Путешествия и новейшие наблюдения в Китае, Маниле, и Индо-Китайском архипелаге

ГЛАВА XI

В Китае богатые и бедные, высшего и низшего звания, все соблюдают одни и те же церемонии и обряды; их нравы, обычаи и одежда сходны между собою, исключая различия, естественно происходящего от обладания богатством или от возвышенности звания. Почти все, исключая людей самого низшего класса, даже многие и из сего последнего, умеют читать и писать. Воспитание бедных в некотором отношении в Китае гораздо обыкновеннее, чем в других странах; однако ж, читатель не должен из сего заключать, что китайское воспитание много просвещало ум.

Язык китайский состоит, как говорят, более нежели из 60 000 тысяч букв, или знаков, половина коих неупотребительна, а большая часть остальной половины употребляется только в сочинениях об отвлеченных предметах и в истолковании законов. Из сего легко усмотреть, что число письменных знаков, необходимых в общежитии, не может быть весьма значительно. Человек, знающий от 15 000 до 20 000 знаков, считается весьма ученым, и справедливо, ибо на изучение оных потребна почти половина жизни человеческой. Купцы, лавочники, ремесленники и пр., кои не желают отличиться на поприще литературы, изучают только самые необходимые для их дела знаки; посему-то они часто находятся в необходимости прибегать к помощи шинг-шанга в делах, коих не разумеют. Из сего удобно усмотреть, что воспитание бедного класса народа в Китае, столь много прославленное некоторыми путешественниками, ограничивается весьма тесным кругом. Действительно, все просвещение сие состоит в том, чтобы иметь в памяти несколько крючковатых фигур, едва достаточных для самых обыкновенных сношений в общежитии или для чтения тех бестолковых и безнравственных сказок и басен, кои писаны языком низкого разврата, понятного испорченному их вкусу. Безнравственные книги запрещены законом; но их продают и показывают публично по улицам, заплатя за дозволение небольшую сумму полицейскому чиновнику той части города.

В стране, где прилежный всегда может найти средства жить и где много шинг-шангов, издержки для обучения ребенка нескольким письменным знакам не могут быть значительны или не по силам большой части простого народа. К сему же китайцы вообще понятливы и прилежны и за что раз возьмутся с охотою, тому скоро научатся. Одним словом, они по природе добрый, одаренный способностями народ, который при лучшем правительстве был бы богатым и счастливым. Нельзя, даже и при настоящем правительстве, поживши один месяц в Китае, не удивляться проворству, прилежанию, терпению и умеренности низшего и среднего классов. Китаец, имея несколько пиастров, будет до тех пор работать и стараться, доколе не приобретет столько, чтобы быть навсегда вне нужды. Но между ними также есть много распутных и невоздержанных, хотя по пропорции народонаселения менее, чем в других странах.

Обстоятельства, описанные мною, показывают слабость и недостаток ума в их правительстве, к вящему стыду коего всегда будет относиться и то, что в Китае нет общественных госпиталей или мест для призрения бедных и больных и вообще богоугодных заведений, равномерно и то, что нередко целые толпы нищих от недостатка умирают на улицах!

Никто не имеет права убрать тела сих злосчастных, разве с дозволения мандарина над нищими; посему-то он часто нарочно оставляет перед домами жителей мертвые тела, чтобы вынудить их заплатить ему за дозволение убрать оные.

Нищие ходят толпами от 5 до 20 человек, ударяя в гонги, или тазы, и припевая, особливо когда подходят к лавке или магазину; а купцы, желая избавиться от несносного шума, немедленно выносят им несколько мелкой монеты (каш). Нищие весьма отвратительны, таскаются по улицам почти нагие, покрытые язвами и болезнями; некоторые из них надрезывают тело свое во многих местах бритвами, дабы возбудить сострадание прохожих.

Однажды нищий подошел к дверям моим и лег от изнеможения и голоду, а когда ему подали несколько денег, то он не имел даже сил привстать, чтоб купить себе пищи. Это случилось около 4 часов, и я приказал слугам своим отнести к нему пищи, но они все решительно отказались, ибо в случае смерти нищего они подпали бы ответственности в участии; к вечеру, однако ж, решились снести ему несколько сарацинского пшена, но это было уже поздно: он уже умер. Наутро я послал за мандарином и, не входя в объяснение, как случилась смерть нищего, предложил ему 10 пиастров (50 рублей), чтоб он приказал убрать от дверей моих мертвое тело. Он тотчас согласился, и дело было слажено. Хозяин дома, узнав о сем, немедленно возвратил мне 10 пиастров с изъявлением благодарности, ибо, сказал он, «если бы я просил мандарина о сем, то, вероятно бы, и тридцатью пиастрами не отделался».

С другой стороны, кантонская полиция весьма строго наблюдает за порядком. Вечером в 8 часов ворота каждой улицы запираются, и каждый прохожий должен запастись фонарем, на коем большими буквами означено имя хозяина дома, в коем он живет. Иначе сторожа у ворот останавливают его и допрашивают, откуда, куда и зачем он идет. Во всякой улице есть еще свой особый сторож, независимо от полиции, который утверждается правительством, но получает содержание от обывателей. Сии-то сторожа стоят у ворот и отворяют и запирают оные. Каждый хозяин дома отвечает за всех живущих в оном, что весьма способствует к сохранению полицейского порядка.

При сих распоряжениях, казалось бы, воровства невозможны, но воры в Китае необыкновенно искусны. Большая часть домов и лавок построены в один этаж, покрыты черепицами, без потолков внутри, так что воры, сняв черепицу, опускаются с кровель внутрь и выносят добычу, идя по кровлям домов, устроенных один близ другого, до того места, где сообщники их дожидаются. Таким образом случалось им похищать большое количество товаров неприметно, и даже не разбудив живущих в доме. Впрочем, вероятно, они чаще подкупают ночных сторожей, непрестанно бьющих часы бамбуковою тростью, чтобы показать свою бдительность. Китайцы уверяют, что воры употребляют при сем случае какие-то усыпительные куренья, коими они окуривают внутри дома, открыв кровлю, доколе сонное зелье не окажет, по расчету их, своего действия: оно, говорят китайцы, изливается столь сильно на нервы, что наводит бессилие и сонливость и, несмотря на то, что видишь, как вытаскивают вещи, не имеешь силы воспрепятствовать; после сего слабость остается довольно долгое время. Один знакомый купец рассказывал мне, что его таким образом окурили и что он видел сам, как кипы товаров вытаскивали через кровлю, когда он лежал как полусонный, воображая себе, что видит во сне, и утром только узнал о своей потере. Впрочем, как он был великий трус, то я полагаю, один страх сделал его бесчувственным, ибо известно, что китайские воры умерщвляют хозяев домов, если они противятся их преступным действиям. Посему должно или быть хорошо вооруженным, или быть спокойным зрителем. Если воры входят в дом поодиночке, они обыкновенно бывают совершенно нагие, намазанные маслом, так что схватить и удержать их руками почти невозможно. Их редко ловят, ибо они ходят так искусно, что едва слышны шаги их. По улицам также немало воров, кои днем посещают чужие карманы: мне случилось видеть, что в несколько минут выбрали все из кармана и выворотили оный, не дав даже заметить того хозяину. Многие также занимаются получением и хранением краденых вещей; воры тотчас относят к ним свою добычу, так что если их и поймают, пропажа редко отыскивается, разве заставят их пыткою признаться, куда девались вещи.

В Кантоне множество ростовщиков, дающих деньги под залог вещей. Многие из мелочных ростовщиков принимают и краденые вещи, но те, кои поважнее, на сие не решаются. Они имеют дозволение от правительства, коему за то платят подать, и суть, так сказать, единственные заведения в Китае, заменяющие банки, но они основаны на таких худых правилах, что вместо пользы приносят один вред. Главнейшие ростовщики имеют большие капиталы и дают суммы под залог товаров по условию на известное время и за условные проценты. Они дают только две трети той суммы, в какую они сами оценят товары, или самую низкую справочную цену и требуют огромных процентов, особенно же если заметят, что заемщик нуждается в деньгах. Пятнадцать, двадцать и даже тридцать на сто берут они в случае нужды; а если товары в срок не выкуплены, то делаются собственностью ростовщика.

Случалось, что купец, нуждающийся в наличных деньгах, покупал на кредит товар, который тотчас же закладывал с убытком, чтобы достать наличные, и продолжал сию операцию до совершенного разорения. Игроки также закладывают все, что имеют, чтобы отыграться. В странах, где банки не существуют, ростовщики были бы весьма полезны; но следует подчинить их благоразумным правилам, дабы они не могли притеснять нуждающихся и ускорять их гибель. Если заложишь какую-либо вещь у сих ростовщиков, то дается одна только расписка с означением суммы заложенной вещи и срока, не означая имени хозяина залога; так что кто представит сию расписку, тому и залог выдают, не обращая внимания на то, как ему расписка досталась.

Если мы обратим взор на обширность внутренней китайской торговли и на производимую ими с Индо-Китайскими островами, то нельзя не удивляться, что при всех затруднениях, недостатках и поборах она могла достигнуть сей степени. Причиною сему расположение китайцев к трудолюбию, терпению, постоянству и бережливости и великое народонаселение. Правительство китайское полагает, что народ подобен пчелиному улью и что для получения части произведений его можно истребить половину населения и быть уверенным, что в скором времени оно опять пополнится.

Первые торговые сношения европейцев с Китаем были заведены в Фокиенской, или Фу-дзинской, провинции, в гавани Имуи, где, вероятно, и поныне она производилась бы, если бы тому не помешали поведение некоторых купцов и желание устроить монополию в Кантоне[60], где торговлю тогда же обременили налогами, податями, поборами и наложили на нее ограничения, сопряженные с великими издержками и унизительные для государств, торгующих с Китаем. Китайская компания учредилась вскоре по открытии торговых сношений англичан с Китаем по совету известного Пхан-куэй-куа[61]. Листья чайного деревца сначала были привезены в Европу из Фокиена, где оные называются Тей, откуда произошли и европейские названия the, tea и проч.; в Кантоне же называют оный Ча, откуда, кажется, заимствовано наше русское название.

Подозрительное, боязливое и слабое правительство с охотою приняло предложение о монополии, посредством коей оно могло всегда иметь строгий надзор за чужестранцами и не допускать их до ссор, неминуемо ведущих к войне; а чтоб иметь сей надзор, оно выбрало для сего торговый город Кантон, в коем живет генерал-губернатор, обладающий всеми средствами наблюдать за торговлею и исправнее собирать пошлину. Кроме сего, правительство наложило на сию монополию ответственность за все поступки иностранцев. Сей компании предоставлено исключительное право вывоза и привоза так, что одни только купцы Хонг могут вывозить некоторые произведения страны сей; впрочем, и фабрикантам фарфора и фаянса дозволено отправлять за границу свои изделия. Компании запрещено вывозить: свинец, медь, железо, олово, цинк, золото, серебро, серу, селитру, соль и порох, на нее наложен также исправный взнос в казну пошлин за вывозимые и привозимые[62] на европейских судах товары. Огромный список запрещенных товаров усугубил обманы и лихоимства и сделал контрабанду весьма прибыльным промыслом, столь же безопасным, сколь и честная торговля, особливо если местные начальства задобрены[63]. Полагали, что монополия дает все средства компании Хонг производить торг без соперников, но вышло совершенно противное от бесчестного поведения ее членов: они, будучи небогаты, под видом своих вывозили товары, принадлежащие лавочникам, для получения от них наличных денег на уплату пошлины, которой правительство не требует с них прежде истечения 12-месячного срока. План сей много повредил компании Хонг, ибо иностранцы могут покупать у лавочников товары дешевле, нежели у компании, и вывозить оные через посредство небогатых членов Хонг.

Закон, дающий власть отцу над детьми, повелевает также, чтобы по смерти его оная переходила к старшему сыну, если он совершеннолетний; если же нет, то к дяде или к ближайшему родственнику мужского пола с отцовской стороны. В случае болезни или бедности родителей дети обязаны содержать их. Сыновья часто, женившись, остаются жить в отцовском доме и дают часть выработки своей на содержание всей семьи вообще; таким образом, благовоспитанные сыновья живут вместе по смерти отца под начальством старшего брата многие годы; иногда они ссорятся при разделе имения; в ссору сию вмешиваются часто и племянники, усугубляя сим несогласие, особенно если умерший был богат и оставил много наследников.

ГЛАВА XII

Я не заметил, чтобы китайцы имели порядочное понятие о своем государстве, хотя они весьма любопытствовали знать, что происходит в иностранных, и в большом кругу знакомых моих нашлись только двое или трое, бывавших в Пекине. Должностные люди и купцы, перевозящие товары на продажу, суть почти единственные путешественники, число же странствующих собственно из любопытства весьма ограниченно: вероятно, строгая внутренняя полиция не дозволяет поездок для удовольствия, кои, не имея определенной цели, могут казаться неблагонамеренными; впрочем, если начать делать в присутствии китайца какие-либо невыгодные для его земли сравнения, он тотчас станет уверять (хотя бы сам ничего не знал), что все находится в отлично-превосходном устройстве в целом Срединном[64] государстве. Когда английские войска находились в Макао, хотя многие китайцы присутствовали при военных эволюциях, но их нельзя было уверить в превосходстве наших стратегических средств; они оставались при своем мнении, что их луки, стрелы и пищали несравненно лучше и удобнее. Один из них с жаром уверял меня, что в одной отдаленной провинции Китая находятся великаны, кои одним ударом своей секиры могут сразить целый отряд европейцев.

Ясно видно, что китайцы, не имея ни бодрости духа, ни твердости характера, соединенных с телесною силою и решительною храбростью, какими отличаются европейцы, не могут быть великим народом, способным к важным предприятиям. Они, напротив того, по природе слабы: к сему много способствуют религия, нравы, обычаи и законы, кои препятствуют развитию благородных чувств; но если с сею слабостью соединены добродушие, прилежание, воздержание и неутомимость, как мы сие видим в китайцах, то нельзя не пожалеть об них.

Я сказал, что в разных провинциях Китая говорят разными наречиями, хотя книжный язык везде одинаков. Случается в Макао, что португалец служит переводчиком при разговоре двух китайцев, одного из Кантона, а другого из Чин-чу (уезд в Фокиен), особливо если они не умеют писать.

Одежда хотя частию и различна в разных областях, но имеет общее сходство, равно как и очерк лица: европеец только после долгого пребывания в Китае может видеть разность в их физиономии, одежде и обычаях. Но сначала, взглянув на толпу, все китайцы покажутся похожими, тем более что все носят длинные волосы и имеют половину головы выбритою.

Большая часть домов в один этаж, а принадлежащие нижнему классу весьма бедны. Жилища богатых состоят из множества больших и светлых комнат, с окнами для света и воздуха; окна сии бывают всегда или с фасада или с задней стороны, но почти никогда с боков. Дома окружены богатыми и обширными садами, кои украшены искусственными прудами, горками, каскадами, разными беседками, мостиками, дорожками и проч.

В украшениях и устройстве садов китайцы превосходят все прочие народы. Посредством вьющихся дорожек сады их кажутся вдвое большими, чем действительно. Бесчисленное множество цветочных горшков, содержащих в себе многоразличные виды прекрасных астр, ими весьма уважаемых, расположены в виде лабиринта, из коего трудно выпутаться без проводника. У них есть несколько сортов астр, особенно один, совершенно белый, величиною с розу, с длинными висящими лепестками. Китайцы употребляют сей цвет вместо салата и считают оный большим лакомством. Когда астры бывают в полном цвете и расположены искусно вокруг воды, а дорожки и аллеи хорошо освещены ночью разноцветными лампами, китайский сад можно сравнить с очарованными местами, описанными в арабских сказках.

Иллюминации и потешные огни приготовляются китайцами с великим искусством. Фейерверки весьма часто употребляются, особенно один род оных, называемый барабаном; они любят показывать его иностранцам, так как он весьма красив и занимателен. Он имеет форму барабана, но гораздо больше, внизу открыт, а вверху закрыт, с фитилем в центре. Барабан вешают на шест в полторы сажени длиною; когда зажгут фитиль, изнутри выходит вид сухопутного или морского сражения и горит весьма красиво; когда сие кончится, зажигают другой фитиль, и новое представление является под барабаном, и так представляют до пяти и даже до семи разных видов. Все сие сделано из бумаги и бамбука самым удивительным и искусным образом. Это лучший из всех китайских потешных огней.

Поелику у китайцев столь хорошие сады, то читатели должны заключить, что там много и хороших плодов: и действительно, в Китае столько фруктов, что на оные обращают несравненно менее внимания, чем в других странах. Почти в каждый месяц поспевают там различные плоды, но более уважаемые из оных суть: апельсины, мангосы или личи, также разного рода груши, персики, абрикосы, сливы, ананасы, арбузы, бананы, плантаны, лонганы, вампизы, гуары, джанки, шадоки, фиги[65], виноград и проч.

Апельсин иногда стоит не более одного каша и бывает всегда очищен, ибо кожа оного стоит более самого апельсина, употребляясь на медикаменты. Продавцы весьма искусны в чищении оных. Фрукты разложены по улицам на скамьях, и у каждого сорта поставлена бамбуковая палочка с означением цены, так что молено брать и есть, что угодно, а потом положить деньги на стол и, не говоря ни слова, отправиться. Овощи также продают, а иногда и носят по улицам, но большею частию оные продаются на вес. Покупщик весит сам для себя на принесенном с собою тичине, или безмене, а продавец перевешивает после на своем, чтоб поверить. В огородном искусстве с китайцами никто сравниться не может, а в Макао можно найти превосходную капусту[66] и картофель, до коих китайцы не охотники, и потому в Кантоне мало ими занимаются.

По улицам видны всякого рода ремесленники, как-то: переходящие кузнецы, сапожники и пр.; разносчики рыбы и мяса ходят беспрерывно по улицам. Рыбу носят живую в ведрах на коромысле. Сим способом китайцы все носят, и если им нечего в одно из ведер положить, то для равновесия они кладут туда камень. В предместьях Кантона, сверх того, есть несколько больших рынков, малые же видны почти на каждой улице. Свинина есть любимое мясо китайцев; да я и не удивляюсь предпочтению их, ибо оное в Китае несравненно нежнее всех прочих мяс. Сначала иностранцам оно не нравится, ибо слишком жирно. Китайцы столько же пекутся о своих свиньях, сколько и о детях. Кроме вареного риса и воды, свиней ничем не кормят (я говорю о назначаемых на убой): их держат в стойлах, моют ежедневно, даже и по два раза в день, и выскребают начисто; сим сохраняются они в здоровье и скоро жиреют. Увидев, сколь чисто животные сии содержатся, я уже не имел к свинине отвращения, которое я сначала чувствовал, и стал предпочитать оную всякому другому мясу. Хорошую говядину можно только иметь в Вампоа, в Кантоне же нет, а баранина весьма дорога. Говядина стоит около 80 коп. ассигнациями за фунт, а свинина 90 коп. и рубль. Баран большого рода с толстым хвостом, каковые водятся на мысе Доброй Надежды, откормленный, стоит от 17 до 25 пиастров каждый, т. е. до 100 рублей. Их пригоняют из северных провинций и откармливают в Кантоне.

Домашние птицы в Кантоне весьма хороши, особливо каплуны, кои стоят от 4 до 5 рублей каждый; но они бывают весьма велики и весят от 7 до 9 фунтов. Индейки дороги, потому что климат им вреден; особая болезнь, похожая на оспу, обнаруживаясь на головах индеек, истребляет великое их число. Индейка стоит от 20 до 40 рублей. Гусей и уток весьма много, и они дешевле других птиц. Китайцы большие охотники до соленых утиных яиц, почему огромные стада уток содержат в закрытых лодках на воде. В одной лодке бывает их от 1000 до 1500 штук; за ними ходят не более 2 или 3 человек; они их пасут, как овец, днем на пашнях сарацинского пшена. Птицы сии удивительно послушны и по данному знаку тотчас сходятся и переменяют место или отправляются в лодку. Лодки сии весьма широки, с палубою в средине, которая переходит через края лодки на 5 или на 6 футов, занимая две трети всей длины. Вокруг, с внутренней стороны палубы, устроены в два этажа гнезда, где утки кладут яйца. К ночи их зовут домой, и они прибегают, услышав знакомый голос хозяина. Вот тут начинается большая суматоха и кряканье между ними; каждая старается первой попасть на доску, которую опускают с палубы, и оставшихся последними трех или четырех уток всегда секут маленькою плеткою, чтоб выучить их быть вперед проворнее. Я спрашивал хозяев, часто ли у них пропадают утки; они отвечали мне, что весьма редко и что они весьма послушны, и если которая отстанет от стада, то, услышав зов, тотчас прибегает. Ремесло сие весьма выгодно, ибо все китайцы очень уважают утиные яйца; меня уверяли, что песочные бани употреблялись с пользою для вывода уток. Я заметил, что рыбаки на рейде Макао употребляли большое количество сих яиц. Они обмазывают белком яичным сети, отчего оные в воде блестят, а желтки солят для употребления в пищу. Дикие утки, гуси и пр. ловятся в изобилии, но имеют особый вкус. Гусей ловят силками на рисовых полях; уток же ловят сетями, кои развешиваются на шестах близ прудов, кои они посещают ночью. Два человека стоят на концах в готовности, и только что птицы прилетят, они разом опускают сеть и берут всех живыми. Их потом садят в корзины и содержат в темноте; кормят же рисом в шелухе, называемым китайцами падди, доколе не разжиреют. Кроме сего, водятся и продаются в Кантоне дупельшнепы, перепелки, фазаны, дрозды, куропатки и всякого рода дичь.

Мало есть городов, снабженных лучше Кантона жизненными припасами, несмотря на это, Кантон есть самое дорогое место жительства на Востоке для европейца; сие зависит частию от множества местных начальств. Все прислуживающие или имеющие сношение с иностранцами, будучи обязаны давать большие взятки мандаринам, разумеется, берут столько с европейца, чтобы покрыть сию издержку и получить себе прибыль. Кроме сего, торговцы, пользуясь сим случаем, обманывают иностранцев везде, отговариваясь тем, что мандарины их выжимают (техническое выражение китайцев). Если спросите перевозчика или другого, зачем берет он с вас так дорого, единообразный ответ его состоит в том, что он обязан платить мандарину. Одним словом, за всякое движение в Кантоне Фан-куэй должны платить, и, можно сказать, они живут там, как в обширной тюрьме, под надзором целого народа, присматривающего за их поступками.

Некоторые из миссионеров, кои были изгнаны из Пекина, уверяли меня, что они там пользовались большею свободою, чем европейцы в Кантоне. В то же время они признавались, что знакомство их ограничивалось только кругом среднего состояния, к высшим же и богатым доступ был весьма труден, особливо же к служащим мандаринам.

Китайцы любят рыбу, которая в Кантоне весьма изобильна и составляет дешевейшую пищу. Они прилагают большое старание к содержанию и размножению в прудах карасей, карпов и проч., кои бывают весьма жирны и вкусны. Почти все хозяева, у коих есть сады, имеют и пруды, рыбою наполненные.

Особое кушанье, до коего китайцы всех состояний охотники, называемое тоу-фу и фу-чак, есть род киселя из бобов, довольно вкусного и сытного. Соя, известная в Европе приправа к кушаньям, также приготовляется из бобов. Бобы варятся в воде до совершенного выпарения, и, когда начнут пригорать, тогда снимают их с огня, кладут в широкие глиняные кружки и, прибавляя воды и патоки или сырого сахару, оставляют стоять на воздухе и солнце. Состав сей мешают ежедневно, доколе жидкость с бобами не соединится и не начнет бродить. Потом процеживают, солят, варят и снимают пену, доколе не осветлится, после чего наливают в бутылки и в таком виде сохраняют долгое время. Соя бывает трех сортов, и, чтоб сделать лучшую, надобно много искусства и внимания. Японская соя в Китае весьма уважается, вероятно, потому, что там старательнее приготовляют оную или что особого рода бобы употребляются. Продавцы сои в Кантоне имеют на домах своих особые галереи, где кружки во время приготовления сои выставляются для подвержения состава действию воздуха и солнца. Потребление сои неимоверно велико. Богатые и бедные не могут обедать, ужинать или завтракать без сои; это есть приправа для всех блюд, необходимая за китайским обедом.

Мяса вообще употребляют мало, и оное служит почти только приправою к рису, коего простой народ съедает два или три блюда разом. Рис должен быть весьма питателен, ибо носильщики хлопчатой бумаги, работающие непрестанно, кроме риса и овощей, ничего не едят.

Варенья и конфеты весьма употребительны в Китае; но только два сорта можно с удовольствием употреблять — это имбирь и ананас; прочие же так сладки, что заглушают вовсе вкус плода или ягоды.

ГЛАВА XIII

Местные начальства в Кантоне оказывают всегда гордость и напыщенность в сношениях своих с иностранцами: поведение сие кажется как бы одним из правил их политики и принятою системою Пекинского двора для принуждения иностранцев иметь почтение к правительству, которое не может не чувствовать своей собственной слабости. Китайцы, зная совершенно, сколь европейцы дорожат своею с ними торговлею, употребляют для достижения своих намерений высокомерное обращение, неприличные речи, угрозы, а иногда и явное даже презрение; и все это потому, что еще никто не вздумал дать им порядочного урока. При всем том в некоторых обстоятельствах, где иностранцы были совершенно в их власти, особливо же, когда дело было им хорошо объяснено китайскою компаниею, мне случалось видеть, что они соглашались без малейших усилий. Однажды большой корабль, с лишком в тысячу тонн, «Альбионом» называемый, прибывший из Бомбея под командою капитана Робертсона, нагрузился в Вампоа и принял для перевозки несколько сот тысяч пиастров монетою от китайской фактории в Кантоне. Едва только деньги были нагружены, как корабль сей, стоявший на якоре посреди многочисленного флота купеческих судов, вдруг загорелся. Все усилия к спасению корабля остались тщетными; почему все старание приложено было к охранению сей важной суммы денег, которая, за исключением немногих тысяч пиастров, и была благополучно доставлена на берег. В днище же судна прорубили отверстие, обрубили якорные канаты и пустили оное вниз по течению. Доплыв до нижней части Вампоа, судно ударилось о землю и, повернувшись на бок, пошло на дно. Сим огонь был на той стороне потушен; но другая сторона горела, и мы, употребив все усилия, наконец залили оный. Имея под командою моею баркас с пожарною трубою, я оставался при горевшем судне для спасения некоторых вещей из груза по просьбе капитана, который был болен.

Корабль сей принадлежал богатому парсийскому коммерческому дому[68], один из хозяев коего, именем Хормаджи, был в сие время в Кантоне. Он старался продать обгорелое, под водою находящееся судно с аукциона, но не мог найти покупщика. Все опасались иметь дело с вещью, находящеюся под водою и подлежащею власти китайского правительства, которое могло воспрепятствовать спасению оной. Хормаджи в отчаянии приехал в Вампоа и усиленно просил меня купить судно, давая мне самые священные обещания, что он достанет через китайскую компанию покровительство и дозволение от Хоппу и вицероя употреблять при сем сколько угодно китайских работников и что ни один из морских мандаринов или других местных начальников в дело сие мешаться или препятствовать оному не будет. «Одним словом, — прибавил он, — все будет делано от моего имени, а я объявлю, что вы мой агент; пожалуйте, дайте мне 12 000 пиастров, и корабль, со всем к нему принадлежащим, будет ваш».

Вследствие такового обещания я купил оный; все же знакомые мои, смеясь надо мною, говорили, что никогда не достану его из-под воды; многие даже предлагали мне биться об заклад, и я выиграл их деньги. Через 24 часа по заключении условий о сей покупке Хормаджи принес мне чоп, или дозволение, и я тотчас начал работу. Осмотрев свою покупку, я нашел, что один бок еще совершенно цел и что во время отлива и маловодия порты верхнего дека видны; нижние же порты были заделаны, когда судно грузили. Сначала я нанял двух китайских водолазов, которые, спустясь, заткнули прорубленные отверстия пенькою и забили листовым свинцом; сам же между тем с рабочими заколотил порты верхнего дека кожею и замазал внутри синею глиною, которая в Кантоне, хотя мягка, но в воде не распускается и оной противостоит. Другие нанятые мною восемь работников действовали своими цепными деревянными насосами, кои хотя так устроены, что выбрасывают воду только под углом 45°, но по настоящему положению на боку судна могли удобно выкачивать оную. К сим я приобщил те корабельные насосы, которые оставались еще целы. Когда же вода была на убыли, я укрепил снаружи вокруг корабля острыми ершевидными гвоздями особый трос[69], к коему привязал ряд пустых бочек, и тотчас, когда следующий отлив оставил сухое место для рабочих, приказал начать действовать насосами; через восемь же часов после сего корабль уже всплыл и стал на якорях. Хотя в нем еще оставалось большое количество воды, но оная была драгоценна, потому что часть груза составлял сахар в мешках, который весь растаял, и остававшаяся вода сделалась совершенно сладкою; почему китайцы охотно покупали оную для приготовления рому. Главный мой китайский работник, весьма сметливый и проворный парень, производил сию продажу и, сложив весь остаток груза в одну кучу, приискал покупщиков. Корабельные мачты, срубленные во время пожара, упали со всеми снастями близ корабля на дно: мне много труда стоило достать их оттуда и больше, нежели самый корабль. Как бы то ни было, но я, при помощи одного приказчика и китайского компрадора, в три месяца совершенно окончил дело сие, продав все, кроме пушек, за 21 000 пиастров. Во все время я жил на острове Вампоа, распоряжаясь сам всеми работами; и должен сказать, что ни разу не мог пожаловаться на притеснение от мандаринов или других мелких начальников и свободно ездил туда и сюда во всякое время дня и ночи.

Из сего должно заключить, что иногда можно положиться на обещания их правительства; тем более что в настоящем случае они бы легко могли найти разные предлоги, чтоб остановить и помешать исполнению моего предприятия; напротив того, я не имел ни малейших притеснений или придирок и даже оставался на острове несколько времени по истечении срока моему дозволению, когда только я получил официальное объявление, что срок пребывания моего там кончился. По сим уважениям мы должны заключить, что таковое поведение правительства означало, что оно хотело оказать снисходительность и великодушие к иностранцу, потерпевшему великое несчастие, так как оно всегда полагало, что я только агент и работаю для Хормаджи, на имя которого последовало дозволение, и, вероятно, строгие приказания о сем даны были от вицероя мелким мандаринам, ибо вообще они весьма беспокойны и большие взяточники, чему я ежечасно был свидетелем во все время моего в тех странах пребывания. Ничто столько не удивляло меня, как крайняя беспечность и леность некоторых мандаринов: они литерально (буквально. — В. М.) ничего не делают, разве только едят, пьют, спят, курят трубку и играют в карты. Впрочем, если им заплатить хорошо, то они с возможною хитростью помогают обманывать правительство, способствуя всеми мерами провозу контрабанды. При сих случаях они показывают удивительную, непостижимую деятельность, которая сделала бы честь службе несравненно благороднейшей. Взяточная система так хорошо устроена и всем известна в Китае, что народ не считает сего бесчестным и говорит о взятках мандаринов точно так же, как и о другом каком-либо налоге правительства. Однажды перевозчик требовал с меня двойной цены, говоря, что он должен заплатить мандарину. «Не плати, — отвечал я, — пусть правительство содержит своих слуг». — «Да ведь и им надобно жить, а у правительства так много голодных ртов, что нельзя всем давать большое жалованье. Мне бы все равно, потому что я, заставляя седоков платить столько, чтоб достало и на мандарина, который иногда, однако ж, требует вдвое, и тогда мне досадно, потому что у меня есть жена и дети». — «Ты малой сметливый», — сказал я, давая ему требуемую сумму, и действительно, он у всякой будки принужден был платить; зато я спокойно ехал, заплатив два или три рубля лишних.

В начале сих замечаний[70] упоминал я о числе и силе морских разбойников на берегах Китая, а как мне случалось самому много раз иметь с ними дело, то я не излишним считаю рассказать здесь случившиеся со мною происшествия, которые могут показаться занимательными моим читателям.

Морские разбойники, или, как их там европейцы называют, ладроны, сделались в одно время столь страшны своим числом, что если бы они были так же храбры и предприимчивы, как многочисленны, то могли бы совершенно уничтожить всю иностранную торговлю в Кантоне и даже завладеть четырьмя богатейшими областями Китая; к счастию, у них недоставало сих качеств. В 1806 году мне удалось принять деятельное участие в спасении от плена одного богатого американского купеческого корабля, называемого «Катахуальпа», под командою шкипера Стерджеса, который вез богатый груз и несколько сот тысяч пиастров наличными деньгами, принадлежавших одному бостонскому купцу; к тому же судно и груз не были застрахованы. Весь экипаж состоял из 13 человек, включая самого шкипера и коммерческих приказчиков. Вечером, прибыв на рейд Макао, шкипер бросил якорь близ мыса Кабрито и тотчас отправил на баркасе шестерых матросов с помощником своим на берег, чтоб испросить позволение и достать лоцмана для провода корабля через Боко-Тигрис на рейд в Вампоа. В сие время английский военный фрегат «Dedaigneuse» (фр. «Гордец». — В. М.) стоял на якоре в Тайпе[71]. Командир оного, приятель мой королевский капитан Белль, часто бывал у меня в доме и особенно приезжал ко мне утром, чтоб вместе пить чай, часу в 8-м; мы оба любили вставать рано; из комнаты моей, в которой обыкновенно мы завтракали, был преобширный вид, и Макаоский рейд был весь как на ладони. Утром, по прибытии американского судна, сидя за завтраком и рассуждая с капитаном Беллем, хулили мы оплошность американца, который в опасное время, когда пираты посещали сии места, вздумал становиться в таком отдалении от помощи; вдруг я заметил целый флот разбойничьих ионок, которые с отливом моря спускались прямо на американца. «Нечего терять время, — сказал я товарищу своему, — я уже заметил, что американец отправил часть своего экипажа на берег и, обессиленный сим, непременно попадет в руки разбойникам, если не успеет сойти с своего места». Сказав сие, я позвал слугу своего, приказав ему тотчас нанять рыбачью лодку для доставления немедленно на американский корабль от меня записки, а я заплачу рыбаку, чего бы он ни потребовал. Пока он отыскивал рыбака, я написал несколько строк американскому шкиперу, предостерегая его о предстоящей ему от пиратов опасности и советуя ему, обрубив якоря и распустив паруса, стать под пушки крепости. Едва успел я окончить записку, как явился рыбак, который за 20 пиастров (100 руб.) взялся доставить записку мою в четверть часа на корабль в своей шестивесельной лодке. Рыбак, получив тотчас мое согласие, отправился в путь, а мы, между страхом и надеждою, смотрели, как он приблизился к кораблю, и при помощи подзорной трубы видели, как шкипер читал записку и как вдруг все бросились распускать паруса и поднимать якоря; мы более шестерых человек на корабле насчитать не могли. Однако же скоро положение их сделалось отчаянным: они за недостатком людей не знали, за что схватиться, то поднимали якоря, то лазили по снастям, но не могли распустить парусов и только с трудом через долгое время подняли якорь. Видя сие, я предложил капитану Беллю, если он даст мне свой баркас с 18-фунтовою пушкою и полным вооруженным экипажем с одним офицером, отправиться через Тайпу на помощь американцу. Белль без труда согласился, и мы бросились со всевозможною скоростью на его фрегат, где через четверть часа баркас был готов и плыл под моею командою по Тайпе. Между тем 17 разбойничьих судов уже приближались к американцу, под начальством самого адмирала Эпо-ци, с коим я уже имел случай познакомить читателей моих в предыдущих главах. Адмиральская большая ионка имела 24 пушки и была наполнена народом. Мы уже успели подъехать на такое расстояние, что посредством зрительных труб ясно видели начало нападения пиратов. Вместо того чтоб разом, сцепившись с кораблем, высадить на оный сотню экипажа, как бы хороший моряк должен был сделать, Эпо-ци начал кидать гранаты и другие зажигательные вещества и потом вздумал бросить крючья, которые тогда оказались короткими, а ионку его между тем течением отлива отнесло вниз, и он принужден был снова начать атаку, хотя он и стрелял между тем из погонных орудий, кои одни только могли быть направлены на американца. При сем случае мне надобно объяснить, что корабельные пушки у китайцев вделаны в деревянные брусья так, что оных ворочать нельзя, и если нужно стрелять по предмету, который не против жерла пушечного, то надобно ворочать самое судно. Ни одна из прочих ионок не сумела приблизиться к американцу, а все упали под ветер. Мы нарочно осматривали ионку Эпо-ци в наши телескопы, однако же не могли увидеть ни одной пушки большого калибра; но в сем, как оказалось впоследствии, мы весьма ошибались, ибо он нарочно скрыл свои орудия, завесив оные искусно. Посему я решил стать на такую позицию, чтоб можно было стрелять вдоль по нему, а ему бы трудно было дать по нас залп всем бортом. Между тем пират возобновил атаку, а храбрый шкипер Стерджес с одним приказчиком, имея только два ружья, стрелял беспрестанно по корме неприятеля. Мне казалось, что Эпо-ци не заметил нас, но едва только мы обогнули мыс, близ коего я избрал выгодную позицию, как вдруг 24-фунтовое ядро упало на сажень от нас и тотчас другое, так близко, что обрызгало нас водою, сделав рикошет мимо нас; посему я тотчас поворотил, дабы, обогнув мыс, не представить ему всего борта нашего, ибо тогда ему легче было бы в нас попасть. Еще два ядра упали, не долетев; однако ж мы остались на веслах, наблюдая за его движениями. Три раза возобновлял он нападение; но всякий раз относило его течением; между тем американец, держась в одной позиции постоянно, спускался по течению по одному узлу в час. В четвертый же раз намерение Эпо-ци состояло в том, чтоб взять судно абордажем; но за его движениями хорошо наблюдали, и он дорого заплатил за свое намерение. Мы заметили на американском корабле человека, стоявшего на корме с зажженным фитилем близ сигнальной пушки, единственной на судне; для приведения же своего намерения в действие Эпо-ци должен был привести к ветру и, приблизясь к борту, сцепиться с кораблем, для чего весь бак его был наполнен людьми, но едва он начал спускаться и поворачивать, как американец успел навести на него свою единственную пушку и выстрелил вдоль по нему. Нельзя представить себе, какое ужасное действие произвел сей меткий выстрел в толпе. Целый широкий ряд разбойников был вырван, и мы ясно видели, как обломки летели со всех сторон, как они таскали своих убитых и раненых и как через минуту ни одной души не осталось на палубе. Воспользовавшись сим, мы обогнули мыс и, став в позиции, открыли огонь из нашего орудия: после нескольких выстрелов Эпо-ци бросился бежать на всех парусах. Мы же, приблизясь к американцу, пособили ему поднять марсели и скоро подвели его под защиту крепостных пушек. Шкипер изъявил нам свою нелицемерную признательность за извещение и за помощью и непременно настоял на возвращении мне 20 пиастров за отправление записки. Эпо-ци дал несколько залпов по кораблю, и одно ядро, пробив коунтер[72] оного, вошло в каюту и остановилось в чемодане приказчика, перепортив все белье и платье. Шкипер Стерджес, по возвращении в Бостон, напечатал во всех американских газетах изъявление признательности своей капитану Беллю и мне. Через несколько лет мне случилось опять встретиться с сим шкипером, и он уверял меня, что, когда он рассказал богатому хозяину корабля о сем сражении и о поданной ему помощи, тот только, улыбнувшись, сказал: вы чуть было не попались в беду, и, не поблагодарив его за мужественную защиту его собственности, не возвратил ему даже тех 20 пиастров, кои он издержал за доставление моей записки! Если мы рассудим, что собственность сего человека не была даже застрахована и что корабль с грузом стоил около 3 миллионов рублей, то, конечно, должны подумать, что у сего скупого хозяина сердце каменное.

ГЛАВА XIV[73]

Почти каждый год пребывания моего в Китае был ознаменован каким-либо необыкновенным происшествием, в коем, казалось, судьбою назначено было мне участвовать. В сентябре 1807 года американский корабль «Азия» в 950 тонн, принадлежащий богатому торговому дому в Филадельфии, с грузом жин-сенга[74], сукна, камлотов и пр. на 200 тысяч пиастров и с 400 000 пиастров наличными деньгами, прибыв в Макао, взял лоцмана для прохода через Боко-Тигрис в Вампоа. Судном сим командовал шотландец Вильямсон, старинный мой приятель. Около захождения солнца корабль, приблизясь к Чиунпи, заливу немного пониже устья реки, на северном берегу, был застигнут шквалом с мокрым и густым туманом, который произвел такую темноту, что лоцман не мог видеть вех и, приняв одну обширную иловатую мель за Боко-Тигрис, набежал с кораблем на оную и до тех пор не узнал своей ошибки, доколе капитан не бросил лота, испугавшись цвета воды, и нашел, что глубина оной не превышала одной сажени и что они уже долгое время плыли по глубокому и жидкому илу. Тотчас спустили паруса, и, к счастию, дно было так мягко, что корабль не наклонился, а стоял прямо, как бы на воде. Во время отлива вокруг корабля воды было только на пол-аршина, так что когда один из матросов вздумал купаться, то погряз в иле по самые плечи. Ночью с корабля видно было по обе стороны множество огней, кои, как полагал капитан Вильямсон, были рыбачьи; но когда он начал допрашивать лоцмана, то тот признался, что это были огни морских разбойников, кои уже около двух месяцев стояли там на якоре. Известие сие привело Вильямсона в смущение, и он тотчас приказал вычистить и зарядить свои четыре пушки (более он не имел); равномерно и десяток ружей, составлявших весь его корабельный арсенал, были приготовлены. У лоцмана была отличная, на ходу легкая лодка: капитан обещал ему прощение за его ошибку и сверх того богатый подарок, если он, тотчас отправясь в Вампоа, доставит ко мне письмо. Лоцман согласился на сие с удовольствием, объявив, что он меня хорошо знает и что я всегда по воскресеньям обедаю на корабле английского командора, а как следующий день был воскресенье, то он наверное застанет меня там. Он действительно хорошо отгадал; ибо я точно поехал в тот день к командору и застал там не только всех его капитанов, но и начальников многих индийских кораблей, кои плавают между Индией и Китаем и известны там под названием провинциальных кораблей (Country ships). Уже в половине обеда слуга мой принес мне письмо, прибавив, что оно ему отдано лодочником, который требовал немедленного ответа «Вздор!» — перебил я и уже хотел положить оное в карман с тем, чтоб прочитать по окончании обеда, как командор, подле коего я сидел, удержав меня, сказал: «Прошу без церемонии, читайте ваше письмо; может быть, оно важное». Пробежав оное, я передал командору, который прочитал содержание оного громогласно: это была усерднейшая просьба Вильямсона, описывавшего опасное и неприятное положение своего корабля, о подании ему скорой помощи: ибо если разбойники, подойдя ближе, узнают его слабость, то непременно судно его сделается их добычею. Командор, возвратив мне письмо, спрашивал, что я намерен делать. Я отвечал, что постараюсь собрать у моих знакомых и приятелей-капитанов столько баркасов и людей, сколькими они без затруднения могут меня ссудить, и тотчас пущусь в путь для спасения корабля от пиратов и для снятия его с мели. «Благородно решено, — сказал командор, — и я первый предлагаю свой баркас с якорями, канатами, двенадцатифунтовым орудием и столько вооруженных людей, сколько в оном поместятся, с офицером, коему прикажу быть в вашей команде, и я уверен, что все братия наши, капитаны, сидящие здесь за столом, последуют сему примеру, и вы скоро увидите под своею командою целый флот гребных судов; тогда, если вы не спасете нашего товарища-моряка от угрожающей ему гибели, сами на себя пеняйте!» Все, одобрив предложение командора, послали приказы вооружить немедленно гребные суда. Случилось это в 4 часа пополудни, а через два часа флот мой уже был готов вступить под паруса. Через час еще я сообщил каждому командиру баркаса инструкцию и сигналы, для коих командор снабдил меня флагами. Флот мой состоял из 16 судов, из коих 14 имели по двенадцатифунтовой пушке; в остальных двух помещались часть вооруженных морских солдат и все якоря, канаты и пр., ибо иначе вещи сии нас стеснили бы в случае сражения. Всего было с лишком 250 человек, пятьдесят из коих были сильные кафры, взятые с провинциальных кораблей нарочно для приведения в движение ворота в самый дневной жар, когда европейские матросы не могут вынести палящих лучей тропического солнца. Сначала дул попутный ветер, но после мы часто принуждены были идти на веслах; поелику же все расстояние не превышало 44 миль (66 верст) и шедшая на убыль вода была нам попутна, то мы в 7-м часу утра прошли Боко-Тигрис; и хотя тогда прилив сделался нам противным, но взамен подул свежий ветер, при помощи коего мы шли более 3 узлов в час. В 1 часу пополудни подошли уже так близко, что в подзорные трубы наши увидели разбойничью флотилию на расстоянии пушечного выстрела от корабля «Азия», также заметили мы, что приближение наше привело пиратов в большое замешательство. Я тотчас дал сигнал: «Спускаться на неприятеля». Они тогда стояли на якоре, но мы еще не успели подойти к ним на расстояние наших выстрелов, как они уже подняли якоря и пустились в бегство в беспорядке, несмотря на то что сила их простиралась до 70 ионок. Мы пустили им вслед несколько ядер и усугубили их бегство, ибо они и весла и паруса употребили для своей ретирады, почему я оставил гнаться за ними, чтоб подать помощь кораблю; но они уже не смели более показаться.

Капитан Вильямсон не знал, чем доказать нам свою признательность за скорую и деятельную помощь в его гибельном положении. Мы тотчас приступили к делу для облегчения сколь возможно корабля, а как в тот же день два крейсера высокопочтенной[75] Ост-Индской компании бросили якоря свои на рейде, то мы перегрузили на них все наличные деньги, 400 000 пиастров (2 000 000 рублей), уложенные в 400 бочонках или ящиках. Потом приказал я двум из ботов своих вымерить глубину и нашел, что дорога, по коей корабль пришел, была самая мелкая и дальняя и что глубочайшая и ближайшая дорога была на четыре или пять румбов на правом галсе. Капитан же Вильямсон и его подчиненные желали, чтоб я отбуксировал корабль кормою вперед по той же дороге, по коей он пришел, но я не согласился, во-первых, потому что расстояние было дальше и вода мельче, а во-вторых, чтоб тем не повредить руля. Они полагали, что нет возможности поворотить корабль кругом, когда он уже вошел в ил на такую глубину; но я думал иначе, по причине жидкости ила, и остался при своем мнении, отвечая за успех. Наконец, мое мнение восторжествовало, и я тотчас приказал завести два якоря вперед прямо перед носом и один поближе на правой стороне прямо против кремболя. Первые два навивали, а последний тянули воротом, у коего я заставил работать кафров. Только по навитии 15 сажен каната корабль тронулся, и я с удовольствием увидел, что он, стоя прямо, двигался; почему я велел кафрам сильнее работать воротом. Часа через два канаты, бывшие прямо перед носом, уже оказались одним румбом и более на левом галсе; почему надобно было их снова завести. И я приказал бросить оные на два румба правее, а кафры так исправно ворочали, что в два часа канаты опять очутились на левой стороне. Продолжая таким образом, к вечеру другого дня корабль был поворочен и стоял носом прямо против того места, куда я предполагал вести оный; почему мы завели все якоря вперед и тянулись буксиром таким образом. В седьмой же день корабль уже плыл по Боко-Тигрис без всякого затруднения, к величайшему изумлению большой толпы китайцев, пришедших нарочно смотреть на сию операцию. Мы протянули корабль на расстояние 16 канатов, каждый во 120 сажен, что составляет 11 520 футов, или около 4 верст. Кафры были сильные, здоровые работники, которые могли ворочать рычаги в самый палящий зной; европейские же матросы работали только по ночам и вечерам. Корабль «Азия» был застрахован в главных страховых компаниях Северо-Американских Штатов с лишком за 4 000 000 рублей, следовательно, спасение оного было для них весьма важно и возбудило в них чувства признательности к тому, кто принимал столь деятельное участие в избавлении оного. Что до меня касается, я не имел другой побудительной причины, кроме желания помочь человеку, который, будучи в гибельном положении, требовал моего содействия, и следовательно, я не ожидал никакого вознаграждения. Однако ж в следующее лето страховые компании из Нью-Йорка, Филадельфии и Балтимора прислали мне в Кантон превосходную серебряную вазу с надписью ценою в 1000 пиастров (5000 рублей); вазу сию я привез сухим путем из Камчатки, и оная поныне находится у меня, в Санкт-Петербурге. Хотя она изготовлена в Филадельфии, но знатоки считают, что работа оной есть одно из превосходнейших и классических произведений в серебре, когда-либо в Европе виденных. Следующее описание происшествий может дать понятие, сколь твердо китайское правительство всегда придерживается принятых оным с давнего времени правил и поведения в отношении иностранцев, и в особенности англичан, коим оно весьма завидует, но вместе с тем и опасается, не дозволяя им воспользоваться ни малейшею торговою выгодою, если можно оной воспрепятствовать.

В течение многих лет я считался британским агентом или комиссаром и снабжал индийский флот припасами и пр., особенно же во время командования сира Эдварда Пеллю (Pellew), известного ныне под именем лорда Эксмоута, который, как я впоследствии узнал, был всегда мною доволен. Преемником его был адмирал Браян-Дрюри, родом ирландец, отличный морской офицер, сделавшийся потом известен своим мужеством, и имя коего давно внесено в список славы храбрых мужей Великобритании. К несчастию, он был весьма горячего характера и не мог сносить остановок и проволочек китайского правительства, коего рассуждения бывают тем медленнее, чем дело важнее. Сим оно давало ему довольно причин к неудовольствию. Нетерпеливость же его произвела явную ссору, которая в одно время приняла весьма важный вид, и если бы адмирал был столь же упрям, сколько китайцы, то неизбежно возгорелась бы между Англиею и Китаем война. Английская Ост-Индская компания получила сведение, что Бонапарт намеревается отправить сильный флот в Батавию, а оттуда снарядить экспедицию и завладеть островами и крепостями Макао: исполнением такого предприятия он имел бы возможность содержать большую морскую силу в Китайском море и истребить совершенно всю английскую торговлю в тех странах. Если принять в рассуждение, что Бонапарт в то время был в самых тесных дружеских связях с Голландиею, равно и то, сколь удобно можно послать экспедицию из Батавии в Макао, откуда можно перейти, при попутном ветре, в 10 дней, то мы не будем удивляться, что английское правительство было встревожено и старалось всеми мерами препятствовать предприятию, назначенному для уничтожения торговли ее с Китаем. Посему тотчас было сделано предложение португальскому правительству и получено от оного обещание, что немедленно отправлено будет, через гойского (из Гоа. — В. М.) вицероя, приказание макаоскому губернатору о принятии известного числа английских войск, кои должны были прибыть из Индии для усиления гарнизона в Макао, дабы удобнее защищать крепость в случае нападения французов. Действовало ли в сем случае португальское правительство прямодушно или нет, неизвестно; но приказание о принятии англичан к губернатору послано не было. Летом 1808 года вице-адмирал Дрюри с эскадрою из многих военных кораблей и транспортов, имея с собою более 600 английских солдат, явился на рейде в Макао. Адмиральский флаг развевался на 74-пушечном корабле «Руссель» под командою капитана Колфильда. Услышав о прибытии флота, я тотчас отправился в Макао на собственном баркасе, несмотря на угрожавшую мне опасность попасть в руки пиратов, кои, так сказать, покрывали обе стороны залива. Со мною было только десять вооруженных ружьями и саблями человек, и я, избрав время, когда дул сильный северо-восточный ветер прямо из залива, при сильном волнении, счастливо прошел через разбойничий флот, избегнув плена. Адмирал немало удивился скорому моему прибытию и, изъявив мне удовольствие свое за усердие и смелую поездку мою, ибо наслышался уже о разбойниках, наполнявших макаоские воды, поручил мне снабжение эскадры его всем нужным. Возвратясь на берег, я немедленно занялся исполнением возложенного на меня поручения и, увидевшись с ним через два дня, получил полное одобрение за скорость и усердие, с какими я снабдил эскадру.

Ничто не могло сравниться с неудовольствием, которое почувствовал адмирал, получив решительный отказ на предложение о высадке войск своих, особливо же когда оный сопровождался торжественными уверениями макаоского губернатора, что он никогда не получал от гойского вицероя уведомления о прибытии туда английских войск. Ответ сей совершенно противоречил инструкциям, кои получил адмирал от своего правительства, и он не знал, как верить оному. Тотчас начались у адмирала переговоры с макаоским губернатором, в коих участвовал и начальник, или глава британской торговой фактории. Все роды доказательств были употреблены со стороны англичан, чтобы уверить губернатора, что повеление о принятии войск должно непременно скоро прибыть; но он упорно отказывался, доколь не покажут ему повеления, так как действовать иначе было бы не согласно с долгом чести военного человека и противно присяге, данной его законному государю. Видя, что ни уверения, ни просьбы не действуют, нетерпеливость адмирала Дрюри взяла верх над его благоразумием; почему он написал требование коменданту о сдаче крепостей через час, угрожая в противном случае взять оные силою. Потом адмирал начал быстро приводить в действие свою угрозу и, подвинув к берегу два линейных корабля для прикрытия высадки, высадил войска на берег прежде, чем комендант успел перейти в главную крепость или принять какие-либо меры к обороне; ибо у него был гарнизон едва 200 человек, кои были рассеяны по разным укреплениям и батареям. Посему он только выстрелил одним ядром выше голов английских солдат, поднимавшихся на холм к крепости, дабы тем показать, что он не согласился добровольно сдать крепость, и потом, спустив флаги, сдал укрепления. Наутро комендант написал протест на сие насилие и вместе жалобу кантонскому вицерою на поступок адмирала, представив оный в самом неприязненном виде для китайцев и португальцев, с коими обоими Англия состояла в дружеских сношениях. Едва вицерой получил официальное о сем уведомление, как тотчас издал указ, запрещая всякое сношение с англичанами и предписывая казнить смертию всякого китайца и иностранца, кои вздумали бы снабжать припасами английских солдат или эскадру либо подавать им помощь и пособие. Читатель легко может себе представить мое критическое положение, ибо я для исполнения должности своей принужден был поступать вопреки законам страны, где я жил.

Несмотря, однако же, на сей ужасный эдикт, немедленно удаливший от нас всех китайцев, кои обыкновенно нам помогали и доставляли припасы открыто, и невзирая на трудности и опасности, окружавшие меня, я успевал снабжать эскадру нужным хлебом, скотом, рисом, водкою и всем, что требовалось. О сих обстоятельствах, без сомнения, читатели мои потребуют объяснения; для сего я должен здесь предварить, что я, проживая в Китае уже немалое время, успел сделать связи и знакомства со всяким родом людей, особенно же с теми, кои для каждого иностранца в Кантоне необходимы: я разумею с контрабандистами, о коих читатели мои слышали уже в предыдущих главах. Список запрещенных к вывозу вещей столь длинен, что не было бы возможности снабжать корабли необходимыми для них предметами без помощи сих людей, кои, особенно в настоящем опасном и критическом положении, никогда не покидали меня, и действовали мужественно и осмотрительно, не теряя терпения. Конечно, им за все сие хорошо платили; но если бы они не поступали со мною столь честно и справедливо, то могли бы вовлечь меня в большие неприятности и заставить эскадру удалиться несравненно скорее, нежели правительство их могло сие сделать. После сего начались новые переговоры у адмирала и начальника английской фактории с вицероем кантонским: первые старались уверить последнего в необходимости удержать английские войска для защиты Макао, а последний объявлял, что, доколе войска не оставят Макао, до тех пор всякое сообщение и торговля будут остановлены и что великий богдыхан, император Небесной империи, сам довольно могуществен для защиты собственных земель и не нуждается в помощи иностранцев. Уверившись таким образом, что логика переговоров не имеет успеха, положено было учинить в то же время некоторые неприятельские демонстрации; почему адмирал и поднял свой флаг на фрегате «Фаэтон» под командою благородного[76] капитана Флитвуда Пеллю, который поднялся на рейде Вампоа, сопутствуемый капитаном Досоном с его фрегатом «Dedaigneuse», оставив линейный 74-пушечный корабль «Руссель» у второй отмели; остальная же часть эскадры стояла на якорях на Макаоском рейде. В сие время число ост-индских кораблей в Вампоа простиралось до 22, каждый от 1200 до 1400 тонн, вооруженных от 18 до 36 пушками, с полным комплектом людей. Столь сильный флот, казалось, был достаточным для вразумления китайцев, движения же адмирала Дрюри совместно с некоторыми сообщениями, сделанными вицерою, казалось, могли устрашить его; но он не соглашался и упорно требовал во все время переговоров предварительного удаления английских войск, и сие условие было sine qua non для восстановления дружеских сношений и торговли с китайцами. Тогда адмирал решился отправиться в Кантон, чтобы постараться, при личном свидании с вицероем, представить ему посредством одного португальского монаха, бегло говорившего по-китайски, такие новые доказательства, кои могли бы его заставить согласиться на предложения. Как скоро решено было привести меру сию в исполнение, начальник английской фактории Г. Робертс написал мне письмо с объяснением затруднительного положения, в коем он находился, ибо адмирал предполагал остановиться в Кантоне у него, в доме фактории, а эдикт вицероя решительно и строго запрещал сношения; почему он находил затруднение доставать даже для себя самое необходимое, тем паче не мог он принять и угостить большую свиту адмирала, а просил меня взять дело сие на себя. Я был много одолжен Г. Робертсу за его ко мне всегдашнюю дружбу и, следовательно, не мог отказать выпутать его из беды, на что и сам адмирал изъявил согласие, когда ему объяснили причины, почему Робертс не мог его принять в фактории. Скоро потом адмирал Дрюри, начальник фактории и комитет оной, с многими капитанами и офицерами эскадры и компанейских кораблей и в сопровождении матросов и солдат, составлявших всего более 300 человек, прибыли в Кантон. Китайцы не старались мешать сей поездке, а только был издан и прибит на всех углах улиц новый и строжайший эдикт, воспрещающий сношения; однако ж, вопреки сему, я продолжал с прежним усердием снабжать их всем нужным: ибо я, по принятой на себя должности, обязан был печься о снабжении английских кораблей, и хотя адмирал не предварил меня о своем прибытии и не посоветовался со мною, но я должен был, подвергаясь даже неприятностям и опасностям, снабжать эскадру, и потому всякие употребленные мною тогда для сего средства должны быть извинительны. Ежедневно стол адмирала на 40 или на 50 кувертов (столовых приборов. — В. М.) был снабжен всем, что в Кантоне лучшего достать было можно, даже и винами; при всем том ни один китаец, казалось, не приближался ко мне; однако ж все мои повара и слуги были китайцы, переодетые в матросские платья, и поелику я не дозволял им днем выходить, то их никогда и не могли узнать. Все жизненные припасы доставляемы были по ночам верными людьми и переносились по кровлям домов; и сие было так устроено, хотя и с большими издержками, что я не подал ни малейшего подозрения, и ни один китаец не был открыт или наказан за сие. Храбрый адмирал, не видя ни в чем недостатка, вероятно, полагал, что все доставалось удобно; но все соседи и давно живущие в Кантоне иностранцы смотрели на все сие как бы на волшебство и непрестанно изъявляли свое удивление, каким образом я мог сие сделать.

ГЛАВА XV

Во время[77] пребывания фрегата «Фаэтон» в Вампоа мне часто самому случалось помогать перевозить рис с берега на корабль; для сего у меня была легкая шлюпка с девятью только матросами; оружие же мое состояло из пары больших пистолетов. Однажды за мною гнался мандаринский баркас, полный вооруженных людей, по приближении коих я, заставив одного матроса заряжать пистолеты, беспрерывно стрелял и держал сих трусов в почтительном расстоянии, доколе не приехал под защиту пушек фрегата, и тогда только китайцы перестали за мною гнаться.

В сие время адмирал отправил меня из Вампоа в Кантон, чтоб испросить позволение перевезти к нему часть провизии, купленной мною еще до разрыва, и дал в мою команду два баркаса с хорошо вооруженным экипажем, двумя офицерами и одним молодым гардемарином. Я доехал беспрепятственно в Кантон; но едва прошло 10 минут по выходе моем на берег, как пришел переводчик от намхоя, или полицмейстера, с объявлением мне, что если я более 24 часов останусь в Кантоне, то, по приказанию вицероя, меня схватят и приведут под стражею в город; я же попросил его заметить, что я не один и что все мы хорошо вооружены и намерены защищаться до последней крайности. «Но, — прервал он, — вицерой не дозволяет ничего отсюда отвозить к адмиралу». — «Это все так, — отвечал я, — однако ж некоторые из моих собственных чемоданов и бумаг я непременно отвезу завтра и притом еще не дозволю, чтобы мандарины рылись в моих вещах или осматривали оные; посему, пожалуйте, объясните обстоятельство сие, как угодно, вашему намхою, а завтра, в 11 часу я возвращусь в Вампоа».

Во время сих переговоров и споров, продолжавшихся немалое время, китайцы поставили вокруг жилища нашего караул из 200 человек пехоты с двумя офицерами[78]. Упомянутый выше сего гардемарин наш, мальчик лет двенадцати, расхаживал близ нашей фактории недалеко от китайских солдат; двое из них, видя, что он совершенно один, подкрались к нему сзади и, стянувши руки назад, дали время офицеру отнять у него красивый тесак его с позолоченною рукояткой. Мальчик прибежал в ужасном горе и досаде ко мне, жалуясь на учиненную обиду и прося вытребовать у китайцев свой тесак, ибо потерю оного считал он величайшим бесчестием. К счастью, в то самое время явился толмач с ответом намхоя о дозволении мне увезти мои чемоданы, как мне угодно, с тем только, чтоб я скорее избавил Кантон от моего присутствия. Почему я, тотчас объяснив толмачу случившееся с нашим гардемарином, торжественно объявил, что я дотоле не оставлю Кантона, доколе китайский офицер, отнявший тесак, не вручит оного перед фронтом гардемарину с извинением. Негоциации (переговоры. — В. М.) наши о сем новом предмете ссоры продолжались до полуночи: они предлагали возвратить тесак, а я отказывался принять оный иным образом, кроме предложенного сначала. Ночные переговоры окончились безуспешно; но в 8 часов утра толмач, явясь, объявил мне, что если мы выйдем на улицу перед факторией, то нам возвратят тесак предложенным мною образом. Взяв офицеров своих и около 20 хорошо вооруженных матросов, я вышел к китайскому караулу, офицер коего, приблизясь ко мне, предложил мне тесак; но я указал на маленького гардемарина, коему он его и вручил; храбрый гардемарин наш, прижимая тесак к сердцу своему, сказал китайцу: «Благодари судьбу свою, что руки мои были связаны, а то не видать бы тебе сабли моей, не почувствовав лезвия оной!»

Окончив дело сие и видя, что нет средства перевезти провизию для адмирала, я, собрав мои чемоданы, пустился в путь. Едва оставил я Кантон, как вицерой захватил всю факторию мою со всеми припасами и вещами; да сверх того несколько пушек, спасенных мною со сгоревшего в Вампоа корабля[79].

Вице-адмирал Дрюри, уверившись совершенно в невозможности иметь свидание с вицероем или получить удовлетворительный письменный ответ на его требование и видя возрастающие трудности в снабжении припасами эскадры и компанейских кораблей, решился употребить последнее средство, т. е., испугав вицероя, заставить его согласиться. Мера сия, однако ж, была весьма неблагоразумна, особливо же после всего того, что он о сем слышал от других. На вопросы же его, будут ли китайцы отражать силу силою, я откровенно сказал ему мнение свое, что китайцы, зная через знакомых своих, компанейских капитанов, что он не имел от своего правительства приказания действовать неприятельски, решительно думали, что он не осмелится стрелять по них. Он покраснел и, казалось, был недоволен ответом моим, прибавив: «Увидите, что я пойду в Кантон и силою возьму то, чего не хотели дать мне добровольно; в доказательство же вы сами пойдете со мною в моем баркасе послезавтра рано».

В назначенный час я не упустил явиться к адмиралу и, взошедши на палубу фрегата, увидел множество капитанов и офицеров, принимающих свои инструкции; вокруг же фрегата собрался целый флот гребных судов числом более 40, каждое имея двенадцатифунтовое орудие и полный комплект людей, вооруженных саблями, пистолетами, ружьями и ручными гранатами. Адмиральский же 18-весельный катер, вооруженный 18-фунтовою медною пушкою, имел 30 морских солдат кроме матросов, кои все были также вооружены.

Сам адмирал, капитан Флитвуд Пеллю, капитан Досон, сэр Вильям Фрезер, португальский толмач и я занимали места на баке. Видя, что Фрезер и я вооружены только тонкими шпагами, адмирал схватил два широких абордажных ножа и, подавая оные нам, сказал: «Вот, господа, два верных клинка; в случае нужды можете их употребить». Тут я не шутя подумал, что он намерен дать порядочный урок китайцам. Таким образом, мы отправились с флотом нашим к Кантону, но, приблизясь к первой крепости, заметили, что поперек реки протянут канат, к коему прикреплен мандаринский бот с толмачом, коему поручено было объявить нам, чтобы мы выше в реку не шли, в противном случае по нас будут стрелять с кораблей и с крепостей. «И если вы, — прибавил он, — после сего извещения не оставите намерения вашего, то сами отвечайте за неприятные последствия». Адмирал отвечал, что он один на своем катере желает поговорить с мандарином, командующим военными судами. «Вы можете объяснить желания ваши здесь через меня, и я не советую вам идти далее». — «А я, — отвечал адмирал, — решился приблизиться к военным судам, кои вот там стоят». И, скомандовав, мы скоро приблизились к оным. Число их простиралось до 20; все стояли на море одно близ другого поперек реки, полные вооруженных людей, а пушки четырех из них наведены были в одно место прямо на нас. Когда мы приблизились к ним на сто сажен и когда наш толмач, встав, начал говорить им по-китайски, фитили их были вдруг приложены к затравкам, и порядочный залп осыпал нас картечью; все крепости и корабли в то же время выстрелили по нас. Они дали по нас не менее ста залпов; но, видно, были такие плохие артиллеристы, что ранили одного только из солдат наших, сидевшего за мною; однако же мы все забрызганы были водою от сыпавшихся около нас ядер и картечи. В сие время я привстал в одно время с капитаном Пеллю, а адмирал сказал нам, чтоб мы сели на свои места; но я отвечал ему, что я не очень люблю сидеть, когда в меня стреляют. «И я также, — прибавил Пеллю, — посему позвольте нам дать знак прочим судам нашим присоединиться к нам, и мы дадим славную таску китайцам!» Адмирал, не отвечая ничего, бросил на нас грозный взгляд и приказал рулевому квартирмистру править прямо в середину китайских лодок, чем заставил китайцев стрелять через нас, ибо они опасались убить кого-либо из своих. Сим путем возвратился он к протянутому канату, где стояла наша флотилия, и китайцы тотчас прекратили пальбу. Бросив якорь, мы принялись завтракать и в то же время начали снова переговоры с китайским толмачом; но видя, что от него ничего добиться нельзя, адмирал возвратился с гребными судами в Вампоа и после ответа, данного ему мною на катере, совершенно переменил обращение свое со мною, так что с тех пор я уже ни одного слова не слыхал от него до отъезда его из Китая; поелику же он решительно отказался взять провиант и амуницию, мною для него купленные, то я через сие понес потерю более 4000 фунтов стерлингов (до 100 000 рублей) за одно сказанное мною слово. Может быть, я и виноват, что не удержался, но можно ли не чувствовать досады, видя, как по храбрым британским морякам трусливые китайцы стреляют безнаказанно? А тем более что над головами нашими развевался адмиральский английский флаг, часто заставлявший трепетать целые флоты.

Через несколько дней после сего происшествия адмирал возвратился с эскадрою в Макао, посадил войска на суда и, отправившись, восстановил мир и торговлю между компанией и китайцами и дал случай сим последним безмерно хвалиться тем, что заставили англичан отказаться от своих намерений.

Адмирал Дрюри был честный и храбрый офицер, но в пламенном желании своем заставить китайцев согласиться на его требование зашел слишком далеко и превзошел данную ему власть, так что, когда они начали стрелять по нему, чего, по мнению его, они никогда не посмели бы сделать, он почувствовал, что ему остается или оставить дело сие, или начать открыто неприятельские действия, чем вдруг остановилась бы вся китайская торговля, столь прибыльная для Ост-Индской компании; посему он весьма благоразумно поступил, удалившись, хотя я должен признать, что если бы я был на его месте, то не мог бы отступить, не померявши сил своих с китайцами. По отбытии эскадры неприязненность китайского правительства ко мне возросла до того, что мне запрещено было жить в Кантоне, и я принужден был почти за ничто продать дом мой, который приносил мне 2000 пиастров чистого дохода. Г. Робертс делал в пользу мою представления китайцам, объясняя, что, как английский подданный, я исполнял только долг свой и что, следовательно, я имею такое же право на их покровительство, как и все прочие члены английской фактории, но все тщетно; почему он мне тайно советовал удалиться и пожить в Макао около году, и что как на будущий год ожидают новых мандаринов в Кантоне, то к тому времени все будет забыто. Он же достал для меня позволение отправиться туда по ближайшей дороге, то есть внутренним проливом, в особом закрытом китайском боте. Суда сии имеют весьма высокие края, просторны и чрезвычайно удобны. Наверху сделан род палубы, на коей можно ходить и сидеть, наслаждаясь вечернею или утреннею прохладою. Один знакомый мой с племянником своим, мальчиком лет тринадцати, отправился со мною и был мне, как впоследствии оказалось, весьма полезным. Мне случилось перед тем ехать в подобном китайском боте: быв застигнуты безветрием, заставившим нас бросить якорь при самом входе в пролив, вдруг мы увидели, что к нам приближаются несколько разбойничьих судов; в то время не было со мною никакого оружия. Рыбаки, ловившие рыбу между нами и разбойниками, увидев их приближение, тотчас подняли якоря и бросились с поспешностью к берегу. Когда они проходили мимо нас, мы уговорили одного из них, за хорошую плату, отвезти нас на берег, и я счастливо спасся, оставив судно в добычу разбойникам и потеряв при сем случае разных вещей, серебра и проч. более чем на 25 000 рублей. Посему я с тех пор закаялся ездить в китайских ботах, не снабдив себя оружием. Сопровождавший меня в нынешней поездке приятель смеялся над моими опасениями и над намерением моим взять с собою все свои ружья и винтовки, коих у меня было тринадцать и к коим я прибавил еще три ружья для знакомого моего, да пару пистолетов с саблею. Разумеется, порох и пули не были забыты. Мы имели прекрасный переезд до самой последней деревни внутреннего пролива, где я приказал гребцам остановиться на ночлег, ибо я знал, что пираты посещают места сии; но как время было прекрасное и лунная ночь, то знакомый мой полагал воспользоваться отливом и постараться к утру другого дня прибыть в Макао. Но, когда проехали мы около пяти миль, отлив окончился, и свежий с моря ветер заставил нас остановиться. Ночь была прелестная, и я не мог решиться лечь спать, хотя уже было около полуночи. Я бы должен был упомянуть, что в тот день я привел в порядок все свои ружья, зарядил их и, как должно, расположил, к великой забаве приятеля моего, который смеясь говорил мне, что, верно, мне так часто случалось терпеть от пиратов, что я только и думаю об них. «Пуганая ворона и куста боится!» — «Не мешает быть готовым на всякий случай», — отвечал я. Мы долго ходили по палубе, разговаривая; но, наконец, приятель мой с племянником, видя, что я не думаю ложиться спать, начали уговаривать меня и решились сами предаться в объятия Морфея. Все мои описания красоты природы при лунном свете не могли отклонить их от сна, и они уже отправлялись; но, наконец, мы положили еще раза четыре пройтись по палубе и потом всем идти спать. Во все сие время я чувствовал какое-то беспокойство, отклонявшее сон от глаз моих. Вдруг, обратив взор к берегу, я заметил три больших бота под парусами, кои приближались к нам, пользуясь приливом, и я тотчас узнал, что это были разбойничьи. «Вот, — сказал я приятелю, — вот и дождались гостей! Приготовимся принять их хорошо», — и тотчас приказал своим и моего приятеля слугам, китайцам, коих было шестеро, принести все мои ружья и амуницию на палубу. Но приятель мой, уверяя меня с улыбкою, что это таможенные мандаринские суда, предостерегал меня, чтобы я не стрелял против них. Главный слуга мой подтверждал то же; но я лучше их знал, в чем скоро и сами они уверились, ибо едва поравнялись те суда с нами, как пловцы тотчас убрали паруса и гребли прямо на нас. Тогда я приказал слугам собрать сколько можно полных и пустых бутылок и иметь их в готовности, когда я прикажу начинать действовать. Слуги, видя твердое намерение наше защищаться, объявили, что они готовы делать все, что я прикажу. Но гребцы, числом сорок человек, решительно объявили, что, разбойники ли это или мандарины, им все равно, и если те пересилят, то во всяком случае заплатят головами, почему и не хотят драться, и действительно, собравшись кучею, легли под лавки. Я не упустил выругать их всеми бранными словами, которые я знал по-китайски, а между тем приготовился к защите и для начатия сражения взял длинное ружье, заряженное 14 малыми картечами, Во все сие время главный слуга мой, опасавшийся мандаринов больше, чем самого черта, удерживал меня за руку, прося не начинать стрелять; «ибо, говорил, если это мандарины, то они сами не начнут». Едва успел он кончить, как опередивший товарищей своих пират выстрелил по нас из фальконета, и пуля ударилась прямо близ меня в шест. Я отвечал из длинного ружья, засим из винтовки, а потом из других ружей, и хотя сначала видели мы, что у них на каждой стороне было 12 или 15 гребцов, однако ж мы так отделали их, что они не могли решиться на абордаж; и их отнесло под корму к нам; тогда они опять выстрелили по нас, а потом начали кидать камнями. Между тем приятель мой беспрерывно заряжал ружья, и, когда второй бот подъехал к нам близко и один разбойник бросил крюк, чтоб прицепиться, я выстрелил ему прямо в грудь из пистолета, и он упал, а вместе с тем отнесло и бот. Тогда я приказал своим слугам кидать в них бутылками, что они весьма исправно делали, а я между тем стрелял в них и, выстрелив раз десять, заставил и сей бот удалиться. Теперь оставалось нам разделываться с третьим и последним ботом, который прицепился к нам с противоположной стороны. Мой повар, который варил там рис на ужин слугам, увидев это, бросил на головы им кипящую воду, угли с огнем и горячий рис, чем привел их в немалое замешательство. Между тем я успел перенести батареи мои на ту сторону и начал по них стрелять, но они, несмотря на то, старались вскарабкаться на высокие стороны судна нашего. Тут гребцы наши, усмотрев, что нам остается разделываться только с одним ботом, явились со своими бамбуковыми тростями и копьями к нам на помощь, и вскоре, сделав еще пять или шесть выстрелов, мы одержали совершенную победу. Все сражение едва ли продолжалось более 20 минут, но оно было жаркое, и пальба не умолкала благодаря проворству и мужеству приятеля моего, который, хотя был еще и молодой человек и только в первый раз в огне, но показал хладнокровие и распорядительность, которые мне весьма понравились.

Мы после узнали, что боты сии принадлежали к известной Черной эскадре разбойников, находившейся под командою одной жестокой женщины, которая никогда не щадила пленных. Китайцы сказывали нам, что они слыхали от рыбаков, что мы многих убили и ранили. Действительно, нетрудно было попадать в них; ибо мы, во-первых, были гораздо выше их, а во-вторых, у них было много народа, от 30 до 40 человек в каждом боте. «Слава Богу, — сказал приятель мой, когда сражение кончилось, — никогда вперед не буду я смеяться над принимающими предосторожности, и конечно, если бы я сначала знал, что это пираты Черной эскадры, то я, может быть, не имел бы того присутствия духа и был бы худой вам помощник, а я точно до самого почти конца думал, что это мандарины, и потому ни разу не решился сам выстрелить по ним; но уже при конце, видя, как вы их отделали, я не мог удержаться, чтобы самому не выстрелить по ним хоть раз, и потому-то вы ждали ружья так долго, когда последний бот к нам прицепился!»

Как бы то ни было, но, во всяком случае, плохо бы мне было, если бы вместо китайских европейские пираты были в таком числе; ибо, хотя удалось бы нам убить половину из них, другая бы половина взяла нас.

Из всего сего читатели увидят, что китайцы храбростью хвалиться не могут, это не из числа их достоинств. Я мог бы рассказать еще много подобных происшествий, но и настоящих достаточно, чтоб показать храбрость и военное искусство китайцев.

Мне однажды случилось с восемью английскими матросами согнать 60 китайцев с палубы.

Не могу не упомянуть еще, что в бытность мою в Кантоне однажды ночью на улице напали на меня пять человек разбойников: двое из них имели сабли, а другие — палки бамбуковые, у меня же была только толстая и тяжелая суковатая палка. Вначале мне удалось сбить с ног одного из вооруженных саблею, так что тот уже не принимал участия в побоище; другой же после сего стоял уже в почтительном расстоянии, размахивая саблею, так что мне оставалось только обороняться от палочных ударов, кои по временам тяжко сыпались на меня; таким образом дошел я до ворот дома своего, и дворник мой выбежал ко мне на помощь, но они тотчас сбили его с ног, а я, пользуясь сим, ударил так сильно одного из них, что тот зашатался; прочие же все бросились бежать. Однако же одного главного поймали, и полиция строго его наказала. Ему надели на шею тяжелую деревянную доску с отверстием и ежедневно, в продолжение целого месяца, приводили к моей фактории с надписью его проступка. При сем нужным считаю заметить, что это был первый случай, что китайца наказали за оскорбление европейца.

Между разными случившимися во время пребывания моего в Кантоне происшествиями не могу пройти молчанием следующего, в коем я имел некоторое участие, и тем более, что по прошествии нескольких лет, когда мне случилось пристать к одному из Сандвичевых островов, первый встретившийся мне европеец был тот самый молодой человек, коему я имел счастье помочь в Кантоне, как то читатель увидит.

Один молодой человек, именем К-к, рожденный от зажиточных родителей в Нью-Йорке, был весьма ветреного и беспокойного нрава и, промотав значительную сумму денег, навлек на себя неудовольствие отца своего, который наконец отказался помогать ему или платить за его расточительность, чем привел его в крайнее затруднение. В сем положении он обратился к некоторым из своих родственников и знакомых, но, нашед там одно сожаление и холодный отказ, до того возненавидел образованный свет, что решился поселиться и кончить дни свои между дикими жителями одного из островов Тихого моря (Тихого океана. — В. М.). Тщетно долгое время искал он случая отплыть прямо в Южный океан; наконец посчастливилось ему встретиться с знакомым капитаном, отправлявшимся в Кантон и предложившим ему перевезти его туда, уверяя, что ему уже легко будет оттуда отправиться на острова Тихого океана. Воспользовавшись сим, он прибыл в Кантон и остановился в американском трактире, близ коего мой дом находился, так что его комнатка была почти против моих окон. Уже около месяца прошло с его приезда, и я заметил, что он задумчиво бродил без цели по улицам, имея вид человека, решающегося на какое-либо отчаянное дело; о сделанном мною на счет сего молодого человека замечания я не преминул сообщить хозяину трактира и просил его наблюдать за ним.

Возвращаясь однажды домой часу в 7-м вечера, я встретил бегущего опрометью ко мне мальчика из трактира и зовущего меня отчаянным голосом, говоря: «Ради Бога, поспешите подать нам помощь: остановившийся у нас иностранец, отравив себя, лежит замертво на полу». Не отвечая ему, я бросился к себе наверх в кабинет и, отыскав между запасом моих медикаментов сернокислый цинк, отвесил два приема оного: один в 20, а другой в 40 гранов, и с сим запасом поспешил в комнату иностранца. Здесь увидел я его без движения, лежащего на полу и, по-видимому, совершенно мертвого, но нашел, что в сердце еще было слабое биение. В то же время достал я горячей воды, распустил в ней 40 гранов цинка и старался влить раствор сей ему в горло. В сем успел я с немалым трудом, ибо нужно было разжать ему рот и привязать между зубами две серебряные большие ложки, дабы рот не мог затвориться. Потом, отыскав круглую палочку из китового уса и навертев на конец оной тряпочку, я с трудом втиснул оную, через горло его, в желудок; находя, что и сие не помогает, я влил ему и второй прием цинка и через несколько минут снова вложил китовый ус в желудок. Через четверть часа больной вздрогнул, и с ним начали делаться такие конвульсии, что едва четверо сильных людей могли его удержать; наконец, однако ж, в желудке сделалось движение и произошла сильная рвота, посредством коей он выбросил более двух унций опийной тинктуры, которую он прежде принял, чтоб окончить жизнь свою. Ужасные спазмы и конвульсии последовали за сим, и одни старания наши держать его и привязывать предохранили его от совершенного разбития себя. Мы не переставали поить его теплою водою, чем и остальной опий был извергнут; потом дал я ему теплого уксусу с водою, после чего он начал произносить слова. Голос его был слаб, а дыхание уподоблялось сильному храпению человека в глубоком сне.

Таким образом, превозмогши главное затруднение, я увидел, что он потерял все силы и его начала одолевать сонливость, которой если бы дозволить усилиться, то он никогда бы уже не проснулся; ибо известно, что людям, спасенным от опия, если дозволить уснуть, они сном сим оканчивают земное поприще. Для предупреждения сна давали ему пить уксус с водою ежеминутно, и я приказал двум человекам шатать и трясти его, коль скоро они заметят, что он засыпает. После трех- или четырехчасового шатания я дал ему проглотить чашку крепкого бульона и потом кусочек хлеба; через два часа силы начали возвращаться, и он мог уже пройтись по комнате. Потом уже я дозволил ему отдохнуть, приказав, однако же, слугам наблюдать, что коль скоро он начнет тяжело дышать или храпеть, тотчас его разбудить. Однако ж сон его был тих, и он утром проснулся совершенно здоровым, чувствуя только некоторую слабость.

Когда я пришел навестить его, он, задумавшись, сидел, но едва увидел меня, как бросился ко мне и, обняв мои колени, горько заплакал. Я поднял его, но он был так растроган, что только по прошествии нескольких минут мог начать говорить. «Чем могу изъявить мою признательность за труд ваш спасти жизнь, которая недостойна спасения!» Я ободрил его, прибавив, что, вероятно, он встретил в жизни жестокие несчастия, когда мог решиться на столь отчаянное дело, и что, без сомнения, он знал всю гнусность и беззаконие покушения на свою собственную жизнь. Он отвечал только: «Боже! Прости мое прегрешение». — «Будьте откровенны, — сказал я, — вы видите, что я друг, желающий вам добра, и если кошелек мой или совет могут быть вам полезны, то я готов, если узнаю только, каким образом могу вам служить; что могло побудить вас к тому ужасному поступку, как могли вы решиться предстать перед создателем вашим без его дозволения?» Он, проливая источник слез, упал на колени и, казалось, усердно молился и раскаивался в своем преступлении. «Теперь, — сказал он, — молитва успокоила меня, и я могу объявить вам, что, приехав сюда, я надеялся найти способ переехать на Сандвичевы острова, но вот уже более месяца живя здесь и истратив все деньги свои, вошел в долги и, не видя средств избавиться от беды, выпил опиуму, чтоб положить конец моим несчастиям». — «Молитесь только Богу, — сказал я, — и при вашей молодости с прилежанием и стараниями вы не пропадете».

На другой день, расплатившись с его трактирщиком, я доставил ему офицерское место на корабле, отправлявшемся в Манилу и на Сандвичевы острова. Он казался весьма довольным и благодарным и через несколько дней отправился по назначению, и я не встречался с ним до прибытия моего на Сандвичевы острова в 1820 году.

При сем случае, вероятно, читатели мои не сочтут излишним, если я расскажу им дальнейшие похождения сего молодого человека.

Когда первый восторг его от нашего неожиданного свидания прошел, я пригласил его в каюту к себе, представил жене моей и просил рассказать мне похождения свои со времени нашей разлуки в Кантоне; он с удовольствием согласился и сказал мне, что шкипер корабельный, коему я его поручил, был весьма добрый и к нему снисходительный человек и объяснил ему, в чем будет состоять его должность, обещав во всяком случае помогать ему. «Путешествие наше, — продолжал К-к, — было продолжительно, потому что мы останавливались в Маниле и на Гуаме, одном из Марианских островов, для торга и снабжения себя припасами. Шкипер был весьма доволен мною, но однообразная корабельная жизнь не нравилась мне, так что задолго еще до прибытия на Сандвичевы острова я решился оставить судно с тем, чтобы никогда более на оное не возвращаться, ибо, по внимательном рассмотрении своих собственных чувств, я открыл, что порядок и строгая дисциплина, коей всякий служащий на корабле необходимо подвергается и без коей нельзя с успехом управлять кораблем, соделывали меня несчастным, тем более что, привыкнув к вольной, беспорядочной жизни, я не мог, при всем желании, переносить корабельного порядка. Едва только мы прибыли к Сандвичевым островам, как я просил шкипера уволить меня от службы его; он сначала казался не только удивленным, но даже обиженным и спросил меня, разве я недоволен его обхождением; но когда я объявил, что я совершенно доволен и признателен за все его ко мне ласки и что я уже прежде решился поселиться на сих островах и провести там остаток дней своих, он казался совершенно удовлетворенным моим объяснением. К сему он прибавил, что если бы я перешел на другой корабль, то ему сие было бы неприятно; но поелику я решился там остаться, то он не только сему не противится, но, напротив того, представит меня королю сих островов, с коим он давно знаком и который весьма его любит: ибо, сказал он, сюда приезжает слишком много мошенников из Европы, и потому король без особой рекомендации затрудняется принимать; и действительно, рекомендациею шкипера приобрел я тотчас доверенность короля и благорасположение королевы и всей королевской фамилии. Через несколько месяцев после сего одна из принцесс королевского дома, двоюродная сестра короля, влюбилась в меня, и я, хотя с некоторым трудом, получил, наконец, по желанию королевы-матери и по настоянию короля, который меня весьма любит, руку сей принцессы и сделался князем страны сей. Теперь я управляю областью и получаю как от приданого принцессы, так и от платимого крестьянами моей области оброка, состоящего из свиней, рыбы, ямов, тарров[80] и других произведений страны значительный доход и, проводя независимую, хотя и дикую жизнь, считаю себя весьма счастливым, и при сем случае не могу не изъявить вам, какую я чувствую благодарность к вам за мое спасение в Кантоне; почту себя счастливым, если могу вам в чем-либо быть здесь полезным».

Я благодарил его за предложение, объявив ему, что считаю себя совершенно вознагражденным, видя его счастливым. На другой день привел он к нам жену свою принцессу. Она нам весьма понравилась: красива собою, прекрасного роста и хорошо сложена; жаль, что слишком смугла; имеет прекрасные блестящие глаза и ряд белейших зубов; нрава веселого и развязна. Я слышал потом от самого короля, что приятель мой был человек хороший, но весьма ленив и вел беспорядочную жизнь; без сомнения, жизнь его была уж слишком беспорядочна, если и самые дикари могли то заметить.

Из расспросов знакомца моего и других островитян узнал я, что некоторый род удельной системы правления господствует на сих островах. Крестьяне приписаны к земле, с которою и передаются, уступаются или перепродаются. Первоначально ли система сия существовала на сих отдаленных островах или введена была впоследствии испанцами, есть вопрос еще не разрешенный. Военная одежда их, некоторые обычаи и многие слова языка имеют разительное сходство с испанскими, которое до того простирается, что можно даже верить, что испанцы открыли острова сии задолго до того времени, когда оные сделались известными другим европейским мореплавателям; но что, как мы имеем примеры, от неверного означения широты и долготы островов, в то время от неисправности инструментов весьма естественного, острова сии были потеряны и забыты. Особенно в военном костюме их поражает сходство с римскою каскою и испанским плащом или римскою тогою.

Во время моего прибытия к островам сим король имел большие несогласия с непокорными вассалами своими, т. е. с теми из удельных князей, кои считали себя только в весьма малой зависимости от короля. Спор их происходил, во-первых, о религии: истребив недавно идолов и отрекшись от идолопоклонства, они пребывали в нерешимости, какую веру принять; и во-вторых, о власти, какую имеет король над удельными князьями. Король спрашивал мнения моего о сих спорных пунктах, и я объявил ему, что народ без религии не лучше собак, и советовал ему без замедления сделать выбор: ибо безнравственность и порочная жизнь, к коей уже привыкают его подданные со времени уничтожения идолослужения, укоренятся и соделают их развратными, следовательно, будет весьма затруднительно ими управлять.

Он задумался и казался в глубоком размышлении, и потом вдруг воскликнул: «Все, что вы сказали, совершенно справедливо, и я уже заметил великую перемену в подданных моих, равно и князья-вассалы мои сделались весьма непокорными. Я думаю, что мне придется или послать, или самому поехать просить помощи у друга моего, короля английского. Теперь же нужна мне ваша помощь: я намерен созвать совет князей и, разумеется, приглашу в оный и тех из них, кои управляют областями, мне преданными; надеюсь, что вы с своей стороны не откажетесь объяснить тем из них, кои желают независимо от меня обладать некоторыми островами, сколь несправедливо и достойно порицания их поведение. Скажете ли вы им, что они худо поступают?» — «Без сомнения, скажу, — отвечал я, — тем более, что я недавно узнал, что один из них, по прозвищу Питт (Краймаку), ваш первый министр, человек с большим умом, управляет ими, и если он пойдет против вас, то плохо будет; но не беспокойтесь, государь, я от приятеля своего все узнал и постараюсь обратить замыслы их в ничто, настращав их». Он, казалось, был в восхищении и тогда же приказал созвать совет в известный день, дав довольно времени преданным ему вассалам прибыть из отдаленных провинций.

Между тем я услышал, что Питт пришел в крайнее беспокойство, узнав о моих продолжительных с королем совещаниях, и начал употреблять все старания, чтоб уверить меня в преданности своей к королю. Вероятно, он и был предан королю, но, видя, что многие могущественные удельные князья недовольны правительством и ни один из друзей короля не старается восстановить колеблющейся его власти, он, как хитрый политик, доколь не узнает, чья сторона одолеет, придерживался сильнейшей. Как бы то ни было, я решился начать атаку с него, как первого вельможи и человека, одаренного умом и имеющего великое влияние, смелым объяснением ему перед всем советом, дабы тем устрашить и прочих вельмож. Составив план сей, король приказал изготовить место для их принятия и доставил мне хорошего и смелого толмача, который знал по-английски и не страшился объяснять им мои мысли. В назначенный день, прибыв на сборное место, я нашел многочисленное собрание начальников; многих из них я никогда прежде не видел, и король тотчас меня им представил. Все главные вассалы здесь находились, исключая двух: один не мог присутствовать по дряхлости, а другой, брат старой королевы, чувствуя себя более других виновным, извинился под предлогом, что необходимое дело отозвало его на один малый остров, куда он накануне собрания и отправился. Король открыл заседание краткою, но сильною речью, в коей объявил им, что решился поддержать во что бы ни стало королевскую власть свою, переданную ему по наследству отцом его, и что он уверен, что все европейские державы будут ему в том споспешествовать. «Вот! — прибавил он, указывая на меня. — Генеральный консул величайшего и могущественнейшего императора, послушайте, что он скажет о сем предмете!» После сего, обращаясь ко мне, просил меня сказать им мои мысли. Тогда я через переводчика спросил их, есть ли между ними хоть один удельный князь, осмеливающийся не признавать короля или не считать себя подданным его. Всеобщий ответ был, что нет ни одного. Тогда, обратясь к Краймаку, я сказал: «Однако ж вы осмелились соединиться с честолюбивыми злоумышленниками, чтоб отторгнуть некоторые острова и объявить себя независимыми; я знаю, что в сем случае вы последовали советам некоторых поселившихся между вами европейских вероотступников, коих единственная цель состоит в том, чтоб, пользуясь междоусобием, учредить систему морских разбоев и тем расстроить и уничтожить вашу богатую торговлю, но план сей никогда не удастся: ибо все производящие в морях сих торговлю европейские державы вооружатся против сего и флотами своими уничтожат вас. Посему живите лучше в мире с европейскими государствами, кои могущественны и коих корабли ежегодно посещают ваши острова, снабжая вас всем нужным; почти все они признают короля вашего и посему дадут ему руку помощи. Следовательно, если вы здесь публично не объявите, что не имеете намерения восставать против его власти, я донесу об вас правительству моему как о бунтовщиках, и уверен, что и все другие, находящиеся здесь верные иностранные подданные последуют моему примеру».

Когда слова мои были передаваемы толмачом совету, черты лица Краймаку непрестанно изменялись, но едва успел я кончить, как он начал уверять меня, что все слышанное мною о нем не имеет ни малейшего основания и что он считает величайшим счастьем, что был верным другом и министром предшествовавшего государя, и равно гордится названием вернейшего подданного сына его, настоящего короля, и в доказательство того бросился перед ним ниц, воскликнув: «Я признаю короля Рио-рио полным государем, от подошвы ног до волос главы его, а себя его подданным! И пусть те, кои думают иначе, не следуют моему примеру!» Однако ж ни один не осмелился, какие бы чувства ни обуревали его в то время, и все до последнего пали ниц, изъявляя верноподданническую любовь к Рио-рио, сыну короля Тамеамехи.

При сем глаза короля блистали радостью, а народ, окружавший ставку, в коей мы находились, громко по-своему изъявлял удовольствие.

Сей удачный оборот совершенно уничтожил заговор князей и вельмож, и, когда мы остались одни, король со слезами на глазах благодарил меня за дружескую помощь мою и потом, позвав секретаря своего, родом француза, сказал ему: «Напиши великому императору Александру письмо от меня по-французски и проси его покровительства моим владениям». Действительно, я имел счастье письмо сие представить через начальство мое государю императору. Читатели найдут письмо сие в конце сей части.

Я вполне уверен, если бы тогда Российско-Американская компания рассудила послать людей для основания поселения на островах сих вместе с священником греческого исповедания, они бы приобрели совершенное влияние над народом и королем и имели бы в своих руках всю торговлю страны сей.

Жители Сандвичевых островов добры, тихи и гостеприимны. Во время моего там пребывания в 1820 году жители платили оброк господам и подати правительству произведениями земли, по-видимому, весьма охотно. Но с тех пор они приняли к себе миссионеров разных сект, коих различные догматы произвели великие беспокойства между невинными жителями. Король с королевою, отправясь в Англию, умерли там, и кормило правления досталось их малолетнему сыну, от коего большая часть царства отторгнулась честолюбивыми происками миссионеров. Фанатики сии заставляли бедных жителей истреблять друг друга и произвели более вреда, нежели самое идолопоклонство. Читатель легко постигнет, сколь должен был казаться для бедных, необразованных сандвичан затруднительным выбор, когда три или четыре миссионера различных сект старались объяснить простому и неученому уму их мелочные различия догматов их веры: и в то время, когда один указывал ему стезю в небо, другой уверял его, что путь сей ведет прямо к вечному проклятию, а что его дорога есть единственная истинная ко спасению. Малоученый европеец затруднился бы решить столь запутанный вопрос, что же должен был делать дикий человек, не имеющий и понятия о метафизических различиях, коими занимаются сии религиозные софисты? Я не намерен оспаривать, что они сделали некоторую пользу, но полагаю, что если положить в другую чашу весов зло, ими причиненное, то скоро перетянуло бы сие последнее.

Без сомнения, молиться Богу в известные часы, церковью назначенные, весьма нужно и полезно и есть непременный долг всякого истинного христианина; но миссионеры обратили сих бедных жителей в рабов изуверства своего, заставляя их проводить столько часов ежедневно в так называемых молитвах и чтении книг религиозных, что им не оставалось вовсе времени на работы, так что, наконец, система сия им до того опротивела, что они явно восстали против сих неблагоразумных пастырей[81].

Климат Сандвичевых островов есть, может быть, самый умеренный и здоровый из всех мест Южного (Тихого. — В. М.) океана; почва столь плодородна, что три жатвы маиса, или кукурузы, бывает в один год. Сахарный тростник достигает там невероятной величины; все плоды и растения тропические, равно и все европейские достигают возможного совершенства. Там нет ядовитых животных или насекомых, нет даже комаров и москитов, и даже хищных зверей. Мухи и блохи суть единственные неприятные насекомые, и от последних можно совершенно избавиться, живя в домах, возвышенных на 5 и 6 футов над землею. Прекрасная рыба, птицы и дичь в изобилии. Диких свиней множество. Жители предприимчивее и прилежнее прочих обитателей островов Тихого моря (океана. — В. М.) и любят делать дальние морские путешествия, отсего они хорошие матросы. Острова сии по географическому положению своему должны сделаться центральным складочным местом торговли европейской, индийской и китайской с северо-западными берегами Америки, Калифорниею и частью Южной Америки, равно с Алеутскими островами и Камчаткою. Следовательно, место сие весьма важно, и должно надеяться, что жители, будучи от природы склонны к добру, не будут испорчены миссионерами. Поелику я провел там более двух месяцев в то самое время, когда они ни к какой религиозной секте не принадлежали, то, конечно, мог бы заметить худые их качества. Некоторые старики продолжали исполнять обряды прежнего своего идолослужения, говоря, что они считают это необходимым, доколе их не научат чему-либо лучшему. Один из двоюродных братьев короля явно отказывался отречься от идолов, и был убит в сражении с королевскими войсками; с ним погибло много жрецов и приверженцев его. Звали его Киакуранни; он был молодой человек с большими достоинствами, коего король, как он мне сам неоднократно сказывал, чрезвычайно сожалел, потому, говорил король, что он убит за веру отцов своих. Он был храбр и щедр, и если бы ему удалось выиграть время, то почти все жители пристали бы к его стороне.

Оставляя с сожалением Сандвичевы острова, я был уверен, что в непродолжительном времени они образуются и займут почетное место между государствами земного шара, ибо народ, живущий в столь выгодных местах и расположенный от природы к добру, не может не сделаться богатым и счастливым.

ГЛАВА XVI

Постараюсь сообщить вкратце некоторые сведения о чае, который, будучи не только во всеобщем употреблении в Китае, но, можно сказать, во всем свете, без сомнения, заслуживает внимание всех.

Сведения сии собраны мною от разных лиц, из коих многие ежегодно ездили в провинции, где растение сие обрабатывают. Единообразность сих, от разных лиц полученных, сведений дает мне возможность считать оные довольно верными.

Чаи, известные по коммерции[82] с Европою, в Кантоне бывают четырех разных видов и называются: Бохя[83], Анкей, Хайсон и Сингло; кроме сего, есть и другие роды, но оные добываются в малом количестве и почти никогда не вывозятся за границу, а употребляются внутри государства и продаются по весьма высоким ценам.

Бохя и Анкей суть два вида, из коих приготовляются все сорта черного чая.

Черные чаи 1-й сорт: Бохя и Анкей-Бохя. Первый из них, собственно называемый Бохя, есть самый простой сорт из сего вида и продается в Кантоне от 12 до 14 таелей за пекуль[84].

Анкей-Бохя есть низший сорт из вида Анкей, хуже вышеозначенного, и пекуль оного продается от 8 до 10 таелей.

Все чаи с предшествующим именем Анкей всегда хуже тех, кои называются Бохя. Бохя и Анкей суть названия уездов одной провинции.

2-й сорт, Бохя-Конгу и Анкей-Конгу: сии чаи лучше предыдущих и продаются: первый от 18 до 22, а последний от 15 до 18 таелей за пекуль.

3-й сорт, Бохя-Кампой и Анкей-Кампой, еще лучше прежних и ценятся: первый от 24 до 27, а последний от 22 до 24 таелей.

4-й сорт, Бохя-Сушонг и Анкей-Сушонг: пекуль первого продается от 26 до 46, а второго — от 20 до 30 таелей. Кроме сего есть высшие сорта Сушонг, кои имеют вкус и запах превосходный и ценятся от 60 до 80 таелей; другие же, перемешанные с цветами, как-то: Фа-Хюн-Ча, Поу-чонг-ча, Сунг-чи-ча, Люнг-тюнь-ча и проч. Из вида Анкей также есть цветочные чаи, но, не имея отличного вкуса, недорого продаются, а именно от 12 до 18 таелей.

5-й сорт, Бохя-Пеко и Анкей-Пеко, или, лучше сказать, Пахо[85] по произношению китайцев: первый продается от 40 до 120, а последний от 32 до 42 таелей за пекуль. Пахо приготовляется из молодых, еще не совсем распустившихся листьев, и на коих есть еще беловатый пух, по цвету коего европейцы несправедливо дают оному название цветочного. Цветы чайного дерева похожи видом и величиною на шиповник и цветом белые или светло-розовые.

Пахо редко бывают совершенно белые, но всегда смешаны с старыми листьями темного цвета.

Самого лучшего сорта (с длинными белыми листьями без малейшей примеси желтого) привозят в Кантон не более двух или трех пекулей и несколько менее того в Кяхту для продажи русским. Второго же сорта Пахо, не столь белого, привозят много в Кяхту, и чай сей продается в Петербурге и Москве до 25 рублей за фунт. Черные чаи по натуре и по образу приготовления здоровее зеленых чаев, кои иногда европейцами предпочитаются. Лучшие сорта зеленых чаев намазываются крахмалом из рису и свертываются пальцами, а потом сушатся на медных досках. Черные чаи и низшие зеленые сушатся в бамбуковых корзинах, хотя некоторые также приготовляются руками.

По мнению китайцев, зеленый чай действует на нервы, и потому в Китае мало употребляется. Иногда китайцы красят зеленые чаи прусскою синькою, отчего оные делаются весьма вредными.

Зеленые чаи, 1-й сорт, Хайсон и Сингло-Хайсон (высшей цены). Все зеленые чаи с предыдущем именем Сингло ниже Хайсона. Хайсон-Чулан продается даже по 2 ¹/₂ таеля за катий, то есть 250 таелей за пекуль. Но большею частию продается ящиками в десять катий весом, по 80 и 90 рублей за каждый. Лучшего Хайсон-Чулана ящик продается по 200 рублей. Сингло-Чулан дешевле, но так похож на Хайсон, что иностранцам трудно различать их без помощи китайского браковщика. Есть еще сорт, называемый Хайсон-Гоми, которого лучший разбор почти столь же дорог, как и Чулан.

2-й сорт, Хайсон и Сингло-Хайсон. Сии сорта продаются: первый от 50 до 60, а второй от 44 до 50 таелей.

3-й сорт, Хайсон-Порох и Сингло-Порох; первый продается в виде круглых кусков, подобных ядрам, от 80 до 120 таелей, а второй от 50 до 70 таелей за пекуль.

4-й сорт, Хайсон-Юнг-Хайсон и Сингло-Юнг-Хайсон суть высевки предыдущего, порохового, и продаются от 25 до 42 таелей.

5-й сорт, Хайсон-Скин и Сингло-Скин, есть низший сорт зеленого чая и продается от 22 до 30 таелей за пекуль.

Обыкновенно в Англии продаваемый зеленый чай называется Сингло и покупается от 22 до 25 таелей. Особый разбор сего чая, называемый Тванкей, в большом количестве покупается для отвоза в Англию. Ниже сего сорта и дешевле не бывает, кроме поддельного, который покупают только новички в торговле, Впрочем, надобно быть весьма осторожным в выборе чая, ибо весьма легко можно и обмануться.

Китайцы пьют чай из больших чашек с крышкою, без молока и сахара; количество чая иными даже взвешивается и потом кладется в чашку, и кипящая вода наливается; через одну или две минуты крышку снимают, и китаец наслаждается паром от чая; потом пьют оный совершенно горячий, так что только по капельке можно брать в рот, чтоб не обжечься. Потом снова наливается вода, и так повторяется раза три или четыре.

Доброта чая зависит от времени, когда оный собирают, и от приготовления. Последнее приготовление есть сушение, состоящее в том, что чай всыпают в цилиндры из листового железа и держат перед огнем для того, чтоб дать оному необходимую хрупкость и запах; лучший чай, если отсыреет, тотчас теряет свой запах, но когда его высушат, то снова получает оный. По высушке чай укладывается в ящики[86].

Простой черный чай укладывается в Кантоне в ящики и утискивается голыми ногами грязных работников. Хорошо, что те, кои пьют сей чай, не видали, как оный укладывают; в противном случае, вероятно, опротивел бы им сей напиток. Лучшего сорта чаи укладывают руками, и для сего избирается сухая погода, ибо от сырости оный портится; для сего в сырую погоду не укладывают.

Когда же чай хорошо уложен в свинцовом ящике и прикрыт листьями сахарного тростника и все сие вложено в деревянный оклеенный ящик, то сырость уже пройти не может.

Китайский браковщик чая сначала раздавит оный пальцами, чтоб видеть, хорошо ли высушен; потом, подышав на оный, подносит к носу, чтоб узнать запах. Наконец, наливает на чай кипятку в закрытой чашке и, понюхав, оставляет открыто до другого дня для узнания цвета. Количество чая, положенное в чашку, осторожно взвешивается, и притом употребляется вода, которую вскипятили в каменном сосуде. Из сих мелочей видно, что при выборе чая должно соблюдать большую точность и осторожность.

Если я ошибочно в чем-либо представил китайское правительство, то зрение и слух мой меня обманывали, и, при всем старании моем, я не мог открыть в оном того превосходства, которое выхваляли иезуиты и другие писатели. С сожалением я должен снова повторить, что китайское правительство представляет плачевную противоположность всему тому, что называется великим, благородным, честным и мудрым. В сношениях своих с иностранцами оно гордо, тщеславно и обидчиво, а слабо и порочно в своем внутреннем управлении; оно угнетает развитие способностей, утесняет народ, равняющийся числом населению почти целой Европы[87]. Сверх сего, не имея образованного войска, хитрый Китай заставил большую часть государств платить себе дань! Счастлива ты, земля чайных листьев, что можешь править дубовыми сердцами Альбиона и умерять жар британского льва волшебным питьем твоего чая, сим очаровательнейшим из всех напитков! Вот материалы, составляющие магию, предохраняющую доселе тщеславных, но трусливых куазов[88] от могущественных когтей благородного животного, коего ярости еще никакое на земле утишающее питье, кроме чая, усмирить не могло! Не удивлюсь, однако ж, если вскоре Альбионский лев восстанет от бесчувствия, в которое он был погружен парами сего очарованного напитка, и если вместе с сими парами совершенно разлетится и большая монополия. Впрочем, сколь ни желательно пользоваться свободною торговлею с Китаем, однако ж, собственное мое мнение, основанное на долговременном опыте, не согласно с сим желанием. Исключительная монополия может быть вредна, но открытая торговля еще вреднее. Мне случалось видеть, что частные люди никогда не могли так выгодно совершать условий и покупок, как британская компания. Китайцы издревле привыкли к компаниям, и к ним более, чем к частным людям, имеют доверие. Члены компании Хонг часто испытывали благодетельное влияние английской компании у высших кантонских мандаринов, и следовательно, чувствуют честь и выгоду иметь столь могущественного друга. Если рассудить о всех требованиях, досадах, поборах и притеснениях, коими подавлена ныне торговля могущественной компании (на которую китайские купцы более надеются, нежели на мандаринов), то при свободной торговле все неудобства сии неминуемо увеличатся. Если доверие уничтожится (что необходимо последует), при свободной торговле частные торговцы будут совершенно в руках местных мандаринов-лихоимцев; ибо я уверен, что китайская компания не возьмет на себя ответственности за поступки всех приезжающих в Китай бродяг.

Жаль мне, что я не могу согласиться с мнением о свободной торговле, которое почти всеми принято; и я уверен, что, доколе не заставят китайское правительство переменить совершенно политику свою в отношении к иноземцам, до тех пор самый выгодный образ торговли с Китаем будет посредством компании, на каком бы то основании ни было.

Чай, сделавшись ныне любимым напитком всех почти стран, нигде не производится, кроме Китая. Потому должно или отказаться от своего вкуса и от выгод, кои торговля чаем доставляет Англии и другим государствам, или в молчании соглашаться до времени на условия, кои тщеславным владельцам оного угодно нам предписывать.

ГЛАВА XVII

Земледелие без торговли и мануфактурной промышленности, вопреки мнению некоторых философов, вместо того чтоб поощрять развитие умственных способностей, скоро бы погасило соревнование и, вместо того чтобы доставлять средства предприимчивому уму, образовало бы народ, состоящий из непросвещенных и женоподобных хлебопашцев. В подкрепление своего мнения философы представляли примером Китай; но они худо знали страну сию, и, как я уже и прежде сего доказал, в Китае обитает один из самых торговых и мануфактурных народов.

Китай содержит в себе огромные источники драгоценных произведений, коих нигде в других местах в таком количестве найти нельзя и кои привлекают к себе покупщиков со всех концов света. Там земледелие, без сомнения, процветает, однако ж и мануфактуры не забыты. Внутренняя торговля столь обширна, что едва ли в другом народе можно найти подобную, и, несмотря на то что государство сие только полуобразованно, ни одна отрасль промышленности не забыта. В трудолюбии, деятельности и неутомимости китайцы подобны пчелам. Они употребляют и машины, но единственно как пособие в работе, а не для улучшения мануфактур; посему-то произведения их, будучи сделаны руками, менее грубы и превосходят все приготовляемые в Европе на машинах: примером сему послужат все бумажные ткани. Китайские корабли отправляются для торговли, как я выше сказал, в Японию, Кохинхину, Сиам, Тонкин, Камбою (Камбоджу. — В. М.), в Манилу, Борнео, Макассар, Гилоло, Целебес (ныне снова Сулавеси. — В. М.) и во все почти острова Восточного океана, и во многих из сих мест китайцы основали свои колонии. Сухим же путем китайцы торгуют с бирманами[90] и другими соседними землями.

Внутренняя торговля чрезмерно споспешествуется несчетным множеством путей сообщения. Каналы вырыты повсюду, куда только возможность была провести воду. В волоках же или сухопутных переездах от одной водной системы до другой огромное народонаселение дало способы перевозить товары силою людей, употребляемых вместо вьючного скота для переноски на спине товаров, как-то: чая и проч. Таким образом произведения южных провинций удобно и скоро доставляются в северные и обратно. Природа, со всею щедростью снабдив южную часть Китая разнообразными произведениями, как-то: чаем, сахаром, хлопчатою бумагою и проч., доставила средства для обширного менового торга, который вместе с каботажною торговлею составляет источник великого государственного дохода.

Сколь бы ни были велики исчисленные нами выгоды страны сей, но протекло много веков, а Китай остается неподвижно на прежней степени образованности. Множество странных и несправедливых законов и древних обычаев, еще более соблюдаемых, чем самые законы, угнетают промышленность. В своем беспечном невежестве китайское правительство горделиво взирает, как народы со всех концов света приезжают покупать чай, драгоценное и неистощимое произведение сего государства.

Если бы китайское правительство было мудро и предприимчиво и умело пользоваться своими выгодами, то, вместо того чтобы полагать преграды народной промышленности, оно распространило бы торговые сношения свои на Западе, как европейцы сделали на Востоке, и, без сомнения, по географическому положению своему быстро бы поднялось на степень могущественного на Востоке государства.

Многолетнее пребывание в Кантоне, Маниле и пр., рассказы и описания путешественников доставили мне средства начертать нижеследующее краткое описание Индо-Китайских островов.

Обширная группа островов, находящихся между Индией и Китаем, может без преувеличения назваться плодороднейшею страною на земном шаре: там природа щедро разлила свои драгоценные дары, сделавшиеся необходимыми потребностями для Европы, и, начиная от Александра Македонского до наших времен, произведения сих островов привлекали к себе не только жадность торговцев, но и честолюбие победителей. Европа всегда почитала торговлю на Востоке лучшим источником богатства и благосостояния народного. Когда вначале торговля сия производилась через Аравию и Египет, трудности сообщений не мешали успехам оной. Торг сей основал Александрию, восстановил Италию и был главною причиною богатства Португалии и Испании. Древнее могущество Венеции много обязано сему торгу, который в настоящее время есть главнейшее средство обогащения Англии, Голландии и Соединенных Американских Штатов: желание сих последних участвовать в сей торговле и препятствия, поставленные Англией, были причиною и отторжения и независимости Америки. Остается только пожелать, чтобы можно было считать и Россию в числе государств, участвующих в морской торговле на Востоке, и особенно в Индо-Китайском архипелаге, где пути еще для всех открыты[91].

Сначала полагали, что обитатели сего архипелага, будучи малайского происхождения, должны бы иметь одни нравы, обычаи и говорить одним языком, тем более что все острова сии находятся между 8 и 12 градусами широты. Однако ж, по внимательном рассмотрении, встречаем мы весьма большое различие. Жители сих островов, разделяясь на поколения, занимаются земледелием, мануфактурами и мореходством. Крестьяне обрабатывают рис, табак, сахар, бумагу, индиго и пр. и снабжают оными те поколения, кои сим не занимаются, а довольствуются отчасти тем, что сама благотворная природа производит без стараний человеческих.

В числе поколений, занимающихся земледелием и мануфактурами, отличаются обитатели островов Лусона, Явы, Суматры, Бали и Ломбок, кроме прибрежных жителей, кои, занимаясь мореходством, весьма предприимчивы и деятельны, но зато буйны и часто под видом торговли занимаются морским разбоем[92]. Острова сии, особенно же Ява, Суматра, Лусон, Борнео и Макассар, много обязаны удивительному прилежанию, промышленности и трезвости поселившихся там китайских колонистов; они тихи, скромны, послушны и работящи, и посему везде их охотно принимают; впрочем, иногда случаются и переселенцы европейские, индийские и аравийские с берегов Персидского залива и Черного моря. Жители внутренних провинций доставляют прибрежным рис, табак, бумажные ткани, соль и пр.; все предметы сии вывозятся с полуострова Малакки, с Явы, Суматры, Борнео и с Молуккских островов. Купцы выигрывают на сии вывозимые предметы часто по триста на сто, променивая оные другим островитянам на алмазы, жемчуг, перламутр, золотой песок, пряности, каучук, или гумми-эластик, камфару и пр. Каботажный торг находится в руках жителей острова Целебес, кои по всему должны быть индийского или аравийского происхождения; особенного же внимания заслуживают жители острова Бужис-Ваио (около Целебеса — Сулавеси. — В. М.) смелостью предприятий и необыкновенною деятельностью — они суть душа индо-китайской торговли.

Жители островов сих первоначально вышли, по мнению славного географа Мальтебруна, с полуострова Малакки, что весьма вероятно в отношении некоторых островов; но если верить древней предприимчивости аравитян, кои, отправляясь из Персидского залива, плавали по берегам Индии и Китая, доходя даже до Формозы[93], мы можем заключить, что они первые могли посетить острова, лежащие на юго-востоке от Китая, и основать там колонии. По крайней мере все уверяют, что жители Целебеса имеют большое сходство с аравитянами в цвете кожи и в чертах лица и имеют вид гордый и нечто жестокое, отличающее аравитян; напротив того, обитатели Явы, Суматры и Филиппинских островов, имея характер менее кровожадный, совершенно сходствуют с малайцами; на других же островах видно сходство с индейцами (индийцами. — В. М.). Посещавшие в последнее время внутренние страны Суматры и Явы с похвалою отзываются о природных жителях, кои, по словам их, несравненно гостеприимнее, чем об них сначала утверждали.

Малайцы совершенно отличаются от китайцев и, без сомнения, хотя первые и живут в соседстве с последними, но от них не происходят; это тем вероятнее, что китайцам и японцам прежде воспрещена была внешняя торговля, и только со времени татарского нашествия китайцам дозволен торг морем.

Обратимся теперь снова к жителям острова Бужис-Ваио, в Европе мало известным; я постараюсь, из сделанных мною на месте замечаний, описать их. Они составляют соединенное правление шести малых аристократических областей, весьма беспокойных, населяющих северную и юго-западную части острова, довольно странного неправильного очертания. Дома их устроены по берегу большого озера, составляющего исток многих судоходных рек, в море впадающих. Таковое положение, как некоторые полагают, явилось причиною их предприимчивого, храброго и деятельного характера, отличающего их от прочих островитян; но должно, кажется, приписать сие более их аравийской крови. Нет ни одного острова от Новой Гвинеи до Мерави, коего бы не посещали сии жители. Едва только периодические ветры сделаются попутными, они пускаются в путь и посещают места, к коим влечет их жадность прибытка. Груз судов их составляют мануфактурные произведения их острова, приготовленные из хлопчатой бумаги, добываемой в Бали и Ломбоке. Иные направляют плавание к западу, другие к Яве, где променивают свои бумажные материи, золотой песок, серебро в слитках и пр. на табак, растущий в Яве и весьма уважаемый, коего огромное количество ежегодно потребляется, на бенгальский опий, на индийские ткани, на сукна, стальные и железные вещи, получаемые из Европы; потом многие из сих неустрашимых аргонавтов объезжают вокруг Целебес, Борнео и Суматру, следуют по восточному берегу Сиама, по западному Малакки, до Пенанга, Малакки и Синкапора (Сингапура. — В. М.) и променивают золото, серебро, олово и все собранное в пути на сукна, железо, сталь и опиум, т. е. на те предметы, кои соотечественники их покупают в Яве. В Пенанге англичане получают от жителей Бужис-Ваио за один опиум 500 тыс. пиастров (2 500 000 руб.) золотым песком, серебряными слитками и монетою. Другие из Бужис-Ваио направляют путь к востоку на ловлю бичдемара, предмета роскоши, уважаемого китайцами и составляющего прибыльную торговлю. Островитяне сии, то купцы, то морские разбойники, были прежде единственными перевозчиками пряных зелий в складочное место; но ныне европейцы перебили у них сию торговлю, и они принуждены заниматься контрабандою нескольких десятков пудов гвоздики или мускатных орехов. Впрочем, их пряности, собираемые с диких растений, были прежде гораздо хуже; ныне же добываются с возделываемых деревьев.

Чтоб иметь понятие о смелости сих мореплавателей-полуварваров, достаточно сказать, что ежегодно от 30 до 40 судов отправляются на берега Новой Голландии и перевозят на остров Макассар от 300 и 400 тонн бичдемара, назначаемого для китайских ионок, кои посещают сии места. Китайцы разделяют бичдемар на 30 разных сортов, давая каждому особое название и цену.

ГЛАВА XVIII

Великое число сих островов в близком между собою расстоянии пересекают море на множество каналов, как бы нарочито ископанных природою для удобства сообщений; и в то время, когда к северу океан обуревается ужасными шифонами[94], воды сего архипелага пользуются хорошею погодою и спокойствием. Китайские ионки, несмотря на неудобность свою, спокойно плавают по сим морям. На семи или восьми из сих судов ежегодно отправляются до 4000 человек китайцев в Яву и там поселяются; все переселенцы мужеского пола, ибо женщинам правительство выезжать запрещает; даже женатым запрещено брать жен своих с собою. Я полагаю, что особое предубеждение заставляет китайцев удерживать от сего женщин; ибо если бы только сему препятствовал закон, то за деньги можно бы купить дозволение ибо законом и мужчинам запрещается переселение, но мандарины смотрят на сие сквозь пальцы за малую плату.

Таким образом переселенцы китайские должны жениться на малайках, но от сего ни они, ни даже дети их, как я уже прежде сказал, не изменяют своих обычаев, языка или нравов. Поселенные на западном берегу Борнео составляют народонаселение в 200 000 душ и живут почти независимо ибо только по имени подчинены правителям той страны. В Батавии число китайцев простирается до 100 000; они сохраняют свою религию, язык, нравы и одежду, но судятся голландскими законами[95].

Груз большой китайской ионки ценится от 300 000 до 500 000 пиастров (от 1 500 000 до 2 500 000 рублей); на возвратном пути они нагружаются разными предметами, как-то: золотым песком, серебром в слитках, оловом, алмазами, жемчугом, перламутром, сахаром, перцем, пряностями, бичдемаром, птичьими гнездами, оленьими жилами, арекой, которую жуют с листами бетеля, раттанами, род тростника, употребляемого на канаты, кожами быков и буйволов, бумажною пряжею, рыбьими перьями, воском, кожею и рогом носорога, слоновою костью, черным деревом, алоем, сандалом, камфорою, бензоеном, драконовою кровью, араком, саго, агар-агаром, род мха морского, китайцами вместо гумми, или камеди, употребляемого на фабриках, и многими другими, в Европе неизвестными предметами. Надеюсь, что исчисление сие, хотя и весьма неполное, достаточно убедит читателей моих в разнообразии и богатстве произведений Индо-Китайских островов.

Кроме сего, получается из числа драгоценных предметов олово и золотой песок, коего остров Борнео доставляет весьма значительное количество, также железо[96] в деле; с того времени, как китайские переселенцы начали разрабатывать рудники и промывать золотоносные пески. Прежде же беспечность туземцев делала богатства сии бесполезными, ибо они столь же великое показывают к подобным работам отвращение, сколько и негры американские. На острове Борнео 6000 китайцев, занимаясь промывкою песков между реками Самбасом и Понтиньяком, добывают ежегодно золота на 1 500 000 пиастров (7 500 000 рублей). Самый песок добывается из рудника, почти на поверхности земли или неглубоко от оной находящегося и осушаемого посредством простой деревянной, из Китая привезенной, гидравлической машины. Через одну калькуттскую таможню привозится с сих островов золота на 1 000 000 рублей ежегодно. Если столько металла сего приходит в Калькутту, которая весьма мало пользуется торговлею с сим архипелагом, то сколько оного должно ежегодно привозиться в Сиам, Камбою, Тонкин, Кохинхину, в Малакку, Манилу[97], Синкапор и пр., а равно и в Батавию? В места сии малайцы ездят покупать рис, соль, табак, сукно, сталь и опиум, который они жуют и курят в великом количестве, не говоря уже о Китае, куда привозится ежегодно значительное количество золота.

Учреждение Синкапорского (Сингапурского. — В. М.) поселения есть одно из выгоднейших и самых политических предприятий, когда-либо исполненных для увеличения британской торговли и, я могу смело прибавить, для доставления в руки англичан почти всей малайской торговли и для уничтожения голландского влияния в Суматре. Г-н Рафлс, виновник сего удачного предприятия в Синкапоре, имел удовольствие перед кончиною своею видеть, как колония сия процветала. Теперь же оная сделалась складочным местом всей малайской торговли. Туда стекаются суда и ионки со всего Востока для покупки и промена своих произведений на европейские.

Олово, предмет, сделавшийся в торговле важнее самого золота, находится большею частию на островах, лежащих к западу. Можно утвердительно сказать, что, кроме небольшого уголка в Англии и одного рудника в Сибири, Индо-Китайский архипелаг есть единственное место на земном шаре, где металл сей находится в изобилии. Малый островок Банка, находящийся во владении голландцев, производит ежегодно 1 703 000 фунтов чистейшего олова.

Один из важнейших предметов торговли малайской есть перец, которого ежегодно привозят в одну Калькутту 833 330 российских пудов и берут взамен сего других товаров на 4 миллиона рублей.

Опий, столь вредное для здоровья человека произведение, считается предметом роскоши, почти необходимой для малайцев и китайцев[98]; посему англичане не упускают извлекать выгоду свою из сего народного вкуса.

Начало сношения Индии с сими местами теряется во мраке отдаленной древности, и, без сомнения, некоторые острова получили религию, художества, ремесла и литературу свою из Индии; замечательно, что санскритский язык назывался прежде бали, по имени одного из сих островов, где нашли в языке жителей разительное сходство с санскритским.

Аравитяне, как мы уже упомянули, с давних времен посещали сии острова, и поныне купцы их привозят туда бумажные материи, выбойки (набивные ткани. — В. М.), серебро, сухие плоды и берут взамен пряности, но особливо сахар. Они обыкновенно привозят с собою нескольких магометанских дервишей и проповедников, искусных в литературе арабской, дабы поддержать там слабые остатки исламизма, ныне совсем почти угасшего, хотя в XIV и XV веках почти все жители исповедовали веру Магометову. Прозорливость и деятельность отличают купцов и иманов (имамов. — В. М.), или проповедников арабских, кои успели в некоторых местах приобрести великое влияние и даже достигнуть царской власти. В Бантонге, Ахине, Паленбанге и Понтаньяке, где они властвовали, и коммерция процветала дотоле, пока влияние и сребролюбие европейцев не свергли их. Ява обязана аравитянам введением кофе[99], сего важнейшего предмета яванской торговли, ибо ныне остров сей производит ежегодно оного 16 000 000 фунтов (450 000 пудов российских), кроме 10 000 000 фунтов сахару и огромного количества хлопчатой бумаги, достаточной не только на одежду 5 000 000 яванцев, но и на вывоз.

Жители Индо-Китайских островов не только любят удовольствия жизни, но даже преданы всем родам роскоши, не будучи удерживаемы ни моральными, ни религиозными, ни даже политическими предрассудками. Чай и фарфор китайские, ткани и опиум бенгальские, кофе, плоды и ситцы Аравии, сукна, сталь, железо, хрустальная посуда, уборы и вина европейские, кроме разных произведений их собственной земли, — все приятно переменчивому вкусу малайцев.

Народонаселение сих островов можно полагать до 15 000 000; но верно сего определить ныне невозможно, ибо внутренность больших островов — Борнео, Макассара, Жилоло, Ламбок и проч. — кои, как кажется, должны быть весьма населены, еще европейцам совершенно неизвестны; и можно ли судить о населении стран, коих мы не знаем ни языков, ни религии, ни нравов, ни обычаев? Все наше знание о сем предмете почерпаем из рассказов купцов, кои при помощи малайского языка, который есть lingua franca сего архипелага, производят прибрежную торговлю.

К упомянутым уже предметам, в коих нуждаются сии островитяне и торг коими доставил бы важные выгоды той европейской нации, которая бы захотела сим воспользоваться, можно присовокупить турецкий опиум, который хотя хуже бенгальского, но крепче оного, и жители употребляют оный, смешивая с индийским, который дороже. Надобно заметить, что все употребляемое малайцами железо привозится из Европы, и в одной Батавии продается оного ежегодно на 1 456 000 голл. флоринов (около 3 миллионов рублей).

В Европе трудно поверить, чтобы сукно могло быть в большом употреблении в сих климатах; но это действительно так: острова сии, имея хребты высоких гор, притягивают облака, часто освежаются дождями и ветром, и тамошний климат весьма похож на южноевропейский; на них воздух чист и здоров, термометр Фаренгейта обыкновенно стоит от 70 до 80°[100], на возвышенных же местах часто опускается до 60 и даже до 50°[101]; посему нетрудно понять, что суконная одежда не только приятна, но даже иногда необходима. Те же, кои называли климат сих мест нестерпимо жарким, вероятно, посещали только Батавию или Манилу.

Все, сказанное мною о торговле в сих местах, может служить доказательством, сколь выгодно для себя могут европейские государства завести коммерческие сношения с сими островами. Может быть, и Россия с улучшением фабрик и мануфактур своих вздумает расширить внешнюю свою торговлю даже и в сии отдаленные, но богатые страны. Доселе там еще много есть таких мест, кои не имеют непосредственных с европейцами сношений, и независимые владельцы островов, конечно, охотно вступят в торговлю с первопришедшими европейцами. Многие утверждали, что малайцы, жители сего архипелага, так неукротимы, хитры, злобны и обманчивы, что нет средств иметь с ними дела; действительно, они отчасти имеют сии пороки, но оные возбуждаются несправедливостью и притеснением европейцев, а от природы они свойства доброго. Малаец горд и свободен и с ужасом взирает на личную обиду; он обижается при одной мысли о побоях, коими слишком часто европейцы осыпают их за малейшую ошибку; посему, при внимательном рассмотрении дела, ясно окажется, что злоба малайцев есть только месть за обиды, нанесенные им англичанами или голландцами. Сии, пользуясь беспечностью природных жителей, захватывали некоторые места и, укрепив оные, надеялись удержаться там, имея только слабые гарнизоны; но малайцы, увидев малочисленность пришельцев, нападали на них и всех предавали мечу.

Европейцы, имея в одной руке товар, а в другой оружие, производят торговлю; китайцы, напротив того, ездят туда совершенно безоружные, и мне никогда не случалось слышать о потере ими даже одного судна. Недоверчивость сих народов и мнение, что только кровью можно омыть всякую обиду, соделывают сношение с ними опасным и часто гибельным. Китайцы лучше умеют с ними ладить. Впрочем, враждебные чувства к европейцам принадлежат более пиратам, прибрежным жителям некоторых только островов.

Ныне удобнее заводить торговые связи в сих местах; ибо когда срок монополии Ост-Индской компании кончится, то все английские купцы начнут заводить фактории на сих островах и прямо из Англии посылать корабли; до сих же пор одна компания имела право торговать в сих морях, посему тогда коммерческие выгоды весьма убавятся для других народов.

Если бы кто-либо из европейцев вздумал снарядить судно для начатия торговых сношений в сих странах, а вместе с сим и для открытий, то, во-первых, корабль должен быть хорошо снабжен оружием: ибо нередко в морях сих морские разбойники нападают; для сего полезно иметь род веревочной сетки (filets de bastingue), которая, окружая корабль от кормы до носу (бугсприт), могла быть поднимаема для воспрепятствования абордажу, ибо пираты часто на сие отваживаются; сим, не допуская их до рукопашного боя, в коем они употребляют свои крисы (ядовитые кинжалы), можно отразить их нападения ружьями. Во-вторых, груз корабля должен состоять из вышеозначенных товаров и из фабричных европейских изделий; кроме сего, необходимо иметь некоторые подарки, назначенные правителям или князьям тех поколений, с коими придется иметь сношения; должно также запастись испанскими пиастрами, так как оные везде охотно принимаются, особливо при покупке свежих съестных припасов, ибо часто жители отказываются менять на товары. Следовательно, судно должно быть приготовлено для торговли, войны и открытий, для коих можно иметь особых ученых, как-то: естествоиспытателей и пр. Без торговли нет средства с малайцами вступить в сношение, ибо все они, от короля до последнего подданного, суть торгаши. Сначала, прибыв в страны сии, должно начинать торговать с королями или правителями, отнюдь не продавая ничего жителям. Пренебрежение сего навлекло бы неприязненность обитателей, ибо малейший повод достаточен для озлобления их; однако ж у них нет истинной храбрости: они всегда только врасплох нападают, а не открыто. Пред нападением они употребляют опиум. С ними надобно быть осторожным и всегда готовым отразить нападение; не начинать никогда ссоры и презирать все те поступки их, кои не составляют истинной обиды или вреда.

Между разными произведениями островов сих я должен был упомянуть о тековом (тиковом. — В. М.) дереве, которое во множестве растет на острове Яве. Дерево сие лучше всякого иного для строения судов всяких величин; обделывать оное несравненно легче, чем дубовое, а прочность и твердость его удивительные. Англичане столь уверены в превосходстве сего леса, что в кратковременное владение их островом Явою они построили более чем на 8000 тонн разных судов и привезли в Калькутту дерева сего на 10 000 тонн. Яванские леса тека, без сомнения, суть великолепнейшие из всей Азии, ибо малабарские далеко отстали количеством своего строевого леса. Однако ж я видел английское судно, называемое «Успех» («Success Galley»), построенное из малабарского тека, которое по выслуге 60 лет на море было еще весьма твердо и хорошо, и когда расснастили оное для осмотра, то нашли, что только одно железо от ржавчины сделалось негодным; почему, по перемене болтов и проч., судно сие снова пошло в поход, и только через несколько лет погибло в сильную бурю на Коромандельских берегах.

На случай, если бы Россия предприняла торговые сношения с сими благословенными странами, весьма бы выгодно было занять недавно открытые японскими промышленниками и виденные российским капитаном Литке острова между 26° и 27° северной широты и на 142° на восток от Гринвича, названные Боннин Зимма, или просто Боннин. Самый большой имеет более 30 миль в окружности; они покрыты богатым лесом. Там находится множество диких свиней, но острова сии необитаемы. Они тем выгоднее для России, что недалеки от Камчатки и могли бы служить торговым пристанищем при сношениях с Индо-Китайским архипелагом.

ГЛАВА XIX

Во время пребывания моего в Маниле я сделал о сих испанских колониях замечания, которые представляю читателям, дабы несколько и с пользою пополнить оными сведения об Индо-Китайских островах.

Филиппинские острова, хотя находятся в недальнем один от другого расстоянии, но имеют различные произведения и жители говорят разными языками; один из употребительнейших есть так называемый тагалийский.

Лусон, Миндоро и Бабуанские (очевидно, Себуанские или Бисайские. — В. М.) острова состоят во владении испанцев, за исключением большего из Филиппин, Минданао, который управляется собственным могущественным князем. Жители оного известны своею храбростью. Тщетно старались покорить сей весьма населенный остров испанцы, кои почти столь же беспечны и ленивы, как и сами тагалийцы (название жителей острова Лусона), и посему промышленность там сделала менее успехов, чем в Яве. На Филиппинских островах только китайские выходцы, мулаты и французы занимаются приготовлением сахара и земледелием вообще; в Яве же сами жители управляют полевыми и мануфактурными работами. Если бы там употребляли при изготовлении сахара ту же методу, как в Вест-Индии, то можно было бы пекуль оного (т. е. 148 российских фунтов) изготовлять за 10 рублей ассигнациями, следовательно, вдесятеро дешевле вест-индского. Ныне же совершенное незнание приготовления сахара возвышает цену оного до 7 и 9 пиастров (до 45 рублей) за пекуль.

Тагалийский язык происходит от малайского и есть, собственно, наречие оного. В 1814 году я представил покойному канцлеру графу Румянцеву составленный мною словарь оного. После того узнал я, что в Маниле изданы лексиконы и грамматика сего языка с переводом их стихотворений, коими оный изобилует. Над сим трудились испанские священники, живущие в Луконии или Лусоне; они не только весьма учены, но и примерного поведения, добрые пастыри с нравственными правилами. Тагалийцы умны, храбры и веселого нрава; вместе с сим они имеют нечто общее с братьями своими, малайцами, именно: мстительны, весьма влюбчивы и ревнивы, чем самым заставляют тех, кто имеет с ними сношения, быть весьма осмотрительными. Из сего можно заключить, что развратные монахи Южной Америки были бы весьма худо приняты. Поведение священников в Луконии совершенно сему противоположно: они твердостью, решимостью, храбростью и неусыпными стараниями приобрели величайшее влияние и уважение жителей, и, по мнению моему, это одно доныне способствовало к сохранению порядка и удержанию страны сей под властью Испании. Тагалийцы ленивы, хотя менее, нежели малайцы; но добронравны, и посему могут удобно быть управляемы под влиянием римско-католической религии, внушаемой им ученым и благонравным духовенством. Мне не случалось быть самому во внутренних округах Луконии, но и там, где я бывал, получал самый учтивый и радушный прием и заметил, что жители выше и стройнее обитающих в Маниле, особливо женщины несравненно стройнее, красивее и в обращении приятнее и развязнее. Вид имели они скромный и нежный, с какою-то особенно приятною простотою; и хотя цвет кожи их был медяный, но розы играли на щеках и пурпуровые губы окружали снегу подобный белизною ряд зубов. Присовокупив же к сим прелестям блестящие черные глаза и прекрасный «ensemble» (фр. «наряд, костюм, ансамбль». — В. М.), читатель легко получит понятие о тагалийской красавице. Конечно, мне случалось встречать там и весьма безобразных женщин, со вздернутыми носами, большими ртами, худыми зубами и цветом кожи, походившим на цвет негритянки; они были ростом ниже первых, худо сложены, и мне тогда казалось, что они принадлежали к совершенно другому поколению (роду, племени, народности. — В. М.) или, по крайней мере, были долгое время подвержены действию палящего солнца на открытом воздухе в тяжких полевых работах; и действительно, впоследствии я узнал, что женщины сии были из другой области и что жители почти каждого округа Луконии имеют отличительные наружные признаки. Многие из женщин кажутся европейцам отвратительны от слишком частого курения табаку и употребления бетеля. Жевание бетеля вошло почти во всеобщее употребление, а цигары, женщинами употребляемые, бывают в полтора дюйма толщиною и в семь или восемь дюймов длиною, так что они должны сплюснуть конец цигары, чтоб оную можно было взять в рот. Одна из сих гигантских цигар станет на целый месяц или даже на шесть недель. Богатые дамы курят малые цигары, т. е. табак, свернутый в бумагу или в рисовую солому, известные под именем cigarillos. Дамы, рожденные на острове, следуют обычаям туземцев, едят рис пальцами, сидят, поджавши ноги, на рогожах, особливо же когда нет никого из чужих. По прибытии моем в Манилу с женою моею, когда мы в первый раз поехали по так называемой круговой дороге, которая есть модная вечерняя прогулка близ залива, она чрезвычайно удивилась, увидев разъезжавших в фаэтоне двух молодых дам, из коих каждая имела по цигаре в руках, а лакей на запятках держал фитиль, чтобы закуривать цигары. Там сие никого не удивляет, потому что все курят и крайне удивляются, увидев кого-либо, чувствующего отвращение к курению. Во время первого моего посещения генерал-капитан сих островов был испанский гранд, маркиз Дагильярд (исп. Де Агиляр. — В. М.), человек отличный, знавший свет; жена его тоже молодая дама с большими дарованиями; посему манильское общество при таком хорошем примере можно было сравнить с лучшим европейским с прибавкою некоторой азиатской роскоши и обычаев, коих в сих климатах невозможно отменить. К сему присоединилось большое гостеприимство, и каждый, жаловавшийся на скуку, бывал сам тому виною. Один из богатейших жителей имел дом, открытый почти для всех, и всегда, после вечерней прогулки по круговой дороге, все собирались в его доме, где три огромные залы, красиво освещенные, приготовлены были для гостей, коих потчивали шоколадом и чаем; кроме сего, каждый мог требовать себе, чего хотел: вина, фруктов и пр., и получал, почти как в трактире, все из богато украшенного буфета. Выпив чашку шоколаду с хозяином или без него, ибо дом его открыт был ежедневно, хотя бы хозяин и не был у себя (впрочем, всегда кто-либо из семьи заступал его место), мы отправлялись с визитами в другие знакомые дома. Иные же оставались играть в карты, разговаривать или, наконец, составляли маленькие музыкальные партии в особо отведенной зале, кто как хотел. Испанцы обыкновенно обедают в 10 часов утра, потом спят до 5, выезжают или выходят гулять и наслаждаться вечернею прохладою; возвращаются в 8 домой, одеваются и отправляются в гости на вечер. Потом ужинают в 12 и ложатся опять спать в 2 часа; просыпаются в 5-м часу, чтоб воспользоваться утренним освежающим воздухом. При входе в гостиную больших домов некоторые раскланиваются с хозяином или хозяйкою, другие же проходят мимо и проводят целый вечер, не видав ни хозяина, ни хозяйки, и так отправляются домой; все сие таким образом водилось, особливо в упомянутом мною доме. Конечно, для иностранца весьма приятно быть введенным в подобный дом, где можно со всеми познакомиться. Меня сначала один приятель представил хозяину, а потом я уже имел всегда свободный вход и радушный прием, так что познакомился вдруг со всеми лучшими домами в Маниле.

Капитан американского корабля, на коем я приехал впервые в Манилу на пути в Китай, имея в предмете важный коммерческий оборот, достал рекомендательное письмо к маркизу Дагильярду. Когда он явился к генерал-капитану, тот спросил его, есть ли на корабле его пассажиры, и, узнав, что есть английский путешественник, едущий в Кантон, тотчас послал за мною. Когда я приехал, он спросил, почему я до сих пор у него не был. На сие я отвечал, что только теперь еще вышел в первый раз на берег и хотел прежде просить у его сиятельства позволения представиться ему. Он тотчас, протянув ко мне руку, сказал, что каждый имеет право являться к генерал-капитану, но что маркиз Дагильярд всегда счастливым себя считал видеть у себя путешественника, особливо англичанина «А как капитан вашего корабля, — прибавил он, — будет у меня сегодня обедать, то я надеюсь также видеть и вас у себя». Во все время моего там пребывания я пользовался отличным вниманием его и прекрасной его супруги.

По возвращении моем через несколько лет я нашел в Маниле большую перемену. Общество, по смерти маркиза, явно потеряло то благородство, которое оно заимствовало от его характера и примера. Балы, обеды и вечера продолжались; но я скоро заметил, что дух безначалия, коим была обуреваема Испания, и туда прокрался, расстроив то согласие, коим счастливая сия земля дотоле пользовалась.

Колония Филиппинских островов имеет более истинной ценности, нежели вся Индия; но испанское суеверие, беспечность и изуверство обратили выгоды испанского двора, получаемые от сих драгоценнейших островов, почти в ничтожество. Табак, соль и спирт из кокосов суть главнейшие источники доходов. Последний перегоняют из соку кокосового дерева и считают оный весьма здоровым; он не имеет палящего и неприятного вкуса русской сивухи. Кокосовая пальма пускает на вершине своей два толстых ростка, кои свешиваются на стороны. Потом на ростках сих образуются цветы и, наконец, кокосы. Если надсечь один из ростков, тогда потечет сок, из коего перегоняют кокосовое вино (так называется спирт, из сих пальм добываемый); на сем ростке орехов в тот год уже не родится, на другом же ростке бывают: таким образом одно дерево производит в одно время и спирт, и плоды. Насечку делают на ростках попеременно каждый год. В Маниле приготовляют великое количество сего вина, и оно употребляется средним классом народа. Я посещал дом одного китайца, женившегося на манильской уроженке, и он всегда потчевал меня сабайоном, из кокосового вина и яиц приготовленным, который мне весьма нравился. У него были две прекрасные дочери, которые вышивали золотом и особенно искусно приготовляли золотые цепочки, и я часто удивлялся искусству их в сем деле. Каждое звено цепочки состоит из 32 малейших кусочков золота: по изготовлении кусочков, сии две девицы, поджавши ноги, садились на пол; у каждой из них была своя паяльная трубка, лампа и щипчики, и сими-то простыми инструментами, с удивительною скоростью, они приготовляли цепочку, столь тонкую, что обыкновенным глазом нельзя было заметить место, где металл спаян. Сии мулаты, или местицы (метисы. — В. М.), как их называют в Маниле, т. е. порода, происходящая от испанцев или китайцев с туземками, цветом светлее, чем туземные женщины, и гораздо пригожее, но имеющие менее живости и энергии, чем тагалиянки. В них замешана какая-то креольская беспечность и бесчувственность, как будто нервы их не действуют, что придает им вид холодный и незанимательный. Они составляют богатую и многочисленную часть населения Манилы. Мужчины горды, ревнивы и завистливы, весьма обижаясь тем, что не занимают в обществе равной степени с своими господами — испанцами, от коих происходят.

Один из них, весьма богатый и пользовавшийся великим влиянием мулат в одной северо-восточной области Луконии, обижаясь некоторыми поступками правительства, возбудил к бунту тагалийцев. Он имел многих сообщников в соседних областях, и если бы не влияние одного областного священника, то, вероятно, он завладел бы всею тою частию острова. Он собрал в одно место более 20 000 человек, готовых повиноваться его мановению; как вдруг священник, доминиканец, в полном белом облачении своем, с крестом в руке, предстал перед ними. Толпа, хорошо вооруженная разного рода оружием, при его приближении побросала оное. Он, осенив их крестом, предал вечному проклятию и мучению всех тех, кои вздумали бы не слушать его, и потом повелел им всем пасть ниц перед крестом Христа Спасителя. Даже и сам начальник бунтовщиков, который присутствовал при сем, не имел дерзости противиться, и вся армия до последнего человека преклонила колени. Тогда монах громким голосом предал анафеме всех ослушных воле генерал-капитана, представляющего собою испанского короля, помазанника Божия и истинного государя их, и сказал, что они отвержены будут католическою церковью и во веки веков прокляты. «Теперь, — прибавил он, — пусть тот из вас, кто забыл долг свой к Богу и государю, встанет и оставит место сие, так как недостойный оставаться между верующими». Потом, произнеся краткую молитву за спасение душ их, он возблагодарил Господа за указание им правого и истинного пути, за удаление сердец их от искушения сатаны и за научение их послушанию к Богу и государю. «Овцы, — сказал он, — услышали глас пастыря своего; восстаньте, добрые христиане, возвратитесь с миром каждый в дом свой и просите Пречистую, да отвратит от вас греховные помыслы и всякую строптивость!» Все войско, как бы паническим страхом объятое, встало и тотчас же разошлось; сам начальник только принесением чистосердечного раскаяния избавился отлучения от церкви.

Другое происшествие сего рода случилось с знакомым мне монахом, который назначен был областным священником в южную страну Луконии, часто подверженную нападениям диких негриллосов (негритосов. — В. М.), кои, вторгаясь неожиданно, грабили и убивали беззащитных жителей. Надобно знать, что дикие жители почти неприступных гор Южной Луконии называются негриллосами; они жестоки и ничем не укротимы; роста малого, цветом почти черные; вместо волос у них жесткая курчавая шерсть; их считают остатками первобытных жителей, и все старания к образованию их остались безуспешны.

Обратимся, однако ж, к нашему монаху: он вскоре по прибытии на место потребовал от генерал-капитана два малого калибра орудия, сто ружей и достаточного количества амуниции, что все и получил без труда. Потом, укрепив место своего пребывания, он привел в порядок свои две пушки, научил жителей стрелять из них и, кроме того, научил 100 самых крепких из них военной экзерциции. Негриллосы, кои с некоторого времени уже не делали набегов, следовательно, вовсе не знали о сих оборонительных приготовлениях, подобно горному потоку, спустились с своих высот, в числе более 600 человек, с уверенностью в собственной силе и в обыкновенной слабости неприятеля. С величайшим хладнокровием монах допустил негриллосов приблизиться на пистолетный выстрел к своим пушкам и вдруг открыл по ним убийственный огонь картечью, которая сделала, так сказать, дорогу в густой толпе варваров и повергла их в величайшее замешательство. Пользуясь сим, он сам вывел свою сотню мушкетеров, оружие коих на близком расстоянии произвело сильное убийство, потом, вспомоществуемый жителями, бросился в штыки и так отделал их, что едва 50 негриллосов возвратилось восвояси, чтоб рассказать в ущелиях своих о сем поражении. Через три года после того встретился я с сим монахом, и он сказывал мне, что с тех пор негриллосы никогда не осмеливались нападать на них и что тагалийцы в той области так благодарили его за избавление их от нападений сих бесчеловечных варваров, что готовы были пожертвовать за него жизнию. Сии два происшествия достаточно, я надеюсь, доказывают отличный ум, мужество и примерное поведение испанских монахов в Луконии.

ГЛАВА XX

Остров Лусон, или Лукония, обширнейший из принадлежащих Испании Филиппинских островов[102], содержит в себе более миллиона жителей и производит хлопчатую бумагу, кофе, индиго, сахар, рис, маис, табак, пшеницу и пр. в великом изобилии, которое, при хорошем распоряжении, могло бы несравненно увеличиться и добываться гораздо дешевле, чем где-либо в другом месте земного шара, ибо пища и содержание работника там весьма мало стоят. При нынешнем управлении мало занимаются улучшением, и большая часть жителей довольствуются теми средствами и способами, кои были в обыкновении при первом учреждении сей колонии.

Здесь приготовляют несколько сортов бумажной ткани и также ткут полотно из особого растения, похожего на лен (абака. — В. М.), что все охотно раскупают на других островах и в Восточном архипелаге, ибо доброта, прочность и красота сих тканей там весьма уважаются. Я сперва дивился дешевизне сих материй; но, узнав, что работа здесь весьма дешева, перестал удивляться. Море доставляет великое количество рыбы, особливо из рода сардин или ряпушки; кроме сего, на скалы выбрасывается особая морская трава, из которой, если ее сварить, образуется род желе, или киселя, который жители едят с сахаром; вкусом оно приятно и весьма питательно: человек может насытиться сим кушаньем за 3 коп. медью. Рис, употребляемый низшим классом, продается редко дороже 3 рублей пекуль. Кроме сего, там есть род сладкого картофеля из рода тарров (таро. — В. М.), яммы (ямс. — В. М.) в изобилии, равно и многоразличные плоды, из коих большая часть весьма питательны и здоровы. Жители едят много плантанов, коих есть до семи сортов; их употребляют сырые и жареные. Одним словом, излишне было бы исчислять все роды пищи, из коих многие щедрая природа производит сама, не требуя трудов человека в сих плодородных местах.

Жители Луконии и всех Филиппин — искусные рыбаки; они ловят малую рыбу четырехугольною сетью, к четырем концам коей привязаны бамбуковые трости; их верхние концы связываются вместе и прикрепляются к рычагу, приделанному к мачте плота, на коем рыбаки плавают. Сеть опускается в воду на четверть часа, и обыкновенно вытаскивают от 8 до 10 рыб. Если вода светлая, то они опускают и приманку, но вообще залив и реки в Маниле весьма мутны. Сети сии суть китайского изобретения, ибо на берегах Китая видел я подобные сети огромной величины, рычаги и мачты коих укреплены были в скале на берегу и приводились в движение посредством воротов. Большое количество сей мелкой рыбы ловится, однако ж, на сих берегах только в известное время года.

На Филиппинские острова испанское правительство никогда не обращало должного внимания, считая оные второстепенною колониею, зависевшею от другой колонии (Южной Америки), и не дозволяло оной непосредственного с Испаниею торга. Однако ж, если рассудить, что не только Филиппинские, но и Бабуанские и Марианские острова зависят от манильского генерал-капитана, то нельзя не признать важности испанских владений на сих морях. В прежние времена вся дозволяемая Маниле торговля ограничивалась отправлением ежегодно в Акапулько одного корабля (галлиона. — В. М.), который, разумеется, бывал весьма богато нагружен; в новейшие же времена право сие распространено до двух судов ежегодно. Груз принадлежал Испанско-Филиппинской компании и частию богатым монастырям и зажиточным частным людям города. Каждый чиновник или служитель коронный имел право посылать известное количество товаров, смотря по чину. Правом сим он или, сам пользуясь, отправлял свои товары, или продавал другим, кои желали отведать счастья в торговых оборотах с Акапулько. Часто богатые монастыри давали на сей предмет деньги в долг бедным чиновникам за проценты и принимали на свой страх потерю судна. Во время войн неприятели Испании и корсары непрестанно поджидали галлиона, идущего в Акапулько, зная, что приз сей не только вознаградит их за потерю времени, но и упрочит их состояние. Действительно, во время первого пребывания моего в Маниле только двум судам из Мадраса дозволено было приходить ежегодно, и то по воле Филиппинской компании, или из Макао одному португальскому кораблю, либо одной или двум китайским ионкам, или же нескольким туземным судам из Восточного архипелага. Изредка только американское судно приставало там под предлогом недостатка воды и провизии. По получении дозволения войти в гавань шкипер обыкновенно выпрашивал позволение продать часть груза для заплаты за взятую провизию и пр. Исполнив сию форму, он обыкновенно продавал весь свой груз и покупал манильские произведения. Правительство смотрело на сие сквозь пальцы, ибо сим увеличивался доход правительства, и торг сей был выгоден для колонии. В прежние времена великое количество сахарного песку лежало по годам без употребления и непроданным в огромных кучах в особых магазинах; и сахар редко мог быть сбыт дороже 3 1/5 или 5 рублей за пуд; в 1820 году цена увеличивалась, и сахар сей охотно покупали от 10 до 12 рублей.

В Лусоне открыли золотую руду; но испанцы, как кажется, недалеко распространили свои минералогические поиски, и из всех колоний богатства, заключенные в недрах земных на Филиппинских островах, менее известны. Леса великолепны, и дерево тек едва уступает яванскому. Выстроенные из сего дерева корабли служили от 40 до 50 лет. В Луконии считается до 70 разных пальм; один из видов оных заслуживает особенного внимания тем, что в воде не портится, и называется пальма для свай, а все сваи, на коих укреплены молы манильской гавани, сначала устроены, досель существуют и совершенно целы; дерево сие под водою твердеет и делается подобным камню. Несмотря на большое население сих островов, значительное количество риса ежегодно вывозится в Китай, хотя возделывание оного и далеко отстоит от совершенства. Все плоды тропиков здесь превосходно родятся, ананасы и мангосы (манго. — В. М.) бесподобны, первые из сих должно, однако ж, употреблять с умеренностью, в противном случае не избежать злой лихорадки. Мангосов зрелых можно есть сколько угодно без вреда. Излишне было бы представить список тамошним нежным плодам, не известным в Европе, а описание каждого порознь заняло бы много времени, и притом таковые подробности не входят в план сих кратких замечаний. Дичь в изобилии, особенно дупельшнепы и утки, также много диких голубей, куропаток, кабанов и косуль; обезьяны, попугаи и множество птиц с красивыми перьями наполняют леса Луконии. Часто, однако ж, пугают охотника огромные змеи, некоторые из коих весьма опасны; другие, напротив того, особливо огромные и красивые зеленые водяные змеи, безвредны. Скорпионы и стоножки причиняют много страха и беспокойств иностранцам; ужаление сих тварей хотя не смертельно, но ядовито и производит несносную боль и опухоль несколько часов. Они забираются в дома и часто в постели, особенно если слуги недовольно внимательны. Ящерицы бегают по всем стенам в комнатах, и хотя они не кусаются, но весьма отвратительны; они питаются мухами и комарами, и потому их терпят для истребления сих насекомых.

Управление народонаселением Лусона и соседних островов, простирающимся до 3 миллионов, при помощи благоразумного духовенства было весьма легко до 1820 года. В сию эпоху дух интриг и безначалия, который давно тлился между местицами, быв возбужден обнародованием новых постановлений (Nao Constitution)[103], вспыхнул между низшим классом, и пламя бунта быстро разлилось. Как бы то ни было, но восстание сие и убиение иностранцев 9 и 10 октября 1820 года было, кажется, поощряемо местным начальством, ибо духовенство и начальства, завидуя выгодам, дарованным иностранцам, поселившимся в Луконии, для улучшения земледелия и мануфактур, решились уничтожить их во что бы то ни стало и тем запугать и отнять охоту у других селиться в Маниле. К сему присоединилась ужасная холера, завезенная туда одним кораблем из Индии. Эпидемия показалась в населеннейших приходах Тондо и Бинондо с невероятною силою. Ничто не могло сравниться с усердием и ревностью, с коими иностранные медики старались о подании помощи страждущим, особливо из бедных, коим они приносили лекарства безденежно. Но злые испанцы распустили слух, будто бы иностранцы нарочно давали яд, чтобы истреблять жителей. Сия злонамеренная молва, тайно распространяемая между низшим классом, озлобила их до крайности, и приходы Тондо и Бинондо поголовно восстали, жестоко умертвили всех иностранных медиков и потом приступили к домам иностранцев вообще в намерении уничтожить их. Местная полиция не только не старалась унять сие возмущение, но даже некоторые чиновники оной предводительствовали партиями бунтовщиков, указывая им дома иностранцев. Тотчас заблаговременно о сем беспорядке дано было знать генерал-капитану подчиненными властями, даже датский консул дважды писал ему и просил защиты себе и друзьям своим, собравшимся у него в доме. Генерал-капитан проезжал по городу, окруженный своею гвардиею, видел обезображенные трупы французских медиков, умерщвленных и лежавших по улицам, видел перед домом датского консула собравшуюся толпу, которая старалась выломать дверь, и с бесчеловечным хладнокровием продолжал свой путь! Через четверть часа после того двери выломаны, и злосчастный консул с семью знакомыми своими безжалостно умерщвлен; тела их изрезаны в куски и разбросаны по улицам вместе с вещами и мебелями его дома; все сие, наконец, было сложено в кучу и сожжено. Три часа продолжалось сие убийство, и ни один солдат не был послан из замка для усмирения беспорядка или для подания помощи!

Бунтовщики, умертвив всех европейцев, принялись за богатых китайцев, но как многие испанцы имели участие в магазинах сих китайцев, то, разумеется, они подняли сильные жалобы. Однако ж должно отдать справедливость командиру артиллерии, что он делал весьма сильные представления генерал-капитану и, выходя от него, объявил, что он прикажет двинуть артиллерию и очистить улицы картечью. Таковое мужественное объяснение заставило генерал-капитана объявить город в военном положении, обнародовав, что если бунтовщики тотчас не разойдутся, то он прикажет действовать военной силе. Через час после сей прокламации ни одной души не видно стало на улицах. Все иностранцы, находившиеся во время сего ужасного происшествия в Луконии, были весьма честные и почтенные люди, не мешавшиеся в управление и ничем не озлобившие жителей. Они, напротив того, привезли с собою искусства и капиталы; некоторые занимались возделыванием земель и плантаций сахара, кофе, индиго и пр., другие устроили фабрики и заводы. Тут же находились агенты, шкипера и экипажи европейских и других кораблей, променивавшие произведения своих стран на тамошние; одним словом, все имели неоспоримое право на покровительство и защиту правительства, за недостатком коих они были умерщвлены и ограблены, а генерал-капитан с четырехтысячным находящимся под его командой гарнизоном спокойно смотрел на убийство и не старался усмирить бунт, доколе кровавое дело не было совершено. Множество грузов, приготовленных в магазинах для отсылки, были безотчетно брошены в реку, сожжены или истреблены. К великому счастию моему, болезненный припадок принудил меня, за несколько недель до сего происшествия, отправиться на короткое время с женою и дочерью в Макао для выдержания операции, которую должен был сделать мне хирург британской фактории. В прежнем переезде моем на высоте Сандвичевых островов я нарочно заехал на остров Мовий, чтобы достать лучшего корня тарров, рискуя погубить свое судно, ибо я три раза должен был обрубать канат, чтобы избежать опасности прежде, чем пристал к берегу. Наконец, однако ж, достал я сего корня, привез в Манилу и посадил в своем саду; в 1820 году корни сии намерен был я отправить в Англию для доставления покойному канцлеру графу Румянцеву и графу Разумовскому; но злые жители во время сего возмущения напали на дом мой в числе 3 тысяч человек, истребив обширную библиотеку, оцененную в 60 тысяч рублей, и, разграбив все, изрубили все растения в куски и раскидали по саду! Последовавшие за тем перемены и беспорядок воспрепятствовали испанскому правительству вознаградить меня за понесенные потери, и доселе я ничего за сие еще не получил. Племянник мой, остававшийся в доме моем в сие время, спасся чудесным образом: он заколотил и заделал дверь, но, увидев из окна огромную толпу бунтовщиков, покорился судьбе и открыл двери. Все оборонительное его оружие состояло из одного малого карманного пистолета с потаенной пружиной (собачкой) для удержания курка. Когда толпа ворвалась в комнату, тотчас его обезоружили, и один из злодеев, наведя на него пистолет, хотел выстрелить, но не мог спустить курка; в то же время другой спускал на него курок старого ружья, которое беспрерывно осекалось; а в ту минуту, когда третий замахнулся на него ножом, вбежал в комнату один из тамошних природных сержантов, знакомый моему племяннику, и, выхватив свою саблю, удержал замахнувшегося ножом, сказав: «Прежде чем умертвите сего человека, убейте меня!» Сия мужественная защита имела хорошее влияние, и сначала никто не смел его тронуть; но, когда толпа увеличилась, явился один из начальников и требовал, чтоб отдали ему арестанта. Сержант не мог противиться и принужден был выдать его, взяв, однако ж, с них обещание, что они пощадят его жизнь. Начальники согласились, с тем чтобы он вылечил одну старуху от холеры. Его тотчас привели к ней, и он нашел ее в больших мучениях. Но при помощи Божией, дав ей спирту с опиумом внутрь и посадив ее в теплую ванну, потом тер ее горячею фланелью с водкою; старуха скоро оправилась и была так благодарна, что всем объявила, что те, кои осмелятся тронуть его, будут прокляты. После сего водили его к другим больным, и он довольно счастливо вылечивал всех. Несмотря на сие, его содержали под арестом, доколе сержант не освободил его. Генерал-капитан потом, по просьбе моего племянника, произвел сержанта сего в офицеры за его мужественный поступок. Как беспорядок сей остался безнаказанным, то жителям понравились бунты, и вскоре после того они снова восстали уже против испанцев, и генерал-капитан, желая тотчас привести к повиновению бунтовщиков, сделался первою жертвою их злобы. Вскоре вспыхнуло и третье возмущение после убиения генерал-капитана, но было потушено, когда прислали нового правителя с подкреплением гарнизону. Несмотря на сии жестокости манильских жителей, вообще обитатели Луконии весьма добры и из всех азиатских народов самые веселые. Они любят музыку и искусно играют на гитаре, на скрипке и на фортепиано и вообще весьма понятливы. Они часто наживают богатства, но не охотники до тяжелых работ, для исполнения коих нанимают китайцев; впрочем, они весьма способные матросы и храбрые солдаты. Они охотники до игр и до far niente, т. е. праздности. Между играми петушьи бои особенно ими уважаются. Едва ли где-либо молено найти столь храбрых и задорных петухов, как в Маниле; жители вооружают их ноги особыми смертоносными шпорами в виде сабли. На одной из поездок моих к озерам остановился я, чтоб посмотреть сражение двух петухов перед толпою тагалийцев. Тут указали мне одного человека, который в сию игру проиграл не только деньги, имение, дом и все, но даже жену и детей своих, что все сделалось собственностью его противника. Они искусные ездоки и имеют породу лошадей росту небольшого, но весьма крепкого сложения, быстрых и неутомимых на бегу. Каретным лошадям никогда не дозволяют ложиться; мне стало жалко однажды, что животные сии всегда на ногах, но я никак не мог уговорить кучера своего дозволить лошадям лечь; он уверял меня, что они тотчас испортятся. Привязанность к хозяевам есть отличительное свойство тагалийцев: испанцы не могут довольно нахвалиться верностью их; и я сам могу в том свидетельствовать, ибо имел у себя в услужении многих из них, и все они вели себя отлично верно.

Под хорошим управлением, без сомнения, тагалийцы сделались бы деятельным, прилежным и предприимчивым народом, тем более что они могут похвалиться, что живут в стране, которую природа щедро одарила всеми своими благами. Заключим замечания наши изречением: «Deliberandum est diu, quod statuendum semel».

ПРИБАВЛЕНИЯ