Путешествие Хамфри Клинкера

Тут он стал пояснять свое утверждение, почему в Эдинбурге говорят по-английски лучше, чем в Лондоне. По его словам, то, что принято у нас называть шотландским диалектом, есть подлинный, чистый, старый английский язык с примесью некоторых французских слов и выражений, вошедших в обиход благодаря долговременному общению шотландцев с французами. Нынешние англичане вследствие жеманства и ложной изысканности лишили свой язык присущей ему силы и даже исковеркали его, выбросив гортанные звуки, изменив их произношение, сократив их количество и перестав употреблять многие весьма важные слова и обороты. По причине таких новшеств творения наших лучших поэтов, как, например, Чосера, Спенсера и даже Шекспира, стали во многих местах непонятны для уроженцев южной Британии, тогда как шотландцы, сохранившие древний язык, понимают их без помощи толкового словаря.

— Вот, например, — сказал он, — как ломали себе головы ваши толкователи над следующим выражением в «Буре»: «Он кроток и не ведает страха», усматривая здесь ложное умозаключение, ибо выходило так, что «кроткий» должен быть храбрым; но суть в том, что первоначальное, если не единственное, значение этого слова — благородный, гордый, и по сей день шотландская женщина при тех же обстоятельствах, что и молодая леди в «Буре», выразит свою мысль почти теми же словами:

«Не раздражайте его: он кроток (то есть смел) и не снесет оскорбления». Спенсер в первой же строфе своей «Волшебной королевы» говорит: «Кроткий рыцарь мчится по равнине», каковой рыцарь был отнюдь не смиренным и трусливым, но столь отважным, что «ничего он не страшился, но его всегда страшились».

В доказательство того, что мы ложной изысканностью отняли у языка нашего силу, он назвал следующие слова, которые совсем различны по значению, но произносятся совершенно одинаково, — wright, write, right, rite 50, тогда как у шотландцев эти слова столь же не сходны по произношению, сколь несходны они по смыслу и написанию. Этот пример, как и многие другие, он привел в доказательство своих утверждений. Затем он указал, что мы (по причине ему неведомой) выговариваем наши гласные совсем не так, как все европейские народы, и это изменение сделало наш язык крайне трудным для чужестранцев и привело к тому, что почти невозможно установить правила произношения и правописания. Вдобавок гласные перестали быть простыми звуками в устах англичанина, который произносит «i» и «и» как двугласные. Наконец он объявил, что мы губами нашими и зубами искажаем нашу речь и бросаем слова одно за другим безостановочно и невнятно, так что чужестранец, неплохо знающий английский язык, частенько принужден бывает обращаться к шотландцу за объяснением, что сказал на своем родном языке уроженец Англии.

Справедливость этого наблюдения подтвердил, основываясь на собственном опыте, мистер Брамбл, но он нашел иную причину. По его словам, то же замечание относится ко всем языкам: чужестранец, знающий язык не в совершенстве, легче поймет швейцарца, говорящего по-французски, нежели парижанина, ибо каждый язык имеет свою особую напевность, и всегда требуется больше труда, внимания и навыка, чтобы усвоить и слова и музыку, нежели только одни слова; однако никто не станет отрицать, что одно без другого несовершенно. Потому дядюшка предполагал, что начинающий изучать язык легче поймет шотландца и швейцарца, так как они произносят только слова, но не умеют передать напевности.

Казалось бы, такая препона должна была охладить пыл северного бритта, но она лишь подстрекнула его к спору.

Если в языке каждого народа, сказал он, есть своя напевность или музыка, то она есть и у шотландцев, и шотландец, еще не усвоивший английской каденции, натурально будет пользоваться своею собственной, говоря по-английски. Стало быть, если его понимают лучше, чем природного англичанина, значит, его напевность более понятна, чем английская; поэтому шотландский диалект имеет преимущество перед английским, и такова еще одна веская причина полагать, что современные англичане произношением своим испортили свой язык.

К тому времени препирательства столь разгорячили лейтенанта, что стоило ему раскрыть рот, как уже вылетая парадокс, который он и защищал в пылу спора; но все его парадоксы были сильно приправлены пристрастием к его отечеству. Он вздумал доказывать, что бедность — благо для народа, что овсяная мука предпочтительнее пшеничной и что поклонение Очистительнице в храмах, куда допускались молящиеся обоего пола и без всякого разбора, было гнусным идолопоклонством, оскорбляющим всякое понятие деликатности и благопристойности. Дивился я не столько тому, что он касается этих предметов, сколько доводам, как забавным, так и хитроумным, которые он приводил в доказательство.

Короче сказать, лейтенант Лисмахаго — диковинка, которую я еще плохо разглядел, а потому жаль будет, когда мы лишимся его общества, хотя, бог свидетель, ничего приятного нет ни в обхождении его, ни в характере. Так как едет он в юго-западную часть Шотландии, мы же держим путь на Беруик, то завтра мы с ним расстанемся в местечке, называемом Фелтонбридж. Полагаю я, что разлука будет весьма горестна для нашей тетушки мисс Табиты, разве что она получит от него лестное уверение в новой встрече.

Если не достиг я цели поразвлечь вас малопримечательными новостями, то, по крайней мере, они послужат вам уроком терпеливости, за что вы должны быть обязаны всегда вашему Дж. Мелфорду. Морпет, 13 июля

Доктору Льюису

Любезный доктор!

Достиг я северных границ Англии, сижу у окошка в моей комнате и вижу Твид, который протекает под арками моста, соединяющего сие предместье с городом Беруиком. Йоркшир вы видели, и, стало быть, мне говорить нечего об этом богатом графстве. Город Дархем походит издали на беспорядочную груду камней и кирпича, сваленную для прикрытия горы, вокруг которой катит свои журчащие воды река. Почти все улицы в нем узкие, темные, не радующие взор, а многие из них столь круты, что по ним не пройти. Собор огромный, мрачный, однако же духовенство проживает в хороших домах. Епископ благодаря богатым доходам живет по-княжески, стол у него обильный, и мне сказывали, что в этом городе можно найти обходительное общество, а земля окрест, ежели смотреть на нее с вершины Гейтсхед Фелл до самого Ньюкасла, возделана так, как редко мне приходилось видеть.

Что касается до Ньюкасла, большая его часть лежит в лощине на берегу Тайна, и на вид город менее привлекателен, нежели Дархем; однако он весьма населен и слывет богатым благодаря промышленности и торговле, а дальше к верховьям реки берега тешат взор садами и полями, отменно возделанными.

Морпет и Анвик — чистенькие, красивые городки, и сей последний славен замком, принадлежащим в течение нескольких столетий знаменитому роду Перси, графов Нортумберлендов. Замок весьма обширный, заключает в себе много апартаментов и стоит на изрядной высоте, но неприступностью своей, кажется, был обязан не столько своему расположению или укреплениям, сколько храбрости защитников.

О наших приключениях после отъезда из Скарборо едва ли стоит упоминать, однако я должен рассказать вам об успехах, которых добилась сестрица моя Табби в погоне за женихами.

После разочарований, постигших ее в Бате и в Лондоне, расставила было она ловушку некоему искателю приключений, каковой оказался не больше не меньше как разбойник с большой дороги; но, привыкши убегать от сетей более опасных, он благополучно спасся. Тогда она открыла огонь своих батарей по старому, претерпевшему немало невзгод лейтенанту, шотландцу Лисмахаго, который встретился нам в Дархеме и, по моему разумению, есть самый странный человек из всех мною виденных.

Повадки у него такие же грубые, как и физиономия, но его своеобычный образ мыслей и ученость, состоящая из ошметков каких-то диковинок, позволяют слушать его не без приятности, невзирая на его педантство и неприветливое обхождение. Частенько находил я дикое яблоко, которое пробовал есть, прельстись ароматом, несмотря на несносную его терпкость. Дух противоречия столь в Лисмахаго силен, что, мне кажется, он рылся повсюду, читал и учился с неутомимым рвением, обретая сноровку в опровержении общепринятых положений, чтобы тем самым стяжать трофеи и потешить свою спесь спорщика.

Он столь своенравен в своем самомнении, что не оставит без возражения даже похвалы, сказанной ему самому или его отечеству.

Когда я заметил, что он-де должен был прочесть множество книг, чтобы с такой легкостью беседовать о самых различных предметах, он объявил, что почти ничего не читал, и спросил, лак бы это он мог найти книги в дебрях Америки, где он провел большую часть своей жизни. А когда мой племянник сказал, что шотландцы славятся своей ученостью, он отвергнул это утверждение и предложил доказать сие на основании их сочинений.

— Шотландцы, — сказал он, — весьма мало преуспели в словесных науках и чванятся ими только перед теми, кто еще более, чем они, невежественны. Но о них смело можно сказать, что они плавают по поверхности учености и что в полезных художествах они немногого достигли.

— Однако всему миру известно, что шотландцы прославились в военном деле и покорили дикарей в Америке! — воскликнула Табби.

— Смею вас уверить, мадам, что вас ввели в заблуждение, — ответил лейтенант. — В сей части света шотландцы исполняли только свой долг, и ни один их полк не отличился на службе его величества более других. Те, кто якобы превозносил заслуги шотландца, не были доброжелателями сего, народа.

Хотя он отзывается о своих соотечественниках весьма вольно, но не допустит, чтобы кто-нибудь безнаказанно отозвался о них с насмешкой. Когда кто-то случайно упомянул о бесславном мире, заключенном лордом Б., лейтенант тотчас же обнажил оружие в защиту его лордства и весьма рьяно принялся доказывать, что это был самый почетный и выгодный мир, какой Англия заключала со времен установления монархии. Между нами говоря, он приводил такие сему доказательства, что я сам, если и не был убежден, то, во всяком случае, пришел в замешательство.

Он отнюдь не соглашался, будто в армии и флоте Великобритании служит больше шотландцев, нежели сколько должно их быть, судя по числу жителей, либо что англичане должны признать за его соотечественниками, шотландцами, право на особые по службе награды.

— Если южный и северный бритты, — говорил он, — притязают на какое-нибудь назначение, которое зависит от английского министра или английского генерала, нелепо полагать, будто не отдадут предпочтения уроженцу Англии, который имеет столько преимуществ перед своим соперником. Прежде всего англичанин имеет на своей стороне то похвальное пристрастие, которое, как говорит мистер Аддисон, неразлучно с англичанином; во-вторых, он имеет сильнейших покровителей и большее влияние в парламенте, который обычно решает подобные споры, и, наконец, у него гораздо больше денег, чтобы устранить помехи на пути к успеху.

— Что до меня, — продолжал он, — то я не знаю ни одного офицера-шотландца, который поднялся бы выше субалтерна без того, чтобы не заплатить за каждое повышение либо деньгами, либо рекрутами, и я знаю весьма многих уроженцев сей. страны, поседевших в чине лейтенанта за отсутствием денег… В то же время среди уроженцев южной Британии мало найдешь людей, столь не избалованных фортуной. Однако это отнюдь не значит, будто, по моему мнению, мои соотечественники имеют какие-нибудь причины жаловаться. Успехи по службе, подобно успеху в любой отрасли торговли, благоприятствуют тем, у кого больше наличных денег или кредита, хотя бы достоинства обеих сторон и были равны.

Но другие суждения сего чудака были более смелые; он утверждал, что торговля рано или поздно послужит причиной погибели того народа, у коего она весьма процветает; что в государственном устройстве Британии парламент есть учреждение гнилое; что свобода печати есть народное зло и что хваленый суд присяжных, такой, какой мы находим в Англии, порождает бесстыжих клятвопреступников и творит неправду. Он говорил, что торг есть враг благородных побуждений души и основан на жадности и наживе и на подлом желании извлечь пользу из нужды ближнего. По его мнению, торговля по самой природе своей такова, что не может вечно развиваться, но как только дойдет до известного предела, так и начнет падать, и сие будет продолжаться, доколе она почти совсем не прекратится; и никогда у одного и того же народа во второй раз прилив ее не поднимался до сколько-нибудь значительной высоты. Тем временем внезапное, порожденное торговлей, изобилие открывает все шлюзы роскоши, и вся страна погрязает в беспутстве и разгуле; из сего следует растление нравов, которое сопровождается банкротством купцов и разорением.

О парламенте он говорил, что обычаи покупать боро и торговать голосами есть явная система продажности, созидаемая на развалинах твердых убеждений, честности, доверия и доброго порядка; вследствие сего избираемый, так же как и избиратель, короче говоря, решительно все и каждый, одинаково заражены и развращены.

Он утвержал, что в парламенте, таким способом избранном, корона всегда может иметь влияние и собрать на своей стороне огромное большинство благодаря раздаче множества постов, должностей и пенсионов и что такой парламент может продлить, как сие не раз бывало, срок своих полномочий, а стало быть, и сохранить за собой власть, когда монарх сочтет для себя полезным удержать тех же представителей; и они с таким же правом могут продлить свою власть ad infinitum, как продлили с трех лет до семи.

Итак, с помощью парламента, зависящего от короны, ей преданного и поддерживаемого армией, которую для сего набрали, любой английский король может совершенно разрушить (а какой-нибудь король-честолюбец и разрушит) все бастионы конституции. Ибо нельзя полагать, что властолюбивый монарх терпеливо будет выносить противодействие всем его мерам и оскорбления со стороны разнузданного народа, если он в силах раздавить всяческое сопротивление с помощью законодательной власти.

Утверждал он также, что, по его разумению, свобода печати есть национальное зло, ибо позволяет презренной гадине замарать заслуженную славу, а бесчестному смутьяну возмущать покой общества и разрушать установленный добрый порядок. Однако он признавал, что с некоторыми ограничениями свобода печати есть драгоценная привилегия, но что в наше время для ограничения сей свободы нет в Англии никакого закона.

Что до суда присяжных, то мнение его было таково: присяжные, обычно выбираемые из числа безграмотных плебеев, легко могут ошибиться, подвержены дурному влиянию, и их нетрудно обмануть; ежели какой-нибудь из сторон удается склонить в свою пользу одного из двенадцати присяжных, она может быть уверена в благоприятном решении; сей подкупленный присяжный, невзирая на свидетелей и изобличение, обычно никогда не уступает, покуда товарищи его от досады, утомления или голода не согласятся с ним и не вынесут неправого решения; приговор будет, следовательно, несправедлив, а все присяжные станут клятвопреступниками; впрочем, бывают случаи, когда присяжные в самом деле друг с другом несогласны, но ведь решение должно быть единогласное, и все они связаны не только совестью своей, но и присягой и должны судить по своему убеждению. Что же тогда может последовать? Они принуждены либо переморить друг друга голодом, либо часть из них должна принести в жертву свои убеждения и присоединиться к решению, которое считают несправедливым. Сей нелепицы избегли в Швеции, где достаточно простого большинства голосов, и в Шотландии, где потребно две трети голосов 51 для вынесения вердикта.

Не думайте, что все сии заключения его не вызвали возражений с моей стороны. Ибо, правду сказать, я полагаю, что честь моя пострадает, ежели он возомнит себя мудрее своих ближних… Я сомневался во всех его утверждениях, выставлял бесчисленные возражения, спорил и препирался с необычным упорством, горячился и даже бесился. Иногда я ставил его в тупик, а раза два я начисто его опровергнул, но после поражений он восставал вновь, точно Антей, с удвоенными силами, доколе напоследок я совсем не утомился и измучился и в самом деле не ведал, что делать дальше, как вдруг, к счастью, он бросил намек, из которого я понял, что он учился законоведению.

Это признание позволило мне прекратить спор с честью, так как нельзя требовать, чтобы такой человек, как я, который ничему не учился, мог состязаться со знатоком своего дела. Однако же мне еще долго будут приходить на память многие суждения сего чудака.

То ли моя сестрица Табби в самом деле пленилась его обхождением или порешила кидаться на каждого, кого встретит во образе мужчины, с целью залучить его в матримониальные силки, но, без сомнения, она шагает гигантскими шагами к тому, чтобы завоевать любовь Лисмахаго, который, если не идет ей навстречу, то все же не остается нечувствительным к ее любезностям. Не раз она намекала, сколь были бы мы счастливы, ежели он составил бы нам компанию во время поездки по той части Шотландии, которую мы намерены посетить, покуда он не сказал без обиняков, что ему с нами не по пути и, сверх того, его сопутствие принесло бы нам мало пользы, ибо он весьма плохо знает страну, покинутую им в ранней юности, почему он не может удовлетворять наше любопытство в пути, а также познакомить нас с каким-нибудь знатным семейством.

Он сказал, что испытывает непреодолимое желание повидать patennis lar, или patria domus 52, хотя не ожидает от сего никакой радости, так как теперешний владелец, племянник его, не из тех людей, которые могут поддержать честь рода. Однако он обещал, что по возвращении нашем западной дорогой он постарается нас подождать в Дамфрисе, чтобы засвидетельствовать свое почтение. Засим он простился с нами на полпути между Морпетом и Анвиком и с величавым видом поскакал прочь верхом на высоком, тощем, костлявом, неуклюжем, седом мерине, лишенном зубов и весьма похожем на своего всадника. Зрелище было отменное, и я бы дал гиней двадцать, чтобы кто-нибудь изобразил его на холсте.

Нортумберленд — красивое графство и простирается оно до Твида, реки, радующей взор своим пасторальным видом, но вы удивитесь, когда я скажу вам, что земли на английском ее берегу отнюдь не так хорошо возделаны и не так населены, как на другом. Крестьянские фермы редки, поля не огорожены и не часто увидишь в нескольких милях от Твида помещичью усадьбу, тогда как с шотландской стороны, их множество даже у самого берега реки, где можно насчитать около тридцати прекрасных домов, и принадлежат они тем, чьи предки владели на сей же земле укрепленными замками; а это обстоятельство показывает, сколь опасными соседями были в прежние времена шотландцы для северных графств Англии.

В доме у меня все идет по-старому. Сестрица Табби все еще привержена к методизму, и ей посчастливилось слушать проповедь самого Уэсли в Ньюкасле. Но мне кажется, что любовная страсть несколько остудила горячку благочестия как у нее, так и у служанки се мисс Дженкинс, из-за благосклонности которой произошла жестокая ссора между лакеем моего племянника мистером Даттоном и моим слугой Хамфри Клинкером. Джерри вынужден был употребить власть для сохранения мира, и ему я предоставил разобрать сие важное дело, которое чуть не разожгло пламя раздора в семействе всегда вашего М. Брамбла.

Твидмаут, 15 июля.

Сэру Уоткину Филипсу, баронету, Оксфорд, колледж Иисуса

Дорогой Уот!

В последних моих двух письмах я столько повествовал о Лисмахаго, что ныне вы, вероятно, порадуетесь его уходу со сцены. Теперь я должен обратиться к домашним происшествиям.

Любовь как будто порешила утвердить свою власть над всеми особами женского пола в нашем семействе. Потрудившись над сердцем бедной Лидди и пробудив нелепые фантазии у нашей тетушки мисс Табиты, она привела в смятение чувства ее служанки, мисс Уинифред Дженкинс, о которой мне не раз случалось упоминать в продолжение нашей переписки.

Природа предназначала Дженкинс отнюдь не походить нравом на ее хозяйку, но привычка и навык создали удивительное между ними сходство во многих отношениях. Правда, Уин гораздо моложе и миловиднее, к тому же она мягкосердечна и добра, каковыми качествами не отличается ее хозяйка, равно как не отличается она робким нравом и склонностью к припадкам, которыми страдает Уин. Однако к Дженкинс как будто перешли, вместе с поношенными платьями, и манеры Табиты. Уин одевается, как ее хозяйка, и старается походить на нее, хотя ее лицо гораздо приятнее. Сочувствует она скупости своей хозяйки, заучивает ее фразы, повторяет ее замечания, перенимает ее манеру распекать слуг и, наконец, слепо подражает ее поведению на стезе благочестия. Такое поведение показалось ей тем более приятным, что его предуказал и одобрил Клинкер, личные достоинства которого поразили ее, кажется, с той минуты, как он выставил напоказ в Мальборо частицу нагого своего тела.

Но хотя Хамфри и пленил всячески ее чувства и приложил все силы, чтобы укрепить за собой одержанную им победу, однако же не мог бороться с тщеславием Уин, которым бедняжка так же заражена, как все женщины в мире. Короче сказать, мой повеса Даттон прикинулся ее обожателем и благодаря своим чужеземным ухваткам вытеснил из ее сердца соперника своего Клинкера. Хамфри можно сравнить с английским пудингом из добротной муки и сала, а Даттона — с кремом или мороженым, которые хоть и вкусны, но не сытны и не питательны.

Хитрец ослепил ее не только своим нарядом с чужих плеч, но и льстил ей, любезничал и заискивал перед нею. Он научил ее нюхать pane, преподнес ей табакерку из папье-маше, снабдил зубным порошком, нарумянил и причесал по парижской моде; он принялся обучать ее французскому языку и танцам, а также взял на себя заботу о ее прическе и таким путем неприметно вкрался к ней в милость.

Клинкер видел его успехи и сетовал втихомолку. Попытался было он увещаниями своими открыть ей глаза, но, убедившись, что никакой пользы от этого нет, прибегнул к молитве. В Ньюкасле он провожал мисс Табби на собрание методистов, а тем временем его соперник повел мисс Дженкинс в театр.

Даттон надел шелковый кафтан, сшитый в Париже для прежнего его хозяина, и нелепый яркий жилет из потускневшей парчи; волосы он убрал в громадный кошелек, надел большой солитер, а на боку у него болталась длинная шпага. Леди была в воздушном наряде из полинявшего люстрина с выстиранным газом и уже третий раз подкрашенными лентами; но примечательнее всего была ее прическа, которая, подобно пирамиде, возвышалась надо лбом на семь дюймов, а лицо от глаз до подбородка было подмазано и усеяно мушками. Да и кавалер ее не пожалел ни румян, ни белил, чтобы улучшить цвет лица, природой ему данный.

В таком уборе прошествовали они по Хай-стрит и добрались до театра, не потерпев ущерба, так как их приняли за комедиантов, уже разодевшихся для представления. Но когда они возвращались домой, было еще светло, а народ к тому времени узнал, кто они такие и каково их положение, и всю дорогу их провожали свистом и гиканьем, мисс Дженкинс забрызгали грязью и оскорбили позорной кличкой «размалеванная Иезавель», так что от страха и стыда она впала в истерику, как только вошла в дом.

Клинкер, разозлившись на Даттона, которого считал виновником ее поругания, стал сурово упрекать его за то, что он вскружил голову бедной девушке. Тот обошелся с ним презрительно и, приняв его терпеливость за трусость, пригрозил проучить хлыстом. Тогда Хамфри пришел ко мне и смиренно попросил, чтобы я дозволил ему наказать моего слугу за дерзость.

— Он вызвал меня драться на шпагах, — сказал Хамфри, — но это все равно как если б я потребовал, чтобы он сделал подкову или плуг, потому что в шпагах я понимаю не больше, чем он в подковах или плугах. Да и не годится слугам пользоваться этим оружием или присваивать право джентльменов убивать друг друга, если случится им повздорить. А к тому же я ни за что на свете не согласился бы иметь на совести его кровь, даже если б смерть его принесла мне выгоду или удовольствие. Но буде ваша милость не прогневается, я берусь хорошенько его отколотить, и, может быть, это пойдет ему на пользу, а уж я постараюсь о том, чтобы его не покалечить.

Я отвечал, что не возражаю против его предложения, но пусть он устроит дело так, чтобы его не сочли зачинщиком, иначе Даттон притянет его к суду за нападение и побои.

Получив мое разрешение, он удалился и в тот же вечер без труда раздразнил своего соперника, заставив нанести первый удар, за который уплатил с такими процентами, что Даттон принужден был просить пощады, объявив в то же время, что потребует жестокого и кровавого удовлетворения, как только мы очутимся по ту сторону границы, и проколет его насквозь, не страшась последствий. Это происходило в присутствии лейтенанта Лисмахаго, который подстрекал Клинкера драться с противником холодным оружием.

— Холодное оружие! Никогда я не возьму в руки холодного оружия, чтобы посягнуть на жизнь человека! — воскликнул Хамфри. — Но его шпаги я вовсе не боюсь и готов обороняться доброй дубинкой, а с нею я всегда к его услугам.

Между тем прекрасная виновница сей распри, мисс Уинифред Дженкинс, казалась удрученной горем, а мистер Клинкер держал себя холодно, хотя и не дерзал упрекать ее за поведение.

Вскоре спор между двумя соперниками закончился весьма неожиданно. Среди постояльцев гостиницы в Беруике, где мы остановились, была некая чета из Лондона, ехавшая в Эдинбург с целью связать себя узами брака. Девица была дочерью и наследницей умершего ростовщика, бежавшей от своих опекунов и вверившей свою судьбу рослому ирландцу, который приехал с нею сюда в поисках священника, готового сочетать их браком без соблюдения тех формальностей, какие предписаны английским законом.

Не знаю, как обошелся дорогою жених со своей возлюбленной, однако же он начал терять ее расположение. По всей вероятности, Даттон приметил холодность с ее стороны и начал нашептывать ей о том, как жалко ему, что она подарила свою любовь портному, которым, по его словам, был ирландец. Это открытие окончательно отвратило ее от жениха, чем и воспользовался мой слуга, который начал втираться к ней в милость; сладкоречивый повеса без труда прокрался в ее сердце, доселе принадлежавшее другому. Решение они приняли без проволочек. Утром, на рассвете, в то время как бедняга ирландец храпел в своей постели, неутомимый его соперник нанял почтовую карету и отправился со своею леди в Колдстрим, за несколько миль отсюда, ближе к верховью Твида, где проживал некий священник, промышлявший такими делами, и они сочетались узами брака, прежде чем ирландец и помыслить о том успел. Когда же он проснулся в шесть часов утра и обнаружил, что птичка улетела, то поднял такой шум, что вызвал переполох во всем доме.

Первым попался ему на глаза форейтор, вернувшийся из Колдстрима, где он был свидетелем при бракосочетании и, помимо щедрого вознаграждения, получил от невесты розетку из лент, которую и приколол к своей шляпе. Покинутый жених едва не сошел с ума, узнав, что они уже вступили в брак и поехали в Лондон, а Даттон сообщил леди, будто он (ирландец) портной. Первым делом он сорвал бант со шляпы форейтора и отхлестал его лентой по ушам. Затем стал клясться, что будет преследовать соперника до врат ада, и приказал немедленно подать карету, запряженную четверкой, но вспомнив, что средства не позволяют ему такого способа путешествовать, принужден был отменить этот приказ.

Что касается меня, то я ровно ничего не знал о случившемся, покуда форейтор не принес мне ключей от моего сундука и чемодана, полученных им от Даттона, который поручил засвидетельствовать мне почтение и выражал надежду, что я прощу ему внезапный отъезд, ибо от такого его поступка зависело ею счастье. Не успел я уведомить дядюшку об этом происшествии, как в комнату ко мне ворвался без доклада ирландец и закричал:

— Клянусь честью, ваш слуга ограбил меня на пять тысяч фунтов, и я добьюсь сатисфакции, хотя бы меня завтра за это повесили!

Когда я спросил его, кто он такой, он отвечал:

— Зовут меня мистер Маклоуглин, но должно было бы звать меня Лейглин Онил, потому что происхожу я от Тер-Оуэна Великого, и я не хуже любого дворянина в Ирландии. А ваш мошенник слуга сказал, будто я портной, а это такая же ложь, как если б он назвал меня римским папой! Я был человек богатый, но растратил все, что имел. И вот, когда я попал в беду, мистер Косгрейв, модный портной с Саффок-стрит, выручил меня из тюрьмы и сделал своим личным секретарем; я оказался последним, кого он взял на поруки, потому что его друзья обязали его не брать никого, если нужно внести больше десяти фунтов. Дело в том, что он не мог отказать никому из просивших, а потому со временем разорился бы окончательно, и если бы продолжал вести такую жизнь, то очень скоро умер бы банкротом. Тогда стал я ухаживать за молодой леди, имевшей пять тысяч фунтов, за мисс Скиннер, которая согласилась делить со мной радость и горе. И вот сегодня она стала бы моей, если бы не вмешался этот мошенник, ваш слуга, который пробрался, как тать, и украл мое добро, а ей внушил, что я портной и что она идет замуж не за настоящего человека! Но черт возьми мою душу, если я не докажу мошеннику, что я в десять раз лучше, чем он или любой другой клоп из его соотечественников, только бы мне поймать его в горах Туллогобегли!

Когда он выпустил этот первый залп, я выразил сожаление, что он позволил так себя надуть, но сказал, что дело это до меня не касается, а парень, похитивший у нею невесту, лишил меня слуги.

— Не говорил ли я вам, — воскликнул он, — что настоящее имя ему Мошенник? О, если бы мог я разок ткнуть его шпагой, пускай тогда бахвалится до конца жизни!

Заслушав шум, дядюшка вошел в комнату и, узнав о происшествии, начал утешать мистера Онила, от которого сбежала его леди, и заметил, что тот счастливо избавился от беды: было бы хуже, если бы она сбежала после свадьбы. Однако ирландец был совсем другого мнения. Он заявил, что если бы он уже женился на ней, то пускай бы она бежала, когда ей угодно; он позаботился бы о том, чтобы она не могла забрать с собой деньги.

— Ах! — вскричал он. — Она — Иуда Искариот, она предала меня своим поцелуем и, как Иуда, унесла мешок и не оставила мне достаточно денег, чтобы оплатить обратный путь в Лондон. Теперь, когда я попал в беду, а мошенник, повинный в этом, оставил вас без слуги, вы могли бы взять меня на его место, и, клянусь Иисусом, это лучшее, что вы можете сделать!

Я попросил его извинить меня и объявил, что скорее готов мириться со всякими неудобствами, чем обращаться с потомком Тер-Оуэна Великого, как с лакеем. Потом я посоветовал ому вернуться к его приятелю, мистеру Косгрейву, и отправиться из Ньюкасла морем, а для этой цели снабдил его деньгами, после чего он удалился, как будто примирившись со своим несчастьем. Я нанял на пробу одного шотландца, Арчи М'Алпина, старого солдата, чей прежний хозяин недавно умер в Беруике. Это морщинистый старик, но за верность его мне поручилась миссис Хамрис, хозяйка гостиницы в Твидмауте, очень славная женщина, о которой с большим уважением отзываются все проезжающие по этой дороге.

Клинкер, без сомнения, почитает себя счастливым, избавившись от опасного соперника, и он слишком добрый христианин, чтобы роптать по случаю удачи Даттона. Даже мисс Дженкинс должна возрадоваться этому происшествию, когда хладнокровно о нем поразмыслит: если и запуталась она на некоторое время в сетях, расставленных ее тщеславию, то Хамфрп есть та Полярная звезда, к которой в конце концов обратится стрелка ее сердца. Ныне же ее тщеславию нанесен жестокий удар, ибо новый обожатель покинул ее ради другой возлюбленной. Эту весть она встретила неудержимым смехом, но вскоре разразилась рыданиями, истощившими наконец терпение ее хозяйки, которое, сверх всяких ожиданий, долго не изменяло ей.

Теперь же хозяйка открыла все шлюзы, задерживавшие до сей поры поток се попреков. Не только ругала она Дженкис за легкомыслие и нескромное поведение, но и завела речь о благочестии, сказав напрямик, что Дженкинс оступилась от веры и погрязла во грехе; наконец она пригрозила отправить ее восвояси отсюда, с самой границы королевства. За бедную Уинифред вступилось все семейство, не исключая даже обиженного ее воздыхателя, мистера Клинкера, который на коленях вымолил ей прощение.

Были, однако, и другие заботы, беспокоившие мисс Табиту. В Ньюкасле какой-то шутник сказал слугам, что в Шотландии нечего есть, кроме овсянки и бараньих голов, а когда обратились с вопросом к лейтенанту Лисмахаго, его слова скорее подтвердили, чем опровергли это сообщение. Узнав о таком обстоятельстве, тетушка наша весьма серьезно посоветовала своему брату приобрести вьючную лошадь и взять в дорогу для нашего пропитания ветчины, языков, хлеба, сухарей и всяких припасов, а мистер Брамбл столь же серьезно обещал подумать о ее совете. Но, убедившись, что никаких запасов не сделано, она снова о них заговорила, прибавив, что в Беруике есть неплохой рынок, где мы можем закупить припасы, и что лошадь моего слуги заменит нам вьючное животное.

Сквайр, пожав плечами, посмотрел на нее искоса с невыразимым презрением и, помолчав, сказал:

— Сестра, я с трудом могу поверить, что вы говорите всерьез.

Она же так мало была знакома с географией острова, что воображала, будто в Шотландию мы можем ехать только морем. Когда мы миновали Беруик и объявили ей, что находимся на шотландской земле, она с трудом поверила нашим словам. По правде сказать, в этом отношении большинство южных бриттов — жалкие невежды. Отсутствие любознательности и привычные насмешки — последствие старинной вражды — привели к тому, что жители южной части острова знают о Шотландии столько же, сколько о Японии.

Если бы не случилось мне бывать в Уэльсе, я был бы сильнее поражен приметной разницей между земледельцами, живущими по сю и по ту сторону Твида. Поселяне Нортумберленда здоровые, цветущие парни, опрятно и хорошо одетые; но шотландские земледельцы большей частью долговязы, тощи, черты лица у них грубые, цвет лица нездоровый, они грязны и оборванны, а их маленькие приплюснутые синие шапки придают им нищенский вид. Также и скот под стать своим погонщикам — худой, чахлый, плохо выкормленный. Когда я заговорил об этом с дядюшкой, он сказал:

— Правда, шотландские поселяне не выдержат сравнения с поселянами богатых графств южной Англии, но они ни в чем не уступают французским, итальянским и савойским крестьянам, не говоря уже о горных жителях Уэльса и красноногих ирландцах.

Добравшись до Шотландии, мы проехали шестнадцать миль по ужасной вересковой пустоши, и, если судить по ней, можно было не ждать ничего хорошего от внутренних областей государства, но, по мере того как мы подвигались вперед, вид становился лучше. Миновав Данбар, чистенький городок, расположенный на берегу моря, мы остановились в деревенской гостинице, которая удобствами своими превзошла все наши ожидания, но этого мы не могли почесть заслугой шотландцев, потому что хозяин — уроженец Англии. Вчера обедали мы в Хаддингтоне, когда-то значительном городе, ныне пришедшем в упадок, а вечером прибыли сюда в столицу, о которой я пока мало могу порассказать. Расположена она весьма живописно на склоне холма, на вершине которого находится укрепленный замок, а у подножья — королевский дворец.

Первое, что ударяет в нос иностранцам, называть не буду, но взор его поражает прежде всего невероятная высота домов; большей частью дома здесь пяти— шести— семи— и восьмиэтажные, а есть, как уверяли меня, и двенадцатиэтажные. Возведение таких строений, связанное с бесчисленными неудобствами, должно объяснить недостатком места. В самом деле, город полон людьми; но их внешность, язык и обычаи весьма отличаются от наших, и я едва могу поверить, что нахожусь в Великобритании.

Гостиница, где мы остановились (если можно назвать этот приют гостиницей), оказалась такой грязной и во всех отношениях дрянной, что дядюшка начал сердиться и приступы подагры у него возобновились. Припомнив, однако, что у него есть рекомендательное письмо к некоему законоведу, мистеру Мичелсону, он послал его со своим слугой, поручив передать поклон и сказать, что завтра явится к нему самолично. Но этот джентльмен тотчас посетил нас и настоял на том, чтобы мы поселились у него в доме, пока он подыщет для нас подходящую квартиру.

Мы с радостью приняли его приглашение и переехали к нему в дом, где были приняты и учтиво и радушно, к великому замешательству телушки, предрассудки которой хоть и начали блекнуть, но не совсем еще рассеялись. Сегодня, с помощью нашего друга, мы расположились в удобной квартире на четвертом этаже на Хай-стрит; в этом городе четвертый этаж почитается более приличным, чем первый. Воздух здесь, по всей вероятности, лучше, но нужны здоровые легкие, чтобы дышать им на таком расстоянии от поверхности земли. Однако ж, покуда существую я на земле, высоко или низко, я пребуду, доколе дышу, дорогой Филипс, вашим Дж. Мелфордом.

Эдинбург, 18 июля

Доктору Льюису

Любезный Льюис!

Эту часть Шотландии, прилежащую к Беруику, кажется, сама природа назначила служить барьером между двумя враждебными народами. Страна эта представляет пространную бурую степь, на которой ничего не растет, кроме вереска и папоротника; еще более мрачной предстала она нам, ибо ехали мы сквозь густой туман, непроницаемый уже ярдах в двадцати от кареты.

Сестрица моя начала делать кислые рожи и прибегать к нюхательной соли, Лидди побледнела, а мисс Дженкинс пришла в уныние. Но через несколько часов клубы тумана рассеялись, по правую руку показалось море, а по левую — слегка удаленные горы открыли красивую равнину, лежавшую между ними и морем; более всего удивило нас, что сия равнина покрыта была на много миль пшеницей, такой же отменной, как в самых плодородных частях южной Англии. Эти тучные хлеба стоят в открытом поле неогороженные, и земля ничем не удобряется, кроме как alga marina, или водорослями, которых у этих берегов изобилие; сие доказывает, что почва и климат здесь благоприятные, но земледелие еще не достигло того совершенства, как в Англии. Изгороди не только сохраняли бы в почве тепло и отделяли одно поле от другого, но и защищали бы хлеб от сильных ветров, которые нередки в этой части острова.

Данбар расположен весьма выгодно для торговли и имеет гавань, где малые суда могут стоять в полной безопасности, но заметно, что торговля здесь не процветает. Отсюда до самого Эдинбурга простираются непрерывной цепью красивые поместья, принадлежащие знатным особам и дворянам; поскольку каждое из них окружено парком и рощей, они очень украшают этот край, который без них был бы пустынен и гол.

В Данбаре есть славный парк с охотничьим домиком, принадлежащий герцогу Роксбургу, где Оливер Кромвель стоял главной квартирой, когда Лесли во главе шотландской армии захватил окрестные холмы и стеснил его так, что он вынужден был бы сесть на суда и уйти в море, ежели бы враги из-за своего фанатизма не лишились преимущества, достигнутого их генералом. Духовенство ихнее всяческими увещаниями, мольбами, уверениями и пророчествами подстрекнуло их спуститься с холмов и сокрушить филистимлян, и они покинули позиции, несмотря на все усилия Лесли обуздать их безумное исступление. Когда Оливер увидел, что они двинулись, он воскликнул:

«Благословен господь, предавший врагов в руки раба его!» и приказал своему войску запеть благодарственный псалом, как только шотландцы приблизились к равнине, где они и были наголову разбиты.

Вблизи Хаддингтона находится помещичья усадьба, постройка коей и все улучшения окрест стоили, говорят, сорок тысяч фунтов; но я не сказал бы, что мне очень понравилась архитектура ее или местоположение, хотя перед ней протекает тихая речка, берега которой не лишены приятности. Надумал было я посетить лорда Элибанка, которого я знавал в Лондоне много лет назад. Он проживает в этой части Лотиана, но уехал к кому-то на север. Вы частенько слыхали от меня об этом знатном дворянине, которого я давно уже почитаю за человечность и всеведущий ум, не говоря уже о том, что своеобычный его нрав весьма занимателен.

В Муссельбурге, однако же, мне повезло, и я пил чай со старым моим приятелем мистером Кардонелем и дома у него встретился с доктором С., приходским священником, юмор которого и беседа вселили в меня горячее желание познакомиться с ним поближе. Не удивляюсь, что эти шотландцы в любой части света прокладывают себе дорогу.

Городок этот расположен только в четырех милях от Эдинбурга, куда мы проследовали морским берегом по гладкому твердому песку, обнажившемуся после отлива.

Эдинбург, если смотреть, на него с этой дороги, имеет вид непривлекательный; ясно нельзя было разглядеть верхнюю часть города и замок, который, вследствие излучин дороги, показывал нам отдельные шпицы и башни, как бы поднимавшиеся над развалинами какого-то огромного здания. Дворец Холпруд стоит по левую руку при въезде в Канонгейт. Эта улица идет к воротам, называемым Нетербау, которые уже сломаны, и простирается на добрую милю от подножья до самой вершины холма, на котором величественно стоит замок. В рассуждении прекрасной ее мостовой, широты высоких домов по обе ее стороны, улица эта, несомненно, могла бы почитаться одной из самых красивых улиц Европы, ежели бы почему-то посредине ее не сгрудилось множество жалких домишек подобно тому, как Миддлроу на Холборне.

Город лежит на двух холмах и в лощине меж ними и, невзирая на его недостатки, вполне может сойти за столицу небольшого королевства. В нем много жителей, и он наполнен стуком карет и повозок. Сколько я мог заметить, в съестных припасах здесь недостатка нет. Говядина и баранина здесь не хуже валлийской, море снабжает рыбой в избытке, хлеб отменно хорош, вода превосходна, хотя, опасаюсь, ее не хватает для соблюдения чистоты и для других нужд; признать надобно, что шотландцы не очень о сем заботятся. Вода доставляется с близлежащей Горы по свинцовым трубам в водоем на Кестл Хилл, откуда распределяется так же по трубам в разные части города. Отсюда мужчины и женщины тащат ее на спине в бочонках вверх по лестницам на второй, третий, четвертый, пятый, шестой, седьмой и восьмой этажи для нужд отдельных семейств. На каждом этаже живет семейство, лестница у них общая и частенько бывает весьма грязная; надлежит ходить по ней осмотрительно, если не хочешь замочить башмаков. Но нет ничего разительнее контраста между тем, что находишь снаружи и внутри жилищ, ибо здешние хозяйки прежде всего пекутся об опрятности и украшении своего жилья, точно хотят отвести от себя обвинения и переложить их на всех остальных.

Вы не можете не знать здешнего обычая выливать нечистоты ночью в известные часы, прямо из окошек на улицу, подобно тому как это делают в Испании, Португалии и в некоторых городах Франции и Италии; с этим обычаем я не могу примириться, и хотя мусорщики весьма старательно убирают на рассвете сию гадость, но все же остается ее немало, чтобы оскорблять глаз и другие органы чувств тех людей, у которых привычка не убила деликатности.

Но здешние жители нечувствительны к таким впечатлениям и воображают, будто выказываемое нами отвращение не что иное, как притворство: следовало бы им сжалиться над иностранцами, непривычными к такого рода страданиям, да поразмыслить, не достойнее ли будет сделать усилия, дабы избавиться от упреков, которыми их награждают по сему поводу соседи.

Что касается до удивительной высоты здешних домов, то это нелепо по многим причинам; но одна из них прямо приводит меня в ужас, ибо в случае пожара в нижних этажах, когда общая лестница станет непроходима, положение семейств, живущих наверху, поистине ужасно. Чтобы предотвратить страшные последствия такого несчастного случая, надлежало бы сделать на каждом этаже двери из одного дома в другой, через которые жильцы смогли бы бежать от такой беды. Однако мы видим, как сила привычки повсюду одерживает верх над благоразумием и бесспорной выгодой.

Ежедневно, от часу до двух часов дня, жители Эдинбурга, занятые торговлей, и даже люди благородного происхождения стоят толпами на улице в том месте, где прежде была красивая, готической архитектуры, рыночная часовня, которую ныне, кстати сказать, можно увидеть неподалеку, в саду лорда Сомервилла; так вот толпа людей стоит прямо посреди улицы только по привычке, вместо того чтобы пройти несколько шагов до биржи, которая всегда пустует, либо до огороженной площади перед парламентом, украшенной превосходной конной статуей короля Карла II. Толпа эта собирается здесь послушать игру колоколов на стоящей поблизости колокольне. Колокола эти хорошо подобраны, музыкант, получающий жалованье от города, играет на них неплохо, и слушать их приятно, особливо поражают они слух чужестранца.

Гостиницы в Эдинбурге похуже, чем в Лондоне, но при помощи одного достойного джентльмена, коему меня препоручили, мы наняли хорошее помещение у одной вдовы благородного происхождения, миссис Локарт; тут я и останусь, покуда не осмотрю всего достойного внимания в сей столице и в окрестностях.

Начинаю чувствовать благие последствия путешествия. Ем, как простой фермер, сплю с полуночи до восьми часов утра без просыпу и наслаждаюсь ровным расположением духа, ни вялости, ни возбуждения не чувствую. Но каким бы приливам и отливам ни подвергалось мое душевное состояние, сердце мое не устанет возвещать о том, что я, любезный Льюис, пребываю вашим преданным другом и слугой М. Брамблом.

Эдинбург, 18 июля

Мисс Мэри Джонс, Брамблтон-Холл Милая Мэри!

Сквайр по доброте своей согласился упечатать мое глупенькое письмецо вместе со своим письмом. Ох, Мэри Джонс, Мэри Джонс! Какие были у меня пытки, и в каких я была трехволнениях! Господи, помилуй меня! Уж сколько дней была я ведьмой и драконом. Сатане удалось-таки испытать меня в виде Даттона, камардина при молодом сквайре, но, по милости божьей, он меня не одолел. Я думала, никакой беды тут нет пойти в тиатер в Невкасле и волосы убрать на парижский манер, да малость подрумянилась, потому как Даттон сказал, что лицо у меня бледное, ну вот я и позволила ему подмазать меня гишпанским маслом. А беспутные матросы с угольщиков и всякая шваль, которой только своя сажа и мила, напали на нас на улице и обозвали меня шлюхой и раскрашенной Изабелью и платье мне обрызгали грязью и попортили тройные гофрированные блонды, а были они совсем как новые. Горничной леди Грискин в Лондоне я за них заплатила семь шиллингов.

Спросила ж мистера Клинкера, что оно такое значит — Изабель, а он дал мне в руки Библию, и вот я прочитала об этой Изабели, накрашенной девке, ее выбросили из окошка, и прибежали собаки и лизали ее кровь. Но я не девка, и с божьей помощью ни одна собака не будет мою кровь лизать. Боже упаси, аминь!

А уж этот Даттон волочился за мной и улещивал меня, а потом украл у ирландца невесту и был таков, бросил и меня, и своего хозяина. Да по мне провались он совсем! Но из-за него натерпелась я горя. Хозяйка ругалась, как сумасшедшая, но было мне в утешение, что все семейство за меня заступилось, и даже мистер Клинкер упрашивал простить меня на обеих коленках, хотя богу известно, уж у него-то была причина жалобиться, но он — добрая душа, переполненная христианским смирением, и придет такой день, когда он получит награду.

А теперь, милая Мэри, приехали мы в Хединборог, к шотландцам, и они за наши денежки довольно ласковы, хоть я поихнему не говорю. Но нечего им надувать иностранцев, потому как на ихних домах понавешены бумажки, что сдаются они со всякими удобствами, а во всем ихнем королевстве не найдешь нужника, и для бедных слуг только всего — и есть, что бочка с положенным поперек ухватом, и туда сливают раз в день все горшки со всего дома, а в десять часов вечера все, что наберется в этой самой бочке, выливают из заднего окошка на улицу или в переулок, а служанки кричат прохожим: «Бер-регись!» а это значит: «Спаси вас бог!», и так делают каждый вечер в каждом доме в этом Хединбороге. Сами понимаете, Мэри Джонс, какой преятный аромат идет от такого множества духовитых бочек. Но, говорят, этот запах пользителен для здоровья, да я и сама тому верю, потому как случилось у меня нерасположение в духе и стала я думать об Изабеле и мистере Клинкере и уж совсем собралась упасть в истерику, а тут эта самая вонь, не при вас будь сказано, как шибанет мне в нос, я и чихнула три раза сряду, и чудо, как меня это взбодрило, вот это она самая причина и есть, почему у них тут в Хединбороге не бывает истерики.

Наговорили мне еще, будто нечего тут есть, окромя как овсянку и бараньи головы, я сдуру и поверила, а должна была бы смикнуть, что не может быть головы без тела. И в самый сегодняшний день ела я за обедом нежную ногу вэлского барашка и цветную капусту, а овсянку пущай едят здешние слуги, такие они горемыки, и многие ходят без башмаков и чулок.

Мистер Клинкер говорит мне, что здесь большая нужда в евангельском учении, но боюсь, ох, боюсь, как бы кто из нашего семейства не свернул с пути праведного. Была б я сплетницей, нашлось бы у меня о чем порассказать. Хозяйка моя ужасти как перемигивалась и пересмеивалась со старым шотландским офицером по прозванию Лишмахага.

Он похож на чучело, его поставил наш садовник пугать ворон, а что из этого выйдет, одному богу ведомо. Но как будет, так будет, а про меня никто не скажет, что я хоть словечком обмолвилась… Передайте мой поклон Сауле и кошке. Надеюсь, она получила мой букварь и будет прележно учиться, а об этом, милая Молли, молится не покладая рук любящая вас подруга Уин Дженкинс.

Хединбороа, 18 июля

Сэру Уоткину Филипсу, баронету, Оксфорд, колледж Иисуса

Дорогой Филипс!

Если поживу я подольше в Эдинбурге, то сделаюсь настоящим шотландцем. Дядюшка замечает, что я уже понемножку усваиваю местное произношение. Люди здесь так общительны и учтивы с иностранцами, что я незаметно втягиваюсь в русло их нравов и обычаев, хотя они отличаются от наших более, чем вы можете себе представить. Однако ж различие это, столь поразившее меня по приезде сюда, я теперь едва примечаю, а мое ухо совсем примирилось с шотландским произношением, которое я даже нахожу приятным в устах хорошенькой женщины. Местный диалект дает понятие о милой простоватости. Вы и вообразить не можете, как нас ласкали и чествовали в «славном городе Эдинбурге», где мы приняты в число вольных граждан и членов гильдии по особой милости магистрата.

В Бате дали мне забавное поручение к одному из жителей сей столицы. Куин, узнав о нашем намерении посетить Эдинбург, вынул из кармана гинею и попросил, чтобы я пропил ее в таверне с близким другом его и собутыльником мистером Р. К., здешним законоведом. Я охотно согласился исполнить поручение и, взяв гинею, сказал:

— Благодарю за подарок.

— А в придачу за головную боль, если выпьете вдосталь! — смеясь, отвечал Куин.

С этим поручением я отправился к мистеру К., который встретил меня с распростертыми объятиями и, согласно условию, назначил место свидания. Он собрал веселых ребят, с которыми я чудесно провел время, и старался изо всех сил воздать должное мистеру К. и Куину. Но увы! Оказался я новичком среди ветеранов, которые сжалились над моей молодостью, и уж не знаю, как доставили меня утром домой. Что до головной боли, то Куин ошибся: кларет был слишком хорош, чтобы так грубо обойтись со мной.

Между тем как мистер Брамбл ведет здесь беседы с серьезными учеными мужами, а наши женщины развлекаются, обмениваясь визитами с шотландскими леди, приятнейшими и добрейшими созданиями, я коротаю время с эдинбургскими щеголями, которые наряду с остроумием и живостью наделены изрядной проницательностью и самообладанием, каковые нечасто подметишь у их соседей в счастливую пору юности. Шотландец не проронит ни словечка, которое могло бы показаться обидным кому-нибудь из собеседников, и вы никогда не услышите злословия о другой нации. В этом отношении должно признать, что мы несправедливы к шотландцам и не чувствуем к ним благодарности, ибо, поскольку я могу судить, они питают подлинное уважение к уроженцам южной Британии и говорят о нашей стране не иначе, как благожелательно.

Однако им чуждо рабское подражание нашим модам и модным порокам. Все их обычаи и распорядок жизни, общественной и домашней, их дела и развлечения отличаются своеобразием. Этим своеобразием отмечена их наружность, одежда, манеры, их музыка и даже кухня. Наш сквайр утверждает, что во всем мире не знает он другого народа, у которого столь ярко выражен национальный характер.

Упомянув о кухне, я должен сказать, что некоторые их блюда не только вкусны, но и изысканны; но я еще не настолько шотландец, чтобы смаковать паленую баранью голову и хегис, которые были поданы по нашей просьбе на стол, когда мы обедали однажды у мистера Мичелсона. Паленая баранья голова напомнила мне историю Конго; в сей книге я читал о том, как продают на рынках головы негров, а хегис — смесь из рубленых легких, печенки, сала, овсяной муки, лука и перца, которою начинен бараний желудок, — немедленно возымел действие на мой собственный желудок, деликатная же мисс Табби изменилась в лице, после чего предмет нашего отвращения был тотчас по знаку хозяина убран со стола.

Шотландцы вообще питают к этому кушанью нечто вроде национального пристрастия, а также и к овсяному хлебу, который подают за каждым столом в виде тонких треугольных лепешек, а пекут его на железных листах, именуемых «гердл». Многие уроженцы Шотландии, даже из высших слоев общества, предпочитают этот хлеб пшеничному, который у них очень хорош.

Помните, как мы докучали бедному Мюррею из Балиолколледжа вопросами, неужели в Шотландии нет никаких других плодов, кроме репы. И в самом деле, здесь подают к столу репу, но не вместо десерта, а как hors d'oeuvres 53 или для возбуждения аппетита, — так во Франции и в Италии подают в промежутках между более питательными блюдами редиску; но должно отметить, что здешняя репа превосходит по сладости, нежности и аромату репу английскую так же, как дыня простую капустную кочерыжку. Здесь репа маленькая, конической формы, желтоватая, с очень тонкой кожицей и, не говоря уж о приятном ее вкусе, весьма ценится как противоцинготное средство.

Что касается до ягод и фруктов, поспевающих в эту пору года, например вишен, крыжовника, смородины, то в них нет недостатка в Эдинбурге, а в садах некоторых джентльменов, проживающих в окрестностях, есть абрикосы, персики с пушистой и гладкой кожицей и даже виноград. А в нескольких милях от сей столицы я видел даже очень хорошие ананасы. Впрочем, дивиться тут нечему, если мы вспомним, что разница между здешним климатом и лондонским очень невелика.

Большое удовольствие доставило нам посещение всех достопримечательных мест в городе и за десять миль от него в окрестностях. В замке есть королевские покои, где иногда живал монарх, и здесь заботливо хранятся королевские регалии, как-то: корона, говорят, весьма ценная, скипетр и государственный меч, украшенный дорогими каменьями. Народ ревниво оберегает эти знаки верховной власти: когда, во время заседания парламента Объединенного королевства, распространился слух, будто они отправлены в Лондон, начался такой бунт, что лорд-комиссара разорвали бы на части, если бы он, дабы успокоить народ, не показал ему этих регалий.

Дворец Холируд красив своей архитектурой, но находится в темной, и, кажется, мне, нездоровой низине, точно построили его тут для того, чтобы спрятать от глаз. Покои просторные и высокие, но мебели в них нет, а что касается до портретов шотландских королей, от Фергуса I до короля Вильяма, то это жалкая мазня, и почти все они созданы одним и тем же художником, писавшим их либо так, как подсказывала ему его фантазия, либо с носильщиков, нанятых для этой цели.

Все лондонские увеселения находим мы и в Эдинбурге, только в более скромном виде. Есть здесь хороший оркестр, в котором играют джентльмены на разных инструментах. Все шотландцы имеют склонность к музыке. Каждый, кого бы вы ни встретили, играет на флейте, скрипке или виолончели, и есть здесь некое знатное лицо, чьи сочинения вызывают общий восторг. Труппа актеров очень недурна, и теперь открыли подписку на постройку нового театра. Но больше всего нравятся мне здесь ассамблеи.

Мы побывали на охотничьем бале, где я был поражен при виде стольких прекрасных женщин. Англичане, никогда не бывавшие за Твидом, заблуждаются, полагая, будто шотландские леди не блистают красотой; я же по чистой совести смею утверждать, что никогда не видывал такого множества красивых женщин, приехавших на бал. На конные состязания в Лейте съезжается лучшее общество из отдаленных провинций; стало быть, полагаю я, мы видели всех красавиц сего королевства, собравшихся, так сказать, в одном фокусе, столь ослепительном, что сердце мое едва могло устоять. Скажу вам, как другу, оно потерпело урон от ярких глаз очаровательной мисс Р-м, с которой я имел честь танцевать на бале. Графиня Мельвиль притягивала взоры и вызывала восхищение всех присутствующих. Ее сопровождала миловидная мисс Грив, одержавшая много побед, да и моя сестра Лидди привлекала внимание на ассамблее. В Эдинбурге провозглашают за нее тосты, называя ее «прекрасной валлийкой», и вина выпито уже немало, но на бале с бедняжкой приключилась беда, которая всех нас очень встревожила.

Молодой джентльмен, вылитый портрет этого негодяя Уилсона, подошел к ней и пригласил на менуэт, и внезапное его появление так взволновало ее, что она упала в обморок. Я называю Уилсона негодяем потому, что если бы он был джентльменом и имел честные намерения, он давно бы уже явился под настоящим своим именем. Признаюсь, кровь моя закипает от негодования, когда я думаю о дерзости этого человека, и будь я проклят, если не… Но не буду по-женски браниться… Может быть, время предоставит мне случай…

Слава богу, причина нездоровья Лидди остается тайной. Леди — распорядительница бала, полагая, что ей стало дурно от жары, приказала перенести ее в другую комнату, где она вскоре оправилась и могла вернуться и принять участие в контрдансах, в которых шотландские девицы отличаются такою живостью и ловкостью, что кавалеры едва-едва за ними поспевают.

Кажется, тетушка наша мисс Табита лелеяла надежду одержать на этой ассамблее немало побед над кавалерами. Несколько дней совещалась она с модистками и портнихами, готовясь к празднику, на коем и появилась в платье из узорчатой ткани, такой толстой и тяжелой, что в эту пору года человеку с живым воображением достаточно было взглянуть на нее, чтобы вспотеть. Один менуэт она танцевала с приятелем нашим мистером Мичелсоном, который оказал ей эту честь, побуждаемый радушием и вежливостью. В другой раз ее пригласил молодой лэрд из Балимаухепла, который прибыл на бал случайно и не сразу мог найти себе другую даму. Но первый был человек женатый, второй же не обратил внимания на ее прелести, а потому она стала хмурой и придирчивой.

За ужином она сказала, что шотландские джентльмены обучаются учтивости, если случится им попутешествовать, а потому очень жаль, что не все они пользуются случаем побывать в чужих краях. Женщин она обозвала неуклюжими, мужеподобными созданиями: танцуя, они брыкаются, как жеребята, не имеют понятия о грациозных движениях, и платья их сшиты ужасно. Но, по правде сказать, на этой ассамблее сама Табби была уморительна, а одета хуже всех. Пренебрежительное отношение к ней мужчин сделало ее недовольной и сварливой; все было ей не по вкусу в Эдинбурге, и она докучала своему брату просьбами уехать отсюда, но вдруг примирилась с этим городом из религиозных соображении.

Есть здесь секта фанатиков, отпавших от государственной церкви и именуемых «вероотступниками». Они не признают земной главы церкви, отвергают вмешательство мирян в церковные дела и исповедуют методистское учение о новом рождении, новом свете, о силе благодати, о недостаточности добрых дел и о воздействии духа святого. Мисс Табиту в сопровождении Хамфри Клинкера допустили в одну из их молелен, где оба они узнали много назидательного. Ей посчастливилось завязать знакомство с набожным христианином по имени мистер Мофат, который силен в молитве и частенько помогает ей в домашних благочестивых упражнениях.

Никогда не видывал я на конных состязаниях в Англии такого стечения людей светских, как на состязаниях в Лейте. Тут же поблизости, на лугу, который называется Линкс, эдинбургские жителя забавляются игрою, именуемою гольфом, причем употребляют особенные клюшки с роговым наконечником и маленькие упругие кожаные мячики, набитые перьями; они поменьше наших теннисных мячей, но более тверды. По ним они ударяют с такой силой и ловкостью, перегоняя из одной ямки в другую, что мячи летят невероятно далеко. Шотландцы так любят это развлечение, что в погожий день вы можете увидеть множество людей всех сословий, от главного судьи до последнего лавочника, которые с превеликим воодушевлением бегают все вместе за своими мячами.

Показали мне, между прочим, компанию игроков в гольф, из коих самому молодому стукнуло восемьдесят лет. Все эти люди имеют независимое состояние и большую часть столетия забавлялись сей игрой, никогда не чувствуя никакого недомогания или скуки и не ложась спать без того, чтобы не влить в себя полгаллона кларета. Эти постоянные упражнения, а также свежий морской воздух, без сомнения, должны возбуждать аппетит и закалять тело против всех обычных болезненных припадков.

Конные состязания в Лейте дали повод к другому увеселению, весьма своеобразному. Есть в Эдинбурге общество или корпорация рассыльных, называемых «кэди», которые бродят ночью по улицам с бумажными фонариками и весьма искусно исполняют всякие поручения. Эти парни, хотя одеждой им служат лохмотья, а речь их грубовата, удивительно смышленый народ и славятся своею честностью, так что не бывало случая, чтобы какой-нибудь кэди обманул человека, давшего ему поручение. Они столь осведомлены, что знают не только всех жителей Эдинбурга, но и каждого иностранца, хотя бы прожил он здесь не более суток, и ни одно дельце, даже самое секретное, не ускользнет от их внимания.

Особенно прославились они своим умением исполнять одну из обязанностей Меркурия, но что касается до меня, то я ни разу не нанимал их для этих дел. Случись у меня такая нужда, мой собственный слуга, Арчи М'Алпин, управится не хуже любого эдинбургского кэди, и я не ошибусь, если скажу, что когдато он входил в это братство.

Как бы там ни было, но кэди решили дать обед и бал в Лейте и пригласили всю знатную молодежь и всех молодых джентльменов, прибывших на конные состязания. Приглашение свое они сопроводили уверением, что знаменитые леди

— жрицы наслаждения — украсят сей праздник своим присутствием. Я получил пригласительную карточку и отправился туда с полудюжиной своих знакомых.

В большой зале были составлены в длинный ряд столы, накрытые скатертью, и здесь расположилось человек восемьдесят гостей — лорды, лэрды и другие джентльмены, куртизанки и кэди, все вместе, вперемежку, как невольники и их господа во время сатурналий в Древнем Риме. Провозглашателем тостов, сидевшим во главе стола, был некий кэди Фрезер, старый сводник, славившийся остроумием и сметливостью, всеми уважаемый и хорошо известный гостям мужского и женского пола, здесь собравшимся. Он заранее заказал обед и вино. Позаботился также и о том, чтобы все его собратья явились в пристойном наряде и чистом белье; сам же он надел в честь праздника парик с тремя косичками. Уверяю вас, пиршество было изысканное и изобильное, приправленное тысячью шуток, которые споспешествовали общему веселью и доброму расположению духа приглашенных на пиршество.

После десерта мистер Фрезер предложил следующие тосты, которые я не берусь объяснять: «За лучшее в христианском мире», «За договор Гиббса», «За благоденствие нищего», «За короля и церковь», «За Великобританию и Ирландию», Потом, наполнив бокал и повернувшись ко мне, он сказал:

— Мистер Мелфорд, да воцарится согласие между Джоном Булем и его сестрой-замарашкой!

После этого он выбрал одного лорда, долго жившего за границей, и воскликнул:

— Милорд, подымаю бокал за тех знатных особ, которые усвоили добродетель тратить деньги в своей родной стране!

Вслед за этим он обратился к одному члену парламента с такими словами:

— Мистер… конечно, вы не будете возражать, если я возглашу: стыд и позор на голову того шотландца, который продает свою совесть и свой голос!

Третье саркастическое замечание было обращено к человеку, разодетому очень пышно, который, начав с малого, нажил себе состояние игрою. Наполнив бокал и назвав этого человека по имени, Фрезер сказал:

— Многие лета хитрому парню, который ушел в поход с дырявым карманом, а домой вернулся с метком серебра!

Когда все эти тосты были встречены громкими возгласами одобрения, мистер Фрезер потребовал стаканы вместимостью в пинту и наполнил свой стакан до краев. Потом он встал и, когда все его товарищи последовали его примеру, воскликнул:

— Милорды и джентльмены! Поднимаю эту чашу в благодарность за великую и незаслуженную честь, которую вы оказали сегодня вашим бедным посыльным!

С этими словами все они мигом осушили стаканы, вскочили со стульев, и каждый встал позади кого-нибудь из гостей, восклицая:

— А теперь мы опять кэди вашей милости!

Лорд, которого мистер Фрезер ужалил прежде всех своею сатирой, стал возражать против отказа его от провозглашения тостов. Он сказал, что гости собрались по приглашению кэди, а потому он надеется, что угощение будет на их счет.

— Ничуть не бывало, милорд! — воскликнул Фрезер. — Ни за что на свете не позволю я себе такой дерзости! Я отродясь не обидел ни одного джентльмена и уж, конечно, на старости лет не окажу неуважения такому почтенному собранию.

— Ну, что ж, — сказал его лордство, — вы показали свое остроумие, а потому имеете право сберечь свои деньги. Мне вы дали добрый совет, и я его принимаю с охотой. Раз вы добровольно покинули свое место, я с разрешения любезных гостей займу его и буду почитать себя счастливым, если меня провозгласят «отцом пиршества».

Его тотчас избрали и с бокалами в руках поздравили с новой его ролью.

Бутылки кларета беспрерывно ходили по кругу, покуда стаканы не начали, казалось, плясать на столе, и, может быть, сие и послужило поводом для леди потребовать музыку. Бал начался в другой зале в восемь часов вечера, но уже совсем рассвело, когда я добрался до дому, и, без сомнения, его лордству пришлось уплатить изрядные деньги по счету.

Короче говоря, несколько недель я веду такую разгульную жизнь, что дядюшка начинает беспокоиться о моем здоровье и весьма серьезно утверждает, что всеми своими недугами он обязан излишествам, которым предавался в молодости. Мисс Табита говорит, что как для души моей, так и для тела было бы спасительное вместо посещения пирушек пойти с мистером Мофатом и с нею послушать проповедь преподобного мистера М'Коркендела.

Клинкер вздыхает и частенько усовещивает меня, умоляя позаботиться о моем драгоценном здоровье, и даже Арчи М'Алпин, когда случается ему быть во хмелю (а это бывает чаще, чем мне бы хотелось), произносит длинные поучения о воздержании и трезвости и рассуждает так мудро и глубокомысленно, что если бы мог я предоставить ему профессорскую кафедру, то охотно отказался бы и от благих его увещаний, и от услуг, ибо учителя надоели мне еще в alma mater.

Однако же я не настолько поглощен веселой жизнью Эдинбурга, чтобы не хватало у меня времени участвовать в поездках, предпринимаемых нашим семейством. Мы не только осмотрели все города и деревни милях в десяти от столицы, но и переправились через Фрит, морской залив шириною в семь миль, который отделяет Лотиан от графства или, как говорят шотландцы, от «королевства Файф». Здесь много больших лодок для перевоза из Лейта в Кингхорн, местечко, находящееся по ту сторону залива.

Три дня назад погрузилось в одну из таких шлюпок все наше семейство за исключением моей сестры, которая чрезвычайно боится путешествия по воде, почему и была оставлена на попечение миссис Мичелсон. Мы быстро и благополучно добрались до Файфа, где осмотрели много бедных приморских городков, в число которых входит Сент-Эндрьюс — остов некогда славного города. Но гораздо больше понравились нам красивые загородные дома и замки, которых в сей части Шотландии великое множество.

Вчера при хорошей погоде и попутном ветре мы снова сели в лодку, чтобы вернуться в Лент. Но не проехали мы и половины пути, как небо внезапно заволокло тучами, ветер изменился и подул нам прямо в лицо, так что мы принуждены были остальную часть пути либо кружить, либо идти другим галсом. Короче сказать, сильный ветер перешел в штормовой, полил дождь, и спустился такой туман, что мы не видели ни города Лейта, к которому направлялись, ни даже Эдинбургского замка, хотя он и стоит на холме.

Нечего и говорить, что все мы очень встревожились. В то же время большинство пассажиров почувствовало тошноту, за которой последовала жестокая рвота. Тетушка умоляла брата, чтобы он отдал приказание лодочникам повернуть назад в Кингхорн, и дядюшка в самом деле сделал им такое предложение, но они уверяли его, что никакой опасности нет. Видя их упорство, мисс Табита начала ругаться и потребовала, чтобы дядюшка применил свою власть мирового судьи. Хоть его тоже тошнило и он брюзжал, однако ж не мог не посмеяться над этим мудрым советом и объяснил ей, что власть его не простирается так далеко, а если бы и простиралась, все равно он разрешил бы этим людям поступать по-своему, ибо было бы крайне самонадеянно вмешиваться в исполнение ими своих обязанностей.

Мисс Уиннифред предавалась полному очищению с помощью мистера Хамфри Клинкера, который вместе с нею участвовал и в молитве и в извержении. Почитая непреложным, что недолго остается нам жить на этом свете, он обратился с духовным утешением к мисс Табите, которая отвергла его с негодованием и заявила, чтобы он приберег свою проповедь для тех, у кого есть время слушать такую чепуху. Дядюшка сидел в раздумье, не говоря ни слова, мой слуга Арчи прибег к бутылке бренди, к которой присосался так, что я подумал, не дал ли он клятву умереть от любого напитка, только бы не от морской воды; но от бренди он хмелел не больше, чем если бы это и в самом деле была морская вода. Что до меня, то меня слишком тошнило, чтобы думать о чем-нибудь другом.

Между тем на море вздымались волны вышиной с гору; лодку швыряло с такой силой, что, казалось, она вот-вот разлетится на куски; трещали снасти, ревел ветер, сверкала молния, грохотал гром, а дождь низвергался потоками. Всякий раз, как лодку поворачивали на другой галс, волна захлестывала нас; и мы промокли до костей. Когда, лавируя, мы решили, что теперь нам удастся обогнуть мол, нас отнесло к подветренной стороне, и сами лодочники начали опасаться, не начнется ли отлив раньше, чем мы покинем подветренную сторону; вскоре, однако, порыв ветра вынес нас в тихие воды, и в час пополудни мы благополучно сошли на берег.

— Конечно, все мы должны были погибнуть, если б особливо не пеклось о нас провидение! — вскричала Табби, почувствовав под ногами terra firma 54.

— Совершенно верно, — отвечал дядюшка, — но я разделяю мнение славного шотландского горца: после такого же плавания, как сие, его приятель сказал ему, что он в большом долгу перед провидением. «Что правда, то правда, — отвечал Доналд, — но клянусь своей душой, я больше не буду доставлять хлопоты провидению, покуда стоит мост в Стирлинге!»

Да будет вам известно, что Стирлингский мост находится милях в двадцати вверх по течению реки Форт, а здесь ее устье.

Я не приметил, чтобы от этого приключения пострадало здоровье нашего сквайра, но бедная Лидди чувствует недомогание. Боюсь, что у бедняжки тяжело на сердце, и это опасение очень. меня тревожит, ибо она в самом деле премилое создание.

Завтра или послезавтра едем мы в Стирлинг и Глазго и думаем добраться до горных областей Шотландии, после чего повернем назад, на юг. А теперь передайте мой поклон всем нашим друзьям в окрестностях Карфакса и верьте, что я остаюсь всегда ваш Дж. Мелфорд.

Эдинбург, 8 августа

Доктору Льюису

Я был бы весьма неблагодарным, любезный Льюис, ежели не размышлял бы и не отзывался с похвалой о здешнем народе, который за несколько недель оказал мне такие услуги и гостеприимство, каких я не находил ни в одной стране во всю жизнь мою. Может статься, благодарность, вызванная этими благодеяниями, помешает беспристрастию моих заметок, ибо человек столь же склонен к предубеждению из-за оказанных ему благодеяний, сколь и к предрассудкам, порожденным личной неприязнью. Если даже я и пристрастен, так уже одно то хорошо, что я избавился от недостойных предрассудков, которые всосал с молоком матери.

Первые впечатления, которые получает англичанин в этой стране, не споспешествуют уничтожению его предрассудков, ибо сравнивает он все виденное здесь с тем, что видел у себя на родине, а такое сравнение неблагоприятно для Шотландии, если судить по внешности: например, возделывание полей, наружность большей части жителей, язык, ими употребляемый. Доводы мистера Лисмахаго меня не убедили настолько, чтобы я не считал, что ради самих же шотландцев будет лучше, ежели они усвоят английские выражения и произношение, особливо те, кто намерен искать счастье в южной Британии.

Знаю я по опыту, какую власть над англичанином имеет слух и как он насмехается, когда слышит, что на его родном языке говорят с иностранным или провинциальным произношением. Знавал я члена палаты общин, который говорил весьма правильно и с великой выразительностью, но привлечь к себе внимание никак не мог, ибо изъяснялся на шотландском диалекте, который (не в обиду будь сказано лейтенанту Лисмахаго) придает некий простоватый оттенок даже самым благородным и возвышенным суждениям. Свое мнение по сему поводу я высказал кое-кому из здешних умных людей, добавив при этом, что следовало бы поручить нескольким уроженцам Англии обучение в школах нашему отечественному языку, и тогда лет через двадцать неприметно исчезнет различие между произношением юных жителей Эдинбурга и Лондона.

Гражданские учреждения в Шотландии и в столице ее скроены совсем по другому образцу, нежели в Англии, за исключением некоторых, что явилось необходимым последствием Унии.

Здешние судебные установления достойны уважения, а судьи — люди уважаемые и умелые. Я прослушал несколько дел, разбиравшихся в этом почтенном судилище, и мне весьма понравилось не только красноречие адвокатов, но и основательность их доводов. Законодательство шотландцев основано в большой мере на римском праве, и, стало быть, судопроизводство их весьма отлично от производства в английских судах, но, мне кажется, у них есть бесспорное перед нами преимущество в порядке раздельного допроса свидетелей и в устройстве суда присяжных, которое позволяет избежать зла, указанного Лисмахаго, о чем я писал в последнем своем письме.

Университет в Эдинбурге украшают превосходные профессора; особливо славится по всей Европе медицинская школа. Те, кто обучается сей науке, могут изучить в совершенстве все ее отрасли, так как там преподают теорию и практику медицины, анатомию, химию, ботанику, фармакологию, а сверх того естественную историю и экспериментальную физику; и обучают всему этому люди, известные своими дарованиями. К тому же еще более споспешествует обучению больница, равной коей я не видывал среди благотворительных заведений. Кстати об этих заведениях: здесь есть несколько больниц, которые содержатся на богатые вклады и управляются отменно; они служат городу не только на пользу, но и для украшения. Упомяну лишь о большом работном доме, где лишенные средства к жизни бедняки получают работу по своим силам и где все так толково устроено, что они могут содержать себя на труды рук своих, и во всей столице не увидишь ни одного нищего. Такого рода заведению подал пример лет тридцать назад город Глазго.

Даже духовенство в Шотландии, которое столь давно обвиняли в изуверстве и пустосвятстве, ныне числит в своих рядах немало священников, прославившихся ученостью и достойных уважения за терпимость. Мне удалось услышать проповеди, которые не только удивили меня, но и доставили удовольствие. Славные жители Эдинбурга ныне уже не считают, будто грязь и паутина составляют главную принадлежность дома божьего. В некоторых церквах находятся такие украшения, которые лет сто назад вызвали бы и в Англии бунт, а церковному пению обучает некий преподаватель из Дархемского собора. Не удивлюсь, ежели через несколько лет услышу церковное пение, сопутствуемое игрой на органе.

Эдинбург есть теплица дарований. Мне посчастливилось познакомиться со многими первостепенными сочинителями, с такими, как оба Юма, Робертсон, Смит, Уоллес, Блер, Фергюсон, Уилки и другие, и всех их я нашел столь же приятными в беседе, сколь поучительны они и занимательны в своих писаниях. Этим знакомством я обязан дружбе с доктором Карлейлем, которому не хватает только охоты видеть свое имя напечатанным рядом с другими именами.

Члены магистрата Эдинбурга избираются каждый год и, по-видимому, пользуются по заслугам властью и уважением. «Лорд-провост» — соответствует по своему сану лондонскому лорд-мэру, а «четыре бальи» — нашим олдерменам. Есть здесь «гильдейский старшина», который ведает торговыми делами, есть казначей, городской клерк и совет старшин, куда каждый год выбирают по очереди представителей каждого сообщества ремесленников или мастеровых. Хотя этот город расположен так, что его невозможно содержать в чистоте и сделать вполне удобным для жизни, однако же он имеет величественный вид, вызывающий почтение. Замок великолепен как по местоположению своему, так и по архитектуре. Укрепления его содержатся в полном порядке, гарнизон состоит из опытных солдат, сменяемых каждый год; однако же он не выдержал бы доброй осады по всем правилам современной войны.

Холм, на коем воздвигнут замок, простирающийся от внешних ворот до нагорного конца Хай-стрит, служит горожанам местом гулянья, и с него открывается прекрасный вид через залив на графство Файф и на городки по морскому берегу, которые позволяют думать, что торговля здесь процветает. Но, правду сказать, городки эти пришли в упадок со времен заключения Унии, ибо Шотландия лишилась тогда в большой мере выгод от торговли с Францией.

Дворец Холируд по архитектуре подобен драгоценности, брошенной в яму, где ее разглядеть невозможно; разумный зодчий не мог, конечно, избрать такого местоположения, и, видно, вынужден был строить на месте старого замка, который раньше был монастырем. Эдинбург распространяется больше на юг, и там разбиты по английскому обычаю красивые площади, а в северной части горожане затеяли некоторые улучшения, и когда они будут сделаны, то весьма послужат благолепию столицы.

Морская пристань находится в миле от столицы, в процветающем городке ^ейте, и там я видел до сотни кораблей, стоявших на якоре. Должен сказать, что любопытства ради я пересек в боте залив и пробыл два дня в графстве Файф, известном своим плодородием и множеством великолепных усадеб. Во всех частях Шотландии я видел невероятное количество аристократических поместий; милях в пяти от Эдинбурга, в поместьях Далкейт, Пинки, Иестер и лорда Хоптауна усадьбы не хуже королевских дворцов, и каждую из них любой монарх может избрать своей резиденцией. Кажется, шотландцы чванятся этими величественными памятниками. Ежели позволено мне будет присоединить несколько слов критики к замечаниям о чтимом мною народе, я должен сказать, что тщеславие, по-видимому, есть слабость шотландцев. Боюсь, что и гостеприимство не свободно у них от чванства. Я наблюдал, как они прилагают особое старание показать прекрасное свое столовое белье, коего у них уйма, мебель, серебро, все домашнее хозяйство и запасы разнообразных вин, а что до сего товара, то тут они поистине расточительны. Житель Эдинбурга не довольствуется тем, чтобы сравняться с горожанином Лондона, который вдесятеро богаче его, но полагает, будто он должен превзойти лондонского жителя расходами на угощение и его изысканностью.

Хотя усадьбы шотландской знати и дворян обращают на себя внимание пышностью и великолепием, но, по моему разумению, сады их и парки не могут сравниться с англиискимн; сие тем более примечательно, что, по словам остроумного мистера Филиппа Миллера из Челси, почти все садовники в южной Британии суть уроженцы Шотландии. Мурава здешняя не может равняться с английской. Здешние парки разбиты не столь хорошо, как надлежало бы применительно к genus loci 55, и здесь ухаживают не столь рачительно за лужайками, аллеями и живыми изгородями. Деревья посажены правильными рядами, что отнюдь не так приятно взору, как ежели бы они были разбросаны купами и разделены просеками, будто выросли сами собой. Ели и сосны, которые здесь насаждают вокруг домов, имеют печальный, погребальный вид в летнюю пору; должен, однако же, признать, что они доставляют весьма нужный строевой лес и защищают от холодных северных ветров; к тому же они растут на самой худой земле и наполняют чудесным смолистым бальзамом воздух, который делается от сего здоровым и целительным для слабых легких.

Мы с Табби натерпелись страху, возвращаясь морем с берега графства Файф. Она боялась утонуть, а я боялся схватить простуду, ибо весь вымок в морской воде, но на сей раз мы, к счастью, отделались одним страхом. Табби пребывает в полном здравии, и я сожалею, что не могу сказать того же о Лндди. С бедняжкой делается что-то непонятное; румянец у нее блекнет, она теряет вкус к пище, стала унылой, печальной, и нередко находят ее в слезах. Брат ее подозревает, что она тревожится об Уилсоне, и он грозится отомстить этому пройдохе. Кажется, она была потрясена на бале появлением некоего мистера Гордона, который весьма похож на Уилсона. Но я полагаю, что она разгорячилась от танцев и простудилась. Советовался я об ней с известным доктором Грегори, милейшим человеком, и он почитает для нее необходимым горный воздух и козье молоко, что, конечно, не может повредить больному, рожденному и выросшему в горах Уэльса. Особливо приятен мне этот докторский совет потому, что мы сможем найти эти снадобья в том месте, которое я назначил границей нашего путешествия; я разумею окраину графства Аргайль.

Мистер Смоллет, один из теперешних судей в Суде Уполномоченных, любезно предложил нам остановиться в его загородном доме на берегу Лох Ломонда, в четырнадцати милях от Глазго. В сей последний город мы отправляемся дня через два и по дороге заедем в Стирлинг; я снабжен в избытке рекомендательными письмами эдинбургских наших приятелей, коих, правду сказать, покидаю с большим сожалением. Я отнюдь не почел бы для себя невозможным жить в этой стране, и ежели бы мне пришлось стать горожанином, то, разумеется, Эдинбург стал бы главной квартирой всегда вашего М. Брамбла.

Эдинбург, 8 августа

Сэру Уоткину Филипсу, баронету, Оксфорд, колледж Иисуса

Любезный баронет!

Я нахожусь теперь близ Ultima Thule, если это наименование по праву принадлежит Оркнеям или Гебридам. Несколько сот этих островов, разбросанных по морю Каледонии, лежат сейчас перед моими глазами и представляют картину самую живописную и романическую, какую только доводилось мне видеть.

Я пишу это письмо в доме одного джентльмена неподалеку от города Инверери, который можно почитать столицей западной горной Шотландии, а знаменит он главным образом своим величественным замком» начат этот замок и доведен до кровли покойным герцогом Аргайлем и стоил огромных денег. Будет ли он когда-нибудь закончен — вопрос еще не решенный.

Но опишу все по порядку.

Вот уже десять дней, как мы покинули Эдинбург, и чем дальше подвигаемся на север, тем непокладистей становится мисс Табита; склонности ее не одинакового свойства с магнитом — они не обращаются к полюсу. Если верить ее словам, она уехала из Эдинбурга с неохотой, потому что не закончила спора с мистером Мофатом о вечности адских мук. Сей джентльмен с приближением старости начал сомневаться в этом учении и наконец открыто объявил войну принятому истолкованию слова вечный. Теперь он убежден, что вечность означает лишь неопределенное число лет и что самый отчаянный грешник может быть избавлен от адского огня через девять миллионов девятьсот тысяч девятьсот девяносто девять лет, а этот срок или период является, по мудрому его заключению, лишь неприметной каплей в океане вечности. Такое смягчение, как утверждает он, отвечает понятиям о благости и милосердии, какие мы приписываем всевышнему.

Тетушка как будто не прочь была согласиться с этим учением, столь милостивым к грешникам. Но мистер Мофат заявил, что ни один человек, каким бы праведным он ни был, не может быть совершенно избавлен в будущей жизни от наказания и что самый благочестивый христианин должен почитать себя счастливым, если удастся ему отделаться постом в течение семи-восьми тысяч лет пребывания в огне и сере.

Мисс Табита восстала против такого догмата, вызвавшего у нее ужас и негодование. Она склонилась к мнению Хамфри Клинкера, который объявил напрямик, что это папистское учение о чистилище, и привел текст из Священного писания в защиту «огня вечного, уготованного дьяволу и аггелам его». Обратились за советом к преподобному мистеру М'Коркенделу и ко всем богословам этого толка, и иные высказали свои сомнения в сем вопросе, а по отъезде нашем из Эдинбурга эти сомнения и колебания начали тревожить тетушку.

Мы проехали через Линлитгоу, где был некогда красивый королевский дворец, ныне пришедший в упадок, так же как и самый город. То же должно сказать и о Стирлинге, хотя он еще может похвалиться великолепным старым замком, в котором обычно живали шотландские короли до своего совершеннолетия.

Но гордость Шотландии — Глазго, и он действительно может выдержать сравнение с любым красивым и процветающим городом в христианском мире. Там посчастливилось нам познакомиться с замечательным лекарем, мистером Муром, которому рекомендовал нас один из наших эдинбургских друзей, и большей услуги он поистине не мог бы нам оказать.

Мистер Мур — занимательный и веселый собеседник, умный и проницательный, наделенный чувством юмора, а жена его премилая женщина, благовоспитанная, добрая и обходительная. Доброта, которую я почитаю важнейшим качеством хорошей и человеколюбивой натуры, является отличительным свойством шотландских леди у себя на родине. Хозядн наш показал нам все достопримечательные места, ввел нас в глазговское общество, и мы удостоились быть принятыми в число вольных граждан города Глазго.

Если принять во внимание торговлю и богатство Глазго, понятно, что здесь нет недостатка в увеселениях и забавах. Многие молодые люди живостью своею и расточительностью не уступают столичной молодежи, и скоро я убедился, что отнюдь не все красавицы Шотландии собрались на охотничьем балу в Эдинбурге. Не только торговля, но и наука процветает в Глазго. Здесь есть университет, в коем профессора по всевозможным отраслям науки тщательно отобраны и хорошо обеспечены. В этот город я попал во время вакаций, а потому не мог вполне удовлетворить свое любопытство, но, без сомнения, система образования здесь во многом предпочтительнее нашей. Студенты не обучаются приватно у разных учителей, но каждый профессор преподает свою науку в публичных школах или классах.

Дядюшка в восхищении от Глазго. Он не только осмотрел все здешние мануфактуры, но и совершал поездки миль за двенадцать отсюда, в Гамильтон, Пезли, Ренфру и другие места, примечательные искусствами или красотой природы. Мне кажется, моцион, связанный с такими поездками, пошел на пользу моей сестре Лидди, которая вновь начинает обретать живость и аппетит. Мисс Табита по обыкновению своему выставляла напоказ свои чары и даже возмечтала, будто ей удалось уловить в сети некоего мистера М'Клеллана, богатого фабриканта тесьмы, но, когда дело дошло до объяснения, открылось, что склонность его к ней чисто духовная и порождена благочестивым общением с нею на собрании мистера Джона Уэсли, который, исполняя свою евангелическую миссию, прибыл сюда.

Наконец отправились мы к берегам Лох Ломонда, проехав через маленький городок Дамбартон, или, как называет его дядюшка, Данбриттон, где находится самый любопытный из всех виденных мною доселе замков. Его удостоил описать изящный Бьюкенен как arx inexpugnabilis 56, и действительно, при древних способах осады он должен был почитаться неприступным. Это большая скала с двумя вершинами, вздымающаяся в углу, образованном слиянием Клайда и Левена; скала отвесная и недосягаемая со всех сторон, кроме одного только места, каковое укреплено, а поблизости нет никаких возвышенностей, с которых можно было бы нанести ей ущерб обстрелом из пушек.

Из Дамбартона открывается вид на западную горную Шотландию — нагромождение высоких темных гор, но эта картина не вызывает никакого удивления у жителей Глеморгана.

Мы остановились в Кэмероне, прекрасной усадьбе, принадлежащей члену Суда Уполномоченных Смоллету, где и нашли всякие удобства, каких могли только пожелать. Расположена она наподобие храма друидов в дубовой роще, близ Ломонда, изумительного озера с чистой, прозрачной водой, во многих местах неизмеримо глубокого и простирающегося в ширину на шесть-семь миль, а в длину — на двадцать четыре; по нему рассеяно более двадцати зеленых островов, покрытых лесом, некоторые из островов засеяны хлебом, а другие изобилуют красным зверем. Принадлежат они различным джентльменам, чьи поместья разбросаны вдоль берегов озера, столь красивых и живописных, что трудно описать.

Мы с дядюшкой оставили женщин наших в Кэмероне, так как мисс Табита и слышать не хотела о путешествии по воде, а чтобы попасть сюда, необходимо переправиться на пароме через узкий морской залив. Страна эта кажется все более дикой и невозделанной по мере того, как мы углубляемся в нее, а народ отличается от шотландцев, живущих на равнинах, и видом своим, и платьем, и языком не меньше, чем отличаются горцы Брекнока от обитателей Херфордшира.

Когда жители равнин хотят повеселить душу чаркой, они идут в трактир, именуемый «полпивная» и требуют на два пенса «чопгна» — пенистого солодового напитка, более слабого, чем английское столовое пиво. Его подают в оловянной бутыли, имеющей форму кегли, из которой наливают в «куаф», затейливую чашку, сделанную из клепок букового и черного дерева, скрепленных тонкими обручами; такая чашка имеет два ушка или ручки. Вмещает она четверть пинты, иногда бывает обложена по краям серебром, и из того же металла сделано донышко, на котором выгравирован вензель хозяина заведения.

Что же касается жителей горной Шотландии, то они презирают этот напиток и угощаются виски, солодовым спиртом, крепким, как можжевеловый, и выпивают его весьма много, ничуть не хмелея. Они привыкли к нему с колыбели и почитают превосходным средством против зимней стужи, которая здесь, в горах, должна быть лютой. Говорили мне, что дают его младенцам с большою для них пользой во время сливной оспы, когда высыпание идет медленно и жизни грозит опасность.

Горные шотландцы привыкли есть гораздо больше мяса, чем достается на долю их соседям, жителям равнин. Они любят охоту — страна изобилует оленями и другим красным зверем, а также пасется здесь без присмотра рогатый скот, овцы и козы, и за этими стадами они и не совестятся охотиться, как за дичью, не потрудившись разузнать, чья это собственность.

Инверери — бедный городишко, хотя и находится под непосредственным покровительством герцога Аргайля. Крестьяне живут в жалких лачугах и терпят большую нужду, но у джентльменов дома хорошие, а иностранцев они любят так, что можно жизни лишиться от их гостеприимства.

Бедные горцы находятся ныне в плачевном состоянии. Парламентским актом отнято у них оружие, а также запрещено им носить старинную одежду, которая была и красивой и удойной. Но всего тягостнее им приказание носить штаны — с таким утеснением не могут они помириться. Большинство носит их не так, как должно, а надевает на шест или длинную доску и таскает на плече. Лишены они также права пользоваться своею клетчатой материей, называемой «тартан», которую выделывали сами и ценили превыше бархата, парчи и других европейских и азиатских тканей. Теперь ходят они в длинных балахонах из грубого красновато-коричневого домотканою сукна, дрянного и тяжелого, и весь вид их выражает уныние. Поистине правительство не могло изобрести более надежного средства, чтобы сломить их национальный дух.

Мы по-королевски забавлялись охотою в горах на оленя. Горы эти — те самые уединенные холмы Морвена, где Фпнгал и его герои тешились такой же забавой. Душа моя наполняется восторгом, когда я смотрю на коричневый вереск, по которому некогда ступал Оссиан, и прислушиваюсь к свисту ветра, пригибающего и земле траву. Входя в залу нашего хозяина, я осматриваюсь, не висит ли где арфа сего божественного барда, и жажду услышать небесный голос великого его духа.

Здесь у всех на устах поэмы Оссиана. Здешний знаток древностей, лэрд М'Фарлан, у которого мы обедали несколько дней назад, может повторить их все на древнем гэльском языке, который очень похож на валлийский не только звучанием своим, но имеет много общих с ним корней, и я не сомневаюсь, что оба эти языка одинакового происхождения. Немало удивился я, когда, спросив одного шотландского горца, знает ли он, где найдем мы дичь, услыхал в ответ: «Nu niel sassenagh», что значит: «Не понимаю по-английски»; так ответил бы мне и валлиец, и почти теми же словами.

Жители горной Шотландии называют обитателей равнин не иначе как сассенаг, или саксами, а это подтверждает догадку, что шотландцы, живущие на равнине, одного происхождения с англичанами. Здесь, в горах, крестьяне очень напоминают крестьян валлийских и видом своим и нравами, жилища их также сходны. Все, что я вижу, слышу и чувствую, кажется мне валлийским; горы, долины, потоки, воздух и климат, говядина, баранина, дичина — все валлийское. Однако же должно признать, что здешний народ кое в чем имеет больше достатка, чем мы: у них множество оленей и диких коз, мясо которых в это время года жирно и вкусно. Море здесь изобилует превосходнейшей рыбой; вдобавок они находят способ доставать очень хороший кларет по очень низкой цене.

Хозяин наш — важная особа в этих краях; он — младший в роде Аргайля и наследственный «начальник» одного из замков. Именуется он на простом английском языке Дугал Кэмпбел, но так как многие носят такое же имя, то для различия прибавляют здесь (как делают это и валлийцы) родовые имена. Я знавал одного древнего бритта, которого звали Медок ап Морган, ап Дженкин, ап Джонс, а наш здешний шотландский вождь именует себя Дул Мак-амиш, мак-оул, ик-ян, что значит: Дугал сын Джемса, сына Дугала, сына Джона.

Для завершения своего образования он путешествовал по чужим странам и склонен ввести некоторые изменения в своем домашнем быту, но находит невозможным уничтожить древние родовые обычаи; из них иные довольно смешны. Например, волынщик его, носящий в доме наследственное звание «глава домочадцев», ни за что не откажется от своих привилегий. Он имеет право носить килт — старинную шотландскую юбочку с кошельком, пистолетом и кортиком; широкая желтая лента, привязанная к трубке его волынки, переброшена за плечо и волочится по земле в то время, как он исполняет свои обязанности менестреля. Эта лента, мне кажется, подобна тому знамени, которое в былые времена носили в бою перед рыцарем.

В таком уборе он каждое воскресенье шествует перед своим лэрдом в церковь, вокруг которой обходит трижды, исполняя родовой марш, коим вызывает на брань всех врагов клана. А по утрам он играет целый час в большой зале, торжественно прохаживаясь взад и вперед в сопровождении всех родственников лэрда, которым как будто весьма нравится подобная музыка. Во время этой прогулки он услаждает их множеством мелодий, подходящих для тех страстей, какие хочет он возбудить или утишить.

Сам мистер Кэмпбел, очень хорошо играющий на скрипке, питает неодолимое отвращение к волынке, издающей звуки гнусавые и неимоверно пронзительные, которые в самом деле несносны даже для слуха не очень чувствительного, особливо же в сводчатой зале, где их усиливает эхо. Поэтому он просил волынщика сжалиться над ним и избавить от этой утренней церемонии. По такому случаю клан собрался на совещание, и было решено единогласно, что просьбу лэрда удовлетворить нельзя, ибо это грозит нарушить родовой обычай. Волынщик объявил, что никак не может отказаться от привилегии, унаследованной от предков, а родня лэрда не пожелала лишить себя удовольствия, которое ценила превыше всего. Нечего было делать: мистер Кэмпбел принужден был уступить и теперь должен затыкать себе уши хлопчатой бумагой, укреплять голову тремя-четырьмя стаканчиками грога и каждое утро забираться в самые дальние покои дома, чтобы избавиться от ежедневной докуки.

Когда кончается музыка, он показывается у открытого окна, выходящего во двор, который к тому времени наполняется толпой его вассалов и зависимых от него людей; его появление они приветствуют, обнажая голову и униженно кланяясь до земли. Так как все эти люди пришли с какой-нибудь жалобой, просьбой или предложением, то и ждут они терпеливо, покуда он выйдет, сопровождают его на прогулке, и каждого по очереди он удостаивает краткой аудиенции. Два дня назад выслушал он более сотни разных просителей, пока шел с нами к дому своего соседа, джентльмена, пригласившего нас на обед.

Хозяин наш грубоват, но вместе с тем радушен, и домоводство его отличается простотой древних времен. Большая зала, вымощенная плитами, имеет в длину футов сорок пять, а в ширину двадцать два, и служит не только столовой, но и спальней для джентльменов, находящихся от него в зависимости, и для домашних нахлебников. К ночи приготовляют вдоль каждой стены с полдюжины постелей. Сделаны они из свежего вереска, вырванного с корнем, который укладывают так, что получаются очень покойные ложа, на которых спят, укрываясь только пледом.

Нам с дядюшкой отвели отдельные комнаты с пуховиками, которые мы просили заменить подстилками из вереска, и, право же, никогда не случалось мне спать так сладко. Такая постель не только мягка, но и упруга; к тому же вереск в пору цветения распространяет приятный аромат, который удивительно освежает и бодрит.

Вчера мы были приглашены на похороны некой старой леди, бабки одного из живущих по соседству джентльменов; собралось там до пятидесяти человек, которым предложили роскошный обед, а за обедом играли двенадцать волынщиков. Короче сказать, это собрание весьма походило на великолепное пиршество, и гости воздали должное угощению в такой мере, что многие еле могли держаться на ногах, когда им напомнили, по какому делу мы здесь встретились.

Тут все сели на коней и беспорядочной кавалькадою направились к месту погребения — к церкви, находящейся на расстоянии добрых двух миль от замка. Однако по прибытии туда мы заметили, что сделали маленький промах, ибо оставили покойницу позади. Пришлось нам воротиться и встретить на половине дороги старую леди, которую несли на носилках ближайшие родственники и сопровождал хор плакальщиц, состоявший из множества старых ведьм, рвавших на себе волосы, бивших себя в грудь и отчаянно завывавших. У могилы оратор произнес хвалебную речь покойнице, и за каждым периодом его речи следовали вопли хора. Тело было предано земле, музыканты без устали играли на волынках, а все присутствовавшие стояли с обнаженными головами. В завершение церемонии дали залп из пистолетов, после чего мы вернулись в замок, принялись опять за бутылки, и к полуночи не осталось в доме ни одного трезвого человека, если не считать женщин. Мы с дядюшкой и с нашим хозяином не без труда получили разрешение уехать вечером, по пригласивший нас помещик был немного огорчен нашим отъездом и, кажется, впоследствии почитал обидой для своего рода, что по такому торжественному случаю было выпито не более ста галлонов виски.

Сегодня мы проснулись в четыре часа утра, чтобы поохотиться на диких козлов, а через полчаса в зале был уже приготовлен завтрак. Среди охотников было два гостя, сэр Джордж Колхун и я (дядюшка предпочел не ехать на охоту), сам лэрд, брат лэрда, сын брата лэрда, сын сестры лэрда, сын брата отца лэрда и все их молочные братья, которые почитаются членами семейства, а сопровождала нас толпа горцев, оборванных и босых.

Для утренней нашей трапезы нам предложили: кадушку с крутыми яйцами, кадушку масла, кадушку сливок, сыр из козьего молока, большой глиняный горшок меду, почти непочатый окорок, холодный пирог с дичиной, бушель тонких лепешек из овсяной муки, а для чужеземцев небольшой пшеничный хлеб, большую каменную бутыль с виски, другую бутыль с бренди и бочонок эля. К бочонку со сливками привешен был на цепи ковш, которым наливали сливки в затейливые деревянные чаши. Виски пили из серебряных чарок, а эль — из рога.

Все гости оказали должную честь угощению, в особенности один из них, который съел более двух дюжин крутых яиц с соответствующим количеством хлеба, масла и меду, а напитков не осталось ни капли. Напоследок подали вместо десерта большой сверток прессованного табака для жеванья, и каждый набил рот жвачкой, якобы предохраняющей от вредного действия утреннего воздуха.

Мы превесело поохотились в горах за диким козлом, которого и убили, а домой я поспел вовремя, чтобы напиться чаю с миссис Кэмпбел и дядюшкой. Завтра возвращаемся, мы в Кэмерон. Мы предполагаем переправиться через залив, куди впадает Клайд, и по дороге заехать в город Гринок и порт Глазго. Завершив этот круг, мы обратимся лицом к югу и будем с сугубой быстротой стремиться навстречу солнцу, чтобы провести конец осени в Англии, где борей не столь пронзителен, каким уже становится он здесь, на вершинах этих северных холмов. Но о передвижении нашем с места на место по-прежнему будет уведомлять в своих беспристрастных записях всегда ваш Дж. Мелфорд.

Аргайльшир, 3 сентября

Доктору Льюису

Любезный Дик!

Почти две недели прошло, как покинули мы столицу Шотландии и направились в Стерлинг, где сделали привал. Замок в этом городе весьма похож на эдинбургский, и из него можно обозреть изгибы реки Форт, которые столь многочисленны, что расстояние оттуда до Аллоа сушей только четыре мили, а по реке двадцать четыре.

Аллоа — чистенький, благоденствующий городок, который в большой степени зависит от торговли Глазго, купцы которого посылают сюда табак, а также другие товары для отправки из здешних складов по реке Форт. Едучи сюда, осмотрели мы изрядный железоделательный завод, где вместо дров жгут каменный уголь; здесь научились очищать его от серы, которая могла бы сделать железо слишком хрупким. Почти повсюду в Шотландии добывают превосходный каменный уголь.

Здесь в округе земля не производит почти ничего, кроме овса и ячменя, может быть потому, что худо возделана и нигде почти не огорожена. Вместо изгородей кое-где сложены низенькие стены из камней, не скрепленных меж собой и собираемых с полей, по которым их словно умышленно разбросали для этой цели. Когда я выразил изумление, почему крестьяне не очищают свои поля от сих камней, один джентльмен, понаторевший не только в теории земледелия, но и в практике, убеждал меня, будто камни не только не приносят вред для сева, но даже полезны. Сей умник приказал было очистить свое поле от камней, унавозить его и засеять ячменем, и урожай был меньше, чем раньше. Тогда он распорядился снова разбросать камни, и в следующем году урожай был добрый, как всегда. Камни были опять убраны, и опять жатва была плоха; снова их разбросали, и земля обрела прежнее плодородие. Сей опыт произведен был в разных частях Шотландии и повсюду с тем же успехом.

Удивленный этим сообщением, я просил его поведать, как он объясняет этот непонятный феномен, а он ответил, что камни могут быть полезны по трем причинам. Может быть, они задерживали излишние испарения земли, сходные с испариной, которая иногда истощает и изнуряет человеческое тело. Возможно, они, подобно изгороди, защищают нежные всходы от резких весенних ветров или, отражая солнечные лучи, споспешествуют согреванию земли и тем самым смягчают натуральную студеность земли, а также климат.

Но, по моему разумению, излишние испарения можно было бы куда лучше задержать разного рода удобрениями, к примеру золой, известью или мергелем, ибо здесь, по-видимому, немало мергельных ям. Что же касается до теплоты, то ее можно сохранить при помощи изгородей; половина земли, ныне негодная, очистится для посева, обработка ее потребует меньше труда, вдвое меньше будут страдать лошади и вдвое дольше сохранятся бороны и плуги.

Земля на северо-западе не дает хорошего урожая хлебов. Почва здесь болотистая и неплодоносная. Здешние крестьяне живут в жалких хижинах, они худы, одеты бедно и очень грязны. Сей последний упрек они могли бы легко смыть чистой водой, ибо природа снабдила их с избытком озерами, реками и ручьями.

Хлебопашество не может процветать там, где участки земли, сдаваемой в аренду, малы, сроки аренды коротки, и землепашец сразу же должен вносить чрезмерную арендную плату, не располагая достаточным имуществом для того, чтобы производить на своем участке необходимые улучшения.

Житница Шотландии — это берега Твида, графства Восточный Лотиан и Центральный Лотиан, Каз оф Гаури в Пертшире, столь же плодородные, как земли в Англии, а также некоторые места в Абердиншире и Морей, где хлеба созревают, сказывали мне, раньше, чем в Нортумберленде, хотя места эти лежат двумя градусами северней. Я весьма хотел бы побывать в разных местах по ту сторону Форта и Тая, к примеру — в Перте, Данди, Монтрозе и Абердине, городах красивых и благоденствующих; но время года уже позднее и расширить мой первоначальный план мне уже не придется.

Мне посчастливилось повидать Глазго, насколько я могу судить, — один из самых красивых городов Европы, и, несомненно, один из самых процветающих городов Великобритании. Словом, это настоящий улей трудолюбия. Лежит он частью на небольшой возвышенности, но большая его часть находится на равнине, пересекаемой рекой Клайд. Улицы прямые, широкие и вымощены неплохо; высокие дома построены из обтесанного камня. В верхней части города воздвигнут удивительный собор, который легко можно сравнить с собором в Йорке и с Вестминстерским, а примерно на полпути меж ним и рыночной площадью стоит внушительное здание колледжа, где есть решительно все для удобства профессоров и студентов, включая библиотеку и обсерваторию, щедро снабженную астрономическими инструментами.

Число жителей доходит, говорят, до тридцати тысяч, достаток можно видеть повсюду в этом торговом городе, который, однако, имеет свои недостатки и неудобства. Вода во всех городских водокачках жесткая и солоноватая, что совсем непростительно, ибо река Клайд протекает в нижней части города, а за собором в верхней части города столько ручьев и родников, что можно было бы наполнить большой водоем превосходной водой и провести ее во все части города. Куда было важнее позаботиться о здоровье жителей, чем украшать город новыми улицами, площадями и церквами. Другой недостаток, не столь легко устранимый, есть мелководие реки, по коей груженые корабли могут плавать только милях в десяти — двадцати от города: поэтому купцы принуждены грузить и разгружать свои суда в Гриноке и в Глазго-порту, лежащем в четырнадцати милях ближе к устью, там, где ширина реки около двух миль.

Жители Глазго обуреваемы благородным духом предприимчивости. Мистер Мур, лекарь, к которому у меня были препоручительные письма из Эдинбурга, познакомил меня со всеми именитыми купцами. Свел я знакомство и с мистером Кохрэном, которого можно счесть одним из мудрецов сего королевства. Он был главой магистрата во время последнего мятежа. Я был членом парламента, когда его допрашивали в палате общин, и мистер П. сказал по сему случаю, что он никогда не слышал в палате столь умных показаний. Познакомился я также с доктором Джоном Гордоном, патриотом, истинным римлянином по духу, основателем здешней полотняной мануфактуры, который много положил труда на устройство здесь работного дома, больницы и других полезных для общества заведений. Живи он в Древнем Риме, он был бы почтен памятником, воздвигнутым на общественные деньги.

Беседовал я еще с неким мистером Г-с-д, коего я почитаю одним из самых видных купцов Европы. Сказывают, что в последнюю войну имел он двадцать пять судов с принадлежащим ему грузом и торговал не меньше чем на полмиллиона фунтов в год.

Последняя война была счастливой эпохой для торговли Глазго. Купцы Глазго рассудили, что их корабли, посылаемые в Америку из северной части Ирландии, сразу выходят в Атлантический океан и идут путем, где каперов немного, и решили страховать друг друга сами, чем сберегли много денег, ибо потеряли мало судов.

К этой части Шотландии, да будет вам известно, я питаю своего рода национальную любовь. Большая церковь, посвященная святому Мунго, река Клайд и кое-что другое, а равно и сходство языка и обычаев с нашими, валлийскими, позволяют мне тешить себя мыслью, что народ здешний происходит от бриттов, которые некогда владели этой страной. Несомненно, было это Камбрийское королевство. Столицей его был Дамбартон (испорченное Данбриттон), который еще и посейчас существует как королевское боро при слиянии рек Клайда и Левена, в десяти милях ниже Глазго. В этих же местах родился святой Патрик, апостол Ирландии, и там посейчас есть церковь и деревня, носящие его имя. Неподалеку отсюда находятся остатки славной римской стены, построенной при Антонине; она тянулась от Клайда до Форта и была укреплена башнями для защиты от вторжения шотландцев, или, иначе, каледонцев, обитавших в горах на западе.

Купцы Глазго задумали провести параллельно этой стене судоходный канал между двумя морскими заливами, каковой канал будет весьма споспешествовать их торговле, ибо поможет им перевозить товары с одного края острова на другой.

Из Глазго мы проехали по Клайду, красивой реке, украшенной по обоим берегам усадьбами, городками и деревнями. Немало здесь также рощ, лугов и хлебных полей, но по ею сторону Глазго почти нет других злаков, кроме овса и ячменя; овес здешний гораздо лучше, а ячмень гораздо хуже, чем в Англии. Дивлюсь я, как мало здесь ржи, а ведь сей злак может расти почти на любой почве; а еще более дивлюсь тому, что совсем не заботятся о разведении картофеля в горной части здешней страны, где беднякам не хватает муки, чтобы запастись ею на всю зиму.