Путешествие к живым

Ветер Могадишо

Женева, Париж, Рим, 17 января 1957 года. Из Рима мы вылетаем в Могадишо. Я избрал Восточную Африку прежде всего потому, что о ней мало говорят. Мне кажется, объяснить эту несправедливость можно тем, что Сомали и Эфиопия в этнографическом отношении не характерны для африканского континента — их нельзя отнести ни к Востоку, ни к Черной Африке. У эфиопов и сомалийцев черная кожа, но правильные черты лица, прямой нос, тонкие губы. Сомалийцы исповедуют ислам, а эфиопы — христианство. Словом, эти народы озадачивают. Кроме того, Восточная Африка отвечает духу моей поездки, поскольку ее география, условия жизни ее обитателей порождают некоторые экономические и санитарные проблемы частного порядка, разрешением которых сейчас занимаются международные организации.

В Итальянском Сомали[4] я не столкнулся ни с одной из бригад Всемирной организации здравоохранения, встречавшихся прежде на моем пути и облегчавших мне знакомство со странами Азии. Специфика работы в этом районе определяется тем, что три четверти его населения — кочевники. Лечить людей, ослабевших от недоедания, не имеющих понятия о гигиене, — задача, требующая иногда сверхчеловеческих усилий, в этом я имел возможность убедиться далеко не один раз. Помимо того, что население Сомали в большинстве своем находится в бедственном положении, оно к тому же еще и кочует, следовательно, оно неуловимо. Кочевой образ жизни характерен не только для Сомали. Он существует повсюду на Востоке и в многочисленных районах Африки; к сожалению, в этих-то районах и свирепствует малярия. В результате создается ситуация, крайне затрудняющая работу санитарных организаций.

19 января. Итальянское Сомали — страна частично экваториальная. На юге, у границы с Кенией, живет население, близкое по своим расовым признакам к великим семьям Черной Африки — к банту. Столица страны, Могадишо, город чисто сомалийский, несмотря на пережитую им итальянизацию. Белый город раскинулся на берегу Индийского океана, холодного и синего даже в жаркую погоду. Мы выходим из самолета. Нас встречает восточный ветер. Этот ветер называется «asiab», он дует с декабря по март, весь засушливый сезон. А выше полыхает раскаленное небо.

До сих пор здесь живет много итальянцев, главным образом торговцев. Это придает Могадишо вид итальянского города, правда, подчас кажущегося слишком белым. Такой город было бы не удивительно встретить где-нибудь южнее Неаполя, в засушливом, лишенном богатой растительности районе. Вечерами на террасах кафе или в беседках из вьющихся растений за небольшую плату подают итальянские блюда, огромных лангустов, а на десерт — папайю.

Хочется сказать о красоте женщин Сомали. Впрочем, можно в равной мере говорить и о красоте мужчин. Сомалийцы стройны, гармонично сложены. У них высокие лбы, чистые лица. Они обладают большим врожденным благородством. Увы, это почти все, чем они владеют!

У самых стен Могадишо простирается огромная песчаная дюна, покрытая колючими растениями. Песчаный вал рассыпается дорожками по улицам города, вымощенным на итальянский манер. Но море снова и снова наносит песок, непрерывно восстанавливает вал. Эта кажущаяся неподвижной дюна подобна волне: она постоянно перемещается, перекочевывая все дальше и дальше от берега, превращая всю прибрежную полосу страны в неплодородный край. А за дюной, куда не добирается песок, — потрескавшаяся от засухи земля. Засуха — проклятие. Всюду одно и то же. Разница лишь в том, как хрустит песок под ногой человека.

Конечно, здесь есть реки. Их всего две. Одна — Веби-Шебели, — встречая на своем пути в океан большую дюну, изменяет курс, течет вдоль побережья и иссякает в томящихся от жажды землях. Вторая — Джуба — образует устье на широте экватора и там вливает свои воды в Индийский океан.

По узким лентам берегов обеих рек обосновались люди. Они занимаются земледелием. Конусообразные хижины жмутся одна к другой, слышится детский плач, женщины стирают белье в желтой воде, по вечерам к небу тянется дым. Это и есть Сомали, вернее, оседлое Сомали.

Здесь жизнь человека связана всего лишь с несколькими деревнями — с той, где живет он сам, и с теми, которые расположены по соседству. Рыбная ловля или купанье по вечерам в желтой речной воде вносит некоторое разнообразие в повседневную жизнь люден. Судьбы мужчин и женщин в этих деревнях очень похожи одна на другую: они женятся, рожают детей, а потом умирают. Только четвертая часть населения страны, примерно триста тысяч человек, живет оседло по берегам рек, остальные — более девятисот тысяч — кочуют по пустыне с изнывающими от жажды стадами.

20 января. Нас приняли два итальянских врача. Самой распространенной болезнью в стране является малярия, занесенная сюда малярийным комаром «anopheles gambiae», который встречается на большей части территории Африки. Комар живет только в непосредственной близости к воде. Поэтому малярия свирепствует главным образом по руслам рек, то есть в обоих сельскохозяйственных районах страны. Неоднократные кампании по опрыскиванию раствором ДДТ жилищ в долинах Джуба и Веби-Шебели дали свои результаты. Но полностью малярия может быть ликвидирована лишь в том случае, если местные жители не станут сводить на нет все профилактические меры (например, прекратят перекрашивать во время рамазана стены внутри домов, обработанные противомалярийной жидкостью), а кочевники не будут подходить к руслам рек. Пастухи-кочевники, пригоняя в засушливое время года стада к рекам, заражаются малярией. Затем они возвращаются в пустыню, где их никто не лечит. Уже будучи больными, кочевники продолжают в определенный сезон подходить к рекам, выбирая для водопоя тот час после захода солнца, когда не летает кусающая животных муха цеце. Но именно в это время появляются комары, уцелевшие в деревнях после опрыскивания ДДТ. Эти комары, не встречая больше зараженных малярией людей, перестают быть передатчиками болезни. Кусая же больных малярией кочевников, комары заражаются и снова несут инфекцию в деревни, расположенные по берегам рек. Малярия опять витает в воздухе. Бригадам по борьбе с малярией вновь приходится опрыскивать стены в домах и раздавать лекарства их обитателям.

Ценою таких многократно повторяемых и дорогостоящих усилий в настоящее время удалось значительно снизить процент заболеваемости малярией в долинах обеих рек. Кроме того, правительство Сомали и итальянские органы санитарии стараются приучить к оседлости хотя бы некоторую часть кочевого населения и контролировать кочевья остальных. Трудная задача — попробуйте приручить волны моря!

Пустыня

22 января. Здесь нет больше моря — осталось лишь место, где оно когда-то было. Мы выехали на поиски кочевников еще до зари. Едем по земле, свободной от дорог, по дну моря, поглощенного солнцем. Кругом кустарники, более сухие и ломкие, более черные, чем пучки выброшенных морем водорослей, и камни, отбеленные светом ярче, чем отбелила бы их соль. Вокруг нас мир, словно созданный для того, чтобы быть скрытым в сумраке вод. Спрашивается, к чему оказалась под небесами эта земля, с ее камнями и кустарниками, где в редкой тени, между двумя засохшими листьями, неугасимо горят, как светящиеся рыбки, солнечные блики? Случается, что из глубины мерцающего света с шумом и топотом выбегает стадо; его сопровождают чернокожие люди. Так происходит наша встреча с «морем» пустыни Его создают движущиеся тени, отбрасываемые людьми и животными. Тени превращают землю в морские волны, наделяют руками кусты, омывают песок, оживляют перламутровые глаза утра. Но у человека на губах соль, его глаза потускнели, ладони жестки… Люди проходят быстро, они не останавливаются. Их животные, изнывая от жажды и полуденного зноя, иногда оборачиваются в сторону безбрежной пустыни, прикрывая свои бархатистые глаза.

В этих местах тоска по родине — это тоска по собственной тени. Пустое море, безводное море, море камней и колючек.

Долго рыщем мы по пустыне, разыскивая кочевников. Нас терзает тот же зной, от которого изнывает земля. Куда ни глянь — всюду скелетоподобные кустарники, тонкая белесая трава. Жизнь сохраняется здесь только по берегам рек, на пропитанной минеральными солями почве. И тем не менее в этом мире всепоглощающей суши то там, то здесь мелькают блеклые цветы. Кажется, что жизнь тут поддерживается только жаждой жизни, а не соками земли.

Жара нестерпима. Мы продолжаем двигаться вперед в немеркнущем, слепящем свете. Ни одна тень, если не считать едва заметную тень от сухих кустов, не умеряет его яркости. Воздух становится жгучим. Мы едем, не останавливаясь, но, кажется… в поисках миража. Вдали виднеется высокий куст. Может быть, он растет на влажной почве, может быть, там зеленеет трава и пасется скот? Подъезжаем ближе — ничего подобного. В другой раз вдали показались шалаши. Только рука человека могла бы так аккуратно сложить сухие ветки! И снова в пятнистой тени кустарника мы обнаружили всего лишь три более прохладных камня в темной и гладкой оправе из свернувшихся вокруг них змей.

Наши поиски длятся уже больше шести часов. Случается, что на краю пустыни мы наталкиваемся на деревушку. Круглые лачуги, слепленные из смеси коровьего навоза и глины, под крышами, сплетенными из веток. Такие деревушки обычно располагаются возле больших канав, которые в течение двух месяцев в году бывают наполнены дождевой водой. Вода в этом открытом водоеме быстро загнивает, но тем не менее ее пьют и люди и животные. Здесь же развиваются личинки комара — переносчика малярии. Санитарные бригады систематически обрабатывают жилища деревушки раствором ДДТ. Но порошок необходимо растворять в воде. Приходится использовать запасы из той же канавы. Воды не хватает, поэтому канавы расширяют. В этом обязаны участвовать все взрослые. Каждая выброшенная лопата земли — литр воды. Здесь ведется борьба с жаждой, и никто не должен оставаться в стороне.

Мы заходим в дома. Даже в темноте видно, как красивы женщины. Врач прощупывает селезенку у детей, раздает лекарства. Как обстоят дела? Люди отвечают. Они рассказывают, что после каждого опрыскивания раствором ДДТ дома начинают кишеть насекомыми, в особенности клопами. Погибают одни комары. Другие паразиты выживают. Их даже становится еще больше. Итальянский врач озадачен. Возможно, что ДДТ уничтожает ящериц и тараканов, которые, заводятся в жилище и поедают насекомых. Быть может, мы играем с огнем. Нас извиняет то, что мы не видим дыма.

И вот мы снова колесим по пустыне. На нашем пути ни одного кочевника. Иногда пара страусов, до этого не замеченная нами, пускается бежать впереди машины. Наконец, мы видим, как от колес нашего «джипа» стремглав убегает совершенно голый чернокожий малыш. Замечаем шалаши и стадо верблюдов. Сомалийский скот — главным образом верблюды и козы, животные, которые умудряются не умереть от голода и жажды, даже если перед ними лежит одна голая земля. Тем не менее при больших засухах и они гибнут. Пусть бы голая земля, но она еще и обожжена зноем…

Козье молоко и мясо, верблюжье молоко и зерно, которое покупают в долинах, — вот пища кочевников. Дети ходят голышом. Мужчины и их жены (этот народ придерживается полигамии) драпируются в куски хлопчатобумажной ткани. Хижин, можно сказать, нет. Воткнутые в землю и связанные наверху ветки служат укрытием для женщин и маленьких детей. Мужчины и мальчики постарше спят под открытым небом. За исключением сезона дождей, очень краткого в пустыне, ночи стоят ясные.

У кочевников почти нет одежды и предметов домашнего обихода. Их посуда — кувшины из смеси глины и коровьего навоза, обожженные и закопченные на костре. Кроме того, каждый мужчина — обладатель двух вещей: сагайи — маленькой деревянной коробочки со смазкой для волос, привязанной к запястью, и изголовья — вогнутого куска дерева на низенькой подставке, на который кладут голову во время сна. Кочевники ничего не строят, никак не обосновываются. Они живут в постоянном ожидании отъезда. Впрочем, тут уже не приходится говорить об отъездах или приездах. Каждая остановка — это всего лишь короткая задержка в вечном скитании. Здесь не уезжают, а продолжают путь. Встав среди ночи, уходят дальше. На следующий вечер улягутся спать на земле. А с неба им будет сиять Южный Крест.

Кочевники живут племенами — другой формы общественной организации они не знают. Несколько десятков общин распределили территорию страны между собой, и каждой досталась обширная площадь для кочевья. Племя — это иногда несколько тысяч человек, рассеянных по пустыне. Каждый кочевник имеет свою семью, но тем не менее он знает, что является также членом большого коллектива людей, объединенных общими обычаями, правами и вождем.

Племена постоянно враждуют между собой. Конфликты обостряются из-за краж, которые становятся чуть ли не ритуальными. Молодой бедняк-кочевник, которому настало время жениться, не дождавшись, пока соберет двадцать или тридцать верблюдов — плату за невесту, уводит скот у соседнего племени, что служит поводом к кровавым стычкам. Случается, что при этом убивают человека. Тогда виновный уступает родственникам убитого пятьдесят верблюдов, или те в свою очередь убивают кого-нибудь из племени жениха. Некоторые племена кочевников не знают еще национальных законов. Они образуют внутри страны инородную, почти автономную группу. Ряд племен не признает авторитета сомалийского правительства, и властям с трудом удается получать с них налог — несколько голов скота.

Только вода может привязать кочевника к земле. Надежные колодцы — а подпочвенные воды встречаются здесь почти всюду — станут для кочевников своеобразным магнитом. Продолжая заниматься скотоводством, кочевники смогут понемногу начать обработку земли возле колодцев. Кроме того, им следует оседать и в прибрежном районе. Там, где человек бывает лишь мимоходом, там, где ветер пустыни сразу же стирает следы его шагов, возникнут селенья. Наладится оседлая жизнь, а с нею и организация санитарного дела.

После некоторого колебания (а вдруг мы — сборщики налогов?) кочевники, которых мы наконец-то встретили, подходят к нам ближе. Они принадлежат к одному из самых обаятельных племен страны — к племени garre. Стройные тела под серой накидкой шаммой, чистые лица. Врач прощупывает у людей селезенку. Почти все больны малярией. Санитар раздает лекарства. Бесполезное занятие: пройдут месяцы и даже годы, прежде чем эти больные снова увидят врача.

Кочевники страдают не только от малярии. Обследования показали, что Сомали, по-видимому, одна из стран мира с наиболее высоким процентом больных туберкулезом. Еще совсем недавно кочевники лечили туберкулез, впрыскивая в плевру больных растопленное масло или же заставляя проглотить большое количество этого масла. Затем больного сажали на верблюда и пускали животное вскачь От тряски у бедняги начиналась рвота, и сомалийцы считали, что он очищается от хвори. В наши дни распространен метод лечения раскаленным железом. Мы обнаруживаем рубцы — следы ожогов — на теле мужчины, с которым говорим. Наш собеседник истощен, его явно лихорадит. Мы рекомендуем ему поехать в больницу Могадишо. Не слишком ли запоздалый совет?

Позади этого мужчины стоит женщина, прикрывая краем шаммы гноящиеся глаза. Трахома, глаукома. Нам показывают, как ее лечат. Берут лист кактуса, ломают его и клейким соком растения смазывают больные глаза.

Вокруг нас голые ребятишки. У них вздутые животы. Наверное, аскариды. Желудочные болезни, вызываемые паразитами, встречаются здесь у девяти человек из десяти.

И это еще не все. Сколько несчастных случаев возникает в результате ритуальных хирургических операций. Обрезанию подвергают как мальчиков, так и девочек: у последних сшивают губы половых органов. Эти операции, точнее, это калечение производят грязными инструментами. Чтобы ускорить заживление, на порезы накладывают пластырь из коровьего помета и земли; отсюда частые случаи столбняка и септисемии, как правило, со смертельным исходом.

Как бороться со всеми этими болезнями, как предупреждать их? При содействии международных организаций органы здравоохранения Сомали направили в пустыню санитарные бригады. Люди возвратились на базу обессиленные, не сумев выполнить и четвертой части своей задачи. Они блуждали по пустыне в поисках кочевников, как мы сегодня. Но главная трудность была не в этом. Среди кочевников врачи не обнаружили ни одного здорового человека! За несколько дней бригада израсходовала весь тот огромный запас лекарства, который сумела захватить с собой. Да, такие вылазки — не решение проблемы. Необходимо добиться хотя бы относительной оседлости кочевников, а для этого надо выкопать колодцы и снабдить их насосами, работающими при помощи ветряных двигателей. Устроенные возле таких источников воды стационарные или передвижные диспансеры позволят вести систематическое медицинское наблюдение за населением.

Однако Сомали не состоит в числе стран, наиболее остро нуждающихся в медицинском обслуживании. Здесь насчитывается более семидесяти врачей и медицинских сестер; есть несколько больниц с современным оборудованием. Расширяя зону борьбы с малярией, сомалийские и итальянские санитарные бригады практически избавили от этой болезни уже миллион человек.

Но пока работа проводится лишь в приморских городах и хозяйственных районах, расположенных в долинах рек. Рядом с этим миром существует другой — подвижный, неуловимый мир, в котором проживает три четверти населения страны. Именно за него и нужно взяться. Молодое правительство Сомали сознает эту задачу. Сооружая в пустыне колодцы, оно стремится постепенно объединить народ страны.

Свет и язвы Эфиопии

30 января. Аден — город в огромной котловине потухшего вулкана, а вокруг скалы и отбеленная солнцем земля. Здесь Аравия по-новому сурова. На улицах с весьма заурядными домами мелькают грубые лица торговцев; повсюду немая торопливость, запах пыли. Серая вода с разводами нефти, со всплывающим на поверхность илом принимает в свое лоно пароход.

Здесь сталкиваются коммерсанты всех наций. А за вулканом — тишина Аравии. Мы гуляем и гуляем по городу. Я думаю о Рэмбо. Этот город — наилучшее средство против поэзии. Но я ошибаюсь. То, что предстает передо мной — полное отсутствие зелени, огромная неподвижная гора камня, забытое море, соленые болота, неистовая яркость неба, сверлящие взгляды толпы, — все это тоже за пределами нормы, и, быть может, мы здесь — на грани ясновидения.

Завтра нам предстоит отъезд в Эфиопию.

31 января. Самолету не приходится отклоняться от своей трассы при посадке — вся Эфиопия представляет собой высокие нагорья, к которым нетрудно подступиться с воздуха. Благодаря им пейзажи Эфиопии напоминают горные пейзажи Юры. Эфиопия, эта часть африканского континента, оказалась удаленной от него — она лежит гораздо выше над уровнем моря, чем остальные страны. Здесь другие горизонты, другой цвет неба. За привилегию находиться в уединении на большой высоте приходится расплачиваться легким удушьем. Черная Африка словно остановилась на полпути по склону, ведущему к плато Эфиопии. Климат тут мягче. Эфиопия является Африкой более умеренной, альпийской.

И вот мы в Аддис-Абебе. Тихий, очень немноголюдный город, с улицами то убегающими в горы, то сбегающими с них. Дома низкие, лишенные какого-бы то ни было стиля. В глубине прямых проспектов с разбитыми тротуарами виден засаженный эвкалиптами холм — он заслоняет горизонт. У эвкалиптов почти такая же темная зелень, как и у ели. Ни Азия и ни Африка, скорее предместье в горах Юры! Единственная железнодорожная линия в стране, которая связывает Джибути с Аддис-Абебой, принадлежит французской компании. Привокзальный буфет называется по-французски «Buffet de la gare», как в Понтарлье. Вечер. Чуть накрапывает дождь. Темные улицы освещают витрины греческих магазинов готового платья и сумрачные огни в окнах итальянских ресторанов. Встречается несколько магазинов, торгующих иностранной литературой. Есть тут и книги на языке амаринья. Его странные буквы обращают на себя внимание тем, что при неподвижном вечернем освещении кажутся необыкновенно выпуклыми. Эта страна и самый город полны чар. Тут бродят черные люди с лицами апостолов, гиены пробираются в предместья. Моросит дождь, и слышно, как во тьме бьют часы…

2 февраля. Совещание с некоторыми административными чинами Эфиопии, в том числе и с министром здравоохранения. Император принять нас не может: он отдыхает в Массауа. Я прошу рассказать мне о стране. Сколько в Эфиопии жителей? Семнадцать или девятнадцать миллионов. Это приблизительные данные. Работа по переписи населения еще не завершена, она проходит медленно — мало транспорта, нет дорог. Каково экономическое положение страны? Пока оно еще непрочно. Конечно, страна богата природными ресурсами. В ней есть зоны, в которых легко могут быть проведены ирригационные работы. Полезные ископаемые, леса, реки постепенно осваиваются, но их использование только начинается. Страна нуждается в помощи. Придет ли эта помощь?

Наконец, санитарное состояние… Картина довольно мрачная. Население, которое, как правило, недоедает, страдает от многочисленных болезней. Малярия хозяйничает иногда даже в районах, которые лежат на высоте двух тысяч метров над уровнем моря. Много жизней уносит туберкулез. Часты случаи кишечных заболеваний. В стране насчитывается несколько тысяч прокаженных. Нередки заболевания трахомой. На юге страны свирепствуют тропические болезни. Одна из них, распространяемая мухой, обитающей на кофейных плантациях, грозит полной слепотой. Случается, что в этом же районе базедова болезнь оставляет женщину бесплодной. Две трети городского населения страдают от венерических болезней. Многочисленны случаи самопроизвольных выкидышей и неблагополучных родов. Общая смертность населения высока. В стране надо все создавать заново. Больниц недостаточно. На пять тысяч жителей приходится одна больничная койка. Врачей мало, и приблизительно три четверти из них не выезжает из города в районы. Сознавая серьезность создавшегося положения, правительство Эфиопии обратилось за помощью в Международную организацию здравоохранения, чтобы совместно с ней повести борьбу с опасными болезнями, свирепствующими в стране. В план задуманных мероприятий входит борьба с малярией, венерическими болезнями, проведение эпидемиологического обследования, оказание срочной врачебной помощи, а также подготовка медицинского персонала. Мы начнем с малярии. Городок, в котором расположилась бригада Всемирной организации здравоохранения, носит название Назарет.

Неведомая Африка

4 февраля. Мы не задерживаемся в Назарете, в этом небольшом городке, где жалкие домишки кое-как разбросаны на залитых лужами, изрезанных оврагами улицах. В коляске добираемся до долины реки Аваш. По инициативе правительства Эфиопии здесь проводится санитарный эксперимент. В этом районе плодородная почва, неплохо обстоит дело с ирригацией — все условия для успешного развития земледелия. Но тут, как и в соседних небольших долинах, свирепствует малярия. Первая проверка показала, что в некоторых деревнях ею больны девять десятых жителей. Никакие профилактические меры здесь еще не применялись, ни к какому лечению населения не приступали. И вот теперь в течение двух лет эта зона, равная по своей площади целому французскому департаменту, должна быть оздоровлена.

Нам приходилось потратить несколько часов, чтобы добраться по каменистой дороге до долины Аваш. Утро очаровательное. Тучи рассеялись, дышится легко, горизонт очистился, и вдали видны непривычно синие горы. Утро без дорог, без борозд на полях, безлюдное утро… Тысячи птиц взлетают с обочин дороги — дикие голуби, фазаны, куропатки. Стремглав убегают газели и зайцы, рыжие лисы выглядывают из тени подлеска. Никогда еще не ощущал я такого приволья. Меня тревожит только отсутствие человека. Оно было бы естественно в пустыне, в джунглях, на необитаемом острове, во льдах полюсов. Но ведь здесь имеются все условия для жизни — настоящая земля, ручьи, деревья, похожие на наши, простые цветы и сегодня утром — погода, как в Провансе в июле.

Очевидно, я еще не постиг законы континентов, непреодолимую силу этих законов. Но я постигну их, я их уже постигаю. Под маской весны здесь скрывается Африка. К газелям подкрадываются леопарды, под листьями свернулись в узел змеи, скорпионы спят под камнями, а на поверхность рек, словно липкие бревна, всплывают отвратительные крокодилы.

Наконец, появляются люди. Мы останавливаемся в деревушке, где живут рабочие с плантаций. За рядами папайи раскинулись виноградники. Ничто так не свидетельствует о приручении земли человеком, как виноградники. Виноградная лоза — это порядок, строжайший порядок.

Однако мне нравится эта двойственность африканской действительности, эта скрытая обратимость.

И все же надо, чтобы в этом полном контрастов мире люди заняли свое место. Речь идет не о том, чтобы обратить людей к определенному образу жизни и ограничить их холодной религией гигиены или приручить к определенному современному идеалу, импортированному из наших стран. Мы пытаемся лишь наладить жизнь этих народов, избавить их от болезней, которые отвратили их от правды, обучить гигиене, приспособленной к их образу жизни, к их возможностям, а иногда и верованиям.

Я уже писал, находясь на Филиппинах, что помогать людям надо изнутри: необходимо войти в жизнь этих народов, проникнуться их истинами и не возвращаться к нашим до тех пор, пока навсегда не окрепнет в нас та вера, которой мы были воодушевлены по приезде.

Снова едем — на этот раз вдоль озера, по нескончаемому илистому пляжу, который утрамбовала насыщенная горной смолой вода. Огромные стаи фламинго обрушиваются на блестящую гладь стоячей воды; на поверхности ее то там, то тут высовывается голова крокодила. Мы развлекаемся тем, что гоняемся за стадами антилоп. Какой простор вокруг! Это африканское раздолье, беспрепятственно простирающееся далеко на запад! Я мысленно представляю себе Убанги, Камерун…

Наш гид, молодой врач, грек по национальности, и его санитары приступают к работе. У одного из санитаров на поясе револьвер: он и его товарищ — из племени амхара, а жители деревушки, в которой мы останавливаемся, принадлежат к галла — враждебному племени.

Переписав всех жителей деревушки, мои спутники начинают осмотр. Они берут на анализ кровь, чтобы выявить наличие малярийного паразита. Больным раздают таблетки. В первую очередь важно «очистить» тех, которые являются источником болезни: от них заражается малярийный комар. В домах санитары при помощи стеклянных трубочек ловят комаров. Их исследуют под микроскопом в лаборатории Назарета. Необходимо установить процент зараженных насекомых, получить общие данные о малярийном комаре, распространенном в этом районе.

День тянется медленно, невесело. По краю деревушки протекает быстрый ручей. У него крутые берега, от их густой зелени вода в ручье кажется темной. Наступает вечер. Стада спускаются к ручью на водопой. За ними присматривает пастух, одетый в рубище. Вечерний свет задерживается в листве. Слышно, как по веткам порхают дикие голуби. Здесь все незамысловато и чисто.

Я говорю себе, что в конце концов ничего другого нам и не требуется. Мы прибыли лечить этих пастухов. Теперь нам надо поскорее уезжать, чтобы из их памяти стерлось воспоминание о нашем посещении, чтобы все шло так, будто бы нас никогда и не было, и осталось одно лишь избавление от болезни. Хотелось бы мне, чтобы в их жизни, быть может, более настоящей, чем наша, — но так или иначе в их жизни — наше посещение не оставило никакого следа, чтобы к прозрачности вечеров, которые наступят после сегодняшнего, не примешивалось ничего, кроме невидимо присутствующей дружбы.

Дух Гондара

11 февраля. Мы отправляемся из Аддис-Абебы в Гондар. Самолет, поддерживающий связь между двумя городами, садится в пути раз пять или шесть: то среди чистого поля, то на горбатой спине холма, то возле дощатого барака. Самолет перевозит грузы. Мы сидим на мешках с цементом; некоторые из них дырявые. На каждой остановке молодой летчик-американец трясет крылья своей машины, колотит ногой по колесам. Чтобы оторваться от земли, он до отказа нажимает на рычаг — самолет проносится над самыми макушками эвкалиптов. Мы с облегчением вздыхаем. Теперь под нами снова синеватый горный пейзаж со множеством озер, говорят, — одно из самых красивых мест в мире Но какая это своеобразная красота! Низко-низко пролетаем мы над рождающимся Голубым Нилом, над озером Тана, где Нил берет свои истоки. Немного подальше — Гондар.

Раньше здесь была столица. Город целиком укрылся за деревьями, только замок императора Фазиля со стенами цвета охры возвышается над зелеными кронами. Улицы заросли сорной травой. Мертвая столица… Повсюду бродит скот, над которым тучами кружатся мухи. По каменистым улицам медленно бредут редкие прохожие — чернокожие люди; глаза их, утомленные солнцем и мухами, непрерывно щурятся. Новая гостиница, в которой мы остановились, пуста. Как и замок, она возвышается над городом. Тщетно высовываюсь я из окна — ни один звук не нарушает сонной тишины.

В больнице Гондара, расположенной на краю города, готовят работников здравоохранения, которые должны заменить в Эфиопии недостающих врачей. Это мероприятие проводится правительством страны совместно с Международной организацией здравоохранения. Девушки и юноши получают медицинское образование, достаточное, чтобы лечить наиболее распространенные в Эфиопии болезни. Кроме того, здесь обучают и медицинских сестер, которые со временем станут помощниками фельдшеров во вновь открываемых диспансерах. Люди, прошедшие трехлетний курс обучения под руководством западных профессоров, считаются подготовленными для оказания неотложной медицинской помощи и проведения некоторых мероприятий здравоохранения. Школа может выпускать ежегодно сорок фельдшеров. Каждый из них с помощью одной-двух медицинских сестер будет руководить работой диспансера в отдаленном районе. Нет сомнения, подобный метод — мера вынужденная, однако она оправдана необходимостью срочно решать санитарные проблемы, стоящие перед Эфиопией. Решение такой задачи требует большой веры в свое дело и даже героизма. Почти по всей Эфиопии мало дорог, плохо с питанием, вода вредна для здоровья, нет ни электричества, ни телефонной связи, население крайне суеверно, масса больных. Своего рода непроглядная тьма… Но я вижу, что лица молодых студентов озарены верой.

Вместе с двумя закончившими школу фельдшерами мы направляемся в один из первых диспансеров. Это небольшое деревянное здание посреди жалкой деревни. В нем практикует фельдшер из Судана. Двери открываются на залитую солнцем площадь. В одной из комнатушек диспансера на койке лежит женщина, извиваясь и крича от боли. Столбняк. Когда у человека болит горло, он обращается к знахарю, и тот при помощи конского волоса или ржавой проволоки удаляет пациенту язычок. И теперь в этой маленькой, перегревшейся на солнце комнате на глазах у прохожих женщина напрягает все силы, чтобы не попасть в когти смерти.

В приемной больных осматривают два фельдшера в белых рубахах. Их молодые лица очень серьезны. Один из них выпрямляется. Человек, которого он прослушал, кашляет, по-видимому, у него жар.

— Бронхит.

Голосу молодого человека недостает твердости. Уверен ли он, что это не туберкулез? Фельдшер теряется, и мы не настаиваем на ответе: если даже и туберкулез — где его лечить?

По окончании осмотра мы беседуем со студентами. Это умные, увлеченные своим делом молодые люди, мужественные и окрыленные верой. Тем не менее под конец беседы мы узнаем, что, конечно, им трудно и хотелось бы получить назначение в такое место, где время от времени они имели бы возможность видеться со своими учителями. В какой-то мере родина стала для них местом ссылки. Они знают, что стоит им уехать в глубь страны, как за ними замкнутся двери. Они останутся одни во тьме, среди чужих людей. Когда-нибудь они непременно испытают соблазн вернуться домой, спуститься с круч, на которые они в таком горячем порыве взобрались несколько лет назад.

Эфиопия, эта страна горя и света, нуждается именно в таких молодых существах, готовых затеряться в ее глуши. Почетно и вместе с тем трагично быть первыми избранниками народа. Как божества, несут они бремя ответственности и одиночества. Я завидую тому пути, по которому предстоит пойти этим молодым людям.

Через два дня мы поедем в долину реки Таказе.

Озеро Тана

13 февраля. Чтобы добраться до озера Тана, нам придется сделать большой крюк. Мы выезжаем на заре. Над головой вечно ясное небо, которое скоро озарится солнечными лучами; вокруг разлит все тот же спокойный свет. Повсюду мир, тишина. Над этой обойденной судьбою землей царит атмосфера счастья.

День еще не наступил, но мы уже знаем, что он будет похож на вчерашний и завтрашний. На этой земле все неизменно, кроме времени, которое настойчиво течет, и неба. Здесь все как бы сливается в один гармоничный аккорд — и горы, и плато, и деревья, и рассеивающиеся сейчас тени от камней, и родник, и животное, спасающееся от нас бегством, и шум ручейка, пробивающегося из-под камней брода.

В конце каменистой дороги на берегу озера приютилась деревня. Рядом с небольшой пристанью, окруженная деревьями, стоит круглая церковь. Здесь по воскресеньям собираются верующие. Усевшись на землю, они делят между собой освященную галету из проса. Религия здесь не заточает людей в узкие, мрачные святилища. Во время богослужения священники, облаченные в цветные мантии, выходят на порог и оттуда раздают благословение.

Старая моторная лодка увозит нас далеко от берега. Вдали виднеются заросшие зеленью острова. Почти на всех живут монахи. Там они основали монастыри, построили хижины и церкви. Не знаю, принадлежат ли здешние верующие к различным орденам. Мне сообщили только, что на одном из этих островов живут прокаженные монахи. На другом основалась другая религиозная община. Говорят, там столько пауков, что паутина, опутав прибрежные кусты, опоясывает остров прозрачным барьером.

Мы долго плывем в этом ярком солнечном свете. На озере ни единой лодки, кроме нашей, на берегах— никого, ни одной деревни. Поглощающая тишина. Приближаемся к одному из островов. Причаливаем. На приколе — несколько лодок. Издали мы их не заметили, они сливались с травой. Эти лодки очень напоминают снопы. Они сделаны из стеблей папируса, связанных в пучки. Полые стебли образуют нечто похожее на слегка вогнутый плот. Сидя в таком полом снопе и гребя лопатообразным веслом, монахи переправляются с одного острова на другой. Они редко высаживаются на берег, который почитают нечистым местом. Монахи придерживаются строгих правил: ни одна женщина никогда не ступает ногой на эти острова, все домашние животные-самки изгнаны.

На самом высоком месте острова, спрятавшись за деревьями, растущими на крутом берегу, стоит церковь в окружении монашеских хижин. Монахи угощают нас медовым напитком и лепешками из дикого проса. Напиток приготовлен из меда диких пчел, разведенного озерной водой. Один из монахов, прежде чем подать его нам, наливает немного себе на ладонь и выпивает, давая тем самым понять, что угощение не отравлено. Мы пьем, к еде почти не прикасаемся. Никто не произносит ни слова. У нас нет переводчика. И потом— все поглощает тишина. Молчание — закон озера. Мы достигли места, где все сказано.

Позднее мы подъезжаем к острову, на котором живут прокаженные. Перед церковью лежит большой гладкий камень. Если ударить по нему другим камнем, далеко над водами озера пронесется звук, напоминающий звон колокола. Легенда гласит, что некогда камень принес сюда какой-то святой. По зову этого природного гонга на берег собираются монахи — медлительные, напоминающие в своих развевающихся серых шаммах крылатых насекомых. Одному из монахов перевалило за сто лет. Он слеп. Ощупывая деревья, он медленно передвигается вперед в теплой темноте, и никто ему не помогает. Вокруг не слышно ни разговоров, ни пения птиц. Звук каменного гонга долго удерживается между неподвижными деревьями, над безмолвием вод, над солнечной и мертвой Эфиопией. Потом снова наступает покой. Каждый монах возвращается к себе в шалаш, садится на землю, и ожидание продолжается.

Под вечер мы высаживаемся на последнем острове. Он необитаем. Свыше трех веков назад португальцы воздвигли здесь храм. Сейчас он разрушен, у берега^ между осколками скал и высеченной из камня чашей для святой воды, плавают гиппопотамы.

С наступлением темноты мы возвращаемся. Возле неподвижной и уже помрачневшей воды прогуливаются аисты марабу. Медленно проплывают острова, придавленные тьмой и тишиной.

По ту сторону Ади-Аркаи

15 февраля. Со вчерашнего дня мы находимся в Ади-Аркаи, в этой еще не определившейся провинции, тяготеющей как к Амхаре, так и к Тигрэ. Города эти отстоят друг от Друга всего на сто восемьдесят километров, но дороги не пригодны для машин, и на проезд в коляске потребовалось более пяти часов. Дорога поднимается до трех тысяч километров над уровнем моря, спускается, снова поднимается, сокращая свой путь на крутых склонах нагорий. Время от времени на нашем пути встречаются столбы, напоминающие о гибели воздвигших их генуэзских пионеров. Эмблемы и девизы фашизма, позже высеченные на камне, теперь сбиты. На поворотах г\азам открываются яркие пейзажи, уже затуманенные легкой дымкой.

Кругом вырисовываются контуры многочисленных вершин. Они не покоятся на привычном нашему глазу широком основании, а неожиданно вздымаются прямо из земли, порождая мысли о мощных сдвигах земной коры или о гигантских сооружениях из цельного камня. Одни из вершин напоминают колокольни, другие — усеченные конусы, третьи — башни, четвертые — гладкий, головокружительных размеров каменный перст. Здесь царство геологии. И не просто геологии, а геологии вдохновенной. Человеку она оставила лишь свои нагорья, свои стершиеся вершины.

Эвкалипты, сосны, кактусы, мимозы, зонтичные акации растут на склонах гор на уровне нашей дороги, а ниже громоздятся скалы, голые и мрачные в своем пророческом молчании. В узких долинах и ущельях растительность сохранила свежесть. Горные потоки обмелели в период засухи, но все же тень и прохлада приходят туда раньше, чем наступает вечер.

Ади-Аркаи — поселок, состоящий из ряда жалких хижин; во времена оккупации итальянцы построили здесь несколько примитивных домов. Один из них занимает выездная бригада Всемирной организации здравоохранения, у которой я нахожусь в гостях. В этом доме, как и во всей деревне, нет ни электрического освещения, ни водопровода, ни других удобств. Мы обедаем при свете керосиновой лампы с рефлектором, потом укладываемся спать на походные кровати. Всю ночь с улицы доносится людской гомон; воют собаки, очевидно, чующие гиен.

Утром меня будит пение. Поют священники. Дом, в котором мы остановились, стоит рядом с церковью— их разделяет только стена. К нам во двор набиваются мужчины и женщины — так называемые нечистые. Сегодня они не смеют ступить на территорию церкви: она открыта лишь для тех, кто последние три дня не ел мяса, не пил спиртного, не предавался любовным ласкам. Запрет распространяется и на тех, кто заражен солитером, а также на женщин в период месячных очищений.

Мы отправимся в экспедицию только после полудня. Новозеландский врач, вместе со своим помощником, санитаром из Ливерпуля, руководящий бригадой местного вспомогательного персонала, сообщил, что нам должны привести мулов. Гидом будет священник. Меня знакомят с ним. Он долго держит мою руку. Я повторяю: «Tenas te ling» — «Здравствуйте» — единственное известное мне выражение. Врач осматривает священника, прослушивает его, чтобы убедиться в том, что он здоров. Пока стетоскоп перемещается по груди, бородатый священник с черной митрой на голове целует свой большой металлический крест.

Какой-то человек приковылял на деревяшке.

— Недавно нога у меня почернела и отвалилась, — объясняет он.

Такие больные в этой местности встречаются часто. Все они рассказывают одно и то же. Иностранные врачи не понимают, в чем дело.

— Чудная страна, — говорит новозеландец, почесывая затылок.

16 февраля. Мы установили палатки на пригорке, в пятистах метрах от деревни, в которой оставили свои машины. Наш лагерь находится на высоте полутора тысяч метров, а пригорок — самая высокая точка на обширном, усеянном буграми плато. У его основания протекает река Таказе. Мулы так и не появились, а священник, которому предстояло стать нашим гидом, исчез. Необходимо раздобыть семь мулов и восемь ослов. Чувствую, что и этот день пройдет в ожидании. Около наших палаток нет ни деревца. С восходом солнца здесь станет невыносимо жарко.

Вот солнце вышло из-за гор. Воркуют голуби, обезьяна пришла взглянуть на нас, но тут же скрылась в чаще. В этом районе Эфиопии водятся также леопарды и крупные львы. Много змей и скорпионов. Когда я вышел из палатки, вооруженный страж, карауливший нас ночью, спал у потухшего костра.

К врачу пришли люди. Многие из них чуть ли не всю ночь находились в пути. Весть о том, что приехал доктор, непонятно каким образом, уже успела разнестись по всему району. В ожидании, когда врач займется больными, люди сидят на корточках вокруг нашего лагеря. В нескольких метрах от меня расположились ребятишки и с любопытством смотрят, как я пишу.

У меня такое чувство, что наше присутствие здесь неуместно. Стоит ли брать в расчет то, что мы приносим с собой, в частности медицину, когда такие понятия, как судьба человека и проклятие над человеком, не потеряли еще здесь своего глубокого смысла?

17 февраля. Мулов вчера нам так и не привели, ослов тоже не удалось раздобыть. Жители деревни относятся к нам с явным предубеждением. Они решили, что мы хотим отобрать у них скот, и почти не ошиблись. Упорное сопротивление жителей заставило врача изменить тактику: он пообещал уплатить за ослов, которые были нам необходимы для дальнейшего передвижения. Долгие словопрения закончились туманным обещанием старосты деревни — эдакого черного апостола. Пока же нам остается только ждать. Поэтому мы принимаемся за осмотр новой партии больных, прибывших из еще более дальних мест, чем первые.

Солнце начинает припекать. Как и накануне, мы прячемся в тени единственного дерева, торчащего среди камней. У него редкая листва. В течение дня мы методично перемещаемся вокруг ствола, следуя за тенью. Позади нас, на востоке, высокие скалистые горы кажутся синими.

— Посмотрите, вон та вершина — совсем как готическая церковь, — замечает врач.

Осмотр больных продолжается. Малярия здесь свирепствует во всех долинах и на некоторых плато. Она вспыхивает так же мгновенно, как и чума, а следом за ней шествует смерть. Совсем недавно в нескольких деревнях, расположенных неподалеку отсюда, от малярии за неделю умерли тысяча восемьсот человек. Деревни были подвергнуты карантину, так как предполагалось, что в них началась эпидемия неизвестной болезни.

Первым осматривают ребенка. Из его груди вырывается прерывистое, хриплое дыхание. Ему три года. Его принес на руках отец. Ребенок испуганно и умоляюще смотрит на отца и тянется худыми ручонками к его лицу. Над губой у малыша капли испарины. Врач прослушивает больного — двухстороннее воспаление легких.

— Легкие плотные, — говорит он мне по-английски.

Я успокаиваюсь… Но нет, я его неправильно понял: доктор хочет сказать, что легкие уплотнены. Надежды на выздоровление почти нет. Ребенок закричал от укола пенициллина. Я слышу его хриплое дыхание даже на расстоянии пятидесяти метров. Подходит его мать. Волосы у нее заплетены в тонкие косички, смазанные маслом, как принято у племени тигрэ. Она кладет ребенка в широкий кожаный мешок, висящий у нее за спиной, и долго чего-то ждет в толпе больных. Чего она ждет? Мне хотелось бы не слышать больше хриплого дыхания ребенка. Наконец сна уходит.

Скоро полдень. Люди убивают камнями черную змейку. Нестерпимая жара. Мы переносим стулья, но укрыться в тени почти невозможно. Нам подают чай— вода для него взята из того же грязного ручейка, в котором берет воду и моется вся деревушка.

Увеличенная селезенка, чесотка, ревматизм, сифилис, трахома — медленная процессия не имеет конца… Мы проглатываем скудный завтрак. Время от времени, устав сидеть, встаем, но не можем сделать и шагу — за пределами тени палящий зной.

К нам приводят еще одного ребенка. Ему тоже три года. Он очень худ, язык обложен, губы бесцветны. Малярия, недоедание, наверное, глисты. Ребенка заставляют проглотить лекарство. Он с жадностью пьет воду, которую ему протягивают в банке из-под консервов.

Ослов все еще нет. Тень переместилась. Теперь мы сидим лицом к горе. Больные разошлись. Врач не знает, чем себя занять.

— Эта гора действительно как настоящая готическая церковь, — снова замечает он.

Спускаемся в деревню. Там бродит очень много ослов. Староста деревни пускается в долгие объяснения, ничего общего не имеющие с истиной, угощает нас большой серой горьковатой на вкус лепешкой, основной пищей жителей Эфиопии.

Возвращаемся в лагерь. По дорожке, проходящей недалеко от наших палаток, двое мужчин несут на плечах носилки. На носилках маленький труп, покрытый тряпкой. Сзади молча бредут несколько человек. Шествие замыкают трое мужчин с заступами и лопатами. Скоро стемнеет. Мы зажигаем костер и усаживаемся вокруг. Нам видно, как похоронная процессия взбирается на небольшой лесистый холм по левую руку от нас. Через некоторое время до нас доносятся вопли и причитания. Выходим на тропинку, поджидаем возвращения траурного шествия.

Пропустив женщин, просим переводчика узнать у мужчин, кого хоронили. Наша «летучая мышь» освещает суровые лица. Умер ребенок, тот самый, у которого был обложен язык. Он скончался вскоре после осмотра врача. Здесь хоронят через час после того, как человек умирает. Возвращаемся к костру. Горы, напоминающей церковь, уже не видно.

18 февраля. Наконец, сегодня утром нам привели десяток ослов. Шагая впереди них, мы прошли по каменистым тропам добрых пятнадцать километров. Неподалеку от кучки хижин мы разбили лагерь. Рядом бьет родник, вокруг него кувыркаются шимпанзе. Жители деревни приносят нам зеленые лимоны, мед диких пчел, несколько яиц. Кругом много света. Тишина. Как далеко позади остался вчерашний маленький покойник! Здесь кроется какая-то ошибка: сейчас я не могу верить, что всего лишь в нескольких километрах от нас несчастье продолжает безжалостно преследовать людей.

Деревушка, рядом с которой мы натянули свои палатки, принадлежит монахам. Земля тоже. Крестьяне выращивают на ней «дурру» — сорт проса, из которого готовят лепешки. Его собирают ровно столько, сколько нужно на еду. Менее чем в ста метрах от хижин земля остается невозделанной. Ни одного фруктового дерева, никаких овощей, хотя здешний климат и почва позволяют разводить сады и огороды. Рядом с родником взметнули в небо свои огромные ветви кофейные деревья.

— Почему вы их ни разу не подрезали? — спрашиваем мы у нескольких человек, полощущих у источника свои шаммы.

— Мы позабыли, как это делается.

Кажется, что только религия определяет жизнь этой деревушки и только источник ее поддерживает. Легенда гласит, что это место было указано императором Фазилем, правившим в XVII веке. Проезжая по этим краям, он выстрелил из лука, и там, где стрела воткнулась в землю, забило сорок четыре родника. Император основал здесь монастырь — несколько жалких хибарок; монастырь и по сей день сохранил свой первоначальный вид.

Нас принимают монахи. На них яркие священнические одеяния, в руках большие серебряные кресты, с которых свисают куски цветной материи. Церковь представляет собой большую круглую хижину, внутри которой помещается квадратный алтарь, массивный, как блокгауз. Доступ к нему разрешен только старшему священнику. Здесь мы обнаружили репродукцию «Скрижалей завета». Дальше идет большая комната овальной формы, в которой собираются верующие. На стенах алтаря картинки, изображающие страсти господни и другие сцены из Евангелия, — скверные копии византийской живописи. Какой-то художник пытался даже имитировать мозаику, но настолько аляповато, что его творение скорее напоминает детский рисунок. К XIV веку в Эфиопии начал было вырабатываться свой оригинальный стиль живописи, но несколько позднее его подменило наивное подражание Византии.

Я возвращаюсь в лагерь; следом за мной появляются мужчина и женщина. Лица их печальны. Вот уже четыре дня, как их молодая родственница мучается в родовых схватках. Не может ли ей помочь доктор?

Врач объясняет, что у него нет необходимых инструментов. Мужчина и женщина продолжают упрашивать. Уже поздно. Хижина роженицы находится в горах, в часе ходьбы от нас, в стороне от каких бы то ни было дорог. Врач колеблется. Я прошу его согласиться.

Мы выходим в темноте. Идти трудно. Вокруг нас вздымаются к небу горы, зловещие, черные. Перед хижиной, вокруг костра, прямо на земле, молча сидят встревоженные люди. Входим в хижину, освещенную небольшим костром из сучьев. Женщина лежит под кучей тряпья, серого от грязи. Временами она стонет. На вид ей лет пятнадцать-шестнадцать. Врач осматривает ее, затем выпрямляется и качает головой — он бессилен чем-либо помочь. Ребенок жив, но у матери слишком частый пульс. Больница? До ближайшей больницы — два дня пути!

Врач хочет сделать юной роженице укол морфия. Но попробуйте подготовиться к уколу при свете карманного электрического фонарика! Куда-то запропастилась пилочка, которой вскрывают ампулы. Врач пытается отломать кончик пальцами, но трескается вся ампула. Эго последняя оставшаяся у нас ампула. Мы двигаемся обратно. Камни скатываются у нас из-под ног. Мы устали. Врач говорит, что пришлет сюда фельдшера с другой ампулой. Но даже если он этого и не сделает, осуждать его не за что: ведь он — первый врач, побывавший в этих краях с сотворения мира. Он один не в состоянии рассчитаться за все прошлое.

Вот и утро. Интересно, родился ли ребенок, жива ли мать? Я пишу этот дневник, укрывшись от мух в палатке. Их такое множество, что маленькую равнину, которую приходится пересечь, чтобы добраться сюда, так и называют «равниной мух».

21 февраля. Ребенок умер. У него была водянка мозга. Мать жива и, конечно, будет жить. Мы не можем идти дальше, так как нет ослов. Нас терзают мухи. Мы съели последний хлеб, взятая с собой провизия приходит к концу. Питаемся козлятиной, которую покупаем в деревне, и незрелыми лимонами.

За вчерашний день врач осмотрел сто больных. Нищета потрясающая. У многих женщин обриты головы— в знак скорби по умершим близким. Вдовы раздирают себе лица ногтями или шипами растений. Одна из них явилась к нам с глубокими ранами на лбу и щеках.

Юные девушки Эфиопии, как правило, хорошо сложены. Но с замужеством — а в брак здесь вступают зачастую в тринадцать лет — они теряют всю свою привлекательность. Дело в том, что матери очень долго не отнимают детей от груди. Кроме того, ребенок сосет по целым дням, так что к двадцати пяти годам грудь женщины становится совсем увядшей.

Кажется, этот мир застыл в вечной неподвижности.

Мы приближаемся к его обитателям с инструментами, традиционными для цивилизации белых, — со шприцем, наполненным пенициллином, с фотоаппаратом «лейка». Такое изгнание духов недолговечно. Пенициллин не излечит болезней, унаследованных от предков; фотография не покажет прошлого. Мы проходим, и все остается как было — прочно, извечно, тревожно, в неотступном кольце причудливых гор.

Каждый вечер, до наступления темноты, я хожу к источнику. Это единственное «интеллектуальное» место в округе.

23–24 февраля. В сопровождении носильщика и вооруженного стража я спустился к деревне. По пути зашел к черным евреям (национальное меньшинство Эфиопии, насчитывающее сто пятьдесят тысяч человек). Они считают себя потомками священников царя Соломона, прибывших с посольством к царице Савской. Это жалкая горсть бедняков, отделенная от остальных жителей религиозными предрассудками. Их называют «феллахами». Некоторые из них говорят на особом языке, который не похож ни на амаринья, ни на иврит, и твердо придерживаются древнеиудейскои религии. В числе их обычаев есть довольно странные. Так, женщину в период месячных очищений считают «нечистой» и на семь дней изгоняют в отдельную хижину. После родов ее тоже изолируют на сорок дней, если родился мальчик, и на восемьдесят — если родилась девочка.

Феллахи приняли меня радостно и сердечно. Вскоре за мной приехал джип. Врач со своей бригадой остался наверху. Ему почти нечего есть. Бедняга приехал сюда для проведения эпидемиологического обследования, но, атакуемый бесчисленными больными, только тем и занят, что прописывает пенициллин или другие лекарства. Этот невозмутимый человек, бывший врач королевского флота, сидя под деревом и выслушивая больных, все поглядывает на горы, старается отыскать в их очертаниях сходство то с готической церковью, то с военным кораблем.

Проезжая место, где мы останавливались в первый раз, я узнал, что ребенку, больному воспалением легких, стало немного лучше.

В Ади-Аркаи я снова вернулся к отдыху на походной койке, под крышей, сквозь дыры которой в дом заглядывают звезды, вновь обрел обеды при свете лампы с рефлектором и одиночество. Врач-новозеландец и его помощник, бывший санитар британского флота, месяцами живут здесь в промежутках между экспедициями. Как-то вечером врач вернулся из АддисАбебы, расположенной отсюда в двух днях пути джипом и самолетом. Он привез аккордеон.

— Вы умеете играть на аккордеоне? — спросил его фельдшер.

— Нет, — ответил врач. — А вы не умеете петь? Ну, попробуем все-таки…

С тех пор каждый вечер эти серьезные люди, заброшенные судьбой в темную деревню, пытаются, один — играя на аккордеоне, другой — подпевая, как могут рассеять страшную тишину своих вечеров. Я восхищаюсь этими людьми. Здесь, на бесплодных плато, в пыли дорог, в духоте долин, в скуке островов, в зачумлен-ности глухих деревень они решают проблемы, над сложностью которых мог бы долго размышлять какой-нибудь ученый муж, защищенный от остального мира покоем своего рабочего кабинета. Призванные заботиться о настоящем человечества, они задумываются о его будущем и в общении с людьми вырабатывают далеко идущие планы. Углубленные в свои мысли, понимающие красоту незнакомой природы, привыкшие к лишениям и зною, они идут вперед, озабоченные и судьбой человека и тем, где сейчас отыскать брод.

Соль Массауа

26 февраля. Асмара — сияющий белизной итальянский город. К нему примыкает большая деревня, представляющая собой ряд серых хижин… Все здесь напоминает об Италии. Историю Эритреи можно прочесть в ее пейзаже. Но это уже пройденный этап. В настоящее время Эритрея — независимое государство, входящее на федеративных началах в Эфиопию. Это слияние дает ей кое-какие выгоды, что заставляет забыть о ряде неудобств. Обеспечивая внутреннее управление, Эритрея переложила на Эфиопию все то, что касается политических отношений с внешним миром и обороны. Тем самым она сократила свои бюджетные расходы и может увеличить ассигнования на народное образование и здравоохранение. Конечно, засушливая, каменистая Эритрея бедна, ее жители зачастую терпят лишения. Но тем не менее, как бы это парадоксально ни звучало, Эритрея — страна, в которой на здравоохранение и просвещение отпускаются весьма щедрые ассигнования. Они составляют почти тридцать процентов бюджета. В самом сердце засушливых районов можно встретить больницы, школы. Мы посещаем многие из них вместе с известным итальянским специалистом, который из симпатии к людям, населяющим эту часть Африки, согласился руководить мероприятиями по борьбе с трахомой — одним из главных бедствий страны. В странах, подобных Эритрее, где медицинское обслуживание еще далеко не на высоте, школы дают возможность наблюдать за здоровьем детей. Учителя неизбежно становятся помощниками медицинских работников: прописывают лекарства, делают уколы, а в необходимых случаях — сигнализируют врачу. Кроме того, учителя способствуют привитию навыков гигиены в каждой семье.

Врачам, борющимся с трахомой в Эритрее, приходится сталкиваться с теми же трудностями, которые стоят перед их коллегами, уничтожающими малярию в Сомали. Трудности эти вызываются наличием многочисленных кочевых племен. Как лечить неуловимых кочевников? А если выездным санитарным бригадам и удается настигнуть их в пути, как узнать, какое лечение они уже проходили?

Итальянский окулист разрешил эту проблему на свой лад. По его заказу изготовлено большое количество металлических коробочек с тесемками, которые позволяют носить коробочки через плечо. Врач раздал их кочевникам, выдав за талисманы. В каждую коробочку вложена бумажка, в которой любой врач, осмотревший и лечивший больного, обязан отметить свои предписания. Сегодня кочевник Сомали согревает на своей груди этот заветный клочок бумаги, на котором начертана его судьба. Он не умеет читать, он не знает еще, что в молчании одиночества, в котором он живет, провидение обрело другой язык.

Массауа. В этих местах берега Красного моря изрезаны несметным числом лиманов, белизна которых усугубляет яркость света. Повсюду соль — соль в жгучем зное дня; соль до самого моря, бесцветного, безветренного, на поверхности которого дремлют древние фелуки; соль, ставшая строительным материалом и заменившая цемент на посадочных дорожках Массауа; соль, пропитавшая собой всю жизнь. Она обжигает глаза рабочим соляных промыслов, разъедает их ладони. Позади нас голубоватые горы Эфиопии, высокие плато, пустыни, духота Черной Африки, Сомали… Страна ждет, когда наконец спадут эти соленые путы, когда уйдет навсегда прошлое, полное страданий и слез.