Путешествие к живым

Дождь в Джакарте

Джакарта, 20 ноября. Вчера вечером мы прибыли в Джакарту. Темнело. На западе вспышки молний освещали огромные чернильно-синие тучи. Перед посадкой мы пролетели над Суматрой. Надвигался муссон. Вся покрытая растительностью, с воздуха напоминающей темно-зеленый мох, Суматра, казалось, не имела ни конца, ни края.

В Джакарте парит. Время от времени город омывают дожди. По-видимому, дождь доставляет прохожим радость: они не ищут, где бы укрыться. Вот едут рикши, с невозмутимым видом нажимая на педали своих велосипедов; рубашки у рикш прилипли к телу, мокрые волосы придают им вид утопленников. Полуголые ребятишки выбегают из домов прямо под струи дождя. На берегах пересекающих город каналов с желтой, загрязненной отбросами водой совершают обряд омовения мужчины и женщины: первые — почти раздевшись, вторые — завернувшись в мокрый узорчатый шелк. Подавляющее большинство жителей страны — мусульмане. Тем не менее на внешнем виде города влияние Востока не сказывается. Повсюду — низкие дома, широкие многокилометровые проспекты разбегаются во всех направлениях. Голландцы предназначали город для торговых целей. Тяжелые двускатные крыши с коньками наверху, как в Амстердаме, вздымаются к небу, которое, несмотря на тучи, источает палящий зной. На краю города, у моря, раскинулась старая Батавия. С постройкой порта по последнему слову техники она опустела и сейчас напоминает старинный голландский эстамп, при изготовлении которого несколько злоупотребили охрой.

Во всем городе, обычно многолюдном и деятельном, сейчас ощущается некоторая скованность. То ли тут сказывается муссон, то ли другие причины — судить не берусь. Хотя я и пробыл в Индонезии всего один день, но уже знаю или, вернее, чувствую, что она сейчас переживает чудесное и трудное время второго дня независимости. Индонезия свободна, но ей предстоит завоевать и другую — экономическую свободу. Это нелегкая задача!

Прежде всего в стране неравномерная плотность населения. Она слишком велика на Яве, насчитывающей более пятидесяти миллионов жителей, в то время как остальные тридцать миллионов индонезийцев рассеяны по обширным просторам Суматры, Калимантана и других островов, которые освоены далеко не полностью. Это осложняет использование значительной части природных ресурсов, а ведь правительство год тратит десять миллиардов франков на ввоз риса. Не считая рафинадных заводов и нескольких текстильных фабрик, промышленных предприятий мало. И наконец, в стране остро ощущается нехватка в образованных людях — 90 % индонезийцев неграмотны. Недостает инженеров, учителей, административного персонала. Что касается врачей…

Будет небесполезно сопоставить здесь некоторые цифры. В Индонезии имеется около тысячи двухсот врачей. Почти при таком же количестве жителей в Японии их — девяносто тысяч, а в Голландии, где насчитывается десять миллионов человек, — одиннадцать тысяч. Следовательно, в Индонезии один врач приходится на семьдесят тысяч жителей, тогда как в Голландии — менее чем на тысячу. Даже Индия, которая еще так бедна медицинским персоналом, обеспечена врачами в десять раз лучше Индонезии. Такое отставание может быть ликвидировано не раньше чем через двадцать лет. Для этого предстоит подготовить около восьмидесяти тысяч врачей — я уже не говорю о прочем медицинском персонале: акушерках, фармацевтах, сиделках. Даже если в Индонезии вдруг чудом окажется сотня медицинских школ с необходимым для них преподавательским составом, положение изменится не сразу. Откуда взять учеников в стране, где еще так мало детей получают начальное образование? Будущие индонезийские врачи (и это относится ко всем новым национальным кадрам) — в какой-то мере еще не родившееся поколение. Врачи Индонезии — поколение завтрашнего дня, которое получит школы, а позднее и медицинские факультеты.

В Индонезии не решены те же проблемы санитарии, что и в большинстве других стран Юго-Восточной Азии. Недоедание и плохие бытовые условия, оставшиеся в наследство от колониализма, способствуют заболеванию туберкулезом. Он очень распространен в стране. Часты случаи кишечных заболеваний, чему способствуют главным образом климатические условия. Малярия по-прежнему бич Индонезии. Фрамбезия, вызывающая страшные язвы на коже и деформацию костей, встречается в Индонезии чаще, чем где бы то ни было. Наконец, здесь есть и проказа, которой, надо признать, болеет лишь незначительная часть индонезийцев. Очевидно, население отличается слабым здоровьем. Мне называют две цифры, которые поражают меня больше, чем цифры, свидетельствующие о смертности: в Индонезии средний вес мужчины — менее пятидесяти, а женщины — менее сорока килограммов.

Я боюсь поддаться чувству раздражения, назревающему во мне последние недели, по мере того как день за днем я наблюдаю трагедию человеческих страданий. Я веду расследование по делу, в котором виновные мной еще не найдены, накапливаю убийственные улики с таким грустным и бесполезным рвением, которому порою дивлюсь и сам. Я опускаю все то, что составляет содержание жизни этих людей, кроме болезней и голода: не упоминаю о танцах по вечерам, о пении женщин у колодца, о солнечных восходах, приносящих на миг забвение смерти, о легкости смеха, так же как и о любви, которая еженощно на краткий миг уносит людей за пределы несчастья, в ту обетованную страну, где двое существуют лишь друг для друга. Но я говорю себе, что человеческое счастье не должно основываться на таких ежедневных подачках. Пусть беднякам и достается мелкая монета случайного счастья, — мы не можем на нее рассчитывать. Мне кажется, что только справедливость к людям на земле — и лишь она одна — сможет когда-нибудь прийти на смену этой упорной и оскорбительной жалости.

Комары Семаранга

23 ноября. Мы оставили Джакарту купаться под теплым ливнем. За каких-нибудь несколько часов самолет доставил нас в Семаранг, расположенный в центре Явы. Блеск моря слепит глаза. Неподалеку от Бандунга высится большой вулкан, напоминающий башню или храм. Он уже не заволакивает дымом голубого неба, его склоны густо заросли ярко-зелеными лесами, которые кишат змеями…

Город Семаранг стоит на равнине, несколько отступившей от моря. Это столица малярии, вернее, одна из ее столиц, — ведь малярией болеет около одной пятой человечества, то есть пятьсот миллионов человек. Всемирная организация здравоохранения с помощью властей Индонезии проводит здесь опыт борьбы с малярией. И вот я становлюсь очевидцем этой борьбы. Кончится тем, что я полюблю свою миссию, даже ее трудности. Меня терзает изнурительная жара, ослепительный свет, масса огорчений, но зато я вижу жизнь своими глазами. Вернувшись в Париж, я снова стану жить в ненужной спешке, оглушенный разговорами и встречами, буду волноваться, кокетничать со своей совестью, испытывать суетные радости тщеславия… Несмотря на приступы хандры, я счастлив, что нахожусь здесь. Я вижу все своими глазами и убеждаюсь в том, что объективное сознание существует. Для того мы и родились на свет, чтобы мыслить. Но жгучая и жалкая истина существует независимо от нашего сознания.

Нас принимает немецкий врач и работающий с ним индиец-энтомолог. По существующим правилам каждое правительство обязано прикомандировать к врачам Всемирной организации здравоохранения своего специалиста. Но у индонезийского правительства недостает врачей.

Гостиница, где мы остановились, называется «Бельвю». Такое название можно встретить в любом городе земного шара. Гостиница расположена в двух километрах от Семаранга, на поросшей лесом возвышенности, рядом с несколькими виллами. С тех пор как мы в ней поселились, нам приходится возвращаться сюда сразу после полудня, в час, когда из-за жары работать становится невыносимо трудно. В Семаранге, как почти на всей Яве, рабочий день заканчивается в два часа. Сезон дождей здесь еще не наступил. Вечера стоят безоблачные и очень длинные. С заходом солнца мы усаживаемся на террасе. Внизу перед нами глухо шумит город. Еще немного — и он засветится огнями. За городом — море, — отсюда его не видно. Как хорошо было бы ощутить легкое дуновение ветерка, пахнущего морем! Но оно скрылось куда-то, оставив нас изнывать в темном пекле.

— Их час настал, — говорит немецкий врач. — Но не беспокойтесь, сюда они не добираются.

«Они» — это слово составляет почти единственную тему наших бесед. Мы только и говорим о комарах, и если врач вспоминает Волынь, где мы с ним, несомненно, встречались несколько лет назад (тогда он был врачом вермахта, а я находился в исправительном лагере для военнопленных), то это опять же в связи с комарами, которых так много на болотах Припяти.

Индиец-энтомолог, работающий теперь с немцем, тоже не думает ни о чем другом, кроме комаров. Что касается его молодой жены, такой строгой и таинственной в своем длинном сари, то она сохраняет скромную, почти покорную позу индийских женщин и никогда не принимает участия в разговорах. По правде говоря, комар, называемый «anopheles sundaicus», вполне заслуживает того внимания, какое мы ему уделяем. В прибрежной равнине, по другую сторону города, как раз в том месте, где в дневное время поднимающийся с моря туман слегка застилает раскаленное небо, малярией болеет половина населения. Детская смертность огромна. Сельское хозяйство приходит в упадок. Дома полны больных, которых треплет малярия. Остальное время эти несчастные люди живут в состоянии апатии.

Едва наступает темнота, как в воздух проникает неуловимая опасность. Малярия населяет ночь невидимыми шипами, легким гудением. Человек почти не ощущает укуса — как будто ему на кожу упал крошечный лепесток. Позднее образуется небольшой ожог. Укус малярийного комара может быть смертельным. Малярия убивает главным образом детей, а также тех, кто, попав в малярийный район, не успевает приобрести естественного иммунитета. Именно так малярия уничтожила целые народы. Появившись неведомо откуда, болезнь настигала здоровых людей. Выживало лишь несколько человек. Они продолжали жить в очаге заболевания и уже никогда не болели.

В районе Семаранга имеется три вида комаров. Самый опасный из них — «sundaicus». Комары этого вида гнездятся в основном в солоноватой воде вдоль побережья. С наступлением вечера насекомые начинают летать вблизи жилищ. Некоторые комары способны пролетать по многу километров, «sundaicus» же — не более четырех. Потребность в крови, предпочтительнее человеческой, испытывают только самки: она необходима им, чтобы оплодотворенные яички созрели. Самцы довольствуются цветами. Впрочем, у самок не такой уж большой аппетит — полагают, что они питаются лишь раз в два дня.

Индиец-энтомолог говорит не умолкая. Я слушаю его с интересом. Меня всегда занимали тайны животного мира. На сей раз причина моего интереса совсем иная. Ведь воздух, которым мы сейчас дышим, несет в себе смерть, он исполнен зла…

Так состоялась моя первая встреча с этой болезнью, о которой известно слишком много и в то же время слишком мало. Мы усиленно применяем меры предосторожности: противомоскитные сегки, профилактические лекарства. Самая распространенная мера борьбы с малярией — дезинсекция жилища путем опрыскивания. Применение других мер, например уничтожение личинок в водоемах, менее действенно и обходится дороже. Поэтому, ведя показательную борьбу с малярией, Всемирная организация здравоохранения использует для опрыскивания такие средства, как ДДТ, НСН или диэлдрин (dieldrine).

Раствор жидкости, которым обрабатывают помещение, высыхает, оставляя на стенах тонкую пленку. Она не теряет своего действия в течение нескольких месяцев. Для применения этой меры необходимо предварительно изучить поведение комара в жилище, а затем создать бригады для опрыскивания; нужна также некоторая техническая подготовительная работа. В странах со слабой экономикой такая работа связана с рядом трудностей: плохие дороги, нехватка обученных рабочих. Но эти препятствия преодолимы. Следовательно, реальная возможность избавления от малярии существует. Но одно странное обстоятельство недавно поставило все наши планы под сомнение. Жидкость, истребляющая всех насекомых, перестала убивать комаров. Оказалось, что не только греческие «sacharovi» и «Superpietus», не только панамский «albimanus», но и «sundaicus» Явы не поддался действию всесильного ДДТ. Когда об этом стало известно, в двадцати странах земного шара угасла великая надежда. Непригодность химикатов, истребляющих насекомых, для борьбы с комарами обрекает на страдания миллионы человеческих существ.

Что же произошло? Сначала думали, что комар перестал реагировать на ДДТ. Но дело обстоит иначе. У каждого вида насекомых несколько представителей являются носителями наследственных свойств, ген, которые делают их устойчивыми против препаратов, истребляющих этих насекомых. Они выживают, в то время как им подобные погибают, спариваются и продолжают свой род, который улучшается и становится еще более жизнестойким. Через пять-семь лет создается некий подвид малярийного комара, абсолютно защищенный от действия препарата.

Таким образом, врачи и комары оказываются участниками своеобразных гонок. Если по прошествии пяти-семи лет комары окажутся у финиша первыми, на земле снова будет свирепствовать малярия, которая опустошит целые районы, разорит и ослабит крупные страны. Возможно, однако, что через пять-семь лет врачам удастся излечить тех, кто вновь подвергнется укусу комара.

Комар становится заразным только в том случае, если он укусит больного, находящегося в пароксизме малярии. Через двенадцать дней после этого в организме насекомого развиваются кровепаразиты малярии; теперь комар оказывается носителем инфекции и передает болезнь другим людям. А затем эти вновь заболевшие люди заражают уже других комаров, которые сосут их кровь, и те тоже в свою очередь становятся переносчиками зла. Так образуется непрерывная цепь, замкнутый круг.

К счастью для человеческого рода, не все комары могут быть носителями инфекции малярии, а лишь некоторые их виды. Один из таких видов встречается даже в Париже, в Булонском лесу. Если в Багателе поселить несколько сотен больных малярией, страшная эпидемия могла бы истребить население Нейи.

При благоприятном (несмертельном) исходе заболевание приобретает хроническую форму, и больной перестает быть носителем инфекции. У людей, страдающих хронической малярией, болезнь может быть обнаружена только при исследовании. Признаком заболевания является увеличенная селезенка. Врачи называют это селезеночным симптомом.

Я пытаюсь кратко изложить то, о чем мне рассказывали в течение целого дня в лаборатории и пока мы прогуливались по деревням. Запоздалое обучение, заставившее меня осознать собственное невежество! Что поделать, — чтобы приблизиться к людям, надо прежде всего смириться.

Ложь Банденгана

25 ноября. Утро мы провели в рыбацкой деревушке Банденган. Большие квадраты парусов — серых с черными штрихами — медленно плывут к пристани. Выступающие из воды носы лодок расписаны завитками, каждый из которых формой своей напоминает огромный глаз. Море уже отступает, и днища лодок вязнут в иле. Рыбаки спрыгивают в воду — она им по самую грудь — и, напрягаясь изо всех сил, толкают свои суденышки к берегу. Серое море заполнилось рыбаками: шагая по грудь ь воде, они несут на плечах тяжелые парусники.

Банденган — рыба. Деревня приняла название рыбы, которой она живет. Здесь ее не только ловят, но и разводят. Вдоль побережья много искусственных водоемов. Их засевают икрой, собранной у Сулавеси. Этим промыслом, который якобы занесен индийцами, занимаются не менее восьмисот лет. В течение восьмисот лет тысячи людей (на сегодняшний день двести пятьдесят тысяч) живут рыбой, во всяком случае ее хватает, чтобы есть досыта. Вот уже восемьсот лет, как в Банденгане свирепствует малярия, — ее распространению, без сомнения, способствует наличие водоемов, в которых развиваются личинки комаров.

Написав это, я как будто противоречу самому себе — признаю справедливость нашего жизненного устройства. Восемьсот лет жизнь продолжается вопреки малярии. С прошлым покончено. На расстоянии история всегда похожа на божье благословение. Но нет же! С прошлым не покончено. В нем есть что-то незавершенное, в нем что-то «не так». Его мертвые умерли, не дожив своего века; его годы не были полноценными. Лгут столетия. Тишина, исходящая от них, не дышит миром. Здесь все было несправедливо. Восемьсот лет тянулось это существование, которому не должно быть места на земле.

«Panas tes», или «то жарко, то холодно», — как называют здесь малярию — по-прежнему дает себя знать. Круглый год в школьных журналах читаем: «Отсутствует из-за малярии». Детская смертность превышает пятнадцать процентов. Каждый человек ежемесячно проводит два-три дня дома в бреду, стуча зубами и обливаясь потом. Когда смерть начинает чересчур вольно хозяйничать в деревне, мэр Банденгана берет шляпу, обертывает чресла праздничным батиком — куском разрисованной от руки материи, из которой индонезийцы делают себе нечто вроде юбок, — и отправляется к губернатору провинции. Он возвращается с запасом хинина и бесплатно раздает его населению. Но люди не очень любят хинин. В Банденган дважды присылали бригаду для опрыскивания жилищ раствором ДДТ. После первого такого посещения комары исчезли. Потом они вернулись. Бригада опрыскивателей — тоже. Но на этот раз комары не улетели. Малярийный комар «sundaicus» перестал поддаваться действию ДДТ. Теперь предполагается заменить этот препарат диэлдрином. Можно также рекомендовать жителям Банденгана профилактические средства от малярии. Следует принять и уже принимаются срочные меры. Если нельзя уничтожить комаров, нужно попытаться ликвидировать источник зла. Он — в человеке. Как в три года истребить комаров?! За это время люди, заболевшие малярией, успели бы выздороветь. Вот проблема, над которой следует поломать голову.

27 ноября. Вечер в Семаранге. Я впал в уныние. Зато врач и индиец-энтомолог сохраняют полное присутствие духа. Они пичкают себя противомалярийными лекарствами, спят за белыми сетками, разрабатывают планы, бегают по деревням. Я расстаюсь с ними и отправляюсь в Семаранг. С наступлением темноты у входа в город собирается большой базар. Просторная площадь застроена палатками, ярко освещенными ацетиленовыми фонарями; здесь продается одежда, ткани, домашняя утварь. Часто товары свалены прямо на земле у ног торговцев.

Из ресторанов, устроенных под открытым небом, в неподвижном вечернем воздухе распространяются запахи жира и пряностей. Сидя на корточках среди тысячи причудливых предметов, прорицатели, дабы привлечь внимание прохожих, «взглядом» удерживают кинжал в вертикальном положении — на острие.

Целый угол на базаре отведен медицине, медицине без дипломов, которой чаще всего занимаются индийцы. У них есть кое-какой настоящий инструментарий: аппарат для измерения давления крови или электроды для испытания рефлексов. Это придает им солидность. Не стесняясь толкущихся вокруг зевак, они Занимаются промыванием глаз, лечением зубов. Яркий свет ацетилена обостряет черты запрокинутых лиц пациентов. Больные — горожане, одетые в современное платье, но бедно. У них смышленый вид. Быть может, некоторые из них умеют читать. Без особого воодушевления отдают они себя в руки шарлатанов.

В толпе никто громко не разговаривает, не смеется. Индонезия серьезна. С выражением загадочного терпения на лицах люди медленно прохаживаются, широко расставив ноги и вывернув ладони наружу. Загадочного! Опять эти заранее сложившиеся представления об Азии. Что загадочного в ожидании?

Завтра я покину Семаранг. В последний раз брожу по его вечерним улицам…

Свет Явы

Боробудур, 28 ноября. Этот знаменитый храм индийского буддизма возвышается на полпути между Се-марангом и Джокьякартой, куда мы держим путь. Нас захватил в дороге дождь, принесенный муссоном. С многоэтажной высоты пустого внутри храма, взгромоздившего свои серые камни среди чистого поля, взгляду открывается голая, наводящая невыразимую тоску местность. Ничто, кроме нескольких пальм, не напоминает о том, что мы в тропиках. Тихие зеленые или желтые поля; синие дали; где-то далеко туманная пелена дождя уже минует перевал холмов. Все это утвердилось на века, в каком-то безумии неподвижности, подобно тому как вечны такие же синие пейзажи на некоторых картинах итальянских мастеров. И это Азия, с ее голодом, с ее неподвижностью, с ее религией смерти и волей к жизни, с ее силой. Азия — слово, звучащее в наших устах, как свисток металлургического завода, слово, разожженное и разгорающееся.

В Джокьякарте мы остаемся недолго. Серый многолюдный город расположился вокруг белого дворца султана. Я прошу врача-индонезийца проводить нас куда-нибудь к южному побережью.

Я грежу о путешествии в дождь, мечтаю заблудиться в этой затопленной дождем стране и открыть в ее теплом тумане, в ее тишине еще одну истину. Мне дана полная свобода для наблюдений. Почему бы ею не воспользоваться? Я говорю себе иногда, что истина всегда приходит последней. Мы пускаемся в путь и долго едем наугад. Дождь не перестает.

Дремота одолевает меня, наплывает сновидение… Я остерегаюсь связывать сон с действительностью и не решаюсь его толковать, тем не менее я видел сон. В моей жизни еще не было случая, когда я не мог бы убедиться в том, что сон неразрывно связан с действительностью, является ее продолжением, отзвуком, и что, засыпая, мы слышим, как в соседней комнате притаилось вечное эхо наших шагов. Сегодня я вижу тяжелый сон, словно на меня обрушилось неведомое горе. Я чувствую себя несчастным.

На следующий день мы продолжаем свой путь, то и дело останавливаясь, чтобы задать вопросы крестьянам. Похоже, что они лучше питаются, но их дети больны. И здесь малярия.

По приезде в город мы наносим визит немецкому врачу, возглавляющему здесь небольшую больницу. Индонезийское правительство вынуждено обращаться к иностранным врачам; это, как правило, немцы. Им предлагают довольно выгодные условия. Однако ограниченность средств не позволяет приглашать достаточное количество врачей со стороны: государство пока еще бедно. Экономические условия в стране таковы, что врачебная помощь должна предоставляться бесплатно. Только люди зажиточных классов — а это лишь незначительная часть населения — могут представить собой платную клиентуру для врачей. В этом заключается одна из серьезных проблем, встающих перед странами слабого экономического развития. Их население не приносит еще таких доходов, которые обеспечили бы содержание медицинского персонала. Более того, даже если бы Индонезия и располагала достаточными финансовыми возможностями для привлечения иностранных врачей, она столкнулась бы с другой проблемой: в развитых странах не нашлось бы необходимого резерва специалистов.

Принимающий нас немецкий врач — живой, даже несколько беспокойный, высокий молодой блондин с умным взглядом. Он один руководит больницей на двести коек. Электрического освещения в больнице нет. Сам врач спит на походной кровати. Собственно говоря, он почти не спит. На него одного приходится пятьсот тысяч жителей. Но люди приходят в больницу лишь в исключительных случаях, они привыкли приспосабливаться к своим болезням. Люди слишком бедны, их чересчур много на этой неплодородной земле. Следовало бы переселить часть из них на неосвоенные земли соседних островов или построить промышленные предприятия. Туберкулез и малярия — хозяева здешних мест. Обычные противомалярийные средства — например, пириметамин — часто оказываются бессильными.

По мнению немецкого врача, в известных случаях в результате недоедания или просто плохого питания желудок выделяет соки, нейтрализующие положительное действие этих лекарств. Остается только хинин, но он «девитаминизирует» организм. А жителям здешних мест и так не хватает витаминов.

Детская смертность? Немецкий врач жестом показывает, что сдается, — у него нет времени ее учитывать.

Врач провожает нас к машине. По-прежнему льет сильный дождь. Ноги вязнут в грязи. В теплом предвечернем тумане городок кажется еще более серым.

— Я попытался сажать банановые пальмы, чтобы немного оживить этот сад, — объясняет нам немецкий врач, указывая на огороженный участок, где блестят лужицы желтой воды. — Напрасная затея: они не желают расти. Можно подумать, что и они больны…

Мы возвращаемся в Джокьякарту.

Похороны в Сюродаби

30 ноября. Мы вторично пересекли остров и очутились на его северном берегу, у лагун, в которых рыбаки Явы разводят рыбу. Над морем сгущаются тучи. В Индонезии они предвещают первый дождь, приносимый муссоном. Ежегодно дождь начинает лить в один и тот же день, лишь иногда на день раньше или позже. Здесь небо сдерживает свои обещания. Не то, что жизнь.

Жители Сюродаби, деревни, приютившейся между деревьями, рассчитывали получить со своих полей рис, а собирают урожай маниоки. Риса для посева не хватило. Мы остановили машину у поля. Я впервые вижу маниоку. Крестьяне стаскивают в одно место коричневые корни с твердой белой сердцевиной. Их едят вареными. Маниока не столько утоляет голод, сколько притупляет его.

Вот уже десять лет, с самого ухода голландцев, рис является символом независимости. Его стали сажать повсюду. Затем начались трудности с ирригацией, не хватало рабочих рук и семян. Поэтому маниока пока еще вытесняет рис. Сегодня каждый житель Сюродаби получает лишь полторы тысячи калорий в день, тогда как известно, что человек, потребляющий менее двух тысяч калорий, недоедает. В большинстве развитых стран земного шара ежедневный рацион колеблется в пределах трех тысяч калорий.

В Индонезии редко удается получить такие точные цифры. Здесь никто специально не занимается собиранием статистических данных. Сведения о питании жителей Сюродаби были собраны индонезийским врачом, руководившим в этом районе борьбой с фрамбезией.

До приезда в Азию я никогда не слышал об этом заболевании. Если бы мне даже и рассказали о нем раньше, знания мои оставались бы относительными. Эти страдания нужно видеть, их нельзя не увидеть. Вначале у больного вздувается кожа, потом она лопается, и по всему телу расползаются язвы. Эти язвы не затягиваются. Они ярко-красного цвета, будто раздавленные ягоды. Вот почему фрамбезию называют также «малинницей». Это — невенерический сифилис, поражающий не половые органы, а главным образом поверхностные ткани. Со временем он вызывает довольно серьезные деформации костей. Классический персонаж яванского театра, зародившегося еще десять веков назад, хромает, берцовая кость его искривлена и покрыта узлами. Это фрамбезия. Ею заражаются от простого прикосновения, иногда бывает достаточно пройти босиком по тому месту, где ходил больной.

Эта болезнь, обрушивающаяся прежде всего на детей, угрожает жизни человека не меньше, чем проказа. Она вызывает упадок сил, делает человека физически неполноценным и неспособным к нормальной жизни. Болезнь легко передается, что является серьезной угрозой. К счастью, фрамбезию излечивает простое лечебное средство — пенициллин. Во многих случаях достаточно одного укола пенициллина. Вот почему Всемирная организация здравоохранения и индонезийское правительство наметили ряд мероприятий, которые помогли бы ликвидировать фрамбезию по всей Индонезии. В настоящее время приблизительно шесть миллионов индонезийцев проходят лечение. В стране продолжается работа по выявлению больных. К сожалению, выявление это проходит медленно ввиду нехватки медицинского персонала.

Вот они, жертвы фрамбезии. Идет врачебный осмотр. На ступне больного язва. Это круглая ранка, немного напоминающая дырку в пятке чулка, сквозь которую видно тело. Язвы поднимаются по ноге, добираются до поясницы, спины. Ни нагноения, ни крови: раны обладают свежестью клейма. Нет сомнения, что со временем к этому можно привыкнуть. Человек проявляет по отношению к собственному телу братское терпение. Это не покорность судьбе и не твердость духа — скорее компромисс. Маленькая ранка, причиняющая легкую боль, то затихающую, то обостряющуюся, — эта физическая аномалия становится привычной.

Санитары делают уколы пенициллина собравшимся вокруг нас жителям деревни. Десять секунд — и человек уходит излеченным. Такое мгновенное изгнание «духов» меня зачаровывает. Это почти чудо, сотворенное руками человеческими. И тем не менее в настоящий момент еще столько людей, тело которых усеяно ранами! Знаю, близок день, когда Всемирная организация здравоохранения совместно с индонезийским правительством воплотят свою программу в жизнь. Фрамбезия исчезнет, и люди забудут об этой библейской болезни. Ну, а другие беды?

Староста деревни только что повторил мне: в Сюродаби каждому человеку недостает сорока четырех килограммов риса в год.

— Да этот ребенок уже не стоит на ногах!

Показывая нам сына, мать прислонила его к себе. Чтобы мальчик не упал, она поддерживает его под мышки. Немного приподнятое, прислоненное спиной к коленям матери, тело его неловко изогнулось. Мальчик гол. Щуплые ручки и ножки, большая голова делаю г его похожим на зародыш. Живот вздут. Ребенок выпятил его с какой-то мрачной дерзостью и глядит на нас исподлобья сонными глазами.

Женщину расспрашивают. Санитары передают друг другу один из ее ответов. Он долетает до моих ушей: сегодня утром умер ее второй ребенок, тоже мальчик. Женщина говорит об этом без видимого страданья, без слез. Есть в здешних краях что-то, что притупляет горе, его ранящее жало. Ребенок умер. Должно быть, га-кие случаи в деревне не редкость. Утреннее солнце пробивается сквозь бамбуковые стены хижины, мальчик продолжает лежать на циновке и безмолвно смотреть на нас. Вот он снова прикрывает глаза, чтобы, может быть, никогда больше их не открыть. Или же вновь открывает, чтобы не закрыть. Так или иначе, он во власти ночи. Эта ночь, нависшая над детством! Держась за руки, дети бредут по узкому обрывистому краю жизни, бледные и голодные, трагические и наивные. Они движутся к смерти, а люди скажут, что бог прибрал их.

— Умершему ребенку было четыре года, — говори! мне один из санитаров. — Может быть, вы хотите узнать что-нибудь еще? Я могу расспросить женщину.

Нет, я больше ничего не хочу знать. Наверное, мне скажут, что этот мальчик тоже умрет. Не от фрамбезии, покрывшей язвами его спину и конечности. Против фрамбезии поможет пенициллин, а недостаток пенициллина возместится терпением. Но нет лекарства против голода, терпеть голод — смертельно опасно.

Я узнаю его вкус: нам принесли сырой арахис и кокосовые орехи с рассеченной скорлупой — для утоления жажды. Знойно. Дождь не заставит себя ждать. Должно быть, голод на Яве и есть этот изнуряющий пот, эти продолжительные приливы крови. Вокруг меня разговор продолжается:

— Не хотите ли присутствовать при погребении?

Женщина с бесстрастным лицом по-прежнему здесь. Ее ребенку сделали укол. Он перестал плакать… Желаю ли я присутствовать при погребении? Это предложение приводит меня в замешательство. Может быть, оно исходит от женщины или ее близких? Древние законы гостеприимства повелевают, чтобы гостю преподносили подарки — лучшие фрукты или какую-нибудь вещь, изготовленную в деревне. Но у жителей этой деревни ничего нет, кроме кокосовых орехов и арахиса; нет ничего и у этой женщины. Все, что они могут мне предложить, это присутствовать при погребении. Так я убеждаю себя, но, по-видимому, ошибаюсь. Вокруг меня слишком много говорят…

Я смотрю на часы. Мне пора. Сегодня предстоит насыщенный день, впереди еще длинный путь. Шест-вне больных продолжается. Бич божий? Господне наказание? Нет, это только так кажется. Клеймо фрамбезии еще простительно. Подлинное клеймо первородного греха — это голод. Голод, оставшийся в наследство от голландских колонизаторов. Суматра, Калимантан. Что за бескрайние просторы — земли, которые можно удобрить, засеять; какие богатства рудных ископаемых! Во времена голландской оккупации вся жизнь была сосредоточена на Яве, острове, разбитом на квадраты полей, покрытом сетью дорог, застроенном городами. Сегодня индонезийский народ уже задыхается на этом перенаселенном острове, где или совсем нет дождя, или, наоборот, он льет без конца.

Пора двигаться дальше. Мы проходим по деревне, чтобы снова выйти на дорогу, где оставили свои машины. Гробик из веток уже готов, мы подходим как раз в тот момент, когда люди поднимают его с земли. Похоже, что он не тяжелее корзины. И не оборачиваясь, мы знаем, что похоронная процессия следует за нами. Когда мы выходим из деревни, начинается дождь, частый и теплый. Он возвещает новый сезон, более пасмурный, быть может, более мягкий. От земли исходит резкий запах. Никто не ускоряет шага. Вот и кладбище. Могила уже выкопана. Над другой свежей могилой раскрыт зонтик, чтобы рыхлую землю не размыло дождем.

Мы уже не разговариваем между собой. По нашим лицам стекают ручьи, рубашки прилипли к спине. Мы медленно бредем под теплым потоком. Я замечаю, что спутники мои стали как-то собраннее, а на мою душу снизошло удивительное спокойствие… Не знаю, в какой момент, — тогда ли, когда мы отдавали последний долг маленькому покойнику, или тогда, когда брели под шумящими струями, — пришла к нам, вошла в нас уверенность, что для этой страны, для этого народа наступает, наконец, новая пора.