Путешествие к живым

Надежда Индии

Дели, 4 декабря. Какая радость ступить, наконец, на долгожданную, желанную землю Индии! После палящих зноем запыленных стран Азии ясная зимняя погода Севера обещает передышку. Я уже слышал о бедах Индии, рассказывали мне также о ее надеждах и успехах. Беды те же, что и в других странах Азии, там, где я только что побывал. Но перспективы на будущее у этой страны, по-моему, более ясные. Планировка города рациональна: прямые проспекты, широкие проезды, продуманная архитектура домов, строгие газоны. От всего этого слегка веет холодом, своего рода строгой официальностью. Индиец в тюрбане, едущий б запряженной ослом тележке вдоль бульвара, в глубине которого возвышается Дворец правительства, нарушает общую картину и производит впечатление чуть ли не экзотической фигуры. Здесь (во всяком случае в центре Гирода) мы в Индии, сдержанной, немного торжественной, в сердце знойной страны, полной контрастов, сияющей и трагичной.

Завтрак у раджкумари Амрит Каур, соратницы Ганди. В настоящее время она — министр здравоохранения Индии. В углу комнаты служанка, присев на корточки, сучит нить. Подают вегетарианские блюда — видимо, согласно принципам гандизма. Мы беседуем о нуждах Индии. Санитарное положение страны определить трудно. Многие статистические данные отсутствуют. Перечень распространенных здесь болезней нескончаем. Жизни людей постоянно угрожает смерть. Туберкулезом заболевает около трех миллионов человек в год, а умирает от него пятьсот тысяч. Двадцать миллионов больны малярией. Часты случаи самых опасных желудочно-кишечных заболеваний, в том числе амебных инфекций. На севере трахома иногда поражает восемьдесят процентов населения. От времени до времени страшные опустошения приносит холера. Эпидемии чумы — явление постоянное. В стране более двух миллионов прокаженных. А борется с этими болезнями всего семьдесят тысяч врачей, в распоряжении которых десять тысяч больниц или диспансеров — всего сто двадцать пять тысяч коек, то есть одна койка более чем на три тысячи жителей. Знакомство с условиями жизни в стране помогает уяснить смысл приведенных цифр. В Индии население недоедает, зачастую лишено питьевой воды, страдает от плохих санитарных условий и трудного климата, а потому смертность здесь несравненно больше, чем в других странах.

Что касается медицинского персонала, то было бы неверно исходить из соотношения количества жителей и врачей. Трудности жизни в деревнях, отсутствие удобств, одиночество, на которое обрекается человек, нищета обитателей, не позволяющая рассчитывать на платную клиентуру, — все это заставляет врачей обосновываться в больших городах. Таким образом, огромные территории оказываются лишенными всякого медицинского обслуживания.

Наконец, к обычным обязанностям врача прибавляется еще одна: убеждать больных, зачастую оценивающих болезнь с религиозной точки зрения, в необходимости лечения. Туберкулез в глазах наиболее отсталых индийцев — позорная болезнь; ее стараются скрыть от посторонних. Оспа рассматривается как знак милости богини Кали и привлекает к постели больного восхищенных соседей, которые в свою очередь становятся носителями вируса. Целые деревни отказываются от прививок, чтобы не оскорбить богиню.

Здесь все приходится создавать заново — ив материальном, и в психологическом отношении. Прежде всего следует подготовить большое количество врачей. Новый пятилетний план предусматривает подготовку еще двенадцати с половиной тысяч медицинских работников. Предусмотрены и другие меры, которые облегчат труд уже существующих врачебных кадров.

В Индии, как и везде, даже самые «случайные» болезни, например холера или чума, находятся в определенной зависимости от экономического положения страны. Конечно, оно постепенно улучшается. В новом плане Индия уделяет больше внимания индустриализации, которая принесет стране необходимые промышленные товары и материалы, обеспечит работой огромную армию еще не занятых трудом людей.

До наступления той поры, когда станут явственными результаты индустриализации, средства к существованию людей должны обеспечивать сельское хозяйство. Но для того чтобы облегчить проведение индустриализации, пришлось урезать расходы по сельскому хозяйству на двадцать два процента. Предполагается, что такое сокращение ассигнований будет восполнено благодаря организации общинного землепользования. К внедрению общинного землепользования призывает в так называемом «Общинном проекте» правящая партия Индии, которая таким образом надеется повысить сельскохозяйственное производство, улучшить условия жизни населения, а также всячески способствовать распространению культуры и санитарных навыков.

Молодой министр С. К. Де, один из наиболее близких сотрудников пандита Неру, подробно рассказывает мне об этой политике, инициатором которой он является. Мы беседуем во Дворце правительства, в мрачном и людном месте, вестибюль которого напоминает храм. Министр одет в национальный индийский костюм. С. К. Де не лишен обаяния, может быть, чуть-чуть искусственного, хотя ему, безусловно, далеко до удивительного очарования Неру или Чжоу Энь-лая.

Политика общинного землепользования предполагает слить воедино хозяйства примерно шестидесяти тысяч крестьян — жителей многих деревень. В каждой такой зоне создается прежде всего центр обучения кадров, своего рода генеральный штаб. В него входят молодые люди разных специальностей — работники сельского хозяйства, здравоохранения, просвещения. Они вербуют, а затем обучают тех, кто впоследствии будет управлять сельскими общинами. Однако слово «управлять» здесь не совсем подходит. Следовало бы сказать «воодушевлять». Каждый молодой человек, прошедший такую школу, попытается пробудить от векового сна порученные ему деревни, поднять дух инициативы и творчества. Хорошо осведомленные о нуждах населения, знакомые с сельским хозяйством, санитарией, медициной, они призовут жителей деревни и местные власти к участию в реформах. Члены штаба будут одновременно и инициаторами, и советчиками, и финансистами. Они объединят мужское население (индийские крестьянки все еще не участвуют в общественной жизни) и вместе с мэрами и работниками муниципалитета изучат положение вещей на месте.

В настоящее время Индия должна выработать свои законы жизни. Нищета велика, она повсюду, земля полна ею. Но какова бы ни была эта трагическая сила, надежда все же существует, а вместе с ней и возможность преодолеть трудности. Прежде всего надо пробудить энергию в людях, прозябавших ранее в нищете. Всегда найдутся грязные улицы, которые необходимо замостить, каналы и колодцы, которые следует прорыть, целинные земли, которые неплохо вспахать. Возьмем пример с китайцев. Первой и последней надеждой человека являются его руки. А в Индии много человеческих рук. Речь идет о том, чтобы народ, который всегда умирал с голоду, возродился в труде.

Политика внедрения общинного землепользования (или, если принять более точный перевод английского понятия, политика развития общинного землепользования) главным образом, как мне кажется, является мероприятием психологического порядка. Основное заключается в том, чтобы, пробудив в населении чувство ответственности, поставить его перед лицом новых фактов. До настоящего времени невозделываемые земли, гнилая вода, мухи и бедность считались как бы неизбежным злом. Теперь же они должны стать случайными, ненормальными, нетерпимыми явлениями. Нужно, чтобы человек, очнувшись от векового сна, возмутился при виде убожества своего бытия.

Когда ответственный за введение общинного землепользования убедится в том, что население вверенных ему деревень охотно и по доброй воле откликается на различные новшества, правительство предоставляет ему материальную помощь. «Ваша работа — наш цемент» — так можно определить принцип, которым руководствуются государственные власти в своих взаимоотношениях с сельскими общинами.

Но дело не ограничивается только «работой» и «цементом», одними канавами, колодцами, постройкой школ, распашкой целины. Есть дела более деликатные и, быть может, более важные, связанные с привлечением каждого человека к участию в общественной жизни. Несмотря на нищету и голод, в Индии существует общество — прочное, основанное на естественных законах. Однако до настоящего времени общество это было изолировано от остального мира. Культура народа определяется не столько индивидуальным своеобразием каждого из его представителей, сколько тесным общением различных групп людей. Каким бы ни было индийское общество — феодальным или колониальным, оно строилось на иерархических началах. Но какой может быть иерархическая лестница, ступени которой не связаны между собой? Политика внедрения общинных начал устанавливает связь государства с крестьянами через ответственных за деревенские группы. Сейчас главное, чтобы этот механизм работал исправно: деревня должна своевременно узнавать о том, что существуют лучшие семена, которые можно получить в том или ином месте, а народным властям следует вовремя обеспечивать подобные нужды. Необходимо — это уже по моей части, — чтобы поступали сведения о рождаемости, смертности, и чтобы было известно, от каких болезней страдает население. Политика общинного землепользования помогает организовать информацию с мест. Это прогресс, значение которого мы понимаем не сразу. Скоро мы будем знать, чем болеют люди в различных частях страны, а от знать до лечить — всего один шаг. И шаг этот будет сделан.

Глаза Уттар-Прадеша

7 декабря. На заре мы выезжаем из Дели и едем по холодной, еще тяжелой пыли. Я весь в ожидании встречи с индийской деревней. Позади высятся минареты и купола мусульманской части города. Всего остального глаз не улавливает. По мере того как мы удаляемся, город все шире открывается нашему взору. Мы держим путь на Пенджаб — район, который я представляю себе более гористым, чем этот, более зеленым, более «диким». В Дели живописные рестораны. В одном из них, куда мы зашли вечером, подают жареных цыплят, покрытых тонким слоем красной краски. В мощеном полу кухни открывается дыра, в которой алеют горящие угли. Повара опускают туда длинные железные вертела с цыплятами и вращают их в руках, обмотанных тряпками. Блики огня пляшут на покрытых потом лицах. Повара смеются, ускоряют движения, отдергивают руки — играют с огнем. Веселенький ад!

Становится совсем светло. По обочинам дороги тянутся вереницы мужчин и женщин. Куда они направляются? Люди закутаны в куски хлопчатобумажной ткани, у некоторых мужчин из-под ткани выглядывают брюки. Никто из идущих не несет с собой инструментов. Кое-кто держит в руке узелок. И тем не менее все шагают в одном направлении — упорно, степенно, а подчас и торопливо. Наша машина обгоняет пешеходов, покрывает их тучей пыли. Солнечные лучи бьют в лицо, слепят глаза.

Мы так и не добрались до Пенджаба — свернули и остановились в небольшом городке. Это было обусловлено: я прибыл сюда осматривать глаза.

Удивительные сюрпризы преподносит мне судьба с тех пор, как я покинул Францию! На обыкновенную географию наслаивается другая — география человеческая. Мне недостаточно знать, что тот или иной человек отличается от меня цветом кожи, говорит на другом языке, живет другой мыслью, поклоняется иным богам, ест руками коричневую или зеленую пищу, по-своему ходит и любит; я жажду заглянуть к нему внутрь, увидеть его болезни. Мне Необходимо познать омуты и водопады текущих в нем потоков, зной лихорадки, загрязненность крови, густые тени пальм, выросшие на сердце, всю слепоту животворящей природы, самую смерть, поступи которой внимают в ночи, как шуму близкого прибоя. Мало того, что я кружу в этом лабиринте стран, надо еще, чтобы я проник в лабиринт человеческих страданий. И тут я ощущаю свою беспомощность — мое путешествие превратилось в приобщение к святым тайнам.

В данный момент меня интересуют глаза. В это теплое утро все освещено ярким светом. А там, где мы сейчас находимся, — в Уттар-Прадеше, — трахома: ею страдают около пятидесяти процентов детей до семи лет, семьдесят восемь процентов детей в возрасте от семи до пятнадцати лет и восемьдесят процентов взрослых. Из пятидесяти взрослых, подвергнутых исследованию, у сорока двух плохое зрение, а восемь человек, как выражаются окулисты, «практически и офтальмологически слепы».

Трахома — инфекционное заболевание глаз, распространенное главным образом в жарких странах. Болезнь эта вызывает тяжелые поражения слизистых оболочек, век, роговицы и сопровождается серьезными осложнениями — гнойным конъюнктивитом, отеками. Бывают случаи, когда трахома проходит сама собой, оставляя страшные следы; порой же дело кончается слепотой. Я прекрасно понимаю, что такое определение с научной точки зрения весьма несовершенно. Но вот, перейдя голое поле, я попадаю в деревню, вижу детей, взрослых; мы выворачиваем им веки, встречаем взгляд их изъязвленных глаз — и я начинаю понимать, что значит трахома. Это белый с голубым отливом налет, покрывающий радужную оболочку, под цвет рога или перламутра, это взгляд, теряющийся в поисках нужного направления, это белые глаза под гноящимися веками, обрамленными с внутренней стороны нарывчиками…

Мы посещаем несколько школ. Пока школ этих еще очень мало в Индии, хотя правительство стремится увеличить их число. Как прекрасно, что с каждым годом все больше индийских детей сможет учиться читать! Но здесь, в Уттар-Прадеше, они глядят в книгу глазами, изъеденными болезнями.

Мы переезжаем с одного места на другое. По-прежнему ослепительно ярко светит солнце. Пейзаж как бы окрашен светлой охрой — похоже, что это бугры ссохшейся глины, поросшие выгоревшей травой. Деревни окрашены в тот же цвет, что и земля. У домов сушатся лепешки навоза — запасы топлива. Мне чудится, что здесь трахома витает в воздухе, что она растворена в этом пейзаже. Нет, я кажется, говорю что-то не то…

Югославский врач-офтальмолог служит нам гидом. Совместно с индийскими врачами он руководит мероприятиями по выполнению проекта, выработанного правительством с помощью Международной организации здравоохранения. Изучается план борьбы с трахомой. Больница и институт офтальмологии при местном университете используются для научных исследований и лечения. Намечено установить точную статистику случаев и причин заболевания трахомой в Уттар-Прадеше и Пенджабе и одновременно перейти к эффективной борьбе с этой болезнью. Некоторые антибиотики, в частности ауреомициновая мазь, излечивают трахому. Лечение болезни длительно. Однако подобные массовые мероприятия требуют тщательной подготовки. Здесь в этом отношении предприняты лишь первые шаги…

Напрасно я смутился, когда высказал мысль, будто трахома тут витает в воздухе. Это жестокая правда здешней жизни. По раскинувшейся вокруг оголенной земле часто гуляют ветры. Они разносят кремнезем. Пыль забивается в рот и в глаза — опасная пыль. Если рассмотреть ее под микроскопом, можно заметить, что она состоит из твердых частиц, отточенных и заостренных — из своеобразных кристаллических шипов. Они ранят слизистую оболочку глаз. Эти мельчайшие ранки открывают дорогу инфекции. А тут еще и дым от очагов в домах — печей здесь не знают. Женщины вытирают воспаленные глаза краем сари. Если ребенок, сидящий на руках у матери, заплачет, она вытрет ему слезы тем же куском материи. Таким образом трахома переходит от матери к ребенку, от ребенка — ко всем членам семьи. Здесь принято подводить глаза каджалом — специально приготовленной сажей. Мужчины, женщины, дети — все норовят приукрасить себя с помощью сажи. Одной и той же палочкой каджала пользуются все члены семьи. Но разве некоторые врачи не утверждают, что каджал обладает антисептическими свойствами? А другие не говорят, что дым костра в домах безвреден? В этих местах у одних глаза белые, у других — красные, а третьи — ослепли. Глаза слепых не слезятся: трахома разрушает слезные железы. Тут ни слепота, ни смерть не вызывают слез.

Истина — суровая, как эта земля на ветру, — заключается в том, что люди, живущие здесь, страшно бедны, а трахома — извечный спутник нищеты. Вода здесь — редкость, а мыло — чудо. Инфекция везде. Люди трут глаза. Целый день мы ходим по деревням. Кругом мухи. Они садятся мне на глаза: они привыкли к гноящимся глазам. В тени землянок электрический фонарик врача освещает зрачок. Мужчина ли, женщина или ребенок — все послушно запрокидывают головы. В этот момент вокруг нас царит полная тишина. Я наклоняюсь. Тонкий луч света — наше внимание, наша дружба, напоминает поиски чего-то сокровенного.

Мы уезжаем. Здесь я видел главным образом глаза, сотни глаз, — собрал огромный урожай пораженного пятнами винограда. Что же надо делать? Прежде всего принять меры против болезни и, как я уже сказал, побольше узнать о ней. Затем разослать по деревням лечебные бригады. Но в Индии еще недостает медицинского персонала. И потом нельзя забывать о жизни, об условиях жизни. Нужно поднять экономику этой страны, обучить ее народ правилам гигиены.

Встреча с чумой

10 декабря. Вот мы и покидаем Дели. Я провел много времени в его старых кварталах, отгороженных от новой части города большими воротами. Сейчас пора свадеб. На одной из узких улочек низкорослых лошадок украшают серебряными лентами. Это готовятся свадебные поезда: они повезут женихов к их нареченным. С наступлением вечера они проедут по городу, сопровождаемые шумными эскортами. Обычно впереди едет жених, важно восседая на лошади, за ним следует группа друзей с фонарями; повсюду гомон, нестройные трубные звуки… Смешная и трогательная пышность.

Ясное звездное небо поднимается над строгим городом и над этим кварталом, где по узким улочкам, освещенным мерцающими огнями, текут два потока людей в белых одеяниях. Как в такие минуты тянет к вере! Как хочется верить в иллюзию, когда в жизни нет ничего, кроме темных городов, осыпанных дрожащими огоньками, ничего, кроме единственной доступной иллюзии — сновидения!

Мы въезжаем в Лакхнау — сердце гандистской Индии. Город шумный и довольно банальный. Останавливаемся в большом отеле с хорошей вентиляцией. Вокруг отеля — зеленый парк. Время от времени сюда заглядывают бродячие фокусники, заклинатели змей. Прибегают двое детей. Они танцуют, выпрашивают две-три аны (ана — 1/16 часть рупии). Худенькие тела и лица детей запорошены пеплом. Отныне и до тех пор, пока Ганг будет поблизости, нам не избавиться от пепла. Он летает в воздухе, смешивается с пылью, придает блеклый вид зелени, затягивает дымкой зеркальную гладь реки. Мне кажется, что я уже никогда не ступлю на твердую почву, что навсегда обречен ходить по пеплу.

Я приехал в Лакхнау, чтобы увидеть чуму — болезнь, симптомы которой точно описаны, болезнь, знакомую врачам, болезнь, лишенную тайн, болезнь, с которой можно бороться.

В Лакхнау нас встретил индийский врач — санитарный инспектор, контролирующий обширную территорию. Он следит за появлением не только чумы, но и других болезней. Врач этот будет сопровождать нас в путешествии по всему району. Чума здесь еще остается болезнью эндемического порядка. Недавно сигнализировали о нескольких случаях заболевания. Мы выезжаем завтра.

Наступает вечер. Каждые две секунды до нас доносится пронзительный вопль, напоминающий звук флейты. Это работают в полях насосы ирригационной системы. На бескрайних просторах Индии каждую ночь раздается эта монотонная песня.

11 декабря. Я не знаю, как называется деревня. Она похожа на любую другую индийскую деревню. К ней ведет плохая немощеная дорога. По обеим сторонам дороги — белесая земля, во многих местах оставшаяся необработанной, вдали синеют горы Непала. Вся деревня состоит из низеньких белых и желтых домишек. У одного ее края стоят три дерева, у другого — еще три, а вокруг — равнины и равнины. На немощеных, покрытых колдобинами улицах безлюдно; пыль заглушает наши шаги. Мы выбираем дом попросторнее и заходим. Нас встречает староста деревни. Разжигают очаг, бросают в огонь ветви земляного ореха. Подпаленные стручки отпадают. Мы разламываем скорлупу, грызем арахис и слушаем. Человек рассказывает, что жители деревни вернулись домой всего несколько дней тому назад: они уходили, когда тут объявилась чума. Всего несколько дней, как спущено красное знамя, которое около трех месяцев алело над рыжими крышами, извещая о посещении страшной гостьи.

В нескольких сотнях метров от деревни можно разглядеть шалаши, в которых «спасались» жители деревни. Шалаши не стали разрушать: они могут еще пригодиться. А дальше тянется равнина, залитая резким светом индийской зимы. Время от времени ветер поднимает далеко на дороге столбы пыли.

Почти три месяца обитатели деревни жили в чистом поле и смотрели на равнину. Когда начались муссоны, равнина подернулась сумеречной дымкой, а теперь зимнее солнце открыло всю ее необозримую даль — до той самой грани, где синеют горы Непала. Но равнина не прислала людям помощи. Пришлось дожидаться, пока болезнь утихнет сама собой. Люди отдали в ее распоряжение все, чем владели, открыли все дома. В ветреные ночи было слышно, как в деревне скрипят и хлопают двери. Несчастные изгнанники тешили себя мыслью, что там, наконец, появилось живое существо. Потому что самое худшее — безликий враг, самое страшное — отдать деревню пустоте, пустыне, тишине, в которой иногда по целым неделям не слышно скрипа отворяемых дверей.

Теперь люди снова вселились в свои дома. Опыт подсказал, что опасность миновала. Впрочем, на этот раз болезнь не слишком свирепствовала: недосчитались только юной Рампьяри. С ее смерти все и началось…

В районе Утгар-Прадеша чума — обычное явление. Ее называют «махамари», большая смерть. Конечно, болезнь эта не самая ненасытная, но зато самая капризная. Часто она уходит, потом снова неожиданно возвращается, убивает десять человек здесь, двадцать— в другой деревне, но щадит вас. И тогда человеку кажется, что чума прошла стороной. А потом наступает день, и…

Вначале мор нападает на крыс — этих неистребимых тварей, насмешку над человечеством. Ведь крысы обитают повсюду, они вечно ютятся в темных уголках, поближе к человеку в его счастье, в его славе. Их окраска — окраска земли. Когда они бегут — кажется, что бежит сама земля. И всегда где-нибудь неподалеку от человека блестит пара маленьких черных немигающих глаз.

Чума — прежде всего крысиная смерть. Крысы выползают из земли, из домов. Внезапно мрак начинает извергать своих обитателей. Они — как немая беззвучно катящаяся, вечно колышущаяся волна. Вначале одна крыса, потом две, потом много крыс… Но это еще не значит, что надо спешно собирать вещи и переселяться в шалаши, поставленные в поле. Крысы дохнут повсюду, ежедневно в течение круглого года. Но приходит сентябрь, и людей охватывает тревога. Жители деревень считают серые трупы, расспрашивают соседей, сколько дохлых крыс те обнаружили у себя. Сентябрь означает начало сезона чумы. Сезон этот заканчивается лишь в мае. Всего три месяца передышки в год. Но это самые жаркие, самые засушливые месяцы, время, когда не хватает воды, когда жизнь становится еще тяжелей. Люди избавляются от угрозы смерти, чтобы еще глубже познать страдания жизни.

В этом году крысиный мор начался еще в августе. Трупы этих тварей находили в домах на земляном полу, на улицах: они умирали на бегу и так и застывали, с поблекшими черными глазками, в которых еще тлела жизнь. Вскоре начали дохнуть маленькие серые и черные грызуны, ютящиеся обычно в соломенных крышах. Они падали вниз, их трупы валялись у стен, и даже бездомных собак не прельщало подобное пиршество.

И вот тогда умерла Рампьяри. Ей было пятнадцать лет. Она выросла в мусульманской семье (половина населения деревни — индусы, половина — мусульмане) и собиралась выйти замуж…

Мы грызем земляные орехи и спокойно выслушиваем трогательную историю Рампьяри. Опоэтизированная смерть! Опоэтизированная чума! Какое лицемерие с нашей стороны. Ежедневно девушка отправлялась шить свое приданое к бабушке, дом которой находился в середине деревни. Она усаживалась со своей работой в углу комнаты, возле очага без трубы, и дым выедал ей глаза.

Мы заходим в этот дом, затем в дом родителей девушки. Мучительный процесс эксгумации трупа. Я растроган. Мне стыдно.

Что такое смерть? Даже юная, даже обернутая в саван из легкого сари? Все и ничего. Я не для того сюда стремился; чтобы встретить смерть, которая шествует одна, без свиты, не нужно было ехать так далеко. Смерть проходит в тени деревьев. Она садится за наш стол. Она постоянно встречается нам на улице. Ее лицо напоминает лицо прохожего или прохожей. Всю свою жизнь мы проводим бок о бок с ней. Даже когда я пишу, она здесь, в начертании букв. Я приехал сюда затем, чтобы найти смерть, которая мешает жить людям, найти смерть, грозящую истории, а не отдельному человеку. Я приехал сюда не ради того, чтобы узнать десять человеческих судеб, а для того, чтобы разоблачить зерно болезни.

И вот эта одна человеческая история, эта маленькая и самая трогательная история.

Однажды вечером Рампьяри, как всегда, собиралась домой. Поднявшись с места, она обнаружила под той самой низенькой скамеечкой, на которой просидела, работая всю вторую половину дня, издохшую крысу. Девушка не испугалась: последние дни повсюду валялись дохлые крысы, ее родители в своем доме, на другом конце деревни, собрали около тридцати трупов этих тварей. Так что какая-то одна крыса… Несколько дней спустя Рампьяри умерла.

Это была характерная для здешних мест бубонная чума. Обычно вначале поднимается температура. Затем начинается головная боль — голову как бы сжимает железный обруч; появляется рвота, распухают лимфатические узлы в пахах, больной теряет сознание, и наконец… Девушка не прожила и двух дней после появления первых симптомов. Она умерла в опустевшей деревне: все обитатели, охваченные страхом, покинули свои дома, выставив красный флаг эпидемии. В деревне задержались только родители покойной. Они поспешили похоронить дочь по мусульманскому обычаю, а затем сами ушли из деревни. Одежду девушки, в том числе злосчастное платье, которое она шила к свадьбе, сожгли перед домом, и ветер вскоре развеял жалкую кучку пепла. Жестокий, страшный пример: погибла сама чистота, юность, невинность.

Мы возвращаемся в центр деревни, дремлющей в своей бедности, тайной настороженности и подозрительности. Облепленные мухами стены освещены ярким светом. Смуглые задрапированные женщины исчезают за низкими дверями. К нам пришел повидаться хаким— деревенский «врачеватель», старик с окладистой бородой. Он пытается лечить чуму отваром кактуса, но сам признает, что ничего этим не достигает. Старик показывает нам, как он щупает пульс: берется большим и указательным пальцами за кончик одного из пальцев больного. Я испытываю его способ, но ощущаю только биение собственной крови. Впрочем, разве не главное в этой медицине, основанной на догадках, прежде всего углубиться в себя?

В Индии очень много хакимов. Они врачуют травами. Некоторые из них слышали о действии антибиотиков и прописывают их вслепую. Наука невелика, но это все-таки наука. Поэтому сейчас правительство Индии разрабатывает проект обучения хакимов, которые со временем смогут оказывать помощь органам здравоохранения. Пока еще, перед лицом серьезных болезней, в частности чумы, хакимы бессильны. Чума, как и многие другие заболевания, является социальным бедствием, результатом экономической отсталости. Избавление от нее наступит лишь после того, как будет осуществлен обширный план борьбы за уничтожение этой отсталости. Такой план существует, но еще не хватает средств на повсеместное проведение его в жизнь.

Механизм распространения чумы довольно прост. Зараженные чумой блохи, живущие на крысах, покидают грызуна после его смерти, переселяются на людей и, кусая их, вносят в кровь инфекцию. Однако возможно, что крыса, которая до сего времени считалась рассадником болезни, — сама лишь промежуточное звено и, подобно человеку, жертва чумы. Лишь совсем недавно стало известно животное, которое, по-видимому, распространяет инфекции в этом районе. Один французский ученый, направленный Всемирной организацией здравоохранения в Индию, после долгих наблюдений «на месте» обратил внимание на мелкого грызуна, очень напоминающего тушканчика. Татера — так именуют грызуна — водится в основном на необработанных полях, поросших высокими травами. Чума начинается с нее. Почему именно с нее? Неизвестно.

В других частях света источником болезни являются другие мелкие грызуны. Татера распространена во всех странах от Ирана до Индии. Вместе с ней по земле идет чума. Неизвестно, умирает ли она сама от чумы. Трупы этих грызунов никогда не были найдены; по-видимому, их уносят стервятники. По всей вероятности, от гатеры блохи переселяются на других грызунов, в том числе на домашних крыс. Иногда посредники между татерой и человеком отсутствуют. Обрабатывая почву, крестьянин разрушает гнездо татеры. Грызун убегает, а оставшиеся в гнезде блохи перескакивают на крестьянина. Это происходит главным образом в течение трех жарких месяцев, когда чума, как правило, отступает. Блохи боятся засухи, чрезмерной жары и, вместо того чтобы оставаться на грызуне, вынужденном выйти на солнце в поисках пиши, ждут его в глубине норы. В другое время они остаются на татере или перескакивают на других грызунов.

Поэтому, начиная с сентября, люди остерегаются убивать крыс, чтобы зараженные блохи, покинув трупы, не перебрались на человека. Могут возразить, что это лишь отсрочка, поскольку зачумленные крысы подыхают. Но подыхают не все животные. Некоторые, защищенные природным или благоприобретенным иммунитетом, выживают, и их потомство наследует иммунитет. Следовательно, после эпидемии чумы наступает период, когда крысы уже не умирают или редко умирают от этой болезни. Иммунитет действует в течение жизни двух-трех поколений. Поскольку жизнь крысы длится приблизительно три-четыре года, можно думать, что для этих животных чума вновь становится смертельной примерно через десять лет после вспышки эпидемии. И тогда люди снова подвергаются опасности.

Здесь, в Уттар-Прадеше, роковой срок, кажется, приближается. Последняя большая эпидемия чумы разразилась в 1946–1947 годах. За истекшие десять лет наблюдались лишь небольшие вспышки болезни. То там, то тут она уносила несколько жертв и вызывала тревогу, как это произошло в той деревне, в которой мы побывали. Через несколько месяцев по долине может пройти «большая смерть». Какими средствами борьбы с нею располагают люди? Если бубонную чуму захватить в самом начале и лечить антибиотиками, она уже не смертельна, хотя и продолжает оставаться серьезной опасностью. В стране, располагающей достаточными медицинскими кадрами, смертность от чумы была бы незначительной. Но здесь из-за отсутствия в большинстве деревень врачей и даже среднего медицинского персонала, а также вследствие плохого состояния дорог, затрудняющего своевременное прибытие санитарных бригад к месту эпидемии, болезнь представляет собой значительную силу. Поэтому важно защитить людей от заражения чумой. Для этого существуют три способа: уничтожение домашних грызунов, применение средств борьбы с блохами и прививки.

Несоблюдение гигиенических правил, а также плохое состояние жилищ способствуют тому, что в деревнях заводятся крысы. Культурный уровень населения в деревнях еще очень низок. Люди не умеют бороться с крысами при помощи ядов и мышеловок. Что же касается прививок, то они должны проводиться систематически, так как иммунитет сохраняется только' в течение нескольких месяцев. Остаются химические средства истребления насекомых. Обращение с ними несложно, и, не отказываясь от других форм борьбы, санитарная служба Индии в настоящее время использует главным образом ДДТ. Параллельно она совместно с органами, занимающимися внедрением коллективного землепользования, старается привить жителям деревень навыки гигиены. Самым действенным средством борьбы с чумой является общий прогресс.

Мы покидаем деревню. Машина долго едет вдоль канала. День стоит ясный, воздух почти холодный. Желтые поля безжизненны, молчаливы. Все так обычно, и трудно поверить, что здесь притаилась чума. Останавливаемся в одной из деревень. Жители заметили нас издали. Некоторые столпились у колодца. Они приветствуют нас и подходят ближе. У них покорный, почти виноватый вид. У четверых в руках глиняные горшки. Мы заглядываем: в горшках дохлые крысы. Одна из крыс еще не издохла. Я замечаю, что у нее посинели лапки. Врач подсчитывает число дохлых крыс, найденных в деревне за последние дни. Пока особенно беспокоиться нечего, но, может быть, придется готовиться к проведению прививок. А сейчас врачи набирают пригоршнями ДДТ и раздают всем без исключения.

Люди, держащие горшки, стоят перед нами не двигаясь. Похоже, что они не очень встревожены. Они находятся в состоянии оцепенения, которое поддерживается в них от рождения несправедливостями жизни. Я вглядываюсь в худые, обросшие лица под небрежно намотанными, некогда белыми, а теперь серыми и обтрепанными тюрбанами. У людей мягкий, усталый взгляд, утомленный избытком света и жестокостью жизни. Эта нищета, эта усталость, эта покорность делают людей еще более беззащитными перед чумой.

Несмотря на нехватку врачей, недостаток средств, трудности сообщения, вспышки болезни могут быть значительно ослаблены. Если даже здесь и разразится эпидемия, на этот раз никто не умрет от чумы, или почти никто. Но угроза остается, люди по-прежнему будут считать дохлых крыс.

Мы входим в один из домов. Женщина с черной накидкой на голове скрывается в соседней комнате. Нас принимает мужчина, на первый взгляд довольно пожилой. Это староста деревни. Я спрашиваю, сколько ему лет. Оказывается — всего сорок три года. Боится ли он чумы? При этом вопросе мужчина отводит взгляд в сторону, изображает на лице подобие улыбки и неопределенно разводит руками:

— Когда-нибудь надо и умереть.

В этих местах привыкли к мысли о неизбежности смерти. Около двух лет назад в деревне умерли от чумы семь человек, в том числе и ребенок старосты. Сколько у него детей?

— Было десять. Теперь остался только один. Мальчик. Ему семь лет.

Жизнь, омраченная печалью… Если бы мы расспросили остальных жителей деревни, узнали бы то же самое, другими были бы только цифры. Слишком много рождений, слишком много смертей… Бессмысленная игра человеческими жизнями, которая со временем притупляет ту боль, что гложет сердца оставшихся в живых. Индия должна вернуть полноту измельчавшей реке человеческих жизней, воды которой понапрасну уходят в землю.

Но сейчас мы говорим о чуме. Стоит оздоровить деревни, улучшить условия жизни — и чума исчезнет. Политика введения общинного землепользования предусматривает, в частности, обработку невозделываемых земель вокруг деревень. Гатера, источник инфекции, живет в высоких сорняках. Достаточно сжечь сорняки, а затем обработать почву, чтобы уничтожить грызуна. Одновременно увеличилась бы посевная площадь.

Hope road

13 декабря. В Лакхнау мы встречаемся с теми, кто проводит политику общинного землепользования. Это увлеченные своей работой молодые люди, весьма европеизировавшиеся, что заметно по их манере одеваться, говорить и держать себя. Они объясняют нам, что некоторые деревни еще не охвачены движением за общинное ведение сельского хозяйства; жители этих деревень не понимают значения новой аграрной политики и не проявляют в этом отношении никакого энтузиазма. Ответственные за группы деревень подчас слишком перегружены, чтобы уделять достаточное внимание отстающим общинам. Поэтому главный штаб центра время от времени организует агитпоходы. Нас приглашают принять участие в одном из них.

Мы выезжаем из Лакхнау ночью. Над городом возвышаются минареты мечетей. Внизу течет река. Здесь она довольно широкая. На берегах стоят землечерпалки. Это Ганг, но пока еще не Ганг священных городов, которые ступенями спускаются к воде и озаряют ее отблесками погребальных костров. Волны реки не несут еще пепла и цветочных гирлянд. Здесь Ганг — божество, оглушенное ржавым скрипом землечерпалок.

Тут владычествует другой бог: большая часть города — мусульманская. Иногда я склоняюсь к мысли, что разговоры о религиозности Индии сильно преувеличены. Мне думается, что кое-кому, вероятно, было удобно приписывать отсталость, в которой держали народ Индии, его фанатизму; по-видимому, для некоторых представляло большой интерес сохранять в одной части света экзотическую страну, открывавшую обширные возможности для разного рода авантюр.

Жизненные преобразования и подъем духа, свидетелем которых я являюсь, позволяют уже теперь не принимать в расчет религиозную Индию. Покидая Лакхнау, я не могу не видеть огней, освещающих город. За нашими машинами следует грузовик. В нею погрузили кинопередвижку, небольшой движок и фильмы. При свете луны мы останавливаемся на обочине разбитой дороги напротив тихой белой деревушки. Небо очистилось от туч. В домах светятся слабые огоньки. Некоторые жители стоят у порога своих жилищ.

Это Индия на пороге сна, в тот момент, когда человек бросает взгляд на плывущие по черному небу облака и равнодушно одобряет и дождь, и ветер, и грозу. Мы вносим в эту жизнь беспокойство. На большой улице деревни устанавливают кинопередвижку. Приглашают старосту. Затем собираются жители. Они усаживаются рядком на корточках перед экраном.

Изображение на экране дрожит, я не могу понять ни одного кадра. В фильме показывается жизнь довольно зажиточной индийской семьи, в которой появился ребенок. Сцены плохо согласуются между собой — должно быть, в фильме сделаны купюры. Я хотел было задать вопрос своим спутникам, но обнаруживаю, что они оставили меня одного в толпе жителей деревни. Я догадываюсь, что назначение этого примитивного, бессвязного фильма только в том, чтобы привлечь зрителей. Теперь на экране Неру. Похоже, что мы все же подошли к своей теме.

Демонстрация фильмов закончена. Она вывела людей из сонного состояния. Зрители принимаются болтать между собой. Молодой индиец, приехавший вместе со мной, становится перед микрофоном и начинает говорить. Его слушают. Кто-то переводит мне его речь. Жителей обвиняют в том, что в их деревне грязно. Вода здесь застаивается, повсюду мириады мух. Молодой оратор кричит чересчур громко. Среди слушателей поднимается ропот, но староста призывает их к тишине, и все вновь умолкают.

Покончив с упреками, приезжий предлагает жите\ям план работ. Прежде всего следует замостить главную улицу булыжником и вырыть канавы. Этим надо заниматься после работы в поле. Предложение ставится на голосование. Сначала присутствующие колеблются, потом все мужчины кричат: «да, да!»

Несколько освоившись, молодой человек продолжает свои объяснения. Мой переводчик куда-то исчез. Я смотрю в темноту. Неожиданно для меня оратор возглашает:

— Jai Hind! Да здравствует Индия!

Все присутствующие вскакивают и подхватывают этот лозунг. На белых стенах шевелятся тени. Залитая лунным светом деревня кричит. Здравицы сменяются песней. Я тихонько отхожу и сажусь под чьим-то окном. Ко мне оборачивается мужчина, одетый почти в лохмотья. Тронув меня за плечо, он говорит что-то по-английски. Мне удается понять смысл его слов: он просит меня встать — ведь люди поют государственный гимн Индии. Послушно поднимаюсь. Человек присоединяется к хору. Я стою рядом с ним.

Вскоре мы уезжаем. В машине молодые индийцы почти не разговаривают. Я всматриваюсь в темноту. В одном месте стоит дорожный указатель. При свете фар читаю: «Норе road» — «Путь надежды». Так зовется дорога, ведущая к деревне.

Надежда. Индия должна прежде всего обрести самосознание. Проведение в жизнь плана землепользования требует известного энтузиазма. Однако подаваемая этим планом надежда в отношении санитарии очень незначительна. Общинное землепользование может способствовать общему подъему жизненного уровня, привитию навыков гигиены, поможет выявить причины смертности в деревнях. Но само по себе оно не обеспечит улучшения медицинского обслуживания. Чтобы излечить Индию, необходимо параллельно разработать планы по укреплению санитарного надзора, установить в этом отношении строгий порядок.

Мальтузианство в Лакхнау

14 декабря. Меня настойчиво привлекает проблема перенаселения Индии. Она вызывает большие споры. Должен ли я принять в них участие? Население Индии ежегодно возрастает приблизительно на четыре миллиона. Поэтому правительство развернуло широкую кампанию за ограничение рождаемости, названную «Family planning» (планомерное развитие семьи). В текущем году Индия израсходует пятьдесят миллионов рупий, что соответствует пяти миллиардам франков, на то, чтобы обучить людей, как не рожать детей или по крайней мере рожать не слишком много.

Сейчас Лакхнау разукрашен плакатами, приглашающими жителей посетить выставку, пропагандирующую сокращение деторождения. Она организована в помещении университета. Мы отправляемся туда. Это час, когда рабочий день закончился.

У дверей выстроилась очередь ожидающих. С одной стороны — мужчины, с другой — женщины. Выставка разделена на два зала, чтобы отделить представителей обоих полов. Но в каждом из залов одни и те же рисунки, диаграммы, экспонаты за витриной. Посетители выставки — молодая, внимательная, молчаливая публика.

К нам подходит улыбающаяся девушка в зеленом сари. Она будет нашим экскурсоводом и объяснит значение рисунков, диаграмм, откроет нам тайны зачатия и подробно объяснит, что должны делать мужчины и женщины, чтобы избежать появления ребенка. Я чувствую себя неловко. Какой мужчина почувствовал бы себя иначе, слушая, как восемнадцатилетняя девушка преподает ему курс сексуального воспитания? Наша молодая учительница в сари вовсе не чувствует себя неловко. У нее на лице ясная, душевная улыбка. Девушка сообщает нам, что если не хочешь иметь детей, то можно воспользоваться химическими, механическими или какими-либо другими средствами. Рекомендуется установить возрастную границу материнства для женщин в 35 лет, а супружеской паре иметь не более четырех детей.

Я спрашиваю девушку, проявляют ли посетители настоящий интерес к выставке.

— Некоторые женщины приходят по четыре раза подряд, — отвечает она. — Большинство ничего не знает о зачатии.

В действительности, по признанию моих индийских спутников, эта широкая пропаганда противозачаточных средств совершенно непопулярна, и на выставку ходят просто из любопытства. Индийцы воздерживаются от высказываний по вопросу деторождения. Однако их обычаи требуют, чтобы у супругов было мужское потомство: после смерти отца старший сын зажигает костер, на котором будет сожжен труп родителя. Следовательно, семья должна иметь хотя бы одного сына. Но детская смертность так высока, что, если хочешь иметь уверенность в том, что у тебя будет кому зажечь костер, благоразумнее иметь трех-четырех сыновей. А стоит только время от времени, как нарочно, рождаться дочкам — получается семья, для которой уже поздно говорить об ограничении рождаемости.

Международные организации и в том числе Всемирная организация здравоохранения отказываются занять определенную позицию в вопросе о рождаемости. Всемирная организация здравоохранения действует во всех странах, исходя из существующего там положения вещей.

Я сам иногда лишь с трудом соблюдаю беспристрастность и осторожность, хотя и высоко ценю мудрость такой позиции. Индия вызывает потребность действовать — отстаивать свои убеждения. Она постоянно пробуждает дремлющую совесть. Завтра мы выезжаем в Бенарес. Я знаю, что увижу там страшный сон об Индии, и заранее настраиваюсь на то, чтобы быть спокойным, даже холодным — для большей уверенности.

Сумерки Бенареса

Бенарес, 16 декабря. На город надо смотреть с середины реки. Он напоминает декорацию со ступенями и просцениумами. Кварталы, выводящие свои улочки к берегу, добавляют детали к этой водяной феерии, к этой мимической трагедии, в которой один за другим загораются и гаснут погребальные костры. Над городом господствует Ганг. По улицам снуют паломники; в руках у них маленькие медные сосуды, которыми они черпают воду из реки. Окропив священные пороги, паломники вновь спешат к призывающему их желтому потоку, несущему свои воды мимо индусских храмов, мимо спускающихся ступенями крутых берегов — этой необъятной пристани, от которой отплывают лишь мертвые.

Мы плывем по Гангу на муниципальном катере, временами приближаясь к крутому берегу, где по вечерам верующие сосредоточенно застывают в позах йогов и где тлеют последние костры. Гирлянды оранжевых гвоздик скользят навстречу нашему судну. Нас сопровождает врач муниципалитета. Он несет ответственность за здравоохранение в городе. Странная задача на первый взгляд. В настоящее время в Бенаресе готовятся к смерти тридцать тысяч человек. Я хочу сказать, что, чувствуя приближение конца, они явились в это священное место. Уж если надо умереть, то пусть это произойдет до того, как будут истрачены жалкие средства, позволяющие им как-то существовать в городе, где все стоит дороже, чем где-либо. Умирающие считают и пересчитывают свои ресурсы, дабы хватило на определенный «уровень смерти», подобно тому как в других местах люди изо всех сил стараются сохранить определенный уровень жизни. Все это оправдано индийской верой в «карму»' после смерти человек претерпевает ряд превращений и становится последовательно деревом, насекомым, животным, потом переживает несколько существований в человеческом облике и, наконец, лишенный плоти, обретает нирвану.

Столь продолжительное очищение путем метаморфоз, столь длительное топтанье в прихожих вечности сокращается, если человек умирает в Бенаресе.

— Можете себе представить, насколько у меня легкая работа, — сказал нам городской врач. — Многие люди здесь вообще отказываются от медицинской помощи. Достигнув Бенареса, они впадают в состояние своего рода терпеливой агонии и не желают, чтобы она нарушалась.

Врач назначает нам свидание на следующее утро. Мы будем его сопровождать в инспекционном обходе города.

17 декабря. В эго солнечное утро на берегу и в кварталах, где расположены храмы, царит оживление. Верующие погружаются в Ганг по пояс, отряхиваются и поднимаются по каменным ступеням, чтобы, уйдя в свои мысли, предаться гимнастике йогов. Другие, расположившись на припеке чуть ли не нагишом, предаются размышлениям. Они расписывают лицо, руки и торс белыми, желтыми и красными значками — в зависимости от того, какому богу себя посвящают. Эта раскраска означает также обретение счастливой свободы: из любви к своему богу человек на глазах у толпы приносит себя в жертву.

Мы проходим среди этих живых изваяний, мимо молодых и старых людей, наполовину погруженных в воду, мимо женщин всех возрастов, выходящих из реки в мокрых сари, которые, облегая, как бы обнажают их; подобные зрелища придают омовеньям на Ганге поистине вакхический характер.

Врач и его помощники должны следить, чтобы никто из купающихся не был заражен инфекционными болезнями. Проводить контроль очень трудно; в дни астрономических затмений к городу устремляются сотни тысяч паломников. В более спокойные периоды их насчитывается только тысяча в день. Приезжих принимают храмовые гостиницы, своего рода приюты. Здесь проводить санитарный контроль нетрудно. Однако некоторое количество паломников находит пристанище неведомо где.

Как и все другие, они проводят целые дни в черных, влажных стенах храмов, где мерцают огоньки светильников, а в углу кто-то монотонно повторяет нараспев одну и ту же фразу. Подобно всем другим, они прохаживаются по кривому кварталу, где расположены храмы, громко молясь и в фанатической отрешенности от действительности натыкаясь на священных коров. Наконец, так же как и остальные паломники, они отправляются на берег и, конечно, проводят там ночь в ожидании утреннего чуда — прихода зари. На заре воды реки всякий раз окрашиваются по-иному, добавляя к благословению, которое они несут, золото, перламутр или алую кровь.

Поэтому врач и его помощники стараются контролировать и квартал храмов, и берег реки. Мы смотрим на верующих, на нищих, на аскетов, всю одежду которых составляет набедренная повязка, а тело обмазано пеплом, на скелетоподобных йогов, на женщин-побирушек, еле прикрытых лохмотьями. Получив как милостыню горсть риса, женщины, толкаясь, подбирают упавшие на землю зернышки. Мы смотрим на брахманов, которых можно распознать по шнуру, висящему у них на груди; они окунаются в реку перед тем, как отправиться в свои деловые кабинеты или адвокатские конторы. Мы проходим около костров, где превращаются в прах трупы с круглыми черепами.

Вчера вечером, впервые приблизившись к реке, я пришел в ужас. Вода Ганга, почти уснувшая у берега, отяжелела от грязи, гвоздик и отбросов. И тем не менее усеивавшие берег люди погружались с головой в воду, по нескольку раз полоскали рот. Сегодня утром, когда мы присоединились к врачу и его помощникам, я обратил внимание, что у них еще мокрые волосы. Они, врач мне признался, успели выкупаться до нашего приезда. Но ведь речная вода, должно быть, кишит микробами? Врач признает это. Он говорит, что, по-видимому, жители Бенареса и все паломники Индии за отсутствием другой божьей благодати обладают иммунитетом. Или принципы европейской гигиены не абсолютны?

В этой стране, как и во многих других, бесполезна всякая медицина, которая пытается подменить приспособляемость организма. Медицина должна сыграть свою роль в тог момент, когда человеческий организм исчерпал свои внутренние силы и стал беззащитным. В водах Ганга жителям Бенареса не грозит опасность. Ганг — божество, холодное божество, но оно развило в организме индийца сопротивляемость к бактериям. Впрочем, болезни Индии не щадят и Бенареса, наплыв людей представляет благодатную почву для инфекций. Последняя эпидемия вспыхнула в нем два года тому назад. Это была оспа. Попробуйте-ка сделать прививку тысячам людей, пришедших неведомо откуда, приютившихся неведомо где, рассеянных по лабиринту четырехсоттысячного города! Кроме того, обязательная прививка мешает передвижению людей, а Бенарес в основном живет за счет паломников.

Не так давно в Аллахабаде, другом священном месте, совсем недалеко отсюда, было решено провести обязательную противохолерную прививку среди миллиона верующих, собиравшихся посетить город по случаю религиозного праздника. Отцы города, предприниматели, торговцы вложили немалые средства, готовясь к встрече паломников. Однако, прослышав о прививке, большинство паломников отказалось от поездки в Аллахабад, что повергло город в настоящую финансовую катастрофу. В прошлом году санитарные правила были смягчены: прививка стала добровольной. Паломники снова хлынули в город, но вспышка холеры унесла триста жертв.

Это дает нам представление об индийской действительности, пренебрегать которой было бы опасно. Конечно, не следует преувеличивать весомость спиритуалистических учений этой страны. Тем не менее, они существуют, и медицине нередко приходится с ними сталкиваться. Наука восстает против богов, но здесь одна сила противостоит другой. В Индии наука еще не очень прочно стала на ноги. Она предоставляет людям полную свободу, а при таких условиях величие богов только возрастает.

20 декабря. Последний вечер в Бенаресе. Я прогуливаюсь с главным врачом города. Мы проходим по узким улицам, оживленным пестротой шелков и веселыми огнями многочисленных палаток. Людей множество, но все они не те, которые встречались нам утром. Это праздная толпа, вызванная к жизни благодатью почти итальянского вечера. Она состоит из таких же людей, как я, как мы. Однако я знаю, что недалеко отсюда, позади домов, во тьме, обнявшей реку, трещат костры, распространяя запах кедра и смерти. Я не хочу забывать об этих траурных огнях и о молитвах. Я принимаю все истины, даже если они жгут. И тем не менее мне нравится мечтать об Индии, лишенной тайн.

Врач говорит мне, что он тоже мечтает о жизни без тайн. Он интересуется научным прогрессом, что не мешает ему каждое утро совершать омовение в Ганге. Это напоминает попытку утонуть, не захлебнувшись.

Мы уныло жуем бетель, сдобренный какими-то душистыми приправами. На душе у меня тревожно, но я говорю себе, что в конце концов Бенарес всего только один из городов земли, а Ганг — лишь одна из рек. Я убеждаю себя, что все увиденное мною — не более чем кошмарный сон. Индия живет, вот она, вокруг нас — шумливая, сильная. Ее глаза, ее тело и легкие будут излечены. Ее кожа, ее кровь и земля — будут здоровы. Ее небо станет светлым.

Урок Сингур тханы

Калькутта. 22 декабря. Между аэродромом и пригородами протянулись своего рода бидонвилли. В них живут беженцы из Пакистана, индусы, которым плохо пришлось в мусульманской стране. Ежедневно в Калькутту, и без того перенаселенную, прибывает около восьми тысяч новых жителей; многие из них ночуют на вокзалах, тротуарах — повсюду. Днем ничего не видишь, кроме движущейся толпы, ночью же улицы усеяны распростертыми телами. Точь-в-точь — поле битвы!

Над одним из протоков Ганга переброшен огромный чугунный мост. По нему, как по каналу, стремится другая быстрая нескончаемая река. Трамваи, всевозможные тележки, толпы пешеходов — все вместе заставляет непрерывно звенеть тяжелый металл. Мост вибрирует, живет одержимый этим вечным движением. Если прикрыть глаза, то по всей Индии только и услышишь, что оглушительный топот: шум людского потока, впадающего в вечность.

Ниже, по течению реки, возле самой пристани, к которой причаливают большие суда, вечно толпятся люди: они благоговейно погружаются во взбаламученную воду и под гул, доносящийся с моста, совершают священный обряд омовения. На желтых волнах покачиваются гирлянды гвоздик; они медленно плывут следом за груженными солью лодками, на которых поблескивают черные спины полуголых гребцов.

Мы долго гуляем по городу. Нас преследуют маленькие попрошайки — они плачут или делают вид, что плачут. Они зовут меня «папа» — это единственное европейское слово, заученное ими.

Улицы запружены людьми. На широких проспектах возвышаются английские памятники и уродливая англиканская церковь, построенная в псевдоготическом стиле. Мы заходим в храм богини Кали — покровительницы города. Во дворе храма видим жертвенный камень с углублением посредине и желобком для стока; жертвенник еще не утратил бурого налета — следов крови обреченных на заклание животных.

Нас принимают в Институте гигиены и народного здравоохранения «Аll India». У советников Всемирной организации здравоохранения имеются здесь свои кабинеты. Выслушиваем доклад о борьбе с холерой. Это заболевание — бич дельты Ганга и самой Калькутты. Благодаря неустанному наблюдению, прививкам и благоприобретенному иммунитету смертность от холеры в Калькутте снизилась до одного случая на тысячу. Однако болезнь не исчезла. Причины, вызывающие вспышки холеры, еще очень мало изучены. 11 все же можно считать, что район Калькутты, точнее, вся Бенгалия представляет собой настоящий санитарный кордон: почти все население этой обширной территории предохранено от заболевания холерой природным иммунитетом.

Если болезнь перебросится в соседний район, в котором ее раньше не было и где у жителей не выработался естественный иммунитет, эпидемия может убить половину населения. Орисса и восточная часть Уттар-Прадеша — районы, находящиеся под вечной угрозой подобной катастрофы.

Посетив храм джайнов, мы идем к берегу реки взглянуть на памятник Ганди и возвращаемся, проходя через кварталы, жители которых прядут и продают хлопок. На стенах и электрических проводах, на земле и крышах — повсюду хлопья пыли, образующейся при расчесывании ваты. Идти приходится долго. Кажется, что город не имеет конца.

23 декабря. Мы въезжаем в Сингур тхану — район, расположенный вдоль реки Хугли, неподалеку от Калькутты. На территории, занимающей примерно сто пятьдесят квадратных километров, сгрудились сто пять деревень — девяносто пять тысяч жителей. Вот уже несколько лет, как этот район, условия жизни в котором с точки зрения санитарии всегда считались наихудшими, находится под особым надзором общественного здравоохранения. Район пытаются оздоровить. Инициатива принадлежит Институту «АП India», Всемирной организации здравоохранения и «Фонду помощи детям ООН». В этой зоне созданы школы, готовящие санитарных работников для сельской местности и специалистов по вопросам материнства и младенчества. Теперь наступило время применить на практике методы, которым людей обучали в школе. В Сингур тхане все население вовлечено в работу по здравоохранению. Здесь, в дельте Ганга, зараженная вода — повсюду. Джутовые поля почти сплошь залиты водой. Рядом с каждым домом, в ямах, из которых брали глину для построек, образовались водоемы. Красивые водоросли покрывают часть водного зеркала. В этих болотах выращивают стебли джута, здесь же купаются и поят животных. Иногда эту воду даже пьют. В открытых колодцах вода не чище: в нее просачивается все что угодно. К этому надо добавить крайнюю бедность, голод, жалкие прокопченные дымом жилища, в которых человек ютится вместе со своими буйволами и козами. Именно так живет до сих пор большая часть жителей дельты.

Однако Сингур тхана полна перемен. Еще пять лет тому назад средняя продолжительность жизни человека не превышала здесь двадцати трех лет, каждый восьмой житель страдал хроническим заболеванием. Сейчас детская смертность упала до восьми с половиной процентов (была — двадцать один процент), а общая смертность с шестнадцати и восьми десятых процента снизилась до восьми процентов. Холера и оспа исчезли, случаи малярии встречаются все реже и реже. Сельскохозяйственное производство возросло. Акр земли, оценивавшийся десять лет назад в сто рупий, ныне стоит три тысячи. В Сингур тхане трава кажется более зеленой, она сочней, чем в других местах; листва на здешних деревьях гуще, воздух прозрачнее.

Чудо достигнуто главным образом благодаря широкой просветительной работе, проводящейся среди населения этой зоны. Здесь каждого человека заставили принять участие в борьбе за собственное здоровье.

«Даже неграмотный крестьянин способен понять, что он обязан делать в интересах собственного здоровья и общей гигиены, — заверяет специалист Всемирной организации здравоохранения, приехавший в Сингур тхану. — Люди охотнее сами делают полезные для себя вещи, нежели принимают помощь от других. Прочно только то, что люди сами для себя делают, то же, что за них делают другие, — недолговечно».

Однако и здесь мы сталкиваемся с неизменной проблемой. Кто будет обучать население? Сколько потребуется школ, подобных тем, которые организованы в Сингур тхане, чтобы не только Индия, но и все слаборазвитые страны в самое ближайшее время получили достаточное число людей, способных пропагандировать правила гигиены? Создание школ в Сингур тхане и в Четхе потребовало от «Фонда помощи детям ООН» нескольких миллионов долларов. Институт «АП India» выделил инструкторов из числа местных жителей. Всемирная организация здравоохранения выписала большое количество иностранных специалистов, установила стипендии, позволяющие молодежи соседних стран учиться в Сингур тхане. Проделанная работа потребовала большого напряжения, но полученные результаты полностью оправдывают затраченные усилия. Теперь уже не только зона Сингур тханы имеет медицински грамотных жителей, образцовую организацию, чистые колодцы, канавы для стока нечистот, свои диспансеры. И в других местах силами санитарных инструкторов, подготовленных на протяжении последних пяти лет, проведена огромная работа, правда, трудно поддающаяся учету.

Еще несколько сотен подобных центров по Азии и… Но средств не хватает. Бюджеты международных организаций ограничены. Обычно при разрешении подобных вопросов ссылаются на степень важности того или иного мероприятия и заводят бесконечные споры. А не лучше ли очередность в удовлетворении нужд, установленную государством, заменить другой? Оказывается, это невозможно. Мы живем в мире, где еще не достигнуто единогласие по вопросу о том, как следует проявлять заботу о человеке.

Пока что я выбрал этот счастливый народ, живущий под деревьями и среди храмов. Храмы есть и в Сингур тхане. Вокруг одного из них кружатся девушки. Раз семь обходят они святилище, после чего скрываются внутри для совершения благочестивых обрядов… через некоторое время появляются опять и снова кружатся. Мне сказали, что одна из девушек — невеста. Этой церемонией она призывает богов благословить ее замужество.

Солнце ярко светит. Деревья колышут тени на пестрых стенах храма. Девушки в сари кружатся — живые, легкие. Я долго наблюдаю за хороводом и говорю себе, что эта Индия — Индия Сингур тханы, Индия тысяч деревень, в которых начинает пробуждаться жизнь и предается забвению чума, Индия, не знающая мертвых детей, Индия, у которой высыхают слезы. Эта светлая Индия сможет, наконец, привлечь на свою сторону людей и богов.

Голод в Мадрасе

25 декабря. Самолет доставил меня в Мадрас. Здесь мы снова попали в южный климат, в жаркую испарину муссонов. Заурядный город, в котором английские резиденции стоят бок о бок с серыми хижинами, с одной стороны ограничен белым песчаным пляжем. Вдоль прямых проспектов, почти безлюдных и довольно скучных, высятся здания учреждений. В центре протянулось несколько улиц с магазинами, лавками и храмами.

Кажется, что вся жизнь переместилась сюда, в эти набухшие артерии, они одни пульсируют в обескровленном теле города. Но подобное впечатление обманчиво. В стороне от главных магистралей и на окраинах идет своя жизнь.

Уполномоченный муниципалитета сообщает нам несколько цифр. В городе миллион семьсот тысяч жителей, — за пятнадцать лет его население удвоилось. Ежегодный прирост составляет тридцать тысяч, а ресурсы города остаются прежними. Население Мадраса обречено на безработицу и голод. «Летучее племя» —. так именует чиновник триста тысяч бездомных — в действительности является племенем угасающим, идущим ко дну.

Другие двести пятьдесят тысяч человек ютятся в хижинах, которых в городе насчитывается тридцать семь тысяч. Это самые настоящие хижины, и в каждой из них живет не менее семи человек. Число жителей, имеющих постоянную работу в промышленности, торговле или администрации и пользующихся общественными благами, не превышает сорока пяти тысяч. Новый пятилетний план предусматривает создание в районе Мадраса нескольких промышленных центров, но пока город находится на грани голода.

Большинство мужчин из неимущих слоев населения используется на случайных работах в качестве кули. В этих кругах заработок семьи составляет около рупии в день. Мерка риса (немного больше килограмма) стоит примерно столько же. Утром рис варится на целый день. Он пойдет на три приема пищи. За несколько грошей покупается немного острого соуса для гарнира. Раза два-три в месяц случайный заработок позволяет добавить к обычному рациону чуть-чуть мяса, рыбы, печенья. Да еще приходится постоянно откладывать кое-какую мелочь: надо накопить денег, чтобы оплатить жилье.

И вот в этом городе, которому угрожает голод, правительство Индии совместно со Всемирной организацией здравоохранения решило провести опыт медикаментозного лечения туберкулеза.

Туберкулез — болезнь очень распространенная. Это известно, хотя и невозможно установить число больных, так как никакого санитарного контроля, охватывающего все население, пока не существует. Авторы проекта лечения туберкулеза в Мадрасе изониазидом считали, что в городе, где отсутствуют соответствующие лечебные учреждения, невозможна госпитализация и совершенно неприменимы такие методы лечения, как операции грудной полости, они предлагают единственное действенное средство борьбы с заболеванием.

Однако речь идет пока лишь об опыте, который поможет сделать некоторые выводы и, возможно, вскроет обманчивость надежд, имевшихся вначале. Лечение изониазидом, простое на первый взгляд (поскольку оно заключается лишь в приеме больным ежедневно нескольких пилюль), вызывает некоторые побочные явления. Поэтому больные должны находиться под постоянным медицинским наблюдением. В настоящее же время такой неусыпный контроль требует гораздо больших материальных затрат, нежели обычное лечение в стационаре. Лечение в домашней обстановке не позволяет полностью изолировать больного, вследствие чего возникает опасность заражения его близких. Наконец, необходимо еще и еще раз проверить действенность этого препарата, уже довольно успешно применявшегося в других странах.

Здесь проверка проходит при самых неблагоприятных условиях, что небезынтересно с научной точки зрения, поскольку на основе этого первого опыта прежде всего проверяется возможность рационального лечения туберкулеза во всех экономически слабо развитых странах. В Мадрасе условия жизни населения особенно тяжелы.

Поэтому врачи, проводящие этот опыт, были вынуждены предоставить тем, кого они лечат, необходимые средства к существованию. Помощь, оказываемая этим больным, более чем скромна — рупия в день. Наблюдение проводится над семьюдесятью больными, выбранными наугад из самых неимущих слоев общества. Вместе с врачами я отправляюсь навестить этих людей. Они рассеяны по всему городу.

26 декабря. Первый больной, которого мы навещаем, живет в самом городе под деревом. Этого человека нельзя назвать ни нищим, ни бродягой. Он просто бездомный, один из тысяч бездомных этого города. Как и все люди, просыпаясь по утрам, он потягивается, зевает. Только ни позади него, ни вокруг него ничего нет. Ничего, кроме дерева. Человек этот молод и весел и болен туберкулезом. И вот он получает таблетки изониазида — много таблеток, на несколько приемов. Но во сне больной ворочается на земле с боку на бок. Как же уберечь таблетки от сырости? Оказывается, лекарство взял на хранение сосед-торговец, продающий под навесом какую-то снедь! Каждое утро больной берет у торговца необходимую порцию таблеток. Врачи одобряют находчивость пациента. Лицо мужчины сияет от гордости. Подошли соседи — соседи по дереву. Они смотрят на больного с восхищением.

— Они ему завидуют, — поясняет мне английский врач, возглавляющий санитарную бригаду. — Наши заботы вернули парня к жизни.

Да, так оно и есть: ведь голод, болезнь, отсутствие жилья — все это превращает жизнь в ад, в медленную агонию.

Но существуют и другие смертные муки — менее острые, но подчас почти столь жё отчаянные: уничтожение человеческого «я» во множестве жизненных страданий, непередаваемое чувство, когда глаза, в которых от голода мутится свет, не встречают ни одного сочувственного взгляда, ощущение одиночества в несчастье, потери собственного лица, мысль, что сама смерть человека пройдет незамеченной.

В капиталистическом мире, который так безжалостен по отношению к некоторым социальным классам, только болезнь может привлечь хотя бы минимальное внимание общества к индивидууму. В таких случаях врач становится тем существом, тем представителем порядка, который водворяет вас в общество, где вы обретаете свое лицо, и за отсутствием реальной возможности одарить вас чьей-либо дружбой согревает вашу жизнь огоньком человеческого внимания.

Мы продолжаем обход больных. Немощеная улица, по краю которой тянется канава со стоячей водой. На пороге дома нас встречает пожилой человек, приглашает войти.

Сквозь дырявую крышу проглядывает небо. Саманные стены вот-вот обвалятся. Человек задвинул свою жалкую складную кровать в угол — единственное место, куда не проникает дождь. Рука больного немного дрожит. Он протягивает ее перед нами ладонью вверх, как нищий; санитар дает ему несколько таблеток изониазида. Больному напоминают, что он должен раз в неделю являться в институт.

Прослушивание и рентгеновские снимки позволяют следить за ходом болезни, за процессом постепенного выздоровления больных. Сплошь да рядом после нескольких месяцев лечения пораженные легкие зарубцовываются. В некоторых случаях выздоровление затягивается. А сколько опасностей подстерегает человека после выздоровления…

Теперь мы направляемся к дхоби — так называют в Индии стиральщиков белья. Дхоби больше, чем корпорация: это каста, живущая в специальных кварталах, особый социальный класс со своими традициями и законами.

Несмотря на свою организованность, дхоби бедны — чуть-чуть состоятельнее, чем кули. Целыми днями на берегу реки, у входа в город слышатся звонкие шлепки — это дхоби колотят белье на больших плоских камнях. При этом во все стороны разлетаются грязные брызги. Стиральщики белья — мужчины и женщины — сопровождают свои удары возгласами «гах, гах», а иногда в такт работе запевают песни. На веревках и на траве высокого берега реки, насколько хватает глаз, сушится белье всех расцветок — словно стяги, выброшенные кастой дхоби.

В самом городе, прямо под открытым небом, огромная прачечная. Вокруг баков с водой, у которых дхоби, стоя лицом друг к другу, отбивают белье, находятся огромные сушилки — замкнутое пространство, завешанное мокрой одеждой, нечто вроде своеобразного светлого лабиринта. Придя в эту прачечную, мы ждем, пока индийская девушка, работающая тут медицинской сестрой, разыщет больную, ради которой мы пришли. Но нам так и не удается увидеть больную: она прячется.

Врач-англичанин рассказывает мне ее историю. В Индии туберкулез и до сих пор нередко считается постыдной болезнью. Когда соседи узнали, что прачка заболела туберкулезом, они выгнали ее из дома. Ее муж, тоже дхоби, и двое их детей последовали за ней. Они скрылись в квартале неприкасаемых. Несмотря на строгие меры борьбы, предпринятые правительством, миф о неприкасаемости продолжает еще жить в некоторых классах. В большинстве городов и деревень у неприкасаемых есть еще свой квартал, но он доступен всем и перестал быть гетто.

Неприкасаемые Мадраса тоже боятся туберкулеза. В действительности речь идет не только о страхе. Считается, что туберкулез насылается богами в наказание за пороки.

Через несколько дней неприкасаемые изгнали из своего квартала больную прачку и ее мужа. Муж продолжает работать, но жена не имеет больше на это права. Теперь ее лечат таблетками изониазида. В данном случае это куда больше, чем просто медицинская помощь: это большая моральная поддержка.

Еще один человек бродит по улицам города. Он тоже лишился крова. Его выгнал из дома хозяин, узнав, что квартирант болен туберкулезом. Одновременно этот человек потерял возможность работать в мастерской, где он делал складные кровати. Он лишился всего. Всего, кроме принадлежности к касте кроватных мастеров, которая запрещает ему под страхом вечного презрения снимать жилье в квартале, где обитают представители более низкой касты (например, матрасных мастеров), хотя это единственное место, в котором он мог бы подыскать жилье по карману.

Нелепа гордость, живучи предрассудки, обрекающие человека на одиночество.

Ребенок-паук

27 декабря. Я не видел, откуда он появился, наверное, из темного угла двора, слабо освещенного окнами китайского ресторана. Он движется где-то внизу — об этом меня предупреждает лишь приглушенный шорох.

И вот я уже не могу идти дальше: он преграждает мне путь. У меня не осталось ни одной монетки. Стараюсь ускользнуть, делая три шага в сторону, но он тоже быстро перемещается, и я снова не могу сдвинуться с места. Его можно сравнить только с гигантским пауком — сравнение, подсказанное быстрыми бесшумными движениями худых рук, на которые он опирается, выбрасывая их то вправо, то влево, а также тем, что он волочит по земле длинные омертвевшие ноги, — точь-в-точь как насекомое, которому мешают поврежденные лапки.

Это ребенок, ребенок, прибитый к земле параличом или недоеданием. Сквозь прорехи рубашки просвечивает жалкое костлявое тельце и ягодицы величиной с мужской кулак.

— Идите же! — кричит мне мой спутник — английский врач. — Я дал другому, они поделятся.

Он указывает на одного из маленьких нищих, осаждавших других членов нашей группы. Теперь эти попрошайки стоят и беспечно болтают. Судя по ним, нищета почти добродушна. Почему же парализованный ребенок выбрал именно меня? Он ничего не говорит и, неизменно опираясь на руки, протягивает ко мне свое острое, внимательное личико. Он не умоляет меня: он меня подстерегает.

Я снова пытаюсь податься в сторону, на этот раз почти бегом. Ребенок возобновляет гонку, и я сдаюсь. Ему нет необходимости умолять — он меня крепко держит. Я снова шарю в карманах, но тут маленький нищий, которому врач только что подал милостыню, бросает моему преследователю несколько непонятных мне слов. Ребенок-паук отползает в сторону. Я ускользаю от него и на нижних ступеньках лестницы, ведущей в ресторан, настигаю своих спутников.

Врач-англичанин объясняет нам, что эти маленькие нищие объединены в своеобразные группы: у каждой группы свой район деятельности. Большинству ребятишек нет и десяти лет. Такова еще одна драма города. Вот почему врачей временами одолевает чувство уныния. Можно ли радикально излечить людей, когда кругом такой голод?

Возможно, очень скоро изониазид и его соединения произведут переворот в терапии туберкулеза и позволят рассчитывать на легкое и быстрое его излечение. Однако для того, чтобы несколько миллионов туберкулезных больных Индии обрели уверенность в жизни, потребуются еще годы.

Молоко Раджкота

28 декабря. В Бомбее мы пробыли всего несколько часов. Это вполне современный город, расположенный на берегу залитой солнцем бухты. Надменный английский памятник напоминает, что раньше здесь находились ворота в Индию — страну света и пальм. Долго, очень долго в этой стране царили сумерки. Теперь они отступают, исчезают. Индия поднимает голову, и скоро наступит день, когда она озарит ярким светом омывающие ее моря.

За два часа самолет доставил нас в Саураштру. В течение двух лет правительство и бригада Всемирной организации здравоохранения, под руководством двух врачей — советской и индийской женщин, наблюдают здесь за охраной здоровья матери и ребенка. На санитарную охрану младенчества обращено особое внимание «Фонда помощи детям ООН». Различные международные организации также оказывают материальную поддержку в этой области.

Здоровье детей во всем мире связано с решением проблем питания и санитарии. Во всех таких мероприятиях медицина занимает второстепенное место. Речь идет о том, чтобы прежде всего предоставить матерям, первым помощницам врача, средства для питания детей, обеспечить нормальную семейную жизнь. Нет помощи более гуманной и более способствующей знакомству с народами.

Саураштра — район, находящийся на широком полуострове. Полуостров расположен на севере континента, против западной границы с Пакистаном. Эта провинция Индии значительно отличается от остальных. Горизонты здесь еще более светлые, а юг полуострова покрыт густыми лесами. Это единственное место в Азии, где водятся львы. Леса объявлены заповедными. Ганди, апостол непротивления, родился в Порбандаре, неподалеку от этих лесов. Саураштра — сельскохозяйственный район, жители его не отличаются зажиточностью. Однако, несмотря на то что население городов многочисленно, а ресурсы ограниченны, на полуострове нет той нищеты, с какой нам приходилось сталкиваться на континенте. В Раджкоте — городе, в котором мы очутились, тихая, почти сонная жизнь. Оглушенный за последний месяц шумом толпы, я наслаждаюсь покоем. Мы снова попали в ясную зиму севера.

Женщина-врач, приехавшая из Советского Союза, совместно с индийским врачом, также женщиной, возглавившая работу г. о охране материнства и младенчества, необычайно увлечена своим делом. Она долго работала в Киргизии и рассказывает, что в годы гражданской войны ей не раз приходилось скакать верхом навстречу вражеским бандам. Такое богатое приключениями медицинское прошлое как нельзя более подходит для работника Саураштры. Конечно, жизнь здесь спокойна, но борьбы не меньше.

Представительнице советской медицины по приезде сюда пришлось все или почти все создавать заново. Сегодня усилиями ее и членов санитарной бригады, благодаря материальной помощи индийского правительства и «Фонда помощи детям ООН», в Саураштре функционируют девятнадцать лечебных пунктов. Постепенно сеть поликлиник и их филиалов стала покрывать весь полуостров. Здесь открыты четыре родильных дома. Родильный дом в Раджкоте, как и в Бхавнагаре, рассчитан на сто рожениц. В каждом из этих двух лечебных учреждений сорок коек предназначены для больных детей. Однако мое внимание привлекает главным образом психологическая сторона работы, проведенной бригадой Всемирной организации здравоохранения. Речь шла о том, чтобы в какой-то мере просветить население деревень, в первую очередь матерей, добиться того, чтобы санитария и гигиена вошли в их жизнь. В Индии, где кредиты ограничены, а квалифицированного персонала недостаточно, создать поликлинику, а также подготовить сестру милосердия или акушерку — все равно, что совершить героический подвиг. Но еще больше времени, терпения и изобретательности требуется на то, чтобы приучить жителей являться на консультацию к врачу каждый раз, когда это необходимо для здоровья взрослого или ребенка.

Советский врач и ее индийская коллега ведут разъяснительную работу на собраниях. Они считают, что пропаганду медицины в деревнях следует проводить в праздничной обстановке.

Члены санитарной бригады, запасшись патефоном, приезжают в какую-нибудь деревню и располагаются прямо под открытым небом. Музыка привлекает жителей. Их призывают украшать свои жилища. Семья, чей дом убран красивее и чище других, получит премию. Через некоторое время, когда деревенские жители совсем освоятся с приезжими, переходят к выступлениям. Речь идет о том, чтобы простым, понятным языком рассказать, какую пользу приносят санитарные школы, и преподать основы гигиены.

Затем члены бригады обходят дома, осматривают детей, изучают условия жизни каждой семьи в отдельности и дают советы. Подобные визиты повторяются и после отъезда бригады: персонал каждой медицинской школы отдает часть своего времени такой разъяснительной работе среди населения.

Мы отправляемся в один из недавно открытых диспансеров. Он расположен на окраине Раджкота. У дверей собрались ребятишки. Я наклоняю голову, чтобы принять традиционное ожерелье из индийских гвоздик, которое держит одна из девочек. Мне не особенно нравится запах этих оранжевых цветов, символизирующих в Индии непрестанное поминовение усопших. Я ощущаю на шее прохладу, неожиданную для полуденного зноя. Советская женщина-врач смеется, увидя меня в таком украшении. У нее на шее тоже две гирлянды гвоздик. Я улыбаюсь в свою очередь.

— Пошли, — говорит она на своем воркующем, но четком английском языке. — Вначале осмотр, потом — молоко.

Пробившись сквозь толпу детей, врач входит в диспансер. Сестры в белых сари окружают ее и сопровождают в комнатку, служащую кабинетом врача. Я иду следом. Дети, которых нам показывают, здоровы. После открытия санитарных пунктов детская смертность в Саураштре значительно сократилась. Основной проблемой стало питание. В районе мало скота. В настоящее время американский специалист в соответствии с программой помощи слаборазвитым странам изучает возможности развития в этих местах скотоводства. А пока достать молоко почти невозможно, и стоит оно полрупии литр — половину дневного заработка рабочего. Время от времени диспансеры снабжаются порошковым молоком, получаемым от «Фонда помощи детям ООН».

В соседней комнате раздают детям такое молоко. Сидя рядком на полу, детишки пьют из жестяных мисок. У моих ног один из них с черными, еще не отросшими волосами, наполовину погрузил лицо в миску, которую держит обеими руками. Капли молока с чарующей размеренностью сбегают с подбородка ребенка и падают на голую ножку. Трогательная картина, озаренная самым чистым светом международной солидарности, избавляющая нас от стыда, испытываемого при виде голода. Но я знаю, насколько случайна эта трогательная картина, и с сожалением отношусь к странам, которые успокаивают свою совесть тем, что посылают молочные подачки.

Несистематическое и не удовлетворяющее нужд снабжение порошковым молоком детей слаборазвитых стран — вот плод моральных принципов, которым нельзя дать иного названия, как лицемерие. Это самая неразумная форма помощи из всех существующих. Даже если бы такое снабжение было организовано безупречно, в слаборазвитых странах каждому ребенку в лучшем случае доставался бы стакан молока в неделю. А как быть в тех многочисленных деревнях, где нет никого, кто мог бы научить матерей дозировать, разводить сухое молоко, кипятить воду, в которую его надо высыпать? По неведению матери готовят чуть ли не кашу. Гастроэнтерит грозит в несколько дней убить и без того ослабленного новорожденного. Не разумнее ли было бы вместо порошкового молока давать правительствам слаборазвитых стран деньги на разведение скота и создание молочных ферм? Я знаю ответ на этот вопрос: в некоторых капиталистических странах имеются излишки молока. Фермеры составляют политическую силу, правительству нежелательно восстанавливать их против себя. Скупая излишки молока у фермеров, можно поддерживать равновесие в экономике, сохранять мир внутри страны и в то же время разыгрывать роль сердобольной нации.

Проблема молока заслуживает серьезного изучения. Вследствие недоедания и болезней материнское молоко сплошь да рядом теряет свои целебные свойства, а то и вовсе пропадает. В результате возникает сложнейшая проблема питания новорожденных. При отсутствии животного молока жизнь ребенка подвергается угрозе. Организация производства молока требует многолетних трудов. Вот почему некоторые научно-исследовательские учреждения в настоящее время изучают возможность замены молока синтетическими препаратами, содержащими те же элементы (например, таким, как рыбный порошок).

Черноволосый малыш продолжает пить молоко. На его подбородке наливается и падает, вновь наливается и снова падает белая капля. Мы, взрослые, смеемся. И вместе с нами смеются дети, допившие свое молоко.

Выходим из диспансера. Дети, толкаясь, провожают гостей. У дверей нас ожидает делегация ответственных лиц. Все они — подметальщики улиц. Целый квартал заселен этой категорией слуг, не последней на многоступенчатой иерархической лестнице обслуживающего персонала Индии, на верху которой разместились полные достоинства слуги в белых тюрбанах.

Вот еще одна деталь, помогающая понять этот народ, сложную структуру индийского общества. Уметь подметать, убирать в доме — настоящая специальность, профессия, несомненно, богатая традициями, особыми приемами, которые можно довести до совершенства. Феодальное и колониальное прошлое приучило большую часть этого народа к тому, чтобы усматривать идеал своего общественного положения в роли слуги. Обслуживание возведено в ранг искусства.

Несмотря на достижение Индией независимости и установление в стране демократии, традиционная структура общества пока еще сохранилась. Слуг по-прежнему много, и они по-прежнему горды своим положением. Только теперь они знают, что являются свободными людьми. Скажем так: они подметают улицы без тревоги в душе.

Подметальщики Раджкота пришли выразить нам свое удовлетворение. Всем ли они довольны? Конечно, нет. Жизнь еще тяжела. Они довольны, что их дети уже не умирают или умирают не так часто. Поэтому они смеются, словно сыграли шутку с несчастьем. Несчастье знает немало других лазеек, но в конце концов оно проиграло очко.

Некоторые из этих людей напоминают французских гребцов-спортсменов: у них такие же черные усы, такая же белозубая улыбка. И скоро здесь станут досыта есть. Мы с теплотой говорим о Неру, о кампании за внедрение общинного землепользования.

Подметальщики Раджкота продолжают улыбаться, болтать, но вдруг толпа вокруг нас медленно расступается.

Почему эта женщина едет прямо на нас? Ведь площадь вокруг диспансера широка. В надежде получить молоко? Увы, запоздалая надежда. Впрочем, для этой женщины уже не осталось никаких надежд. Она толкает высокий черный велосипед, поддерживая его за руль и седло, большой мужской велосипед, на котором сидят верхом двое детей — мальчик и девочка. На вид им можно дать лет по девяти-десяти. Они держатся очень прямо, силясь сохранить равновесие; у них задумчивые лица слепых, бодрствующих во сне.

— Дети не видят, — тихо объясняет мне индийская девушка-санитарка. — Знаете, недоедание, авитаминоз… Теперь уж ничего не поделаешь.

Вокруг велосипеда, такого черного, большого, медленно-медленно ползущего по жаре, продолжают кричать и смеяться дети. Лица обоих маленьких слепых подергиваются. Должно быть, шум их пугает, они начинают плакать, как плачут все дети мира — обливаясь неподдельными слезами, всхлипывая… Только у этих несчастных детей не по возрасту узкая грудь.

Заметив, что два маленьких слепца плачут, другие дети принимаются шуметь пуще прежнего и смеяться еще громче. Слепые дети не понимают, что сейчас не время плакать. Женщина старается утешить их, успокоить. Здесь никто их не обидит. Здесь раздают молоко. В Раджкоте, при свете яркого солнца, я делаю открытие, что для слепых молоко может быть черным.

Подметальщики Раджкота умолкли. Мы тоже. Мы не говорим друг другу ни слова — между нами происходит немой обмен мыслями. Оба ребенка продолжают плакать. Наконец матери удается выбраться из толпы на другую сторону площади, туда, где никто не шумит, в золотую предвечернюю пыль. Мы смотрим, как удаляется велосипед.

— Пора ехать, — говорит мне советский врач.

Мы садимся в машину. Солнце клонится к закату. Дети уже угомонились. Мы долго машем им рукой.

Спустя несколько минут советская женщина-врач снимает с себя венок. Я следую ее примеру. Она снова с воодушевлением и подъемом говорит о своей работе. Временами мое внимание ослабевает. У меня побаливает голова. Наверное, от запаха индийских гвоздик…

Дитя индийского года

30 декабря. Мы посещаем крупные женские консультации в Джамнагаре, Вераде, Бхаваде, созданные правительством Индии совместно со Всемирной организацией здравоохранения. Здесь за несколько месяцев работы удалось охватить «медицинским контролем» почти всех матерей и грудных детей. Если в некоторых местах вновь открытые лечебные учреждения обслуживают немногим больше половины рожениц, то в отдельных районах Индии ни один ребенок не родится без помощи квалифицированной акушерки.

Чтобы выиграть время для обучения новых кадров, тут стараются приобщить к медицине местных повитух, без которых до этого не обходились ни при одних родах. Полугодичный курс обучения в медицинской школе делает из них опытных помощниц врача, способных надлежащим образом принять ребенка при нормальных родах и предупредить доктора в случае осложнений. Таким путем в Саураштре уже «обращена в новую веру» половина повивальных бабок.

Переезжая из школы в школу, из диспансера в диспансер, мы исколесили страну вдоль и поперек. Огромные просторы невозделанной земли. Недостаток воды. Скудная почва, на которой человек довольствуется пока лишь подобием жизни. Бледная зелень худосочной травы, серые, порой почти белые колючие кустарники, желтоватый цвет голой земли. Такие пейзажи тянутся от Турции до самых берегов Тихого океана. Они простираются к югу, бледнеют в Африке, уходят на север, где их колорит сменяется снежной белизной афганской и монгольской весны. Эти пейзажи — словно навеки остановившееся мгновение. Минута, когда половина человечества замерла в голодном молчании. Здесь мечтаешь о воде. Я внушаю себе, что придет время, когда атомная энергия поможет опреснить воду морей и разливать ее по иссохшим землям. Я убеждаю себя, что эрозия земли может быть приостановлена, что новые методы обработки почвы приведут к подъему урожайности. В настоящее время урожайность зерновых в Индии — семь-десять центнеров с гектара, а в Западной Европе — двадцать семь центнеров. Урожайность риса в Индии — тринадцать центнеров с гектара, а в Японии — тридцать восемь центнеров.

Наряду с этим я думаю и о другом: нельзя укорять людей за их многочисленность. В действительности проблемы перенаселенности не существует. Явное несоответствие между числом живущих на земле людей и ресурсами — несоответствие временное: просто земля отстает от жизни.

31 декабря. Последний день года. Мы разрешаем себе совершить туристическую вылазку и отправляемся в лес выслеживать львов (не выходя из машины). Стало почти совсем темно, когда на краю лужайки, где мы остановились, показались две низкие тени. Козленок, для привлечения львов привязанный к колышку, отчаянно блеет. Человек с ружьем идет навстречу хищникам. Наша машина уезжает.

Мы наносим визит инженеру, руководящему постройкой лесного заграждения. Инженер вместе со своей семьей живет в удобном деревянном доме. Это энергичный молодой человек, один из типичных представителей сегодняшней обновленной Индии. Заграждение будет представлять собой огромный земляной вал. Он уже доведен до склона холма, с которого срублен лес. Стройка и рабочие бараки ночью освещены прожекторами. Слышен гул моторов. Мне нравится эта картина. Меня радует, когда мерцают огни, изгоняющие духов.

Возвращаемся в Раджкот. Скромный сочельник собирает нас в доме, где живет советская женщина-врач, ее индийский коллега и англичанка — медицинская сестра. Время от времени раздается телефонный звонок: поступают сообщения из родильного дома. Через несколько минут наступит Новый год, Новый год в Индии, во всем мире. И каждый раз для человека и для мира в несколько условной торжественности этой даты возникает надежда на новую судьбу.

В этот момент, когда времена меняются и, может быть, изменятся, мне хотелось бы обладать даром прозрения, чтобы увидеть, что станется с Индией, как сложится судьба ребенка, который рождается сейчас. Первый ребенок 1957 года, рожденный в Раджкоте, в этом далеком углу Азии…

Решено, я пойду посмотреть новорожденного. Поговорю с его родителями, побываю в их доме, войду в их жизнь. Стану крестным отцом, единственным подарком которого будет этот мой рассказ очевидца, свидетеля. Но дети Индии нуждаются также и в том, чтобы кто-нибудь свидетельствовал в их пользу.

Вот и утро. Мы отправляемся в родильный дом. Первый младенец нового года — маленькая девочка, десятый по счету ребенок в семье путевого сторожа Тапубхаи. Его жена Бхэнибаи, у постели которой я сейчас нахожусь, за девятнадцать лет брака родила на свет девятерых детей. Когда она вышла замуж за Тапубхаи, ей было шестнадцать лет. Шестеро ее детей умерли в раннем возрасте; четверо из них — от инфекционных и неинфекционных болезней, в частности, от кори, двое — от малокровия.

В настоящее время Тапубхаи зарабатывает семьдесят рупий в месяц, то есть менее семи тысяч франков (но соотношение между этим заработком и стоимостью жизни в Индии не совсем такое, как во Франции). Управление железных дорог, представляющих в Индии собственность государства, дает сторожу бесплатное жилье в домике, состоящем из одной комнаты, без водопровода. На семьдесят рупий есть мясо или рыбу удается лишь два-три раза в месяц. Обычно рацион семьи состоит из проса, мелкой индийской чечевицы, мучного блюда или риса. Вот почему от недоедания в семье умерло по меньшей мере двое детей.

— Этот ребенок уж обязательно последний, — говорит мать. — Я больше не хочу детей.

— Я тоже, — откликается отец.

Это веселый человек с большими черными усами. На голове у него голубой тюрбан, такой, какие носят все железнодорожники Индии.

Тапубхаи неграмотен, как и его жена. Новые идеи до него еще не дошли. Поскольку он не прошел государственной переписи и живет далеко от места, где родился, его имя пока не фигурирует в избирательных списках. Несколько лет тому назад он вступил в профсоюз железнодорожников. Требования Тапубхаи нетрудно сформулировать: он хотел бы получать побольше денег.

Тапубхаи задолжал триста рупий. Когда его старший сын женился, пришлось справить свадебный наряд невесте, купить украшения, дать денег отцу девушки. В Индии и до настоящего времени брак, даже в самой бедной среде, — торжественная церемония. В жизни, полной голода и нищеты, останется по крайней мере воспоминание об одном сытном и торжественном дне.

Тапубхаи сияет. Я догадываюсь, что рождение этого ребенка тоже внесло немного счастья в его жизнь. Его жена и новорожденная дочь лежат в настоящей кровати, заправленной простынями, в окружении врачей и сиделок. Остальных детей Бханибаи рожала в неосвещенном доме, с помощью местной повитухи, которая упиралась двумя руками в живот роженицы. Во тьме слышались крики, стоны… Здесь же все бело, тихо, покой женщины охраняют, ей кладут ладонь на лоб, подают пить. К ней относятся так, словно, сама того не подозревая, она совершила нечто необыкновенно важное, приковывающее к ней внимание тех, кто до сего времени, казалось, вовсе не замечал ее. С организацией этой новой больницы всякий, кто в нее ложится, превращается в «важного господина».

Много времени пройдет, прежде чем Тапубхаи, Бханибаи и им подобные поймут, что внимание, оказываемое им в таких случаях, означает не больше, чем отеческую заботу государства либо проявление международной филантропии, и что, так или иначе, эта больница — их благо. Много времени пройдет, прежде чем эти простые мужчины и женщины отрешатся от жизни, в которой им все говорит, что они забыты, и освоятся с жизнью, окрашенной в яркие цвета, в которой с их существованием будут считаться, где пойдет в счет каждый удар их сердец, где пойдет в счет их смуглый малыш-крикун.

В педиатрическом отделении больницы маленькие пациенты лежат в высоких кроватках. Матери пришли их навестить, но им не хочется уходить. Устав от бодрствования, они укладываются на блестящий плиточный пол между кроватями. Над ними их дети в белых ночных рубашках, на белых простынях. Рядом с этими одетыми в белое, ухоженными, чистыми детьми свернувшиеся на полу индийские матери в поношенных сари похожи на нищенок.

Мы провожаем Тапубхаи до дома. Мимо проходят поезда. Эти индийские поезда, очень душные, пыльные, набитые пассажирами, напоминают не столько о путешествии, сколько об эвакуации.

Мы долго беседуем с путевым сторожем. Он говорит о своей жизни просто, без прикрас. Я собираю материал для книги — свидетельского показания, куда войдут лишь впечатления очевидца. Легко писать о воздухе, о воде. Но попробуйте рассказать всю правду о человеке — все, о чем еще никогда не упоминалось вслух. Какой сердечный жар потребуется для этого, какая воля к справедливости!

Удовольствуюсь передачей того, что видел собственными глазами.

В этом процессе судьи бесстрастны, пострадавшие незлопамятны, обвиняемые невозмутимы, а свидетели более холодны, чем мертвецы.