Пути истории

Введение

Всякая наука есть познание причин некоторого процесса или движения. Природный процесс обычно имеет достаточно четко выделяемые фазы развития и может быть колебательным, вариативным в пределах заданных закономерностей и физических постоянных. Большинство природных процессов развивается не изолированно, а взаимодействуя с другими процессами, что вызывает кажущиеся иррегулярности. Таким процессом является и существование вида «Человек разумный». В задачу историка-теоретика входит выявление общих закономерностей: как причин, а равно и фаз развития самого этого процесса, так и причинности отклонений и частных проявлений общих законов.

Процесс человеческой истории более всего напоминает реку. Она имеет исток; сначала она ручьевидная, затем идут более широкие плесы, могут возникать неподвижные заводи, старицы, пороги и водопады. Помимо общих законов гравитации и молекулярной физики жидкости, течение реки более конкретно определяется берегами, разнородными по крутизне и геологическому составу; конфигурация речных изгибов определяется почвой, окружающей природной средой; одни струи набегают на другие и несут разные органические и неорганические примеси. Является ли метафорическая аналогия с течением реки достаточной, чтобы предположить втекание исторической реки в некое историческое море, или процесс истории завершится вмешательством каких-либо иных природных сил,— прогнозировать сейчас трудно. История человечества может оказаться сходной с историей динозавров. Однако сквозь все эти обстоятельства можно проследить действие основных законов.

В течение XX в. в среде историков было довольно широко распространено полное отрицание общих закономерностей в развитии человечества; задачей историка объявлялось выявление только частных факторов или же выдвигались теории, подобные предложенной А. Тойнби; идея его может быть сведена к утверждению о последовательном возникновении и гибели причинно почти не связанных между собою цивилизаций. Такой подход представляется неплодотворным, и в настоящее время он отошел в прошлое.

Позднее, в западной исторической науке конца XX в., эмпирически выработалась некоторая общая периодизация человеческих социумов, которые подразделяются на доиндустриальные (первобытные, или догородские, а затем городские) и индустриальные, а после них (пока лишь намечающиеся) — постиндустриальные. Такая классификация, конечно, соответствует наблюдаемым фактам и в этом смысле приемлема, но она содержит тот коренной недостаток, что в ней отсутствует элемент причинности. Еще Аристотель сказал, что наука есть познание причин, и, несмотря на все сложности новейших эпистемологических построений, это положение остается безусловно верным.

С точки же зрения каузальности, казалось бы, имеет преимущество теория социально-экономических формаций, намеченная Марксом более 100 лет назад (в 1859 г.) и в деформированном виде сформулированная Сталиным в 1938 г.[1] Согласно этой теории, производительные силы, т. е. технология в сочетании с ее производителями как общественной категорией, развиваются до тех пор, пока нуждам их развития соответствуют существующие в обществе производственные отношения. Когда это условие начинает нарушаться, развитие производительных сил затормаживается, что вызывает переворот в производственных отношениях, и одна общественная эпоха сменяется другой. Маркс различал азиатский, античный и буржуазный (капиталистический) способы производства как «прогрессивные эпохи общественной формации». Позднейшие марксисты заменили понятие «эпохи общественной формации» термином «общественно-экономическая формация» применительно не ко всему процессу, как у Маркса, а к каждой отдельной его стадии. Таких стадий («формаций») теперь насчитывалось пять: доклассовая (первобытная), затем три классовые, или антагонистические (рабовладельческая, феодальная и капиталистическая), и, наконец, имеющая наступить коммунистическая формация, начальным этапом которой является социализм.

Под «капитализмом» Маркс, конечно, подразумевал такой способ производства, где буржуазное меньшинство эксплуатирует трудящееся большинство (пролетариат), и, как сейчас очевидно, правильно определял этот способ производства как одну из преходящих ступеней общественного развития человечества. Не ограничившись предложенной им периодизацией исторического процесса, Маркс применил к его исследованию гегелевскую идею движущих противоречий. Для трех антагонистических формаций это было противоречие между эксплуатируемым и эксплуатирующим классами. Слабость марксистской концепции заключалась прежде всего в том, что не было найдено убедительного движущего противоречия ни для первой, первобытной, формации, ни для последней, коммунистической[2]. Поэтому коммунистическая формация рассматривалась как абсолютное гармоническое будущее — идея, восходящая к христианской апокалиптической эсхатологии и плохо вяжущаяся с материалистическим объяснением исторического процесса.

Сейчас, в конце XX в., нет сомнений в том, что марксистская теория исторического процесса, отражавшая реалии XIX в., безнадежно устарела — и не только из-за теоретической слабости коммунистической посылки, но и вследствие других как теоретических, так и чисто прагматических неточностей и ошибок. Советским историкам древности уже со времен второй дискуссии об азиатском способе производства 60-х годов стало ясно, что эксплуатация рабского труда в производстве не являлась движущим фактором древней общественной формации и вообще не связана с определенной фазой, - она встречается во всех фазах без исключения[3].

Но если рабовладельческая формация была не рабовладельческой, то и феодальная была не феодальной. Маркс ввел понятие «феодализм» в качестве одной из ступеней исторического процесса Западной Европы потому лишь, что в середине XIX в. имел смутные сведения о средневековом обществе Восточной Европы и Азии. Феод — земельное владение или право на доход, пожалованное сюзереном вассалу под условием несения службы и уплаты дани сюзерену. Это — система организации средневекового господствующего класса, характерная для Западной Европы до эпохи абсолютных монархий, но совершенно несвойственная едва ли не большинству средневековых обществ за пределами западноевропейской политической традиции. Поэтому называть всякое средневековое общество феодальным значит подравнивать весь мир под Европу. Вряд ли этот термин заслуживает увековечения.

В отличие от феода отношения труда и капитала имели и имеют всемирно-исторический характер. Однако если капитал, как и рабство, может существовать и существует в разных исторических «формациях», то капитализм как система есть, несомненно, явление, возникшее только после средневекового общества. Но можно ли обозначать термином «капитализм» общество, в котором не только капиталисты, но и пролетарии находятся в меньшинстве, а большинство общества занято в сфере обслуживания? Между тем именно таковы наиболее развитые современные общества. Западная наука называет их постиндустриальными, мы же должны, очевидно, рассматривать их как посткапиталистические.

Отметим, что Маркс, намечая норму прибавочной стоимости (ориентировочно 100%), давал (в первом томе «Капитала») в сущности только прикидку. Помимо этого, из третьего тома «Капитала» мы узнаем, чти эти 100% вовсе не присваиваются капиталистом для собственного потребления. За счет них делаются расходы на обновление оборудования, рекламу, земельную ренту, погашение кредита и т. п. Если, как рекомендовали фанатичные руководительницы рабочих кружков, отобрать прибавочную стоимость у капиталистов, то, во-первых, у новых хозяев остались бы все те же производственные расходы, а во-вторых, и оставшиеся 3—5% дивидендов, реально присваиваемых немногочисленными капиталистами, не могли бы быть разделены между многочисленными трудящимися (повышая их заработную плату на доли процента), но должны были бы тратиться на содержание администрации, осуществляющей все эти косвенные производственно необходимые операции, — что мы и увидели в обществе, построенном марксистами, где присваивается не только прибавочный, но и значительная часть необходимого труда.

Поставим вопрос: может ли в современном так называемом. «капиталистическом» обществе не только класс капиталистов, но и вся гигантская сфера обслуживания содержаться лишь за счет прибавочной стоимости, создаваемой трудом столь малочисленного пролетариата? Величина стоимости товара определяется количеством труда, общественно необходимого для его производства. Между тем общественно необходим для производства товара не только труд токаря, обрабатывающего резцом металл, или кочегара, подбрасывающего уголь в топку, но и труд изобретателя, в результате которого может быть изготовлен резец или сооружена печь, а стало быть, и труд ученого, который создает предпосылки для производственных изобретений, разрабатывая фундаментальные исследования, — т. е. труд не только синих, но и белых воротничков. И если величина стоимости измеряется рабочим временем, то в него надо включать и время, израсходованное на создание самой возможности для рабочего действовать непосредственно у станка, в том числе затраченное на труд в сфере фундаментальных наук.

Марксистская теория формаций в том виде, какой она приняла к исходу XX столетия, имеет еще один существенный недостаток: в ней не предусмотрен явственный механизм перехода от одной общественно-экономической формации к другой. Но возникшее несоответствие между развитием производительных сил и характером производственных отношений не приводит к смене так называемых «формаций» автоматически. На вопрос о механизме перехода марксизм XIX и первой половины XX в. отвечал, что им является революция, т. е., иначе говоря, насильственный переворот: «насилие — повивальная бабка истории». Это, однако, во всемирно-историческом плане неверно. Маркс знал, что насильственный переворот не отделяет ни древность от первобытности, ни средневековье от древности. Что же касается капитализма, то это всемирно-историческое явление наступило в результате революции только в одной-единственной стране — во Франции; о вероятных причинах этого мы скажем ниже. В Англии буржуазная революция произошла в XVII в., промышленный переворот, т. е. переход от одного типа производства к другому,—в конце XVIII — начале XIX в., а реальная власть перешла к классу буржуазии лишь после парламентской реформы 1832 г., да и то не сразу. В России капитализм начал пускать корни после реформ 1860-х годов, а класс буржуазии мог бы прийти к власти в результате Февральской революции 1917 г., но не пришел. В Германии капитализм установился в результате реформ, в Америке, в Италии — в результате освободительных войн, которые никак нельзя назвать революциями в точном смысле слова. А в Египте? А в Скандинавии? А в Таиланде?

На самом же деле, для того чтобы народные массы устремились на создание новой системы производственных отношений, нужно, чтобы их социально-психологические ценности превратились в антиценности, а антиценности — в ценности. Иначе несоответствие производительных сил производственным отношениям приводит только к долгому застою.

Кроме того, чтобы установились новые производственные отношения, необходимо введение принципиально новых технологий, в особенности технологии производства оружия.

Принимаем ли мы научную доктрину марксизма или не принимаем, но исторический процесс в любом случае остается естественным процессом, который, безусловно, имеет свои закономерности. История — сложный процесс, в котором социально-экономическое развитие неотделимо ни от развития технологического, ни от развития социально-психологического. Тут не надо шарахаться из одной крайности в другую. Если созданная в XIX в. историческая теория марксизма, одного из великих учений прошлого столетия, в конце XX в. обнаруживает целый ряд существенных недостатков, то это не значит, что для объяснения исторического процесса нужно сейчас же броситься искать все ответы, скажем, в православии, хотя христианство, безусловно, имеет свою теорию истории, кстати сказать, заметно повлиявшую на марксизм, да и на другие социальные теории XIX в.

В наше время все концепции исторического развития имеют один важнейший, коренной недостаток. Все они построены на идее прогресса, причем прогресса, ничем не ограниченного во времени. Эта идея уходит корнями именно в христианскую концепцию будущего — «Царства Божия на земле», которая, в свою очередь, восходит к историзму, свойственному предку как христианства, так и ислама — иудаизму[4]. Она была совершенно не свойственна ни античной философии, ни философии эпохи Возрождения в Европе. Мы не встречаем ее ни у Монтеня, ни у Спинозы, ни у Декарта, ни у Лейбница, и только в совершенно зачаточном виде она присутствует у Ф. Бэкона.

Вплоть до XVIII в. европейские мыслители единодушно считали высшим достижением исторического процесса античность. Идея о том, что человечество вечно улучшается, может быть прослежена до энциклопедистов середины XVIII в. — Дидро и д'Аламбера[5], но концепция последовательных определенных этапов бесконечного прогресса, при котором следующий за нашим, еще не достигнутый этап истории будет наиболее совершенным, была впервые сформулирована маркизом де Кондорсе, активным участником Французской революции. Мы находим ее в работе «Опыт исторической картины прогресса человеческого духа», опубликованной посмертно в 1795 г. (Кондорсе умер в тюрьме).

От Кондорсе тянется нить к социалистам-утопистам, и прежде всего к Сен-Симону, который представлял себе историю как смену позитивных и негативных эпох с постепенным усилением позитивного начала. А от Сен-Симона путь вел к Марксу. Другим источником идеи прогресса является философия Гегеля, еще непосредственнее воздействовавшая на Маркса, который в молодости и был гегельянцем. Сам же Гегель начинал свою деятельность как лютеранский теолог и автор книги «Дух христианства»; он всегда оставался верующим, хотя его далеко не сразу сложившаяся философия как бы освободилась от прямого богословского влияния. Гегель оказал огромное влияние не только на Маркса[6], но и на всю философскую мысль XIX в. Проповедниками идеи прогресса явились такие очень влиятельные философы первой половины — середины XIX в., как Огюст Конт, Герберт Спенсер (для которого прогресс был «не случайность, а необходимость») и Джон Стюарт Милль. Неограниченность и бесконечность прогресса казались чем-то само собою разумеющимся людям второй половины XIX и всего XX века, и это несмотря на сформулированный еще в 40-х годах XIX в. Майером, Джоулем и Гельмгольцем закон сохранения энергии. Ничем не ограниченный, вечный прогресс (предполагающий, конечно, затрату энергии) есть случай вечного двигателя и противоречит этому основному закону природы. И в том заключается надежда человечества, поскольку «неограниченный» технологический прогресс уже привел человечество на грань экологической гибели, чего не предвидели ни Маркс, ни другие мыслители истекших полутора веков. Вообще само понятие «прогресс» внутренне противоречиво, потому что из закона сохранения следует, что всякое одностороннее прибавление оплачивается потерями с другой стороны, т. е. всякий прогресс есть тем самым и регресс: нет прогресса без потерь, и чем больше прогресс, тем больше потери. Абсолютно неподвижное гармоничное будущее, будь то «Царство Божие на земле» или коммунизм невозможно по законам физики[7].

Оставляя вопрос об абсолютном будущем, перейдем все же к закономерностям исторического процесса, к его необходимой периодизации и к установлению возможных отклонений от прямолинейного развития истории по ее этапам. При этом попытаемся рассматривать историческое развитие с точки зрения не только прогресса, но и потерь.

Наиболее отчетливо историческое продвижение наблюдается в области технологии. Развитие технологии отчасти зависит от того, насколько доступными человеческой эксплуатации становится все больше произведений внешней среды и общества, отчасти — от продолжающегося развития познавательных функций головного мозга, обусловленных его физиологией. Возможностям развития познания пока не грозит исчерпание, особенно с тех пор, как человек изобрел механизмы, исполняющие за него значительную часть мыслительной работы. Поэтому технологическому прогрессу и процессу познания пока конца не видно, и они могут и впредь восприниматься как неограниченные, хотя на самом деле это не так, да и в принципе это невозможно.

Но когда общественные деятели и историки рассуждают о прогрессе, они обычно имеют в виду не только и даже не столько прогресс мысли и технологии, сколько прогресс самого человеческого общества, условий его существования, доступа к материальным благам, познанию, прогресс гуманности, или «духовности». И здесь бесконечный или даже линейно-непрерывный прогресс вряд ли возможен.

Марксистская же теория говорит и о технологии, но не столько о ней самой, сколько о производительных силах, под которыми разумеются человеческие (личностные) и вещественные (технологические) элементы, осуществляющие взаимодействие человека с природой в процессе общественного производства. Однако развитие личностных отношений в процессе производства можно (а с моей точки зрения — и нужно) рассматривать не только в рамках факторов, относящихся к социально-производственным отношениям, но и в рамках социального сознания и мотивации производственных (и иных общественных) поступков, т. е. социальной психологии.

Поэтому я предлагаю устанавливать совместимость каждой системы производственных отношений не с нерасчлененной категорией производительных сил, а с уровнем технологии, во-первых, и с состоянием социально-психологических процессов, во-вторых. Социальная деятельность человека зависит от ее социально-психологической оценки. А это значит, что переход от одного типа хозяйствования к другому и далее от одной системы социальных отношений к другой, даже когда эта перемена не носит характера смены принципа социальных отношений, а сводится к этническим, религиозно-идеологическим или же внутрисословным сдвигам, должен сопровождаться сменой социальных ценностей. Как уже было сказано, то, что было антиценностью, должно стать ценностью, а то, что было ценностью, должно стать антиценностью. Такая перемена не может сразу стать массовой: для приведения в движение массы нужно появление эмоционального и волевого лидера или лидеров (это явление Л. Н. Гумилев[8] и называет пассионарностью).

Осознание того, что существующая система производственных отношений (или характера государственного устройства, или характера идеологии) ограничивает возможности развития производительных сил, еще не ведет непосредственно к насильственной или постепенной замене этой системы. По существу говоря, только развитие новой технологии индустриального общества невозможно без соответствующего коренного преобразования производственных отношений; но и здесь переход к новой системе не всегда является революцией и не всегда синхронизирован с переворотами в технологии. Тем более это верно в отношении более ранних систем производственных отношений. Появление металлического лемеха для сохи и стального топора действительно привело к изменению системы организации производства и самого территориального распространения цивилизаций. Но та же соха применялась без особых усовершенствований с конца IV тысячелетия до н. э. (в Шумере) до XIX в. н. э. (хотя бы в России). Изменение металла для лемеха (сталь вместо бронзы и меди) не имело принципиального значения и не напрямую связано с коренными изменениями в состоянии общества. Горнорудное дело тоже не менялось принципиально с начала века металла до начала эпохи капитализма. В области ремесла различные новшества (изобретение стекла, введение вертикального ткацкого станка, алмазного сверла и т. д. и т. п.) никак не связываются по времени с системными изменениями общества. Существенное влияние на развитие общества оказало введение стальных орудий, что позволило значительно расширить распахиваемые территории. Огромное историческое значение имел прогресс в мореплавании. Но ни то, ни другое технологическое новшество не синхронизируется с изменениями в социально-экономической структуре человеческого общества в целом; результаты этих открытий сказываются очень постепенно.

Есть лишь одна область технологии, где прогресс — конечно, не безвозмездный — оказывает непосредственное влияние на смену производственных отношений. Это прогресс в производстве оружия[9]. Где нет металлического оружия, там не может быть классового общества (ни даже предшествующей ему стадии, выделенной современными этнографами,— чифдома[10]). Воин, имеющий вооружение, которое ему предоставляет медно-бронзовый век, не может организовать массовую эксплуатацию рабов классического типа: к каждому рабу с медно-бронзовым орудием в руках нужно было бы приставить надсмотрщика. Но эксплуатация целых отрядов рабов классического типа возможна во второй фазе, когда воин имеет стальной меч, стальной панцирь и настоящие шлем и щит. Если и от эксплуатации классических рабов пришлось отказаться, то не из-за какого-либо переворота в производительных силах (в смысле технологии), а из-за малой производительности рабского труда. Воин на защищенном панцирем коне, сам закованный в броню, а позже и опирающийся на новое достижение архитектурного искусства — укрепленный замок, может обеспечить эксплуатацию крестьянина, который в предшествующую эпоху и поставлял основную массу воинов.

Со средневековьем покончили не столько великие географические открытия (хотя и они тоже), сколько пушка, которая свела на нет роль средневекового рыцаря и поставила промышленное предпринимательство выше сельскохозяйственного, не говоря уже о ручном ремесле. Атомная и водородная бомбы приведут (если человечество сохранится) к утверждению посткапиталистического общества во всемирном масштабе. Оно, конечно, само полно противоречий и никоим образом не может рассматриваться как абсолютное будущее. Но в этом разберутся будущие поколения, если, конечно они состоятся.

Подчеркну, что изменения и в военной технологии сами по себе не обусловливают смену общественных отношений (производственных отношений). Их обусловливают только такие изменения, которые сопровождаются сменой ценностной ориентации. И наоборот, перемена ценностей не приводит к коренной смене общественных отношений, если она не подкреплена наступившей или хотя бы могущей наступить революцией в технологии производства оружия.

Единство закономерностей исторического процесса явствует из того, что они равно прослеживаются как в Европе, так и на противоположном конце Евразии — в почти изолированной островной Японии, не испытавшей ни крестовых походов, ни турецкого, ни монгольского нашествия, и даже в Южной Америке. На их примере может быть довольно строго проверена предлагаемая ниже периодизация фаз исторического процесса.

В течение истории непрерывно происходит столкновение обществ различных фаз. Фаза от фазы нормально отделяется не революционным переворотом., а переходным периодом различной длительности, продолжающимся до тех пор, пока вырабатываются все признаки диагностические для новой фазы. Этот междуфазовый период мы будем называть фазовым переходом.