Путешествие к живым

Остров Лусон

Манила, 75 октября 1956 года. Я ровно ничего не знал о Филиппинах. Ни случайный разговор с путешественником, ни прочитанная книга или услышанный рассказ, дающие нам обычно известные представления о мире, не переносили меня мысленно в эту страну, которая в силу самой своей отдаленности казалась мне абстракцией. Филиппинцы относятся к тем далеким народам, а Филиппины — к тем окраинным территориям, о жизни которых нам известно не многим больше, чем географам средних веков. Если бы я тогда задумался над причиной своего невежества, то, без сомнения, объяснил бы его тем, что об этой стране вообще мало что известно. Подобное толкование оправдало бы меня, но неосведомленность моя от этого не потеряла бы своей непреложности. В нашем западном мире, где все поставлено на деловую ногу, нас не столько информируют, сколько создают впечатление, будто информируют. Со временем мы начинаем принимать свое невежество за результат разумного отбора полезных сведений и полагаем, что несведущи лишь в том, чем можно легко пренебречь.

Плачевные результаты такого заблуждения обнаруживаются во время путешествий, в особенности когда приближаешься к странам, преданным забвению. Вот тогда-то и начинаешь сознавать, что многое упущено. И тебе уже не терпится добраться до горизонтов этой страны, которая в твоем воображении пока еще бесцветна и лишена определенного лица. Но сегодня я, наконец, убедился, что, как и любая другая страна на земле, Филиппины не бесцветны.

При ослепительном, отраженном морем свете я вижу, как на меня наплывают черные острова. Контуры островов так резко вырисовываются на фоне неба, что, несмотря на неподвижность воды и воздуха, вид их кажется вызывающим. Подобное впечатление возникает потому, что я высаживаюсь в том месте, где архипелаг круто вздымается над морем. Далее берег опускается и уходит под воду; страна, прилепившаяся на краю этого склона, вечно зависит от милости стихии. Если смотреть с корабля, то видишь черные скалы, лишь на мгновение загораживающие от глаз открытую ветрам, исхоженную вдоль и поперек землю. Эти черные скалы — та вершина, с которой филиппинский народ в течение веков вглядывался в лик грядущей истории. Попадая под владычество то одних, то других иноземцев, этот народ был обречен на нескончаемое и тщетное ожидание. Здесь он воздвиг свою столицу — город пассивного бдения.

Манила, 17 октября. Сначала как-то трудно убедить себя, что Филиппины — страна азиатского материка. Берега архипелага, поросшие кокосовыми пальмами, слегка склонившимися под напором муссонов, напоминают Полинезию. То же можно сказать и о лицах обитателей Филиппин, за исключением тех случаев, когда встречаются типы, очень сходные с жителями Центральной Америки. Впрочем, Старый Свет проглядывает в строгом стиле испанских церквей и старинных общественных зданий. А рядом, на углу площади, распахнуты двери кафе, словно перенесенного сюда из Техаса. Здесь звучит резкая синкопированная музыка, продаются газированные напитки и стоят, облокотившись на стойку, немногословные посетители.

Там, где Тихий океан смешивает свои воды с водами Китайского моря, азиатский континент разбросал более семи тысяч островов: разбросал — и пустил по течению. История подтверждает такое впечатление. Более четырехсот лет Филиппины швыряло в ее волнах.

Я не намерен распространяться о колонизаторских происках Испании, а позднее — Соединенных Штатов. Несмотря на несправедливость и жестокость колониализма, ему удавалось в некоторых случаях сочетать «свое и чужое» — национальные традиции страны и влияние, привнесенное с Запада.

За три с лишним века оккупации Испания не создала на Филиппинах ничего, кроме нескольких церквей. Ей не удалось навязать жителям островов ни своей культуры, ни своего образа мыслей, ни своего искусства даже в какой-либо видоизмененной форме, как это имело место в Латинской Америке. Американцы, сменившие в конце прошлого века испанцев, тоже не оказали серьезного влияния на жизнь Филиппин.

Однако я не собираюсь делать выводы из этой исторической ситуации — довольно распространенной, но не столь простой, как кажется. Пока я ограничусь лишь таким элементарным определением: Филиппины — независимая страна с населением около двадцати двух миллионов, демократическая по своему укладу и слаборазвитая экономически.

Сегодня все мое внимание приковано к одному из главных последствий слабого развития экономики — к здоровью, вернее, к его отсутствию. Своим путешествием я обязан Всемирной организации здравоохранения. Моим глазам откроются язвы мира. И мне хотелось бы приблизиться к ним с чистым сердцем — с сердцем справедливым. Я с опаской отношусь к своим порывам. Я знаю, что существует горькая благотворительность, великодушие, которое повергает в бездну отчаяния, убийственное сострадание, доброта, приправленная желчью; мне известна эта призрачная любовь к ближнему, жалость, вечно жаждущая изобличения. Иногда я боюсь попасть в число тех, кто в тайниках души вовсе не прочь поглазеть на несправедливости и, узрев лик голода, проказы или безумия, все свалить прежде всего на злого боженьку.

Рождение человека в Маниле

Манила, 19 октября. Самое скверное в Маниле — ее климат, влажный и жаркий. Непрекращающаяся испарина раздражает и угнетает, вам некуда от нее деться. Воздух окутывает человека, словно ватная стена: в него можно завернуться, но нельзя пробить; горячий туман застилает все кругом.

Землетрясения, которые случаются здесь по нескольку раз в год, и бомбежки последней войны наполовину разрушили город. Рядом с руинами зданий, построенных еще испанцами, и обезглавленными церквами возвышаются слепящие своей белизной новые дома американцев. Дома эти возникают где попало — посреди огромного пустыря, на краю нечетко спланированной площади, на незастроенных, обжигаемых солнцем участках, каких немало в городе. В Маниле отсутствует настоящий центр, нет основных магистралей. Не имея определенных границ, город расползся во все стороны со своими пустошами, трущобами, бидонвиллями, американскими барами, роскошными гостиницами, ярко раскрашенными бензоколонками, мексиканскими церквами, китайским кладбищем, пестреющим множеством зелено-голубых фаянсовых фигурок. По шумным улицам беспорядочно движется плохо регулируемый транспорт; мчатся «джипы» с кузовами самой неожиданной формы и окраски — своеобразные городские такси, и на каждом витиеватыми буквами выведено название романса: «Oh, darling!» или «Honey moon». Все это налетает друг на друга, разъезжается в разные стороны, лишает вас ощущения места.

В ресторанах, с виду экзотических, подают американские блюда; в ресторанах американского типа, напротив, подают испанские или китайские блюда, а чаще — кушанья, лишенные всякой национальной принадлежности. Повсюду звучит американский жаргон, сплошь да рядом состоящий из сокращений. Прохожий не может ступить шагу без того, чтобы ему не предложили женщину — женщину без имени в этом городе, как и она — безликом, темном и душном, где бессонница путает часы ночи.

Однако я отдаю себе отчет в том, что слишком упрощенно воспринимаю этот климат, этот город, эту страну. Я еще не понимаю ее, но говорю себе, что теперь это понимание стало для меня необходимостью. Неспособность воспринять жизнь во всех ее возможных формах свидетельствует лишь о недостатке веры в человечество. Как неустойчиво мое душевное равновесие, если оно покоится лишь на думах об одной стране, одном континенте, где я родился, на привычном для меня образе жизни. Неужели я окажусь одним из тех слабых людей, которые могут спокойно дышать только в привычной им атмосфере, а очутившись вне родной стихии, испытывают нечто вроде духовной астмы?

Манила, 20 октября. Я посетил больницу, оборудованную в бывшей испанской тюрьме. Это родильный дом. Дозорные дорожки, проходящие под высокими стенами, обжигает солнце. Комнаты, узенькие окна которых едва пропускают свет, несмотря на духоту, оказываются местом, где можно найти спасение от жары. Кровати в этих комнатах стоят почти вплотную. На постелях с низкими изголовьями женщины обливаются потом, одни — расслабленные после родов, другие — прислушиваясь к схваткам.

Здесь, глядя на этих женщин, я снова открываю для себя, что каждое рождение человека — подлинное событие, подводящее итог всей рассеянной по земле жизни. Пусть я знаю, что в этот миг тут и там миллионы женщин, невидимых, терпеливых, распухших от криков, рожают детей. Сейчас мне кажется, что за дверью этой темной и душной больницы ожидается появление первого человека.

Это хорошо, что свое путешествие я открываю рождением человека и через него утверждением единства всего человеческого бытия. Мы позабыли о том, что каждое человеческое существо — неповторимо. Ведь я был склонен погрязнуть в собственном невежестве и намеревался лишь в общих чертах познакомиться с этим народом, необычность которого почти раздражала меня.

Самый большой грех по отношению к людям — ограничивать свои сведения о них лишь арифметическим подсчетом. Нам известно количество человеческих существ, и мы готовы оповестить о нем со всем жаром, на который только способны. Но цифры звучат отвлеченно, попробуйте-ка их согреть!

Жители Азии, Америки, Африки и Европы — все они единственны в своем роде. Однако чем в большем отдалении от нас обитает тот или иной народ, тем труднее нам понять его жизнь. Но люди родятся, и в каждом человеке заложена первозданная ценность. Теперь нам предстоит вновь открыть эту ценность, это чудо, эту надежду, это внезапное и всякий раз новое озарение — открыть во всех уголках земли. Надо отказаться от бездушных слов, которые мы не умеем согреть, и говорить уже не о рождаемости, а о возрождении.

Наик, 22 октября. Одна из самых, важных задач санитарии в странах слабого экономического развития состоит в том, чтобы убедить людей в пагубности дедовского обычая рожать детей дома. Ведь при этом о гигиене не может быть и речи, и матери и новорожденные часто подвергаются инфекции.

На Филиппинах роженицы обращаются к местным повивальным бабкам — так называемым «хило». По большей части эти хило — женщины на возрасте. Из поколения в поколение передают они свое искусство. Оно заключается прежде всего в сноровке, которой могли бы позавидовать иные акушерки, а затем в знании множества обрядов, связанных с местными поверьями. Одни из этих обрядов всего лишь смешны, другие же — опасны для жизни.

То, что хило запрещают беременным есть мелкие фрукты круглой формы, боясь как бы у ребенка не образовались нарывы, или же требуют, чтобы будущие матери снимали ожерелья, дабы пуповина в их чреве не завязалась узлом, не столь существенно и не влечет за собой никаких серьезных отклонений. Однако соблюдение некоторых обрядов, приуроченных к моменту родов, может иметь серьезнейшие последствия. Не беда, если во время родов отец несколько раз сбегает с лестницы, чтобы побудить ребенка покинуть чрево матери; пусть даже хило массирует яйцом желудок роженицы. Но недопустимо то, что она со всей силой давит на живот матери, использует нестерильное лезвие бритвы для перерезания пуповины и посыпает пеплом пупок новорожденного. Каждое мгновение на земле повторяется что-нибудь в этом роде. Сотни миллионов человеческих существ, населяющих обездоленные страны, начинают познавать тяжесть жизни сразу — с рождения в скверных условиях.

Всемирная организация здравоохранения и некоторые правительства решили пропагандировать среди народов этих стран элементарные методы приема родов; заменив устарелую практику, упомянутые методы позволят обеспечить соблюдение правил гигиены и тем самым прекратить случаи различных осложнений у рожениц и новорожденных.

Для того чтобы провести в жизнь подобную реформу, потребуются кадры профессиональных акушерок, а пока их подготовят, следует прибегнуть к помощи местных повитух — их навыками пренебрегать не приходится. Здесь, на Филиппинах, вплотную занялись важным делом обращения хило в новую веру. Я намеренно употребил выражение «обращение в новую веру >, потому что та медленная разъяснительная работа, которая должна помочь хило позабыть об установившихся у них традициях и найти в гигиенической практике опору для новых, пусть даже культовых, представлений, напоминает именно «обращение». Если хочешь привлечь на свою сторону простые души, все должно идти как по заведенному ритуалу. Хило доверена металлическая коробка с необходимым для акушерки инструментарием. Сначала женщина стерилизует инструменты в кипящей воде. У нее нет часов, необходимых для того, чтобы определить продолжительность стерилизации. Но это не препятствие. В таком случае инструкторши рекомендуют, глядя на кипящую воду, трижды перебрать четки или выкурить три сигареты — кому что нравится. По окончании этой процедуры, прежде чем дотронуться до стерильных инструментов, хило, разумеется, должна тщательно, со щеткой вымыть руки. Нет, здесь это далеко не разумеется! Щетка и мыло, врученные повитухе с указанием их назначения, относятся к предметам медицины, и хило не моет руки, а священнодействует.

Затем обряды следуют один за другим. Хило раскладывает клеенку, открывает флакон очищенного спирта. Я оглядываюсь. Через городскую площадь, на которую выходят окна маленького диспансера, едут тележки, груженные сахарным тростником. Нестерпимая жара. В открытую дверь стараются заглянуть ребятишки. Я слышу голос инструкторши, что-то рассказывающей своей ученице. Звучный тагалог (один из малайских языков, на котором говорят на острове Лусон) прерывается продолжительными паузами, во время которых слышно лишь усердное пыхтенье. Позвякивают инструменты. Я смотрю на хило: в руках у нее набитая опилками кукла.

— Следующая, — говорит инструкторша.

Подходит другая хило — пожилая женщина с морщинистым лицом. На ней праздничное платье. Корсаж сшит из желтой материи, напоминающей накрахмаленный тюль. Рукава, расходясь от плеча, развеваются, как два крыла. Хило водворяет куклу из опилок в искусственное чрево, завязывает льняную пуповину, ставит кипятить воду, закуривает сигарету.

На сегодняшний день две тысячи филиппинских хило стали вполне надежными акушерками. Правда, некоторые из них торопятся использовать выданные им стерилизаторы вместо кастрюль, но для большинства приобщение к таинствам гигиены явилось толчком и к обретению чувства достоинства.

Хотя многие хило и неграмотны, тем не менее они стали как бы государственными служащими. В тех домах, куда их зовут, чтобы принять роды, хило просят отца записать в специальную книгу свое имя, имя жены, имя новорожденного, дату рождения. В тех случаях когда отец не умеет писать, призывают на помощь кого-нибудь из соседей. Чтобы впоследствии легче было разобраться в подобных записях, рядом с именами и датами хило рисуют условные значки. Дату символизирует солнце с лучами, ребенка — зигзаг, напоминающий тельце в утробе матери. Одни хило для украшения возле адреса, рядом с простым треугольником, означающим дом, рисуют дерево. Другие дорисовывают ребенку крылышки — тревожный символ в этой стране, где столько детей умирает в раннем возрасте.

Небо Таклобана

24 октября. Мы покидаем остров Лусон и направляемся на юг. Тайфун — о приближении его вот уже несколько дней сообщают метеосводки, в которых он именуется «Люси», — вынуждает нас приземлиться и провести ночь на острове Себу. Дождь, дождь без конца. По затопленным улицам мелькают бесчисленные двуколки — единственный вид городского транспорта. В центре пустыря стоит большая бетонная церковь, освещенная яркими огоньками свечей. Народу собралось так много, что некоторые верующие опустились на колени прямо на улице, у входа в церковь. В шуме вечернего ливня слышатся звуки молитвенных песнопений. Едем дальше. Позади, на фоне серого города, еще долго светится церковь, напоминая охваченную пожаром ригу.

Утром мы прибываем на соседний остров Лейте. К умытому, но уже снова знойному небу поднимаются облака, белые, как дым паровоза. Именно здесь Китайское море смешивает свои воды с водами Тихого океана, отсюда открывается широкий горизонт приключений — свободная морская гладь, путь к Гаваям — последним островам мира. Высаживаемся в Таклобане, расположенном в маленькой бухте в северной части острова. В этот небольшой городок не доходит дыхание открытого моря; тут царит жгучая скука. Иногда сюда заглядывают торговые суда — за копрой. Другие пароходы, поменьше, курсируют между островами архипелага. Эти старые, грязные суденышки заволакивают морской канал надоедливым дымом. Порой они не возвращаются, затонув во время тайфуна вместе с пассажирами и их грузом: ручными корзинами с кокосовыми орехами, утоляющими жажду. Об этих кораблекрушениях говорить не принято. Тайфун пролетает, светлеет промытое небо, жизнь продолжается…

Таклобан, 26 октября. Мы остановились в единственном терпимом отеле города (всего их здесь три или четыре). Название громкое — «Гранд Отель». На Филиппинах испанскими остались только имена, фамилии, цифры и некоторые вывески. Население изъясняется на примитивном английском языке и диалекте своего острова, а иногда также на тагалоге, являющемся наряду с английским официальным языком этой двуязычной страны. В «Гранд Отеле» воздух не кондиционирован — не в пример большинству гостиниц Манилы. Тут вполне можно задохнуться. В душевой я обнаруживаю огромного черного паука. Чтобы избежать бессонницы, мне остается искать пристанище в Клубе летчиков, открытом в ночное время.

Анита, одна из официанток бара, где мы лакомимся крупными жареными креветками, предостерегает меня:

— В Клубе летчиков люди часто дерутся боло.

Боло — это длинный нож, которым филиппинские крестьяне пользуются для рассекания кокосовых орехов. Слова Аниты возбуждают во мне тревожное любопытство — то, что вернее всего способно толкнуть на безрассудство.

Не проходит и часа с тех пор, как мы сидим в зале Клуба летчиков, а завсегдатаи уже затеяли драку и пускают в ход табуретки. Едва успевают вынести раненого, как молоденькие девушки — платные партнерши — принимаются танцевать друг с другом. Мужчины еще смотрят исподлобья. Зажжены все лампы, на проигрыватель поставлена самая веселая пластинка, как на пароходе в тревожный момент, когда грозит крушение.

Наконец, появляются двое полицейских. Они стоят у стены, на самом верху лестницы, и, заложив руки за портупеи, не выпуская изо рта сигарет, с чванным видом принимают угощение, которое хозяин заведения торопится им преподнести. Это кока-кола, безалкогольный напиток; его пьют повсюду на Филиппинах. Очевидно, этот напиток пришелся филиппинцам по вкусу, а может быть, они стремятся приобщиться к современной цивилизации?

Позже мы с девушками спускаемся на пустынную набережную. Воздух недвижим. С минуты на минуту должен отойти почтовый пароход на Манилу. Под лампами, не защищенными плафонами, на циновках устроилось несколько пассажиров. На затихшей палубе слышится чей-то кашель. Освещенный, почти пустой пароход, напоминающий своей белизной больницу, душная ночь и мы на пристани затерянного острова в обществе незнакомых девушек — все это очень похоже на приключения, о которых мы столько читали в книгах и которые так часто видели в кино. И вдруг я открываю, какая в этом пустота! Мне жаль тех, кому нравится бороздить моря, скитаться по континентам из конца в конец, преодолевать дальние расстояния, открывать случайные двери, драться по ночам, просыпаться, не помня, где заснул, а при отъезде цинично усмехаться уголками губ и щурить свои выцветшие глаза — равнодушные глаза вечного странника. Я не люблю приключений, освещенных кораблей, черной воды, незнакомых девиц на пристани, у меня нет той жажды необычного, которая иногда мучит людей, как бессонница. Я ищу медленно постигаемую сокровенную правду о человеке.

Таклобан, 21 октября. Эта «сокровенная правда о человеке» открывается мне с наступлением дня. Я прогуливаюсь по городу в обществе командированного сюда представителя Всемирной организации здравоохранения: ему захотелось показать мне красоты и язвы острова. Вдоль мутной и грязной реки протянулся целый квартал домов из серого дерева, поставленных на сваи. Повсюду следы наводнения: вынесенные на берег отбросы, зловонная тина. На острове Лейте выпадает два с половиной метра осадков в год — подобное можно наблюдать только в Англии. Это сильные теплые ливни, после которых поднимаются тяжелые испарения. Серые дома у реки выходят на своего рода причал, к которому не пристает ни одно судно. Лежа плашмя на мостках этого причала, женщины моют в реке темно-зеленые овощи.

Единственное место, где оживают яркие краски, это базар, расположенный в центре торгового квартала. Здесь продают фрукты, рыбу, овощи и большие, валяющиеся прямо на земле корни ямса — пищу бедняков. Деликатесом являются утиные яйца, высиженные до того момента, когда утенок готов пробить клювом скорлупу. Такое яйцо варят в кипятке и затем едят эту своеобразную начинку, выплевывая косточки и перья.

За прилавками стоят старухи, морщинистые, как индианки. У некоторых во рту сигары, зажатые губами возле самого огонька. Поодаль мужчины развлекаются игрой, напоминающей триктрак. Пезо переходят из рук в руки. Пезо равен половине доллара. Два пезо — дневной прожиточный минимум семьи. Поэтому исход игры представляет значительный интерес для филиппинской бедноты.

Петушиные бои — национальная страсть на Филиппинах. Сеансы петушиных боев сопровождаются обычно многочисленными пари. Птиц этих холят, выкармливают зерном и даже мясом, каждую неделю купают. Выражаясь фигурально, боевой петух в бедном доме — единственный член семьи, на которого возлагаются серьезные надежды. Став чемпионом, он приносит крупные выигрыши.

Нам сообщили, что сегодня в Пало, в нескольких километрах от Таклобана, состоятся петушиные бои. Мы являемся в Пало. Арена представляет собой большой круг, по краям которого возвышаются расположенные амфитеатром скамьи. Перед входом, возле торговок фруктами, видим участников боя. Петухи со связанными лапками лежат прямо на земле, как на птичьем базаре. Время от времени они хлопают крыльями, и в горячем воздухе вздымаются столбы пыли.

Все скамьи вокруг арены заняты. Зрители выкрикивают ставки, бьют по рукам, размахивают кредитками; по разгоряченным лицам стекает пот. На арену, прижимая петухов к груди, выходят двое мужчин. Чтобы раззадорить своих питомцев, хозяева пощипывают губами их шеи, но это скорее похоже на ласку. Потом натравливают петухов друг на друга, сначала придерживая, до тех пор, пока перья на шее у птиц не начнут топорщиться, и, наконец, выпускают из рук. Взлетает туча пыли, люди кричат все громче, наклоняются вперед, чтобы лучше видеть; сверкают остро отточенные наконечники, закрепленные на шпорах. В воздух летят перья. Петух еще прыгает, роняя крупные капли крови, потом падает и медленно вытягивает лапки. Победителя уносят. Хозяин подбирает мертвого петуха. Из чувства благоговения филиппинец не съест своего любимца, хотя, быть может, завтра у него будет пусто в желудке…

Моллюски острова Лейте

Пало, 28 октября. В Пало обосновалась бригада Всемирной организации здравоохранения. Год тому назад здесь начали планомерную борьбу с одним из распространенных заболеваний на острове — билгарциозом.

В бригаду, возглавляемую индийским врачом и его филиппинским коллегой, входят инженер по сантехнике — боливиец и несколько человек вспомогательного персонала из местных жителей.

В обществе этих врачей, гигиенистов и биологов мне предстоит открыть еще не известные для меня стороны жизни острова Лейте. Довольно своеобразный метод: познавать страну и народ, начиная изучение с самых страшных болезней. Однако я уже успел убедиться в преимуществах подобного метода: болезни никого не минуют, поэтому истина о бытие человека, а следовательно, и целого народа, — это также и клиническая истина.

Мы сплошь да рядом не замечаем, что наши путешествия в основном сводятся к любованию пейзажем. Я люблю пальмы на фоне неба, блеск струящихся рек, горизонты, озаряемые неведомым мне доселе светом, но для меня неразделимы небо и дыхание неловка, и в самой девственной и даже в самой суровой природе я неизменно ищу гармонию.

Здесь, на этом острове, гармонию нарушает несчастье. Необходимо очистить, восстановить в правах одну из стихий природы — воду. Она кишит паразитами. Вот иллюстрация к только что высказанной мною мысли — о связи человека с природой: народ страдает от болезней, но «заражена» и природа.

Запад больше не знает катастрофических эпидемий. Представьте себе постоянное, ежедневно преследующее вас проклятие — проклятие неотвратимое. Любой другой бич природы настигает вас со стороны; от него можно как-то укрыться. При эндемиях же (я имею в виду самые страшные) болезнь витает в воздухе, живет в воде, она притаилась в поглощаемой вами пище, на людях, с которыми вы общаетесь, иногда на самой почве. Болезнь заключена в нас. Она может вспыхнуть в любой момент. Человек носит в себе свою собственную смерть. Это хуже того, что предначертано ему природой: из смертного он превращается в обреченного на смерть. Не он движется к смерти, а смерть к нему.

Билгарциоз, поражающий около пятидесяти процентов жителей острова, приносит не смерть, а страдание, общее истощение организма, «утомление жизнью».

Весь ход болезни пока неясен. Я убежден лишь в том, что билгарциоз влияет не только на физическое, но и на моральное состояние человека. В этих еще почти девственных странах, где человек, одолеваемый тысячами примитивных забот, совсем беззащитен перед угрозой болезней, билгарциоз скручивает свою жертву и предопределяет ее судьбу.

Все несчастья, которые только могут обрушиться на человека, в известной мере приходят извне. Наша болезнь, даже если ею больны и другие, все равно принадлежит только каждому из нас. Она — наше прошлое, она проникает в глубины нашего существа, определяет состояние нашего духа, мрачное и столь же непередаваемое, как сон. В этом настоящий ад. Худшее в аду то, что мы в нем одиноки.

Меня могут упрекнуть за то, что я начинаю описывать признаки болезни, не осветив сначала материальную сторону дела. Удалось подсчитать, во что обходится эта болезнь отдельным странам. В расчеты входили расходы на лечение, а также убытки, вызванные недоиспользованием рабочей силы. Однако эти расчеты, к сожалению, далеко не точны. По Филиппинам они еще не собраны, поскольку здесь контроль за использованием рабочей силы, занятой главным образом в сельском хозяйстве, невозможен, а некоторые болезни носят скрытый характер и не влекут за собой полной потери трудоспособности. К числу таких болезней относится и билгарциоз. Он калечит жизнь человека, повергает его в состояние маразма и делает бесполезным для общества. Билгарциоз, который филиппинцы называют также «болезнью пухлого живота», так как он проявляется здесь в форме кишечного заболевания, возникает в результате попадания в организм крошечной личинки, живущей в воде. Во время купания она незаметно проникает через кожу — для этого достаточно опустить в воду руку или ногу; ткань, прикрывающая тело, не представляет для личинки никакого препятствия.

Личинка начинает перемещаться по кровеносным сосудам через легкие и сердце. Выживает она в том случае, если ей удастся добраться до кишечника. Там она превращается в червячка длиной до 15 миллиметров. Пройдя печень, червячок окончательно обосновывается в кишечнике и откладывает на его стенках яички. Эти яички и являются причиной заболевания: попав в печень, они вызывают ее увеличение и даже цирроз и одновременно — изъязвление кишок. Внутри человеческого организма яички в личинку не превращаются. Такое превращение происходит в пресной воде.

В этой стране, изобилующей дождями и не знающей, что такое гигиена, яички, выброшенные в большом количестве естественным путем, без труда попадают в свою родную стихию — воду. Маленькая личинка, развившаяся в воде из яйца, плавает в поисках моллюска билгарциоза, который станет ее гнездом, ее наседкой, ее материнской грудью. Если личинка не находит моллюска в течение двух дней, она погибает. Но воды Лейте кишат этими черными, величиной с пшеничное зерно существами. Личинка проникает в печень моллюска и развивается в ней, а покинув свое убежище, плавает в воде, пока снова не попадет через кожу в организм человека или животного.

Я намеренно так подробно описал процесс заражения билгарциозом. Болезни, возбуждаемые паразитами и уже совсем не встречающиеся в Европе, представляются мне одним из самых изначальных проклятий человечества. Корни его уходят к первобытным временам. Человек еще во власти природы. Царство животного мира берет над ним верх, и научная реальность оборачивается самыми мрачными мифами: на определенной стадии билгарциоза червь поселяется в сердце человека.

Я уже говорил о развитии болезни. Это дает возможность ясно представить себе всю глубину несчастья, постигающего филиппинцев. Нам кажется, что болезни, которые переносим мы, жители Европы, зарождаются в нас самих. Проникновение в организм микробов или вируса воспринимается нами как нечто отвлеченное и случайное. Болезни же, распространенные в Африке и Азии, вызываются паразитами, и человек здесь уже не властен над природой. В тело человека проникают черви еще при его жизни.

Опасность заболевания билгарциозом нависла над всеми жителями Лейте, за исключением горожан и горцев. Вода повсюду: на рисовых полях, в полноводных реках и болотах. Болезнь, поразившая тридцать три миллиона человек в районе Тихого океана и от двухсот до трехсот тысяч на Филиппинах, не может исчезнуть сама собой. Надо разорвать одно из звеньев в цепи заражения и прежде всего ополчиться на вместилище зла — моллюска. Предполагалось обезвреживать воду медным купоросом. Но на это уйдет только для острова Лейте более чем полмиллиарда франков в год.

Филиппинское государство в настоящий момент не может пойти на такие расходы. Кроме того, вода свободна, она повсюду. Для того чтобы обезвредить ее, следует вначале обуздать, направить по каналам, изменить всю гидрографию острова. Решить такую задачу значило бы добиться более рациональной ирригации, а это в свою очередь будет способствовать увеличению урожайности. Вот еще пример тесной связи между природой и человеком: здоровье и процветание зависят от приручения природы человеком. Плуг и кирка являются первыми средствами изгнания духов.

Поскольку пока еще нет возможности обезвредить воды при помощи химикалий, инженер-боливиец, представитель Всемирной организации здравоохранения, и его филиппинский коллега довольствуются тем, что заставляют местных жителей вырывать по берегам каналов и рек траву, за которую цепляются моллюски, учат людей строить уборные.

Когда я приехал в эту часть света, мне не терпелось увидеть, как у населения пробуждается политическое сознание. А вместо этого я вынужден вместе с ним вновь переживать детство человечества. В сопровождении гидов я прогуливаюсь по «barrios» (так на Филиппинах называются деревни). Мои спутники терпеливо расспрашивают жителей. Мы наклоняемся над лужами стоячей воды, обследуем отхожие места. И тут я постигаю, как трудно европейцу снизойти до истины.

Феи Пало

30 октября. На острове Лейте земля, как правило, принадлежит крупным помещикам. Многочисленные арендаторы владеют участками менее двух гектаров. В год на долю арендатора остается восемьсот килограммов риса, а для семьи в пять человек его требуется по меньшей мере тысяча килограммов. Остальные обитатели острова, живущие случайным заработком и рыбной ловлей, еще беднее. Не считая бананов и плодов папайи, фрукты — редкость. Молока и мяса мало.

Я прослушиваю эту информацию, пока наша машина еще идет вдоль берега. Море бросает металлический отблеск на узкую полосу черного песка, лежащую за рядом кокосовых пальм. Изредка встречаются дома рыбаков, возле них — рахитичные ребятишки со вздутыми животами и в слишком коротких рубашонках.

Вот девочка тянет за собой на веревке дохлую кошку.

Листва кокосовых пальм поблескивает на фоне синего неба. Внизу густо зеленеют незнакомые нам растения с широкими темными листьями. По другую сторону дороги — тусклая зелень рисовых полей.

Я начинаю понимать, что в этих краях рис является роскошью для большинства тех, кто его выращивает. Крестьяне Лейте продают часть урожая, чтобы приобрести более дешевые продукты. Они менее питательны, но их можно больше съесть — в результате создается иллюзия сытости. Тем самым люди обрекают себя на истощение из-за недоедания или, вернее, из-за плохого питания.

Известно, что первое выражение обозначает питание, недостаточное в количественном отношении, второе — в качественном. Чаще всего голод — это плохое питание, он нем, не вызывает острых болей, не порождает трагического выражения лица. Человеку почти всегда удается набить желудок корнями, листьями, вареными зернами, разогреть его пряными приправами, которые, к счастью, богаты витаминами. Тем не менее нехватка белков в пище вызывает медленное истощение; о нем не всякий догадывается. Недоедание же скорее удел очень маленьких детей. Они не принимают или не в состоянии переварить неполноценную пищу, позволяющую взрослым обманывать свой желудок. Если, несмотря на крайнее похудание и истощение, они все же выживут, им тоже придется впоследствии питаться корнями, листьями, зернами — иллюзией. В этом переходе от недоедания к плохому питанию, в перманентном голодании — вся жизнь. Я сказал — жизнь. Сегодня на нашей земле это не одна жизнь, а сотни миллионов жизней.

В первой деревне, где мы остановились, в доме, представляющем собой легкую бамбуковую постройку на сваях, я увидел ребенка лет двенадцати, который, протянув вперед руки, ощупью искал дверь.

— Слепой, — поясняет врач-индиец. — Видит только при очень ярком свете. Недостаток витамина «А».

С помощью переводчика я расспрашиваю мать. Да, у нее есть еще дети. Болеют ли они? Но прежде всего, как она распознает, больны они или здоровы?

— Когда они падают, — отвечает женщина. — Когда дети валятся на землю, значит, они больны. С цыплятами бывает то же самое.

Плохое или недостаточное питание большинства жителей Лейте осложняет решение проблем санитарии. Для человека с организмом, ослабленным или изнуренным лишениями (а разве туберкулез, поражающий здесь от тридцати до сорока процентов населения, не является следствием лишений?), билгарциоз становится причиной преждевременной смерти. Истощенному больному противопоказано лечение единственным лекарством, которым мы располагаем, — его способен вынести только сильный организм. Я говорю о фуадине— в его состав входит в основном сурьма. Кроме того, лекарство это слишком дорого (одна коробка стоит пятнадцать песо, т. е. три тысячи франков), чтобы население Филиппин могло им пользоваться. Вот оно — постоянное переплетение проблем! Представители Всемирной организации здравоохранения, призванные найти средства пресечения болезни, — происхождение, пути распространения и последствия ее уже известны — сразу же оказываются перед лицом сложной ситуации, созданной историческими, географическими, экономическими и религиозными особенностями. Эти люди вновь и вновь сталкиваются с тем, что я открываю впервые: прежде чем врачевать человека, следовало бы «лечить жизнь». Подсказывать властям, какие экономические меры следует принять, чтобы дать возможность филиппинцам лучше питаться, не входит в поставленную перед нами задачу. Нет сомнения, что такие меры можно изыскать. Столкнувшись с тем фактом, что владельцы больших поместий в две тысячи гектаров собирают четыреста тысяч кокосовых орехов в год, я предаюсь, по примеру Толстого, мечте о разделе земли.

Представителям Международной организации здравоохранения некогда предаваться мечтаниям. Они изыскивают средства борьбы с болезнью и одновременно обучают население правилам санитарии. Прежде всего следует проникнуть в мир легенд, однако отнюдь не стремясь разрушить его. Безусловно, в этот мир можно и должно внести свет…

2 ноября. Какой свет? Мы научились остерегаться тех, кто считает своим долгом просвещать народы. Даже при самых чистых намерениях такие люди воздвигали между собой и просвещаемыми народами высокую стену, которую никакое человеколюбие не в силах было преодолеть. В наши дни любое сотрудничество должно проводиться с умом. По моему мнению, следует сначала понять точку зрения окружающих, проверяя преимущества собственных добродетелей и верований на опыте тех людей, чьи верования кажутся нам особенно чуждыми. Так мы и поступаем на Филиппинах.

В тех деревнях, где представители Всемирной организации здравоохранения проводят обследование, они прежде всего изучают широко распространенные здесь легенды и сказания. Чувствуя себя на земле одинокими, жители этих отдаленных островов населили небо. Они поделили его на несколько этажей. Наверху пребывают божества и католические святые, ниже — над самыми вершинами деревьев, — словно молчаливые, грустные птицы, парят феи. Их называют «encantos». Одни из них черные, другие — белые. Но я не знаю, какой из этих двух цветов означает «порчу», жестокость, смерть. Возможно, что белый цвет. Здесь приходится отречься от привычных нам ассоциаций, Черный цвет может олицетворять радость, а белый — угрозу и кошмар.

Густой шатер из листьев простирается над нашими головами. Мы идем по жесткой, блеклой траве, рискуя на каждом шагу наступить на кобру, — энать — это еще далеко не все. Мы должны проникнуть во тьму религиозных представлений.

Пока мы гуляем, выступающий в роли гида крестьянин показывает нам деревья, в листве которых живут феи. Мы заходим в дом к «herbilario» — знахарю, лечащему травами. Хотя он слеп, перед ним на столе горит масляная лампа. Знахарь рассказывает нам об «aswangos». Это люди, которыми овладели бесы. Ваш сосед или соседка, день за днем ведущие на ваших глазах столь же будничную и примитивную жизнь, как и вы, ночью вдруг оборачивается животным и исчезает из деревни. Теперь это существо несет людям страдания и смерть. Там, где живет оборотень, на потолке не заводится паутина — вот единственный признак, который позволяет проверить преследующие вас подозрения по отношению к ближнему.

Люди здесь живут в атмосфере вечных подозрений. Зло таится повсюду — в воздухе, на деревьях, в траве. Под каждым листом подстерегает «сглаз» и неприятности. Никогда ничего нельзя знать наверняка. Человек окружен — мраком неведения. День — не что иное, как уловка ночи; свет — всего лишь маска, которой прикрывается оборотень.

Можно сказать, что в здешних местах масляная лампочка слепого знахаря — единственный символ знания. Все остальное — тревожно. И мы должны проникнуться тревогой, преследующей по пятам этих людей.

Вся мифология поднята на борьбу со «злыми духами». Ведь если безнадежные болезни на острове вызваны кознями фей и оборотней, то существует нечто, противостоящее этому злу. Подобная уверенность дает какое-то утешение. Мифы — инстинктивная самозащита изолированной личности; в болезни она видит мистическую связь человека с природой.

В деревне Пало, напоминающей вместе со своей большой иезуитской церковью мексиканскую деревню, некоторых больных начали лечить препаратом фаудина. Больные выздоровели. Жителей деревни охватила паника: мучившие их болезни, в которых они отчасти винили злых духов, внезапно предстали перед ними в своей простой материальной сущности. Оказалось, что болезни можно одолеть лекарством. Но лекарства мало, оно дорого стоит, принимать его в известных случаях опасно, врачи не решаются прописывать его больным с ослабленным организмом. Те же, кто может принимать лекарство, боятся, чувствуя себя одинокими жертвами отчаянной несправедливости. Они считали, что их преследует нечистая сила, а оказалось, что они просто больны тяжелой болезнью и в небе нет духов, а на земле есть врачи, и приходится платить за снадобья.

Конечно, все это вовсе не означает, что до тех пор, пока не будет найдена некая панацея, эти народы следует предоставить феям. Речь идет не столько о том, чтобы просветить этих людей, сколько о том, чтобы в один прекрасный день извлечь их из бездны мрака.

Песня деревни Багаюпи

5 ноября. Странные дни пережил я на этом острове, истомленном мучительным зноем. Все произошло так стремительно. В Париже шел дождь. Для меня это время — начало ежегодно возобновляющейся поры душевного уныния.

В деревне Багаюпи на острове Лейте бригада Всемирной организации здравоохранения не остается в стороне от мероприятий по развитию страны. За последнее время по инициативе правительства агрономы, градостроители и медицинские работники пытаются создать деревенские комитеты, с помощью которых надеются несколько улучшить условия жизни населения.

Рост сельскохозяйственного производства, контроль за водными источниками, строгое наблюдение за ассенизацией в деревнях — все это лучше, чем лекарства и химическая очистка воды, помогло бы справиться с билгарциозом. Здесь требования медицины непосредственно срастаются с политическими требованиями.

Частые удары по старой бутылке, заменяющей гонг, сзывают жителей деревни на собрание. Я присутствую при открытом голосовании. Решается вопрос об изгнании из деревни одичавших свиней. Затем начинается оживленная дискуссия о том, что детям не в чем ходить в школу. Я смотрю на этих мужчин и женщин, которые впервые собрались здесь все вместе. Они стесняются присутствия влиятельных лиц деревни и иностранцев и, опасаясь вопросов, иногда прячутся за спины сидящих впереди односельчан.

Высказаться вслух, впервые в жизни поведать, что у тебя на душе, — все равно что утратить своего рода целомудрие, — шаг, над которым приходится призадуматься. После этого, даже если будешь молчать вечно, жизнь все равно не станет прежней. Человек будет ждать ответа, попытается задать новый вопрос, в котором пойдет еще дальше, и осознает свое несчастье… Эти бедные люди с симпатичными лицами еще никогда не говорили о своем несчастье. Теперь они заговорят, они уже говорят, правда, пока еще неумело. Они не могут оторвать глаз от своих рук, то сжимают, то разжимают пальцы… Но пусть так, — все равно вы чувствуете, как рассеивается мрак векового молчания.

Под конец, чтобы немного разрядить атмосферу, присутствующим предлагают спеть. Я приготовился услышать народную песню, хор. Однако фольклор острова, по-видимому, не слишком богат. Люди нерешительно переглядываются. И вот робко встает какая-то девушка. На ней обтрепанное, жалкое платье. Заунывным голосом, фальшивя, она затягивает избитую американскую песенку «Darling don’t let me cry». Душный вечер в глухой деревне, бесконечные споры на животрепещущие темы — о свиньях и отбросах, унылый напев банальной песенки, безучастные лица, запах бедности, надтреснутый звук импровизированного гонга — все это создает впечатление, которому не подберешь названия. Впрочем, неправда, название есть, трудное название. Я ищу его. Можно было бы сказать «человек», «надежда», «истина», но нет, не то!.. Может быть, все три слова вместе и вдобавок еще что-то? Хотелось бы мне знать, как это называется, когда наступает вечер, такой, как сегодня, и ты чувствуешь, что начинается нечто небывалое?