не в добрый час вы на меня клеплете: знаю на Руси сотни две — если не три — поэтов; все они великие писатели (по крайней мере в своем кругу); все они делают честь нашему веку (по крайней мере сами в том твердо уверены). Фадей Венедиктович, что если все они вздумают быть Пиндарами? Куда прикажете деться?

Я только сетую, что элегия и послание совершенно согнали с русского Парнаса оду; в оде признаю высший род поэзии, нежели в элегии и послании, и доказываю свое мнение, а не толкую, как то вам угодно было сказать на 74 стр. 15 N «Литерат. листков». Итак, поставляю себе обязанностию вам объявить, что мне никогда в голову не приходило предпочесть эпической или драматической поэзии — ни оду, ни вообще поэзию лирическую, к которой, впрочем, скажу мимоходом (ибо сие известие, кажется, не дошло еще до вашего сведения),[1500] принадлежит и элегия, прибежит иногда даже послание. Благоговею перед английскою словесностию, вовсе не богатою одами. Знаю также, что гению все возможно: элегия Гетева «Euphrosyne»[1501] исполнена высоких лирических красот и местами становится истинною одою. В замену иногда оды никак не различишь от самого хладнокровного, трезвого послания: но для того, быть может, нужно, чтоб она была переведена с Горациева подлинника господином Бороздною.[1502][1503][1504]

Б. Кстати, о трезвых одах! Вы Горация назвали прозаическим стихотворителем!

Я. Горацию — противуположил я Пиндара, о котором сам Гораций говорит: «Кто покусится бороться с Пиндаром, Юлий, дерзает горе на восковых крылиях помощью Дедала! он достоин наречь своим именем сткляное море! — Сбегая с горы, подобно потоку, который превыше известных брегов питается дождями, огромный Пиндар кипит и изливается в вещах высоких!».[1505] Впрочем, соглашаюсь с вами, что мой приговор Горацию, если не подтвержу его доказательствами, чрезвычайно опрометчив, скажу более — смешон и безрассуден; ибо без сильных доказательств смешно и безрассудно восставать противу славы писателя, освященного вековым уважением. Итак, я берусь из самых (лучших даже) од Горация вывесть причины, убеждающие меня в том, что он почти никогда не был поэтом истинно восторженным. А как прикажете назвать стихотворца, когда он чужд истинного вдохновения? Но теперь вопрос: какие оды Горация лучшие? Если назову одни, вы вправе назвать другие: их всего 87, не считая 13 эподов и гимна Аполлону и Диане (об сатирах и посланиях и говорить нечего!). Наш спор нескоро бы кончился. Разговаривая с вами в самом деле, я бы вас попросил указать мне на те оды, которые вы считаете лучшими, и тотчас приступил бы к их разбору. Но разговор наш только и единственно остроумная выдумка для большего увеселения[1506] почтенной публики, и выдумка, сверх того, не очень новая. Слушайте же: несмотря на свою самонадеянность, чистосердечно и всенародно признаюсь, что у меня нет ни малейшей способности к сочинению тех легких, но приятных, занимательных безделок (не извиняюсь в сем выражении, ибо уверен, что и вы их ничем иным не считаете), безделок в роде тех, которыми во Франции, а еще более в России Жуи приобрел известность.[1507] Вашу эфемериду «Фасон, или Модная лавка» читал я в «Полярной звезде» с непритворным удовольствием. Сердечно бы я обрадовался всякой подобной вашей статье: милую петербургскую гостью наша «Мнемозина» приняла бы, как радушная москвичка, — с благодарностию. А я (чем богат, тем и рад!) сообщил бы вам для «Литературных листков» или для «Северного архива» статью о Горации при разборе од,[1508] которые вы мне сами назначите. Как вы об этом думаете?

Б. Вы назвали Виргилия — учеником!

Я. Точно так; да только чьим? — Гомеровым. Сделайте одолжение, почтенный Фадей Венедиктович, не хвалитесь своею дипломатическою точностию[1509] при выписках из «Мнемозины», когда в столь важном случае вы умалчиваете об имени Гомера, чьим учеником, без сомнения, был Виргилий, хотя он и великий человек (в истинном значении сего слова), хотя он царь латинских стихотворцев.

Б. Шиллера вы назвали недозревшим.

Я. Шиллером! — и во всей германской словесности предпочел ему одного Гете! — все это, между прочим, показывает, что у нас различное мерило величия. Но Шиллер не ежедневное явление в мире словесности: живо чувствую, что я должен изложить причины, заставившие меня его назвать недозревшим. Возьмите же терпение, почтенный Ф. В., выслушайте меня!

Какие недостатки сопряжены с авторскими дарованиями, не достигшими еще зрелости? Вкус недозрелых плодов едок: феории подобных им писателей исполнены резких предрассудков и резкой односторонности; произведения же изображают по большей части их личный образ мыслей, их собственный характер, их собственные, слишком еще пылкие страсти. По сему-то в драме они столь редко могут присвоить себе лицо представляемого ими героя. Кислота их винограда еще не послащена ни постояннымм действием божественного солнца, ни кроткою влажностию осеннего воздуха, т. е. их буйное Я еще не побеждено влиянием вдохновения, часто возвращающегося, и опытностью, уравновешивающею душевные стихии. Ибо соки плода находятся в беспрерывном брожении до самого достижения зрелости: а в несозревшем писателе нет того спокойствия и равновесия сил и дарований, которые столь необходимы совершенному художнику. Неспелые плоды зелены; их издали не различить от листьев: несозревший писатель может принести честь своему времени и своему народу; но он сливается с ними, исчезает в них и с ними. Спелое только яблоко сияет багрянцем из среды дерева: зрелый только ум, не переставая быть ревностным сыном отечества, истинным сыном своего века, возвышается над заблуждениями своих современников и ближних; он англичанин, немец, русский, но вместе гражданин всех времен, дитя всех столетий. Наконец, семя зрелого только плода произростит другое плодоносное дерево; возмужалый только гений в состоянии преобразить свой век и страну свою; он только родит и в других народах гениев, своих учеников, но не рабских подражателей.

Возвратимся к Шиллеру.

Шиллерова поэтика не без предрассудков; предубеждения его противу великих французских трагиков известны,[1510] известны, надеюсь, и вам, г. Издатель «Северного архива», вам, человеку, довольно знакомому с немецкою словесностию.

Драматург Шиллер в младшем графе Море, в Дон-Карлосе и де маркизе Поза, в Максе, в лицах, которые изобразил с самою большою родительскою (сочинительскою) нежностию (con amore),[1511] представляет себя, одного себя, только по чувствам и образу мыслей, бывших его собственными в разных эпохах его жизни.

Шиллер перескакивал от поэзии к истории, от истории к поэзии, от трагедии Шекспировой к Дидеротовой драме и Гоцциевым маскам, от прозы к стихам и, наконец, от новейших к древним — не с внутренним сознанием собственных сил — стяжанием мужа, но с беспокойством юноши. В доказательство приведу только его «Тридцатилетнюю войну» и «Освобождение Нидерландов», исполненные блестков, противуположностей, витиеватости вовсе не исторических; его «Марию Стуарт», которая не есть ни история, ни трагедия; его «Коварство и любовь», где Шекспир и Дидерот, ужас и проза, ходули и низость нередко встречаются на одной и той же странице; риторические тирады, где ожидаешь поэзии сердца, тирады, которые иногда попадаются даже в «Валленштейне», в лучшем Шиллеровом творении; наконец, его «Мессинскую невесту», в которой он вдруг Иокасту Эврипидову, хор и роковое предопределение греков переносит в средние веки, в лоно Христовой церкви, в Сицилию, покорную северным завоевателям. Шиллер почти никогда не перестает быть европейцем, немцем XVIII столетия, а если где и подражает древним, то не у места и некстати: «Кассандра»[1512] его — живая немка. В так называемых балладах «Ивиковы журавли»,[1513] «Порука», «Кольцо поликратово», «Торжество» («Das Siegesfest»), в переводе 2 и 4 песни «Энеиды» он заставляет Музу древней Эллады и Авзонии распевать оттавы — римы, стансы и куплеты на италианскую стать, а, сверх того, краски греческой местности и нравов греческих разводит северною водою, многословием и в первых четырех описаниями, едва ли не делилевскими. В «Колоколе» («Die Glocke», творении, скажем мимоходом, изобилующем превосходными стихами, но рожденном не вдохновением, а, подобно мозаику, по прозаическому предначертанию слепленном из частей совершенно разнородных), в «Колоколе», напротив, князь теней, Айдес греков, является с тем, чтоб похитить с земли немецкую мещанку.[1514] Далее, в «Дон-Карлосе» характеры Филиппа, Позы и Карлоса составлены по немецкому же образцу; они никогда не могли существовать ни на престоле, ни близ оного, а еще менее под небом полуденным. Иоанна д'Арк в конце третьего и в начале четвертого действия своею невозможною и непоэтическою любовью к Лионелю возмутит всякого просвещенного читателя. В лирических стихотворениях Шиллера господствует одна мысль или, лучше сказать, одно чувство — предпочтение духовного (идеального) мира существенному, земному: чувство, без сомнения, высокое, истинно лирическое; но им ли одним должна ограничиться поэзия? Одностороннее, не показывает ли оно феорию односторонную же? Сие чувство лет десять повторяется во всех почти произведениях русского Парнаса писателями, отголосками Жуковского, Шиллерова отголоска: но, как возмужалый только гений может иметь учеников, состязающихся с ним, а не рабски ему подражающих, вы мне позвольте, милостивый государь, усомниться в истинном достоинстве и прочном бессмертии сей германо-русской школы.

Конечно, Шиллер усовершенствовался бы и созрел, если бы жизнь его продлилась долее: «Валленштейн» и «Вильгельм Телль» уже являют мощного, счастливого соперника Шекспирова, соперника, который, может быть, воссел бы рядом с сим единодержавным властителем романтической Мельпомены. «Балленштейнов стан» в своем роде произведение образцовое и уже не являет ни одного из вышеупомянутых недостатков; но, к несчастию, одна ласточка без подруг своих только предвещает, а не составляет еще весны.

Итак, почтенный и любезный Ф. В., сами решите, прав ли я или не прав, когда называю Шиллера несозревшим, противополагая ему Гете?

Гете, во-1-х, не имеет Шиллеровых предрассудков: ибо, рассуждая с французами и о французах[1515] (как-то: в своих отметках о французских классиках, в разборе Дидеротова сочинения о живописи, в примечаниях к изданной и переведенной им книге Дидерота «Племяннике Рамо»), не помнит, что он немец, старается познакомиться, помириться с образом мыслей французов, сих природных своих противников, проникнуть во все причины, заставляющие их думать так, а не иначе.

Во-2-х, он всегда забывает себя, а живет и дышит в одних своих героях. В чем могут убедить каждого его Гец, Тасс, Фауст и даже Вертер.

В-3-х, он всегда знает, чего ищет, к чему стремится.

В-4-х, с дивною легкостию Гете переносится из века в век, из одной части света в другую. В «Фаусте» и «Геце» он ударом волшебного жезла воскрешает XV век и Германию императоров Сигизмунда и Максимилияна; в «Германе и Доротее», в «Вильгельме Мейстере» мы видим наших современников и современников отцов наших, немцев столетий XIX и XVIII всех возрастов, званий и состояний; в «Римских элегиях», в «Венециянских эпиграммах», в путевых отметках об Италии встречаем попеременно современника Тибуллова, товарища Рафаэля и Беневута Челини, умного немецкого ученого и наблюдателя; в «Ифигении» он грек; древний тевтон в «Вальпургиевой ночи»; поклонник Брамы и Маоде в «Баядере»; в «Диване», сколько возможно европейцу, никогда не бывавшему в Азии, — персиянин.

Б. Байрон — по вашему мнению — однообразен!

Я. Когда благороднейшие сердца и лучшие умы всей Европы скорбят о преждевременной смерти сего великого мужа, мне, признаюсь, больно — казаться его противником! Если бы подозревал, что его блистательное поприще кончится так скоро, я воздержался бы от суждения о нем, справедливого, но неуместного среди общей печали. Но, к несчастию, сказанное сказано. Так! Байрон однообразен, и доказать сие однообразие не трудно. Он живописец нравственных ужасов, опустошенных душ и сердец раздавленных: живописец душевного ада; наследник Данта, живописца ада вещественного. И тот и другой однообразны: «Чистилище» Дантово слабое повторение его «Тартара»; «Гяур», «Корсар», «Лара», «Манфред», «Чайльд-Гарольд» Байрона — повторения одного и того же страшного лица, отъемлющего своим присутствием дыхание, убивающего и сострадание и скорбь, обливающего зрителя стужею ужаса. Но непомерна глубина мрака, в который сходит Байрон бестрепетный, неустрашимый! Не смею уравнить его Шекспиру, знавшему все: и ад и рай, и небо и землю, — Шекспиру, который один во всех веках и народах воздвигся равный Гомеру, который, подобно Гомеру, есть вселенная картин, чувств, мыслей и знаний, неисчерпаемо глубок и до бесконечности разнообразен, мощен и нежен, силен и сладостен, грозен и пленителен! Не уравню Байрона Шекспиру: но Байрон об руку с Эсхилом, Дантом, Мильтоном, Державиным, Шиллером — и, прибавлю, с Тиртеем, Фемистоклом и Леонидом перейдет, без сомнения, в дальнейшее потомство.

Б. Поверят ли вам читатели в означении степени дарований поэтов, когда вы поставляете барона Дельвига выше Жуковского, Пушкина и Батюшкова, сих великих писателей, делающих честь нашему веку?

Я. И вправе бы были не поверить, если бы я в самом деле вздумал отдать Дельвигу преимущество перед Пушкиным и даже Жуковским: но, к несчастию, это (как и многое другое) только вам привиделось! Впрочем, Ф. В., не нам с вами составлять парнасскую табель о рангах! Скажу вам только, что великий писатель, делающий честь своему веку, — великое слово! Пушкин, без сомнения, превосходит большую часть русских, современных ему стихотворцев: но между лилипутами не мудрено казаться великаном! Он, я уверен, не захочет сим ограничиться. Барона Дельвига ему ничуть не предпочитаю: первый Дельвиг отклонил бы от себя такое предпочтение, ибо лучше нас знает, что, написав несколько стихотворений, из которых можно получить довольно верное понятие о древней элегии, еще не получаешь права стать выше творца «Руслана и Людмилы», романтической поэмы, в которой, при всех ее недостатках, более творческого воображения, нежели во всей остальной современной русской словесности; творца «Кавказского пленника», написанного самыми сладостными стихами, представляющего некоторые превосходные описания, вливающего в душу — особенно при первом чтении — живое сетование; наконец, творца «Бахчисарайского фонтана», коего драматическое начало свидетельствует, что Пушкин шагнул вперед и не обманет надежд истинных друзей своих!

Ваш «Северный архив», ваши «Литературные листки» читаю иногда с удовольствием: в них довольно занимательного, довольно даже полезного, иногда нечто похожее на желание быть или по крайней мере казаться беспристрастным: положим, что я вздумал бы назвать вас лучшим русским журналистом: что бы вы сами сказали, милостивый государь, если бы из того кто вывел заключение: «Кюхельбекер ставит Булгарина выше Пушкина и Жуковского»?

Прервем, однако же, наш довольно длинный разговор, в котором, опасаясь вложить вам в уста то, чего вы, может быть, не признали бы своим, Но необходимости заставляю вас повторять уже известное гг. читателям «Литературных листков». В мою бытность в Грузии я знавал некоторого молодого человека, избавлявшего своих собеседников от труда растворять рот при монологах, которые произносил в их присутствии: ибо сей любезный юноша, принадлежащий, между прочим, также к нашим тремстам великим поэтам, делающим честь своему веку, обыкновенно вступал в спор с своим безмолвным слушателем вот каким образом: «Я утверждаю, — говорил он, например, — что снег бел; вы, может быть, скажете, что он черен; но я, чтобы опровергнуть ваше мнение, приведу вам следующие доказательства...». Потом следовали сии доказательства — неоспоримые! потом опять возражения со стороны несчастного его товарища, и не думающего возражать; потом снова доказательства и снова возражения — и это до бесконечности! Таков был сей незабвенный мой тифлийский знакомец![1516] Боюсь подражать ему! Итак, в заключение только поблагодарю вас, что вы находите мое стихотворение «Проклятие»[1517] — страшным; оно и должно быть страшным! Но вы полагаете, что оно «похищено из храма эвменид и поставлено в вертограде словесности для пугания коршунов, угрожающих расцветающим поэтам». Кто сии коршуны? Не невежды ли, двуличные, злонамеренные критики? Если вы их разумели под сим словом, — вы ошиблись, почтенный Фадей Венедиктович! На них я никогда не вооружусь проклятием — разве, разве насмешкою!

За сим я имею честь пребыть вашим покорным слугою.

РАЗБОР ПОЭМЫ КНЯЗЯ ШИХМАТОВА «ПЕТР ВЕЛИКИЙ»

У нас есть поэт с дарованием необыкновенным, который (не упоминаю уже о других его, истинно прекрасных трудах) подарил нас двумя лирическими эпопеями,[1518] из коих одна должна назваться единственною по сю пору на языке русском; а другая, менее совершенна, однако же изобилует великими красотами. Пятнадцать уже лет, как лучшая из них напечатана, но поныне никто не вздумал отдать ей должную справедливость, между тем как во всех периодических изданиях гремят похвалы посредственным и дурным переводчикам и подражателям иностранных произведений. Не сомневаюсь, после всего здесь мною утверждаемого всякий отчизнолюбивый читатель с нетерпением спросит меня: «Кто тот, о ком говоришь? Дай средство взвесить, оценить твои обвинения — и, если они справедливы, верь, что с охотой отрекусь от предубеждений, которые, может быть, сам имел против него: как не порадоваться, если узнаю человека с дарованием?». Итак, без дальних предисловий объявлю, что говорю о князе Сергее Александровиче Шихматове, написавшем поэму «Петр Великий». Если бы ныне я начал выставлять одни красоты автора, коего лучшую поэму хочу разобрать здесь, без сомнения, могли бы мой разбор назвать односторонним, но напрасно бы обвинили меня в пристрастии: ибо, умалчивая о недостатках, не говорю, чтобы их не было, а предоставляю зорким глазам других критиков найти их; но кн. Шихматов писатель, коего творения могут выдержать строгую критику: посему буду говорить как о достоинствах, так и о недостатках его.

Князь Шихматов воспевает всю жизнь преобразователя России, с восшествия на престол до самой кончины его. Защитники правил французской поэтики осудят самое такое предприятие, «ибо, — скажут они, — Гомер передал нам один только год войны Троянской; Виргилий, Тасс, Камоэнс, Вольтер, даже Мильтон и Клопшток ограничились почти тем же временем! Эпопея должна иметь свое единство; каждая должна славить не более одного великого мирового события».[1519] Но Шекспир в своей драматической эпопее, превосходящей все произведения Гомеровых подражателей и едва ли уступающей «Илиаде», в творении, начинающемся с Ричарда II и заключающемся смертию Ричарда III, обнял целых два века;[1520] но Фердоуси[1521] в своей «Книге царств» («Ша-Наме») представляет нам тысячелетия — и единство, несмотря на то, ими сохранено! Шекспир воскрешает пред нашими дивящимися взорами грозную борьбу домов Ленкестра и Йорка, преступления враждующих и вековую казнь их, кровавое их искупление ужасным Глостером, истребителем и побежденных и победителей; наконец, с его падением, умилостивление Эвмениды, бичевавшей Англию, и примирение роз алой и белой,[1522] сочетавшихся в особе Генриха VII, который не участвовал в злодеяниях кровных своих. Подобным образом, но по огромнейшему еще предначертанию, Фердоуси поет роковую брань Ирана и Турана[1523] и конечное слияние их в племени Рустмидов. Посему, противоставляя примерам примеры, гению и последовавшим оному талантам других самостоятельных гениев, видим, что правило, ограничивающее временное поприще Эпопеи годом, столь же произвольно, сколь произвольно и поверхностно другое известное правило, определяющее трагическому событию для развития и совершения не более одних суток. Из сего следует, что и князь Шихматов, славя преобразование России, для коей нужна, необходима была вся жизнь Петра Великого, в своей поэм соблюл эпическое единство, но только в высшем, не школьном значении сего слова. Мы бы желали оправдать его и в отступлении от обыкновенного (рассказного) способа изложения избранного им происшествия, но в этом встречаем более трудностей. Он употребил способ эпико-лирический, который может быть двоякий: во-1-х, присвоенный испанским романсом, английскою балладою и некоторыми поэмами Байрона, способ, принимающий время минувшее за настоящее и говорящий о событиях в отношении к чувствам поэта, присутствующего душою при их постепенном появлении, поражаемого ими, так сказать, в то самое мгновение, когда вещает об них; во-2-х, встречающийся нам в греческих гимнах, в коих время минувшее остается минувшим, а события и с ними чувства поэта излагаются во славу главного лица, для возбуждения к нему в внимающем народе благодарности, удивления, благоговения. Оба сии способа представляют большие невыгоды в повествованиях сложных и продолжительных: в 1-м случае поэт сам, сердцем и воображением, состраждет, содействует своему герою и тем лишается спокойствия, бесстрастия, которое требуется для ясного изложения подробностей; во 2-м он, сверх того, должен предположить необыкновенную, неустающую силу души и участия в своих слушателях: но кто обыкновенный читатель выдержит гимн в четыре тысячи стихов? Поэма же князя Шихматова не что иное. Он свое лирико-эпическое творение создал по образцу не «Илиады» Гомеровой, а похвальных од Ломоносова.

Между тем если примем в рассуждение, что уже и сия попытка проложить новую дорогу в области поэзии показывает смелую мощную душу; что, может быть, во всей российской словесности нет произведения, которое бы представляло столько отдельных красот, что все лучшие оды Ломоносова, большая часть превосходных од Державина, все трагедии Озерова, лучшие лирические, элегические, эпико-лирические создания Жуковского, наконец, все (по сю пору) поэмы Пушкина прекрасны, подобно поэме Шихматова, только по частям, по подробностям, по стихам и строфам, а почти всегда ошибочны по изобретению и в целом не выдержаны; если, говорю, примем в рассуждение, что, несмотря на таковые недостатки, общие всем почти лучшим произведениям русской поэтической словесности, упомянутые творения у нас по справедливости пользуются доброю славою, нельзя не согласиться, что несправедливо бы было поэме князя Шихматова отказать в равном с ними внимании.

Итак, нам остается единственно доказать, что «Петр Великий», лирическое песнопение нашего поэта, действительно изобилует первостепенными красотами если и не изобретения, по крайней мере слога, но не того, что у нас некоторая известная школа обыкновенно называет слогом.[1524] Сия школа ограничивает область слога одними словами и грамматическими оборотами; хорошим же слогом честит она всякий составленный из небольшого количества известных ее последователям слов и оборотов новейших, нередко даже противных духу того языка, которым писали Ломоносов, Костров, Державин; честит его хорошим, как бы, впрочем, он ни был вял и бессилен. Мы, напротив, в поэзии слог назовем тогда только хорошим, когда он будет ознаменован истинным вдохновением и по сему самому мощен, живописен, разителен; а в красноречии, когда будет истинно увлекателен; что же касается до слов, употребляемых писателем, мы не станем различать, новые ли они или древние, гражданские ли или церковные, но в точности: ли выражают мысль автора и употреблены ли кстати: в сих последних двух достоинствах, а не в другом чем, полагаем мы грамматическую чистоту всякого слога. Не употреблять в оде, в поэме, в высокой лирической или даже описательной поэзии славянских выражений считаем столь же странным, как употреблять оные в комедии, в легком, послании, в песенке или в прозаической по содержанию и духу повести, хотя бы она и была в стихах и даже писана лирическими строфами. Если же кто из наших судей парнасских подвергнет опале неизвестное ему слово,[1525] употребленное писателем, приобретшим долговременными трудами и изысканиями глубокие познания в языке отечественном, мы со всею возможною скромностию и вежливостию посоветуем сему отважному законодателю сперва поучиться русской грамоте, а потом уже судить, рядить, рассуждать, как и о чем угодно.[1526] Но возвратимся к нашему поэту.

Жизнь Петра всем русским известна или по крайней мере должна быть всем известна: князь Шихматов строго следовал в своем песнопении хронологическому порядку оной; но на некоторых частях, более поэтических, останавливался долее. Таковы, без сомнения, борьбы Петра с внутренними и внешними злодеями России; поэт в изображении их блестит всею возможною живостию огня, вдохновения, ужаса. Приведем несколько примеров — в первой песни Стрелецкий бунт:

Здесь, для не занимающихся чтением древних книг, заметим, что слово скоп то же, что скопище, но короче, сильнее и выразительнее; а зельный, от слова зело, очень, то же, что великий. Распространяться же о достоинствах сего отрывка не считаем нужным: он довольно красноречиво говорит сам за себя беспристрастному читателю, а пристрастного не убедят никакие доказательства. Заметим только четыре стиха, на которых отдыхает воображение, пораженное грозною картиною междоусобия:

Далее, в 1 же песни, поход на Азов:

В 3 и 4 песни, брань со Швециею; поэт олицетворяет войну:

Мы выпустили некоторые излишества из сего изображения; но, несмотря на то, оно, конечно, не чета нашим модным олицетворениям, нередко поражающим нас волшебною помощию одной прописной буквы!![1528]

Отдавая на жертву критике областное смоленское ударение битвА вместо бИтва, заметим превосходное сравнение неприятелей России с вранами.

Молитва царя-героя исполнена превосходных стихов и высокого вдохновения; с трудом отказываем себе в наслаждении выписать ее; но мы приведем еще другую его молитву и, сверх того, истинно боимся переписать большую часть всей поэмы. Потом Петр

На сем превосходном стихе, по нашему мнению, поэту должно было остановиться; в том, что следует, конечно, много прекрасного, например:

Или:

Или:

Но и в поэзии необходима умеренность, необходимо умение ограничить себя, пожертвовать целому подробностями даже прекрасными, остановиться вовремя. Князь Шихматов не всегда обладает сим искусством; однако же да не подумают некоторые наши стихотворители, что их скудость предпочитаю такому излишеству: излишество — хотя порок, но порок, если позволено сказать, прекрасный; исправить его легко — одним почерком пера; а чем исправить совершенную, неисцельную бедность воображения, чувств и мыслей??

Петр умолк:

Третия песнь приготовила нас к зрелищу если не величайшего, по крайней мере блистательнейшего подвига Петра, к зрелищу Полтавской битвы; поэт готовится к выспреннему полету; он восклицает:

Наше нетерпение доведено до высочайшей степени — и великолепная, превосходная четвертая песнь вполне удовлетворяет напряженному ожиданию нашему: она лучшая во всей поэме, лучшее, что князь Шихматов когда-либо создал; и если бы все его творение было равного с нею достоинства, он, скажем смело, оставил бы позади себя Ломоносова, занял бы между нами место не низшее завоеванного в другом роде Державиным, величайшим поныне русским поэтом; но и теперь она дает ему право на степень очень близкую к занимаемой ими! Пусть прочтет всякий истинный русский, любящий отечество и славу отечества, хотя сию четвертую песнь с начала до конца и рассудит нас с теми, на которых душою негодуем за их ослепление,[1529] за упорство, с коим отказывают одному из могущественнейших наших поэтов в удивлении, в справедливости — кто бы поверил? — в самом чтении!! Не выпишу из ней ни одного отрывка: я бы должен был переписать ее с первого до последнего стиха; не говорю также, чтобы в ней не было пятен: но можно ли вспомнить о пятнах сих; можно ли, читая сию четвертую песнь, не увлечься неослабным, с строфы на строфу возрастающим восторгом поэта? Признаюсь, и охотно признаюсь — я не в силах выискивать грубый звук, обветшалое слово, неточное выражение, слабый стих там, где вижу и слышу поэта, и поэта истинного; и пусть, если угодно, смеются надо мною насмешники: эта невозможность служит мне порукою, что и во мне какая-то искра огня поэтического:

Кн. Шихматов умел придать каждой своей битве нечто новое: итак, его воображение не только сильно, оно не лишено и богатства — качества довольно редкого даже между поэтами с дарованием! Впрочем, он достоин похвалы не в одних изображениях ужасов войны: в описаниях природы он светел, силен, нов и точен.

Привесть примеры оных предоставляем себе в следующей книжке «Сына отечества».

В 1 песни, после воззвания[1532] к славившим Петра своим предшественникам, которых по скромности ставит гораздо выше себя (к несчастию, об них, исключая Ломоносова, и упоминать нечего), поэт представляет нам роскошную картину утра в южных странах.

Путник в прозрачную летнюю ночь оживил себя отдыхом близ цветущей рощи,

Оно и в них своим всеплодным лучом готовит дары человеку и течет, исполненное

В сем прекрасном отрывке нас особенно поразила черта, схваченная с природы:

Всякой странствовавший, верно, испытал, сколь в самом деле приятен этот первый шум после трудного, безмолвного путешествия ночью! Приноровление же всего изображения к герою и к самому поэту придает оному новую высокую прелесть:

Сии три стиха вдруг сливают в одно целое уподобление и уподобляемое, главный предмет всей поэмы и отступление. Это прекрасное преддверие, ведущее прямо в великолепное здание.

Вторая песнь равномерно начинается с описания, объясняющего то, что певец намеревается в ней поведать своим слушателям, т. е. внутреннее образование России Петром Великим.

Таковый прием для нас после первой песни, конечно, уже не нов; он даже придает ходу поэмы некоторое однообразие; но веселый съемок со страны, одаренной всеми благами земными, нежит воображение живым начерком, светлыми красками. Итак, взглянем на сей отрывок отдельно, забудем, что он есть часть целого. Автор указывает нам на богатую, роскошную пустыню, на злачные поля, орошенные обильного влагою, тучные равнины, которые не лишены приятства.

Меж тем едва к ним

В творениях поэта всегда, нередко даже без его на то согласия, отражается он сам, отсвечиваются его собственный образ мыслей, его чувства, опыты, наклонности, любимые занятия. Так, например, многие места в одах Ломоносова являют его истинным сыном Севера, воспитанным на брегу Ледовитого океана, умом, который в младенчестве поражался грозными, дивными огнями и призраками полуночного неба; другие доказывают его знакомство с естественными науками, особенно с химиею. Петров смелою, мощною кистью оживляет пред нами коня[1534] — и, как известно, был страстный любитель сего благородного животного. В Мильтоне легко найти подробности, которые только слепец мог описать, как он их описал. Во многих и недраматических сочинениях Гетевых виден драматический поэт, даже директор театра, знающий все тайны лицедействия, знающий самые мелочи, от коих зависит успех представления. Если бы мы и не ведали, что князь Шахматов служит во флоте, мы, прочитав его удачные изображения моря, кораблей, пристани, бури, морского сражения, догадались бы, что он должен быть знаком с океаном.

Во второй песни он указывает нам на Петрово училище, богатую Голландию:

Потом поэт переносится в Россию; уже в первой песни он нам явил: своего героя на водах Яузы, в челноке, который очень удачно называет зерном и корнем грозных флотов, дедом ужасных в море мощных внуков; он и там уже сказал, что Петр,

Во 2-й же песни славит построение первого русского корабля, который возник, как властительный (претящий) исполин,

Корабль наречен во имя св. Петра и Павла. Князь Шихматов воспользовался сим обстоятельством, как бы в подобном случае воспользовался им Кальдерон;[1536][1537] он обращается к ним, к первоверховным в апостолах, он у них испрашивает благословения сему делу руки Петровой, да снова смелые подвижники господни, Петр и Павел,

Теперь, для противоположности, представим своим читателям две картины ужасов морских — сражения и потом бури: обе взяты из шестой песни:

Но флоты российский и шведский встретились:

Корабли:

И вот:

Вот неприятельский адмиральский корабль:

Петр победил; он течет обратно, увенчанный славою; но

Сия, шестая, песнь одна из лучших во всей поэме: в ней изображен, между прочим, также поход Петра на Персию. Что наш автор говорит о бедствиях, побежденных россами в сей стране, столь гибельной для питомцев зимы, для племен хладной полуночи?

Сей ветер, говорит поэт, подобен тирану, который велит, да всякий, к кому ни обратится,

Князь Шихматов в сем отрывке живописал глазам нашим знойный Иран со всеми его ужасами, с самумом,[1539] чудовищами, незапными бурями, чумою, живописал, как будто бы сам долгое время жил на Востоке — в соседстве Муганской степи, сего отечества змей и гадов, где они точно плодятся без числа, где, как уверяет Квинт Курций и как поныне народное предание повествует, — Александр (Ша-Исандер) обратился вспять, воспященный в своем шествии несметным множеством пресмыкающихся. Вдохновение заменило поэту опыт и наблюдения: он душою перенесся в Персию, и ни один путешественник не описал бы точнее опасностей, ожидающих там путешественника! В час восторга, когда устремлены все мысли, все чувства песнопевца на один и тот же предмет, в нем возникают, оживают, становятся ясными темнейшие воспоминания о том, что хочет изобразить; все, некогда об оном слышанное и, казалось, давно забытое, воскресает не только в памяти, воскресает для взоров его; собственное творческое воображение поэта мгновенно дополняет пропущенное, может быть, рассказчиком, и вдруг в стихах его явится список полный, верный с того, что он никогда не видал очами телесными![1540][1541]

Приведенные нами по сю пору примеры все почти в роде описательном, живописном, но да не подумают, что наш поэт искусен и силен в нем одном.

Чувство в стихах его говорит почти столь же красноречиво. В нем пламенна любовь к отечеству; пламенна вера во Всевышнего. Заглянем в 7-ю песнь; послушаем молящегося за Россию Петра!

После нескольких строф, содержащих мысли и чувства, которые должны бы быть общими всем беседующим с богом, поэт заставляет Петра прибегнуть к господу с мольбой о ниспослании себе мудрости и сил — для управления Россиею.

Чувство не велеречиво: для него довольно и одного слова! Таково глагол бысть в 4 песни в следующей строфе (Петр после Полтавской битвы говорит о Карле XII):

Но бог:

В рассказе о Мазепиной измене (в 3 песни) поэт, обращаясь к предателю, восклицает:

Здесь умолчание сильнее всего, что бы можно было сказать. В этом же рассказе другие два стиха заставляют невольно задуматься:

Далее, там же:

Это самое пылкое изражение живейшего участия, которое поэт переливает и в слушателей.

О Мазепе князь Шихматов вообще говорит в стихах самых сильных, самых грозных! Итак, хотя в первой половине нашего разбора мы было и отказались от выписок из четвертой песни сей поэмы, однако же здесь уступаем неодолимому для нас желанию поделиться с нашими читателями отрывком, которого ужаснее и в самом Бейроне не знаем! Мы хотим уничтожить упорное, долговременное предубеждение и, как справедливо заметил нам один наш приятель, даже не вправе отказаться добровольно от средств самых действительных к достижению своей цели!

Мазепа,

Но злодей взревел

И певец вопиет вслед отлетающей его душе: «Смертию казнь твоя еще не кончилась».

Здесь оканчиваем свои довольно многочисленные извлечения, которые, однако же, далеко не исчерпали всей сокровищницы красот нашего писателя. Он привел нас в затруднение редкое, но тем более для нас приятное: перечитывая одно место, мы вспоминали о другом, недоумевали, не знали, которое предпочесть: вот бессомненное доказательство истинного дарования!

Скажем теперь слова два о достоинстве целого творения. Мы уже видели, что в оном мало эпического: но оно, без сомнения, дает князю Шихматову право на одно из первых мест между нашими лириками и поэтами-живописцами. Лучшие песни сей поэмы, состоящей из 8-ми, по нашему мнению, 1, 4 и 6; самые слабые 5 и 8; но 2, 3 и 7 содержат в себе много прекрасного; в особенности просим наших читателей прочесть в конце второй описание введения Петром наук и художеств в Россию, описание, принадлежащее роду весьма неблагодарному, т. е. поэзии поучительной: наш поэт умел вдохнуть и в сей отрывок жизнь, движение, заманчивость! Далее, в 3 песни пусть взглянут на изображение жестокой зимы 1708 года, зимы, которая, по словам поэта, на что ни дхнет, окаменит; пред которою враги России валятся, каменные трупы!

Сравнивая язык князя Шихматова с языком других наших стихотворцев, находим, что оный всех ближе подходит к языку Ломоносова, но новее, ибо представляет гораздо менее усечений, небрежностей и так называемых поэтических вольностей: ударение на предпоследнем слоге вместо последнего, в страдательных женских и множественного числа причастиях на на и ны Енна и Енны вместо нЫ и нА — единственная неправильность, которую себе наш автор позволял постоянно, и то по образцу своих самых строгих предшественников Хераскова, Кострова, Ломоносова, Слог поэмы «Петр Великий» нигде не представляет пестроты, которую встречаем и в лучших сочинениях Сумарокова, Петрова и даже Державина; нигде слова и обороты славянские не перемешаны в оной с низкими простонародными, как то весьма часто случается у помянутых писателей.

После Ломоносова и Кострова никто счастливее князя Шихматова не умел слить в одно целое наречия церковное и гражданское: переливы неприметны; славянские речения почти всегда употреблены с большою осторожностию и разборчивостию; в последние 25 лет, конечно, мы отвыкли от некоторых, но в этом напрасно кто вздумал бы винить нашего автора!

Итак, слог (не во гнев ненавистникам нашего древнего отечественного слова!) везде выдержанный, язык богатый, стройное, строгое стихосложение, множество прекрасных живых картин, парение, редко слабеющее, избыток сильных, непритворных чувств — вот, по нашему мнению, достоинства поэмы князя Шихматова! Главнейший недостаток (от коего происходят и все прочие, как, напр., слишком поверхностное начерчение действующих лиц, даже самого Петра, слишком быстрые переходы от одного события к другому и, хотя не часто, однако же иногда, особенно в 5 и 8 песнях, приметная усталость) есть, как уже упомянуто, самый избранный автором способ изложения. Напрасно также искали бы в его творении чудесного[1543] и вымысла в целом.[1544] От них поэт должен был отказаться по самому свойству воспеваемого им предмета.

При всем том будем благодарны творцу поэмы «Петр Великий» за труд, доселе у нас единственный, ибо ни «Владимир», ни «Россияда» Хераскова, ни даже начало Ломоносовой «Петрияды» не выдержат сравнения с оным. У нас, конечно, нет еще истинной народной эпопеи; но лирико-эпическое песнопение князя Шихматова и по появлении оной не утратит цены своей, а ныне обязанность всякого русского знать и помнить творение, каких у нас немного! Наша словесность весьма еще не богата: прекрасным же не должен пренебрегать даже тот, кому дано превосходное!

РАЗБОР ФОН-ДЕР-БОРГОВЫХ ПЕРЕВОДОВ РУССКИХ СТИХОТВОРЕНИЙ

Любопытно послушать, как иностранцы, особенно немцы, ближайшие соседи наши, судят о русской словесности, с частию коей господин фон-дер-Борг познакомил их в довольно удачных и близких переводах.[1545][1546] [1547] Итак, выпишем, что в 60 нумере литературных немецких листков говорится при случае появления сих переводов, во-1-х, вообще о духе нашей поэзии, во-2-х, о некоторых наших стихотворцах в особенности. Сии суждения не во всем сходны с теми, которые у нас повторяются ежедневно, и потому-то показались мне достойными некоторого внимания.

Далее немецкий критик предупреждает возражение, которое бы могли ему сделать насчет этого последнего упрека: «Сходство сие, — говорит он, — напрасно бы кто вздумал приписать самому ф. д. Боргу: он, кажется, переводил добросовестно и, сверх того, везде оказывается человеком искусным, знающим».

Согласны! Согласны также в том, что много истинного в строгом приговоре критика. Но ужели не вменить в вину г. переводчику выбор подлинников, чрезвычайно односторонний? Выбор, по-видимому, только таких произведений, таких писателей, которые у нас, за исключением всех с ними несходствующих, одобряются известною школою? Именно советам школы сей, ее, говорю, советам и мнениям, которыми переводчик явно руководствовался при составлении своего собрания, должны мы приписать изобилие водяной, вялой описательной лжепоэзии, коею преисполнены фон-дер-Борговы переложения. Так! наша словесность молода; но и у нас были и есть поэты (хотя их и немного) с воображением неробким, с слогом немногословным, не разведенным водою благозвучных, пустых эпитетов. Не говорю уже о Державине! Но таков, например, в некоторых легких своих стихотворениях Катенин, которого баллады «Мстислав», «Убийца», «Наташа», «Леший» еще только попытки, однако же (да не рассердятся наши весьма хладнокровные, весьма осторожные, весьма не романтические самозванцы — романтики!) по сю пору одни, может быть, во всей нашей словесности принадлежат поэзии романтической. Таков был некогда Бобров — поэт, который при счастливейших обстоятельствах был бы, может быть, украшением русского слова, который и в том виде, в каком нам является в своих угрюмых, незрелых, конечно, созданиях, ознаменован некоторым диким величием. Такова, наконец, госпожа Бунина, которой «Прогулка болящей» есть произведение, исполненное живой, глубокой скорби. Немецкий критик, прочитав оную, согласился бы, что и у нас иногда говорит сильное чувство, незаменное ни модными словами, ни описаниями, ни остроумием.

Из «Собрания образцовых сочинений в стихах»[1548] переводчик (см. 1-ю часть его переводов, 2-й мы вовсе не знаем и, стало, о ней и не судим) извлек произведения самые вычищенные, самые выглаженные, а посему-то одно с другим столь сходные! Где же на русском — как например в Державине или Петрове — и были какие неровности, он их тщательно выправил и тем лишил, конечно, недостатков, но недостатков, иногда неразлучных с красотами, одному Державину, одному Петрову свойственными!

Вот почему при всей верности, при всем истинном достоинстве переводов г. фон-дер-Борга они еще однообразнее своих подлинников, вот почему ни по тем ни по другим нельзя и не должно заключать о совершенном будто бы однообразии всей нашей поэзии!

Критик не говорит здесь об удачных и неудачных подражаниях отдельным стихотворениям Гетевым: они у нас, конечно, найдутся! Он говорит о произведениях, созданных нами не по известному какому образцу Гете, а в духе его, с его свободою. Примеры, может быть, лучше объяснят мысль сию. Итак, положим, что ни в одной трагедии Озерова нет подражания ни одной в особенности трагедии Вольтеровой;[1552] но в них красоты и недостатки одни и те же. «Эдип» и «Димитрий», «Фингал» и «Поликсена» изобретены и обработаны в духе Вольтера — как бы, вероятно, сам Вольтер изобрел и обработал их. Далее, в «Кавказском пленнике» и «Бахчисарайском фонтане» встречаем мы, кроме некоторых явных, довольно близких подражаний «Чайлд-Гарольду» и «Абидосской невесте», несколько, хотя и немного, мест, которые как будто вылились из пера самого Бейрона. Вот что наш критик называет отголосками. Признаемся, что и мы не помним в нашей словесности таких отголосков творениям Гете.

Критик, похваляя фон-дер-Борга за его известия о жизни русских писателей, выписывает из него некоторые занимательные, но в России всем известные приключения Ломоносова[1553] — и продолжает:

Следует перевод первой строфы подражания Иову,[1556] довольно близкий, однако же не совершенно равносильный.[1557] Критик затем восклицает:

(Следуют три строфы из сего «Размышления»).

Здесь осмелимся спросить: справедлив ли сей столь решительный приговор, составленный по двум, трем, много четырем или пяти, и (как уже замечено) не всегда лучшим, стихотворениям каждого писателя, удостоившегося перевода господина фон-дер-Борга и суждений господина критика? — приговор, составленный по немногим сочинениям некоторых только наших писателей и, несмотря на то, простертый на всю словесность русскую?

Уверен, что беспристрастные немцы оного не признают без дальнейшего исследования; мы же да воспользуемся тем, что есть справедливого в сих замечаниях. Так! в нашем стихотворстве, с одной стороны, слишком много описательного, с другой — слишком мало простоты, слишком много умничанья и поучения. Дадим волю чувству, которого мы не лишены, но которого стыдимся благодаря привитым нам правилам французской поэтики, сплошь составленным из приличий, жеманства и принуждения, правилам, господствующим еще более в образе мыслей и предрассудках наших светских юношей, нежели даже в книгах учебных. У нас люди светские и поныне раболепствуют перед сими чужеязычными законами, вопреки романтическому лепетанию, коим с некоторого времени бьют в уши встречному и поперечному, ибо теперь, конечно, быть или по крайней мере казаться романтиком — обязанность всякого любезника.[1563][1564] Да решатся наши поэты не украшать чувств своих, и чувства вырвутся из души их столь же сильными, нежными, живыми, пламенными, какими вырывались иногда из богатой души Державина! Но послушаем, что далее говорит наш критик.

Каковы же здесь суждения господина глубокомысленного немецкого судьи-словесника? По одной милой, но ничтожной безделке он Богдановичу, перед всеми русскими писателями, приписывает самое большее, не только музыкальное, но и лирическое дарование! Каково его немецкое тщеславие! Всем, что у нас есть хорошего, обязаны мы господам немцам! И после того немцы же упрекают французов в надменности!

Что это значит? И те и другие писаны стихами вольными. Это так. Но ужели в произведении поэтическом нет ничего важнее стихосложения? Крылов по духу и слогу басен своих самый народный из всех наших писателей; в них едва ли есть что-нибудь лафонтеновского, и ровно ничего нет нерусского.

Не знаем, какой это разговор; но не думаем, чтобы он был взят из «Недоросля», а то, надеемся, господин критик уверился бы в справедливости похвал переводчика фон-Визину.

Радуемся, что критик отдает полную и должную справедливость почтенному Нестору стихотворцев наших; но как, говоря о преемниках Ломоносова, забыл он Державина, первого русского лирика, гения, которого одного мы смело можем противопоставить лирическим поэтам всех времен и народов? Но мы сами забываем, что для г. критика первый наш лирик — кто бы тому поверил? — Богданович! что, может быть, он и не подозревает существования торжественных од Ломоносова, которые отдельными, рассеянными в них красотами не только взвешивают, но далеко превосходят известные критику оды поучительные; что он не только здесь, но вовсе не упомянул о Державине; не упомянул также о Пушкине, которого имя в 1825 году, кажется, могло бы, должно бы быть уже известным всякому судящему о русской словесности!

Хотя здесь немецкий критик, по своему обыкновению, суждение свое основывает на двух небольших произведениях кн. Вяземского, однако же на сей раз мы довольно с ним согласны и скажем любезному нам поэту со всею откровенностию, к которой он с нашей стороны привык: и мы уверены, что ему более суждено действовать на сердце своих читателей излияниями собственного сердца, нежели щеголять перед ними ложным и нередко заимствованным остроумием!

В заключение критик желает, чтобы г. фон-дер-Борг сообщил немцам точные, непоновленные переводы наших старинных народных песен, «в которых» (будто бы) «говорится о богах древних славян, пиршествах Владимировых, витязях его времени, которые» (будто бы) «все дышат глубокою заунывностию».[1573] Мы не знаем песен (ни даже сказок), в коих говорилось бы о богах славянских; также можем уверить г. критика и г. фон-дер-Борга, что не все наши старинные песни заунывны; но разделяем от всего сердца просьбу первого г. фон-дер-Боргу, человеку с истинным дарованием, просьбу передать своим соотечественникам лучшие наши песни и сказки народные, особенно же «Слово о плку Игореве»; присовокупляем только желание, чтобы при сем важном труде пользовался переводчик лучшими советами, нежели какими руководствовался доселе!

МИНУВШЕГО 1824 ГОДА ВОЕННЫЕ, УЧЕНЫЕ И ПОЛИТИЧЕСКИЕ ДОСТОПРИМЕЧАТЕЛЬНЫЕ СОБЫТИЯ В ОБЛАСТИ РОССИЙСКОЙ СЛОВЕСНОСТИ

Второе появление «Полярной звезды»;[1574] астрономические наблюдения над оною в «Вестнике Европы».[1575] Отрывки из комедии князя Шаховского «Аристофан».[1576] Явная война романтиков и классиков, равно образовавшихся в школе Карамзина. «Бахчисарайский фонтан» Пушкина; 1-е сражение при оном или разговор Издателя с Классиком. Книгопродавцы и публика берут сторону Пушкина: классики не смеют напасть на самую поэму.[1577]

Жуковский предает «Замок Смальгольм» на расхищение критики,[1578] но критика упускает оный. Второе сражение при Бахчисарайском фонтане, или стихотворцы «Вестника Европы» не хотят быть прозаиками.[1579]

Примечание. Главные предводители враждующих сторон.

1. Старшина классиков Каченовский — человек, пользующийся славою учености, колок, остер, язвителен, но не одарен ни способностью чувствовать и понимать прекрасное, ни охотою отдавать справедливость людям, превышающим его дарованиями.

2. Мерзляков — некогда довольно счастливый лирик, изрядный переводчик древних, знаток языков русского и славянского, приобретший имя сочинениями по части феории словесности, но отставший по «крайней мере на 20 лет от общего хода ума человеческого и посему враг всех нововведений — выдерживает нападение кн. Одоевского и не отвечает на оное.[1580]

3. А. Измайлов — также классик, простодушен, дюж, забавен, откровенен, не лишен веселости.

4. Жуковский и Пушкин, корифеи романтиков, — поэты, и поэты с истинным, не ежедневным дарованием. Слава Жуковского упадает приметно, Пушкина возрастает. Первый не вмешивается, второй почти не вмешивается в полемику.[1581]

Avis aux poetes![1582]

5. Кн. Вяземский, начальник передового войска романтиков, издатель «Бахчисарайского фонтана».

6. Классики ему противоставят М. Дмитриева и Писарева.[1583] Сражения в «Вестнике Европы» и «Дамском журнале» быстро следуют одно за другим. «Дамский журнал» получает некоторую заманчивость.

«Литературные листки». Спор с князем Вяземским о преимущество басен Крылова перед баснями И. И. Дмитриева.[1584] Вооруженный неутралитет Булгарина в войне издателя «Бахчисарайского фонтана» с «Вестником Европы»: переход на сторону последнего.[1585]

Преимущество кн. Вяземского перед классиками состоит в одной новой мысли, единственной в продолжение всех сих утомительных состязаний: «Некоторые древние поэты скорее бы признали великих романтиков своими товарищами, нежели наших мнимых классиков». Но он и его противники сбивают две совершенно разные школы — истинную романтику (Шекспира, Кальдерона, Ариоста) и недоговаривающую поэзию Байрона.

Верстовский. «Черная шаль». Нападки на нее «Вестника Европы»; к счастию, публика верит не всем вестям сего «Вестника».[1586]

«Мнемозина» 1 часть.

Кюхельбекер передается славянофилам.[1587]

Строгая критика, которой подвергается гг. С., В. и Булгариным обвертка «Мнемозины».[1588]

Медуусобия продолжаются.

Жуковский издает третьим тиснением свои стихотворения: Шиллерова «Иоанна д'Арк». Первая романтическая трагедия в стихах на русском языке.[1589]

«Учитель и ученик», водевиль Писарева, или злоупотребление имени великого человека[1590] (Шеллинга) в ничтожном произведении. Война за гг. Головиных, или переливка из пустого в порожнее.[1591]

Парнасские каникулы. Поэма Олина «Альтос».[1592]

Вторая часть «Мнемозины». Совершенное поражение и приведение в безмолвие кн. Одоевским гг. В. и Воейкова. Афоризмы кн. Одоевского, иди намерение самое благородное и высокое, но...![1593]

«Элладий»[1594] — повесть его же, или лица, могущие существовать в одном воображении молодого человека.

Пролог к «Аргивянам», трагедии с хорами — и первые военные действия Кюхельбекера[1595] противу элегических стихотворцев и эпистоликов — впрочем, он отнюдь не соединяется с гг. классиками.

Булгарин заставляет говорить «Мнемозину» нелепости,[1596] о которых она и не думала, несмотря на то, он отчасти разделяет мнения оной.

Германо-россы и русские французы прекращают свои междуусобия, чтоб <не>[1597] соединиться им противу славян, равно имеющих своих классиков и романтиков! Шишков и Шихматов могут быть причислены к первым; Катенин, Г<рибоедов>, Шаховской и Кюхельбекер — ко вторым.

Война за герцогство Косельское[1598] или Кассельское и за опечатки гг. Булгарина и Федорова. Благонамеренный — Чертополохов.[1599]

Булгарин, бывший издатель «Варшавского свистка», настоящий — «Северного архива» и «Литературных листков», утонул с тем, чтобы через несколько сот лет у чукчей издавать журнал «Патриот».[1600]

Нападательный и оборонительный союз Греча и тени Булгарина, или два издателя трех журналов, вследствие сего их скромность и благоразумие в отношении к своему калужскому поклоннику.[1601]

Разговор гг. Булгарина и Кюхельбекера в 3 части «Мнемозины». «Благонамеренный», «Мнемозина» и «Дамский журнал» (последние два не прекращая своей войны за гг. Головиных) восстают на калужского поклонника.

«Восточная лютня» младшего Шишкова — Пушкина подражателя.[1602] Несчастное наводнение Петербурга и послания и оды на сей случай графа Хвостова.[1603]