Путинизм. Россия и ее будущее с Западом

В течение долгого времени главной заботой российских политиков, как и остальной части страны, были вопросы внутренней политики. Пока не было минимальной стабильности дома, не было ясно, кто управлял страной, пока экономика не функционировала, по крайней мере, в некоторой степени, Россия была объектом политики, а не нормальной державой, преследующей свои собственные интересы. Горбачев и Ельцин также вели переговоры с иностранными государствами, но их главной целью, как они это видели, должно было быть ограничение понесенного ущерба; российская экономика рухнула, и страна срочно нуждалась в иностранной помощи. Изменения происходили лишь постепенно, уже после нескольких лет правления Путина как президента. Путин обеспечил минимум стабильности, которая была необходима, но одного этого не было бы достаточно. Это стало не результатом духовного пробуждения или того, что Россия внезапно возвратила свою уверенность в себе и понимание своей цели. Это произошло по более прозаичным причинам — из-за растущего спроса на мировом рынке на нефть и газ и сильно увеличившихся цен, которые платили за это сырье. За несколько лет Россия оказалась поразительно более богатой. Если бы вместо Горбачева и Ельцина (или другого члена партии реформ) к власти пришел, например, Егор Лигачев, когда-то главный соперник Горбачева, то и он извлек бы пользу из этого изменения к лучшему. Коммунистическую партию и ее вождей в 2005 году хвалили бы за достижение этого резкого улучшения благосостояния страны. Советский Союз все равно распался бы, потому что система была полностью гнилой, и падение режима, возможно, произошло бы с еще более разрушительными последствиями. Но это, возможно, произошло бы только два или три десятилетия спустя, в мировой ситуации, очень отличающейся от ситуации 1991 года.

Поразительные ошибки преобладали как на Западе, так и на Востоке относительно событий, имевших место в Советском Союзе, частично потому, что все произошло так неожиданно.

В Вашингтоне и европейских столицах было огромное облегчение из-за того, что Холодная война закончилась. Если это и не интерпретировалось как конец истории, то, конечно, рассматривалось как рассвет новой мирной эры. С Россией на пути к демократии опасность войны была устранена, военные бюджеты можно было радикально уменьшить, и страны Запада могли, в конце концов, посвятить свои усилия и ресурсы вопросам внутренней политики, которыми так долго пренебрегали. Большинство наблюдателей следило за событиями в бывшем Советском Союзе со смесью доброжелательности и постоянного падения интереса. Некоторые западные наблюдатели думали, что путь России к свободе и демократии будет долгим и трудным, но это отнюдь не было мнением большинства. Даже с помощью ретроспективного взгляда трудно объяснить этот неоправданный оптимизм; учитывая прошлое и настоящее положение России, это крылось в принятии желаемого за действительное. Очень немногие рассматривали вероятность того, что потеря империи, возможно, не была концом истории и что, как довольно часто происходит в истории, будет предпринята попытка возвратить потерянное.

Нужно было вспомнить немецкий прецедент: полностью побежденная в 1918 году и бессильная Германия смогла возвратиться как великая держава всего за пятнадцать лет. Нужно было понять, что, когда возникли новые напряженные отношения, они не были вызваны Путиным и КГБ. Как и немцы в начале 1930-х, так и большинство русских хотело не только хорошей жизни, но и быть частью великой державы, если возможно — сверхдержавы. Было бы неправильно обвинять российских лидеров в том, что они держали свои истинные намерения в секрете. Были жалобы даже со стороны Горбачева и Ельцина, что от Запада ожидалось так много, и что на советские уступки не ответили взаимностью в 1990-х годах. Запад предпринял такие шаги (например, расширение НАТО на Восток), которые в Кремле рассматривались как провокация.

Некоторые из этих жалоб было трудно понять, например, относительно чисто оборонительных мер Соединенными Штатами (таких, как установка радаров и некоторых других компонентов противоракетной обороны в Восточной Европе, чтобы иметь возможность справиться с иранской угрозой). Но Запад оказался не в состоянии принять во внимание традиционные российские страхи и подозрения. Как бы то ни было, это неправда, что российские лидеры не смогли ясно дать понять свою позицию. Это было сделано, возможно, наиболее четко в некоторых речах Путина. Но примерно до 2003 года ключевыми словами, что касалось американо-российских отношений, были дружба, сотрудничество, взаимные обязательства, свободная повестка дня, равновесие, двустороннее, прагматичное и так далее.

Люди в Москве ожидали помощь от Запада, но не было ясно, как Запад мог бы помочь, кроме поддержки Всемирного банка. Но также было подозрение, что Запад, мол, воспользовался в своих интересах слабостью России. Некоторые пошли дальше и выражали убеждение, что и падение Советского Союза было спланировано западным империализмом. Западофобия (страх перед Западом) стремительно возросла в России. Существовала укоренившаяся убежденность, что любая инициатива, которая была хороша для Запада, обязательно должна была быть вредной для России и поэтому должна была быть отклонена. Крайне правые, возникшие как сила, с которой надо было считаться в Москве, молились о возобновлении Холодной войны. Россия не раз стояла перед банкротством в 1990-х годах, и экономика рухнула бы, если бы не западная финансовая помощь. Но этот факт редко упоминался, если вообще когда-либо упоминался российскими лидерами.

Во время этого периода Соединенные Штаты все еще иногда упоминались как «стратегический партнер». Руководители России чаще упоминали страны BRIC (БРИК: Бразилия, Россия, Индия, Китай) как своих новых любимых партнеров. К этому на Западе отнеслись не слишком серьезно, потому что страны БРИК имели между собой мало общего как с политической точки зрения, так и в экономике, и при этом у них не было и большого интереса к тесному сотрудничеству с Россией. Кроме того, некоторые из них столкнулись с серьезными внутренними и/или экономическими проблемами.

Эта российская позиция нашла свою сжатую формулировку в полемической речи Путина на Мюнхенской конференции по безопасности в феврале 2007 года. Это была сильная атака на однополярный мир — под которым имелись в виду Соединенные Штаты, оставшиеся единственной сверхдержавой в мире. Под прикрытием распространения демократии, Соединенные Штаты использовали свои войска во всем мире, подвергая тем самым мир опасности.

Некоторые западные лидеры были потрясены жестким тоном; они должны были быть благодарны Путину за прояснение ситуации. Они должны были знать, что, как выразилась Ангела Меркель в разговоре с президентом Бараком Обамой во время Украинского кризиса, Путин живет в другом мире. Это было верно. Однако они ошиблись в предположении, что их вселенная была нормой, а вселенная Путина — устаревшим исключением. Они также ошиблись в своей вере в то, что с учетом ее демографической и других слабостей Россия больше не была важна; это было, вероятно, верно с долгосрочной точки зрения, но это было неправильно относительно следующего одного или двух десятилетий, с учетом слабости Европы и очевидного желания Америки сократить свою активность в международных делах после Афганистана и Ирака. Что касается Вашингтона, то Россия все еще имела возможность причинить немало вреда.

Путин сделал соответствующее предупреждение. Почему европейцы не вкладывали больше капитала в российскую экономику? Он, возможно, обвинил бы китайцев даже больше, когда они бросили трезвый взгляд на российскую экономику и решили не вкладывать в нее свои деньги, но этого он не мог сделать. Он бранил Запад за его «колонизаторскую позицию». Он выражал свой гнев и по различным другим поводам. И это не было настроением только одного человека: у него была поддержка общественного мнения, большинства людей. Это нашло свое выражение во множестве политических документов, таких как «Новая концепция внешней политики России» (2013) и «План обороны» (новая военная доктрина 2010 года). Эти документы были едва замечены на Западе на том основании, что, мол, если бы в российских взглядах и произошли важные изменения, то они едва ли обсуждались бы в подробностях в официальных документах такого рода.

Но в данном случае Кремль был довольно откровенен. Он подчеркивал смещение центра глобальной силы с Запада на Восток, из Европы в Азиатско-Тихоокеанский регион. Если предыдущие такие документы (2005–2006) обсуждали потребность устранения остатков отношений Холодной войны, то теперь это было проигнорировано. В более ранних документах рассматривалась возможность взаимодействия с НАТО, но и это тоже больше не было частью повестки дня. Вместо этого больший приоритет приобрела необходимость установления более тесных отношений с Китаем и Индией. В отличие от изоляционистских тенденций в американской и европейской внешней политике, российская внешняя политика становилась более экспансионистской, нечто, что многие на Западе оказались не в состоянии увидеть. Неожиданно появились новые проблемы и новые возможности, включая интерес к Арктике и Антарктике. Так как Россия стала сильнее, она могла брать на себя инициативу в различных направлениях.

Российские творцы внешней политики, само собой разумеется, не стали бы открыто обсуждать все свои проблемы внешней политики; у гласности были свои границы. По крайней мере, некоторые из них должны были знать, что вся евразийская концепция была сомнительной и несерьезной (как выразился один видный британский дипломат). Россия была частью Азии, но не очень важной и желанной, и страны Азии не ждали, затаив дыхание, ее появления там. Россию в Азии вовсе не приветствовали с большим энтузиазмом; азиаты считали ее, по существу, европейской страной.

Кроме того, сдвиг с Запада на Восток в мировой политике вызывал, с российской точки зрения, смешанные чувства. Если Россия не будет действовать с большой осторожностью, то она в результате превратится в младшего партнера, заняв подчиненное положение относительно Китая. В своем гневе в адрес Запада Россия испытывала сильное желание проигнорировать это обстоятельство, учитывая свою традиционную подозрительность к западной политике. Российские эмоции легко могли победить трезвые критические суждения. Это была старая история российских политиков, обнаруживающих угрозы там, где их не было, или там, где они не были очень важны. Возможно, это было неизбежно, вероятно, Россия нуждалась в уроке того, как быть младшим партнером, чтобы освободить себя от концепций и предубеждений прошедшей эпохи?

Если у евразийской концепции была, по крайней мере, слабая основа в геополитических терминах, то что можно сказать об ориентации на страны BRIC (БРИК, позднее, с присоединением Южной Африки — БРИКС)? В российском концептуальном документе об участии Российской Федерации в БРИК было много страниц о большой выгоде стратегических целей такого союза, о мощной поддержке общепризнанных принципов и норм международного права, о том, что Российская Федерация выступает за позиционирование БРИК в мировой системе как новой модели международных отношений, перекрывающих старые разделительные линии между Западом и Востоком, и Севером и Югом. Декларации такого рода свидетельствовали о том, что российские дипломаты хорошо выучили политическую напыщенную белиберду ООН. Но какое отношение все это имело к реалиям мировой политики? Какую стратегическую выгоду могла бы получить Россия от тесного сотрудничества с Бразилией и Южной Африкой?

Реальностью мировой политики было ухудшение отношений с Соединенными Штатами. Украина была постоянным яблоком раздора еще задолго до Крымского кризиса 2014 года. Еще были Грузия, Сирия, убийство Александра Литвиненко в Соединенном Королевстве, судьба некоторых усыновленных российских детей в Соединенных Штатах, иранская ядерная бомба, и статус невозвращенца, предоставленный в Москве Эдварду Сноудену (американский разоблачитель тайн, которому Путин лично сказал, что в России такие методы не применялись). Эти и другие раздражители запутывали отношения между этими двумя странами.

Президент Барак Обама был все еще умеренно оптимистичен, говоря о перезагрузке в отношениях и обещая президенту Дмитрию Медведеву, что, если и когда он будет переизбран на второй срок, он сможет посвятить намного больше энергии этой перезагрузке, чтобы улучшить отношения. Но все это окончилось ничем. Русские попытались объяснить американцам, что их концепция (суверенной) демократии — с акцентом на суверенность, а не на демократию — отличалась от западных и особенно американской концепций. «Суверенная демократия» была изобретением Владислава Суркова, ведущего генератора идей в Кремле и также лучшего пиарщика (эксперта по связям с общественностью) России; не просто так он был раньше президентом всероссийского рекламного агентства.

Что касалось русских, то для многих из них демократия означала беспорядок, если не хаос. Российская система должна была быть авторитарной, по крайней мере, до некоторой степени, и занудливо твердить о демократических ценностях и правах человека при этих обстоятельствах было бессмысленно и контрпродуктивно. Но в Вашингтоне и столицах других западных государств в течение долгого времени это не учитывали. Возможно, это и не могло бы быть принято, хотя бы только потому, что это было необходимо как противовес против постоянной антиамериканской пропаганды в российских СМИ.

Россия и европейские ультраправые

Почему российские отношения с Западом разладились? Российская версия, опубликованная Максимом Братерским в «Global Affairs» (2014), интересна и на первый взгляд, по крайней мере, частично вероятна. Она определенно представляет отличительные признаки идей, лежащих в основе проведения российской внешней политики в настоящее время и в будущие годы.

Рассуждения в этой статье вкратце выглядят так: президентские выборы в России в 2012 году были водоразделом в отношениях между Россией и остальной частью мира. Интеграцию в западные структуры как идеологию заменили сохранением независимости России и поворотом к партнерам на Востоке и Юге. Цель растворения российской национальной экономике в мировом рынке была заменена на обеспечение реиндустриализации страны, что должно было заложить основу ее экономической независимости, и создание собственной экономической ассоциации.

Стратегия поиска компромиссов с западными лидерами уступила место реструктурированию мировой системы в сотрудничестве с незападными странами, где Россия стала бы одним из лидеров. В философии внешней политики России ценности наивного либерализма 1990-х были заменены идеями реализма и этатизма (государственничества). Вакуум в идеологии внешней политики России был заполнен идеей собирания Русского мира и приоритета защиты традиционных христианских ценностей. Это развитие было более или менее неизбежным, потому что Запад считал, что Россия проиграла Холодную войну, и с самого начала проводил антироссийскую политику. Он хотел превратить Россию в полуколонию, технологически и финансово зависимую от Запада.

Запад был решительно настроен против сохранения в России политического режима, который мог сконцентрировать ресурсы в политически приоритетных областях. В 2000-х годах такая форма интеграции перестала удовлетворять Россию, и она подняла вопрос о «большой сделке», включая (среди прочего) безвизовый режим между Россией и ЕС. В середине 2000-х ЕС начал ограничивать российскому капиталу возможности для инвестиций в производство в Европе.

Противоречия между Западом, прежде всего Соединенными Штатами, и Россией достигли кульминации в 2008 году после грузино-российского конфликта, спровоцированного Атлантическими инициативами и тупиком на переговорах относительно соглашения о стратегическом сотрудничестве между Россией и ЕС. В 2009 году, после встречи на высшем уровне G20 в Лондоне, Россия пришла к выводу, что существующая финансовая и денежная система, контролируемая Западом, противоречит ее интересам. Идея интеграции с Западом была окончательно отодвинута на второй план из-за информационной войны, начатой Западом против Олимпийских игр в Сочи, Сирийского кризиса, и острого конфликта, вспыхнувшего в Украине.

Эта самая краткая схема российской версии событий. Она вызывает много вопросов. Например, беспристрастным читателям было бы интересно знать, каким образом эти две войны, в которые Россия ввязалась на протяжении последнего десятилетия — против Грузии и Украины/Крыма, защищали христианские ценности, как утверждал Кремль. Они могли бы захотеть больше узнать об «информационной войне» в связи с Зимними олимпийскими играми и о том, могло ли «собирание» быть синонимом для империализма. Но такие споры по мелочам, однако, не сильно помогут нам продвинуться в понимании доктрины, лежащей в основе российской внешней политики.

Действительно интересный аспект — хронология, или скорее хронологическая последовательность, событий. Если статья Братерского утверждает, что фундаментальное изменение в российской политике произошло в 2009 или самое позднее в 2014 году, то статья Юрия Афанасьева, опубликованная в «Perspective» в феврале 1994 года и названная «Новый российский империализм», предлагает другой хронометраж и объяснение, основанное на официальной «Военной доктрине России» 1993 года. Среди основных принципов эта доктрина упоминает сильную Россию как самого эффективного гаранта для всей территории бывшего Советского Союза; предположение об ее роли миротворца на всех территориях; обязательство защищать русских в ближнем зарубежье; противостояние расширению НАТО; и защиту российских интересов дома и за границей. Это, как говорит автор, могло быть обоснованно, но это вызвало беспокойство, потому что статья указывает, что российские интересы распространяются не только на всю территорию бывшего Советского Союза, но также и на страны бывшего «социалистического лагеря», даже если те считают, что они освободились от контроля Москвы и не имеют никакого желания возвращаться к нему.

В 1990-х Россия была не раз близка к банкротству, и ее положение не было достаточно сильным, чтобы преследовать свои цели. Она зависела от финансовой помощи Запада через Всемирный банк. Но в последующие годы, после резко увеличившегося спроса на нефть и газ, изменение в ситуации позволило Кремлю проводить более агрессивную политику. Автор также упоминает предположение, что этот план действий определялся, по крайней мере, в некоторой степени, со стороны властей чувством «потери былого величия» и страданием от комплекса неполноценности. Это голос страны, которая «чувствует себя теперь обиженной и оскорбленной, когда к ней больше не прислушиваются, как в старые времена». Короче говоря, никакой разительной перемены в 2008 или 2010 годах не было, было лишь изменение обстоятельств, позволившее России преследовать свои внешнеполитические цели.

Эти комментарии представляют интерес, частично потому, что они были пророческими, а также потому, что они важны для решения вопроса о том, не могла ли бы другая политика Запада предотвратить настоящие и будущие напряженные отношения с Россией. Это возможно, что Запад мог бы помочь России возвратить свою бывшую позицию сверхдержавы, даже если бы это означало действовать против пожеланий регионов и республик, которые не хотели быть частью Советского Союза; но не ясно, почему он должен был так поступать. Больше того, учитывая глубокую подозрительность России по отношению к Западу, российские «ультра», вероятно, посчитали бы, что такая западная помощь была каким-то скрытым, непостижимым способом направлена на причинение вреда России. Любая поддержка, предлагаемая Западом, была априори подозрительной.

Если отношения между Россией и Соединенными Штатами ухудшились после 2006 года, чтобы достичь низшей точки в 2014 году с Крымским/Украинским кризисом, то подобный процесс был и в отношениях с Европейским союзом. Европа, в отличие от Америки, в большой степени зависела от российских энергоресурсов и от российского импорта из Европы, особенно предметов роскоши. Русские могли угрожать Европе всеми видами контрмер, но не слишком резко. Ведь прерывание поставок газа и нефти немедленно уменьшило бы российский доход и побудило бы Запад в долгосрочной перспективе уменьшить свою зависимость от российской нефти и газа.

Европейские инвестиции в Россию также оставались значительно ниже российских ожиданий, частично из-за сомнений относительно здоровья российской экономики, но также и из-за политической неуверенности. Были частые раздражения. Русские были недовольны ситуацией с Косово, британцы жаловались, что Москва отказалась выдать человека, который, как предполагалось, был связан с убийством Александра Литвиненко, перебежчика из КГБ. У России были большие надежды на отношения с Германией, ее историческим партнером во многих предприятиях. Произошедшее между 1941 и 1945 было прощено; у Путина были хорошие воспоминания о годах, проведенных им в Саксонии. Герхард Шрёдер, бывший федеральный канцлер Германии стал служащим «Газпрома», ведущей российской нефтегазовой компании. Шредер заявил, что Путин был 100-процентным демократом, заявление, которое, вероятно, немного смутило самого Путина, потому что он очень старался дать понять, что он был суверенным демократом, а не демократом в западном смысле. Нет причины сомневаться в заявлении Шрёдера о том, что он и Путин являются близкими друзьями. Но не мог ли тот факт, что он был устроен на работу русскими, тоже иметь некоторое значение?

Европейские интересы, касательно отношений с Россией, не были идентичны с американскими. Даже помимо зависимости Европы от российских энергоресурсов (приблизительно одна треть от полного спроса), у европейских стран традиционно были более близкие торговые отношения с Россией. Поэтому неудивительно, что некоторые европейские страны дистанцировались от определенных американских инициатив относительно России, посчитав их слишком резкими и агрессивными. Введение санкций после Крымского/Украинского кризиса было одним примером, но были и другие. С другой стороны, в Европе не было никакого единодушия; страны, находящиеся ближе к России, такие как Польша и государства Балтии, чувствуют себя под более непосредственным российским давлением и поэтому хотят большей защиты. В то же самое время ни одна европейская страна не хотела полностью порвать с американской внешней политикой. Россия попыталась максимально использовать разногласия между Европейским союзом и Соединенными Штатами, но с ограниченным успехом. Потому что если в России были укоренившиеся подозрения в отношении внешнего мира, то и в Европе тоже не было никакой большой веры в российские намерения. Подозрения усиливались всякий раз, когда Россия действовала вызывающе даже в сравнительно незначительных проблемах, таких как российская кибератака на Эстонию. Россия рассматривала Европу как континент, находящийся в состоянии упадка, но полностью списывать Европу было нельзя ввиду ее экономической важности. У России были очевидные плохие предчувствия относительно европейских планов достигнуть большей интеграции, будь то посредством создания европейской армии или введения общеевропейской внешней политики или одобрения общей энергетической политики. Объединенная Европа означала бы более сильную Европу, а это было тем, чего меньше всего хотела Россия. Разделенная Европа означала более слабую Европу и больше возможностей для России настраивать одну европейскую страну против другой.

До кризиса 2014 года было несколько попыток со стороны ЕС привлечь Россию ближе к Европе. Самым честолюбивым был проект медиамагната Сильвио Берлускони сделать Россию полноправным членом Европейского союза. Берлускони, который три срока был премьер-министром Италии, установил близкие личные отношения (как он верил) с Путиным, но его постоянные проблемы с законом в Италии лишили его возможности реализовать свой проект. Более скромными были проекты, нацеленные на ENP (Европейская политика соседства) и общие экономические и другие пространства. Но Россия не одобряла проекты такого вида; она предпочитала, чтобы Европа присоединилась к ее собственной любимой схеме — Евразийскому союзу. Но к этому у Европы был очень небольшой интерес.

Кроме того, Россия выращивала несколько потенциальных «троянских коней» внутри самого Европейского союза. Это касается в первую очередь Венгрии, где антидемократическая политика стала новой официальной государственной доктриной, и Греции, которая идеологически не является особенно близкой к новой России, но пребывает в почти отчаянном поиске друзей и сочувствующих ввиду ее слабой экономики и больших внутренних трудностей. Это относится в особенности к Болгарии, где пророссийское правительство Пламена Орешарского — состоящее из коалиции бывших левых и праворадикальных партий, чрезвычайно коррумпированное по любым стандартам — умудрилось удержаться у власти больше года в 2013–2014 годах. Поиск Россией союзников понятен, как и тот факт, что она не может позволить себе быть при этом особо разборчивой.

Но все равно примечательно, что результатом этого поиска стала кучка наименее привлекательных сил во всей Европе.

Путь от классовой борьбы до солидаризма, от исторического материализма до философии идеализма, от воинственного атеизма до православной церкви, от пролетарского интернационализма до непоколебимого национализма и шовинизма кажется долгим. Но, как показала Россия, переход отнюдь не невозможен, и он достижим даже за короткий промежуток времени.

Когда-то давно существовал Коммунистический интернационал, и Москва могла рассчитывать на сочувствие и поддержку левых радикалов в Европе. Но те дни прошли, вероятно, навсегда, и если Россия хочет найти союзников в Европе, то она должна смотреть в другом направлении. Как высказал это Сергей Бабурин, вице-председатель российской Думы и один из лидеров крайне правых, сжато и точно, если и несколько резко, в интервью с Сергеем Рязановым в «Свободной прессе», названном «Наша пятая колонна в Европе», у России есть сильные потенциальные союзники в Европе, а именно, силы правых радикалов. Старый лозунг «Пролетарии всех стран, соединяйтесь», был заменен на «Националисты всех стран, соединяйтесь». Они настроены против США, против Европы (ЕС) и против НАТО, и можно рассчитывать на их поддержку России различными способами.

Эта идея приходила на ум российским лидерам в течение многих лет, по мере того как российская внутренняя и внешняя политика становилась все более правой и националистической, как идеологически, так и в политической практике. До левых европейцев, особенно коммунистов и бывших коммунистов, понимание этого доходило очень медленно. Некоторые из них все еще думали о Москве как об оплоте прогрессивного человечества, социалистической по ориентации. Почему это произошло, объяснить нелегко. Вероятно, частичной причиной было подлинное неведение об изменениях в России; но частично такое нежелание принять эти события, возможно, объяснялась психологическими мотивами, будучи простым принятием желаемого за действительное.

Лидеров европейских правых радикалов приглашали в российскую столицу задолго до интервью Бабурина. Французскому Национальному фронту даже дали российскую ссуду, чтобы финансировать его кампанию. По мере того, как поддержка этих политических деятелей и идеологов (некоторые из них были весьма близки к неофашизму) стала более сильной, в значительной степени как результат растущего отвращения по отношению к Брюсселю, европейские ультранационалисты приобрели политическую важность. Европейских поклонников Путина привлекали его религиозная склонность и его имидж критика таких декадентских западных особенностей как гомосексуализм, и, конечно, ведущего противника Америки.

У России и европейских правых экстремистов, конечно, есть общие враги, но до какой степени у них есть общие ценности и взгляды? Было бы слишком поверхностно выбросить из головы этот новый перспективный союз как чистый «брак по расчету». Россия действительно сместилась вправо и в значительной степени даже очень далеко вправо. Как далеко она туда, в конце концов, сместится, покажет только будущее. Но так как в современном мире консерватизм в старом духе больше не очень привлекателен (или эффективен), он нуждается в хорошей порции популизма, и это обязано приведет его достаточно близко к фашизму. Мог ли бы он справиться в долгосрочной перспективе без единственной государственной партии, без вождя и культа лидерства, без мощной пропагандистской машины и репрессий? Только если он окажется очень успешным и популярным. Но в долгосрочной перспективе это вовсе не является бесспорным.

Союз между Россией и европейскими правыми никоим образом не беспрецедентен. Он был частью европейской политики в течение столетия — от Венского конгресса (1814–1815) до русской революции. Советская связь с европейскими ультралевыми была более кратковременной.

Россия всегда искала друзей и агентов влияния в Европе, главным образом, чтобы украсить свой имидж в Европе, который не была настолько хорош, как она хотела. В начале девятнадцатого века перспектива, по мнению Москвы, была многообещающей: Россия победила Наполеона, антинаполеоновские силы, националисты и патриоты — особенно немцы, такие как барон Генрих фом унд цум Штейн; Карл Август фон Гарденберг; граф Иоганн Людвиг Иорк; граф Август Нейдхардт фон Гнейзенау; и Эрнст Мориц Арндт, которые собирались в России или сотрудничали с русскими. Но вскоре после этого началось обратное движение. Россия означала угнетение. На многих конференциях (Ольмюц, Карлсбад) она координировала запрет на свободу выражения. Российские агенты влияния, такие как Август фон Коцебу и Леопольд фон Герлах, действовали в Германии, но Коцебу был убит, и для общественного мнения, особенно демократического мнения, Россия была врагом в полном смысле этого слова. Александр Горчаков, российский министр иностранных дел, следовал, в общем и целом, прогерманской линии, так же, как и Бисмарк был пророссийским.

Но общественное мнение было чрезвычайно сильно настроено против царизма; единственными друзьями России были правые. Адмирал Пауль фон Хинце, доверенное лицо немецкого императора, в докладе Вильгельму II за несколько лет до начала Первой мировой войны писал о том, что имелись общие интересы в подавлении поляков и евреев. Эта тенденция стала особенно явной к концу века с появлением Антанты, антигерманского союза трех государств. Главная задача российских дипломатов и агентов Охраны (российской тайной полиции, действовавшей в России и за границей) состояла в том, чтобы попытаться создать климат, по крайней мере, сочувствующий России.

Россия нашла много талантливых агентов, таких как Ольга Новикова в Лондоне и несколько дам в Париже, некоторые из них действовали из своих убеждений, другие — потому что им хорошо платили. Французские газеты и периодические издания от ведущих ежедневных газет до «Revue diplomatique» и «Revue des deux Monds» получали существенные субсидии. Александр Бенкендорф, российский дипломат в Лондоне, отправил в свое министерство список газет, с которыми он установил контакт. Это был очень внушительный список, и газеты по любым мотивам преуменьшали важность революции 1905 года и погромов, так же как других неприятных происшествий. Сегодняшняя ситуация похожа. Русские не только покупают «Independent» и «Evening Standard» в Лондоне, но также и газеты в Париже. В Германии мнения консерваторов по вопросу отношения к России разделялись. Архиконсервативная «Kreuzzeitung» выступала за Россию, но после отставки Бисмарка голоса, призывавшие к превентивной войне, стали громче. Поговаривают, что в настоящее время ситуация не особо отличается, за исключением того, что финансовую поддержку теперь оказывают не посольства или секретные агенты, а корпорации и иные коммерческие структуры.

Россия и Китай

Российско-китайские отношения сейчас относятся к числу самых важных аспектов российских иностранных дел, как в краткосрочной, так и в долгосрочной перспективе. Они значительно улучшились за последние двадцать лет. Большинство источников непосредственного конфликта, таких как пограничные споры, было устранено. Тем не менее, есть зияющая пропасть между экстравагантной риторикой о партнерстве и ограниченными реалиями сотрудничества. Общие интересы существуют, особенно в области энергоснабжения с Россией как поставщиком нефти и газа, но эти интересы редко координируются. Это не было бы ни в российской, ни в китайской традиции проведения внешней политики, которая диктуется больше подозрительностью, чем доброжелательностью. В более широкой перспективе Китай нуждается в России меньше, чем Россия в нем. Равновесие сил между этими двумя странами фундаментально изменилось и продолжит изменяться. Пятьдесят лет назад не могло быть сомнений относительно того, какая из этих двух стран сильнее. Сегодня население Китая приблизительно в десять раз больше населения России, и эта тенденция будет продолжаться, так как китайцы практически отказались от своей прежней политики «одна семья — один ребенок». Неравенство в ВНП становится все более поразительным, и изменения происходят куда быстрее, чем это осознает большинство. В 1993 года экономика этих двух стран была примерно равной. Сегодня китайская экономика в четыре раза сильнее российской.

Десять лет назад Россия была важна для Китая как поставщик современных систем обычных видов вооружения и для некоторого ограниченного сотрудничества в области противоракетной обороны. Сегодня большую часть того, что нужно Китаю, он производит дома. Российские опасения того, что Китай становится слишком сильным в военном отношении, могли быть одной из причин существенного увеличения Россией экспорта оружия в Индию, но ввиду китайско-индийских напряженных отношений, это может вызвать политические проблемы.

После десяти лет переговоров в мае 2014 года было достигнуто соглашение о поставках российской нефти и газа в Китай. Это было важным шагом для обеих стран, для России из-за потребности уменьшить ее зависимость от европейского рынка, для Китая из-за его огромных и постоянно растущих потребностей в энергоносителях. Но ввиду недавних и будущих прорывов в этой области, таких как производство сланцевого газа (Китай, возможно, имеет самые большие запасы в мире), важность соглашения такого рода не следует переоценивать. Как это ни парадоксально, с расширением сотрудничества и появлением новых совместных проектов (таких, как три проекта о разработке нефтяных месторождений на Сахалине), чем больше увеличивается и так уже огромное и вызывающее опасения китайское присутствие на российском Дальнем Востоке и Сибири, тем больше становятся и политические последствия. Это происходит как раз в то время, когда вопрос о том, сможет ли Россия в будущем удержать свои территории в Азии, становится более актуальным. Когда США выведут свои войска из Центральной Азии, а позиция Европы в международных делах станет еще более слабой, потенциальные конфликты между Россией и Китаем будут вырисовываться сильнее, чем в прошлом, когда сотрудничество между Россией и Китаем в значительной степени основывалось на восприятии общей опасности, исходящей от Запада (США). Поскольку эта опасность начинает идти на убыль, база для сотрудничества уменьшается.

Главный акцент российской политики в Азии (и особенно относительно Китая) делается на экономических отношениях — российский экспорт в Китай, Японию и Южную Корею составляет 150 миллиардов долларов, и было предсказано его дальнейшее расширение. Но для того, чтобы это произошло, России нужны значительные инвестиции, чтобы она могла усилить свою инфраструктуру, главным образом, в области транспорта. Китай поможет в этом отношении, но он усиленно торгуется, чтобы заключать выгодные для себя сделки, как это произошло с его переговорами о цене нефти и газа в соглашении 2014 года, и это положение и в будущем не изменится.

В 2014 году китайские комментаторы выразили удивление недостаточным интересом России к китайским инвестициям в экономические инициативы в пограничных районах. Хотя китайцы проявляли небольшой интерес к капиталовложениям в главные предприятия в центральной России, они были готовы вкладывать капитал в азиатские пограничные районы, но всегда сталкивались с трудностями и сопротивлением со стороны российской бюрократии — и это вопреки тому, что такие китайские инвестиции были необходимы. Для китайцев это не было вопросом чрезвычайной важности, но они, казалось, были раздражены сопротивлением России.

С 1990-х действовала Шанхайская организация сотрудничества (ШОС), охватывающая Россию, Кита, и несколько других стран, и служащая основой для сотрудничества в различных областях. Последовали ежегодные собрания и различные меры по укреплению доверия. Позднее, в 2001 году, был создан более постоянный механизм, который должен был заниматься, прежде всего, проблемами безопасности (включая антитеррористические учения). Они обеспечивали защиту среднеазиатских республик от «цветных революций», вроде той, которая произошла в Украине, или от протестов против местных властей, таких как на площади Тяньаньмэнь. В других отношениях ШОС не подвергалась испытаниям. Было много разговоров о всестороннем стратегическом партнерстве, но мало конкретных дел. У России и Китая есть общие интересы в Средней Азии, например, если там возникнет серьезная террористическая угроза. Но, хотя они и двигаются с осторожностью, они остаются в этом регионе конкурентами и с экономической, и с политической точки зрения.

У китайцев, вероятнее всего, нет никакого желания оказаться непосредственно вовлеченными в управление территориями в Азии, находящимися в настоящее время под российским контролем. Но ситуация в будущем будет несколько сложнее. Если русские действительно думают, что на отношения между этими двумя державами не повлияет тот факт, что население одной из них приблизительно в десять раз больше населения другой, и что диспропорция в ВНП и выпуске промышленной продукции почти такая же внушительная, то они могут очень сильно удивиться. Одной из главных российских жалоб на Европу и Соединенные Штаты за все годы после распада Советского Союза была та, что Россию не рассматривали как равную. Было бы очень увлекательно понаблюдать, насколько равными в будущем будут отношения между двумя такими столь неравными в большинстве аспектов странами, как Россия и Китай.

Отношения между Китаем и Россией больше похожи на отношения между старшим и младшим братом. Во время одной недавней международной конференции один азиатский ученый назвал Россию самой новой, но также и самой слабой державой на континенте. Россия, разумеется, хочет быть партнером, а не братом, особенно не младшим братом. И возникает вопрос, сможет ли она избежать такого рода отношений. Вероятно, нет, пока Кремль считает главной угрозой для себя Соединенные Штаты. Это та цена, которую Москва должна будет заплатить, если только она не пойдет на фундаментальную политическую и психологическую переориентацию.

Ближнее зарубежье

Отношения России с республиками, которые отделились, когда Советский Союз распался, являются темой, занимавшей заметное место в СМИ, и поэтому ее не требуется обсуждать во всех подробностях. Вера среди российских националистических идеологов в то, что их страна не может существовать иначе, как великая империя, глубока и уходит корнями в далекое прошлое. Многие русские считают, что целый ряд территорий, которые были потеряны (такие, как Украина), все еще являются частями собственно России. Кроме того, миллионы этнических русских теперь оказываются вне России.

В действительности Российская империя вовсе не существовала на протяжении тысячелетия, вопреки тому, во что верят многочисленные россияне. Многие территориальные приобретения были относительно недавними. Крым был присоединен к России при Екатерине Великой в 1783 году, Грузия в 1813, Азербайджан в 1813 году. Завоевание Северного Кавказа заняло больше времени; коренные жители нашли в Шамиле талантливого партизанского военачальника, и борьба длилась около двух десятилетий.

Молдова множество раз была разделена и переходила из рук в руки, и стала частью России только в девятнадцатом веке. Большинство жителей прибалтийских государств веками говорили по-немецки. Литва, Латвия и Эстония были независимы в течение короткого промежутка времени только между двумя мировыми войнами. Сегодня там живут сотни тысяч этнических русских, но они (или их родители или бабушки и дедушки) приехали туда только при советском правлении после Второй мировой войны. Сибирь была исследована, начиная с шестнадцатого века, но она была заселена, да и то негусто, только в девятнадцатом веке. Владивосток был основан лейтенантом и двадцатью восемью моряками в 1860-х. Даже в те дни половина его жителей не была русскими. Новосибирску, самому большому городу к востоку от Урала, только немногим более ста лет; Иркутск, следующий за ним, был основан раньше, в восемнадцатом веке.

Средняя Азия стала частью России в восемнадцатом и девятнадцатом веках. В это время туда начали прибывать русские поселенцы, но преимущественно только в северный Казахстан и в большие города. Главных героев российского завоевания звали фон Кауфман, Георг Штеллер, Пржевальский, Мартенс, Маннергейм, что указывает на то, что они не были потомками Рюрика. Их послание российской общественности состояло в том, что местные жители Туркестана (как это тогда называли), мол, страстно желали стать частью России, но не все с этим соглашались. Александр Блок в своем известном стихотворении о скифах писал:

«Мильоны — вас. Нас — тьмы, и тьмы, и тьмы».

Однако, пусть даже если и недавно, к девятнадцатому веку Россия стала империей, и ее потеря в конце двадцатого века была болезненным ударом. Должно было быть ясно, что будут предприняты попытки, чтобы восстановить как можно больше былой славы, если такая возможность возникнет. Но многие задавались вопросом: если Соединенное Королевство и Франция смогли принять потерю своих империй, почему этого не может Россия? Возможно, из-за убежденности России в том, что она не могла бы выжить кроме как великая держава.

Когда российская экономика восстановилась после нефтяного и газового бума, произошло вторжение в Грузию (2008), Крым и восточная Украина были возвращены, и были предприняты попытки возвратить инициативу в других направлениях.

Со своей стороны, среднеазиатские республики демонстрировали готовность установить нормальные, даже близкие отношения с Россией, при условии, что Москва не будет вмешиваться в их внутренние дела, если только они сами ее об этом не попросят. И такая договоренность может удовлетворить Москву: они бедные страны, и за исключением Казахстана имеют небольшие перспективы существенного улучшения в обозримом будущем. Прямое правление Москвы породило бы конфликт с Китаем, вызвало бы внутреннее сопротивление, и, прежде всего, заставило бы Россию вкладывать в эти страны большие деньги, без какой-либо надежды на их быстрое возвращение.

Соединенное Королевство и Франция в двадцатом веке поняли, что с экономической точки зрения владение империей приносит мало выгод, но много расходов. У Советского Союза был похожий опыт в 1970-х и 1980-х годах. Даже при Брежневе были постоянные жалобы, что среднеазиатские республики не обеспечивали сами себя, но постоянно нуждались в финансовой помощи. Новая Россия должна нести большие расходы на Чечню и Дагестан, и в тот момент, когда Крым был возвращен, последовали срочные настойчивые просьбы о немедленной финансовой поддержке. Короче говоря, империи больше не были выгодны.

Почему же Кремль должен проводить политику экспансии как раз в то самое время, когда он сталкивается с серьезными проблемами внутри страны? У иностранных наблюдателей возникло впечатление, что российское руководство не осознавало (или, по крайней мере, не осознавало в полной мере) опасность потери Сибири и российского Дальнего Востока ввиду демографических проблем и неравенства экономической мощи между Китаем и Россией на этих территориях. Но такое впечатление было неправильным: русские об этом хорошо знали.

Еще в 2001 году Алексей Кудрин, откровенный российский министр финансов, говорил о необходимости срочных и масштабных российских усилий для улучшения ситуации в этих областях. В противном случае Китай и другие азиатские страны как паровой каток задавят Сибирь и российский Дальний Восток. Когда Дмитрий Медведев был президентом, он в одной своей речи на Камчатке заявил, что, если Россия не добьется значительного прогресса в развитии экономики на Дальнем Востоке, то он превратится в сырьевую базу для более развитых азиатских стран, и если эти усилия не будут ускорены, то Россия может потерять все. Подобные декларации делались и другими российскими лидерами, и Путин тоже обещал столь необходимую помощь. Но на самом деле произошло очень немногое: иммиграция китайцев, легальная и нелегальная, продолжается; по политическим причинам российские власти, видимо, сочли невозможным предпринять радикальные меры против этого. Сибирь и российский Дальний Восток становились все более зависящими от китайских услуг, импорта, товаров и рабочей силы.

Развивалось что-то похожее на сибирское сепаратистское движение, и Кремль пошел на две уступки. Первая состояла в том, что жителям Сибири разрешили указывать «сибиряк», а не «русский» как национальность в своих внутренних паспортах. Во-вторых, в мае 2014 года Путин назначил генерала Николая Рогожкина своим полномочным представителем в Сибири. К сожалению, Рогожкин, каким бы лояльным и талантливым он ни был, специализируется в области внутренней безопасности, а не экономического развития, и не имеет ни опыта, ни финансовых ресурсов, чтобы заниматься экономическим развитием. И так как Путин был озабочен негативными последствиями Украинского/Крымского кризиса, это новое назначение вряд ли решит проблемы России в Азии. Три месяца спустя, митинги граждан, которых посчитали сибирскими сепаратистами, были запрещены, даже при том, что их требования были довольно умеренными.

Анатолий Антонов, националистический ученый-демограф из Московского государственного университета, опубликовал несколько прогнозов в тот самый месяц, в который Путин назначил своего нового представителя по сибирским делам. По мнению Антонова, население России в течение ближайших пятидесяти лет сократится наполовину. Относительно Сибири и российского Дальнего Востока это означало бы снижение с приблизительно сорока миллионов до двадцати миллионов. Учитывая такое предсказание, сможет ли Россия удержать обширные территории между Уралом и Сахалином? Мигранты из Средней Азии после 1990 года прибывали в Россию в большом количестве. Но местное население отнюдь не принимало их тепло, и после 2010 года многие из них возвратились туда, откуда они приехали.

Может развиться парадоксальная и с российской точки зрения неожиданная ситуация. После ухода американцев из Афганистана и в большой степени из ближневосточных стран, Россия столкнется с конкуренцией со стороны Китая. Кремль хотел бы избежать ситуации такого рода, но трудно увидеть, как это могло бы быть достигнуто. Подозрительность к Америке и враждебное отношение к Западу были неотъемлемой частью не только российских служб безопасности, но и населения в целом. После затишья в антизападной пропаганде в 1990-х, она стала довольно сильной в последующем десятилетии. Возвращение Америки и других западных стран в Среднюю Азию или на Дальний Восток представляется очень маловероятным. Это означает, что повсюду в Азии, где Россия попытается усилить свои позиции, она обязательно будет противостоять Китаю, а не Западу. При этих обстоятельствах любая попытка проводить сильную антизападную линию рассматривалась бы как акт отчаяния. И чтобы не отказываться от своих евразийских фантазий, Россия может быть вынуждена принять свой урезанный статус «младшего брата», заняв подчиненное положение по отношению к Пекину.

Если Россия готова вести себя так, как ожидает от нее Пекин, являясь надежным поставщиком нефти, газа и другого сырья по разумным ценам, Китай вполне может воздержаться от более прямого вмешательства в то, что сегодня является Россией в Азии. Демографический баланс очень в пользу Китая, но на самом деле никто не хочет поселяться в Сибири.

Что могло бы сделать российское правительство, чтобы полностью переломить тенденцию такого рода?

Если этнические русские, в настоящее время живущие вне России, должны будут вернуться туда, что многие считают своей родиной, это, конечно, замедлило бы процесс, но и это не повлияет на ситуацию в Азии. Политика Путина по приему нерусских мигрантов, главным образом, из среднеазиатских республик и их интеграции могла бы стать другим шагом в этом направлении. Но это основывается на условии, что со стороны самих этих мигрантов будет готовность интегрироваться. Антонов полагает, что еще через десять — пятнадцать лет правительство, находящееся у власти, понимая, что судьба государства зависит от демографии, станет стимулировать более многочисленные семьи. Это включало бы увеличение зарплат мужчин до такого уровня, который позволит им содержать такие семьи в комфортабельных домах. Это также подразумевало бы десятикратное увеличение финансирования здравоохранения и рост других семейных стимулов до европейского уровня. Никоим образом нельзя быть уверенным, что финансирование такой политики будет доступно. Наконец, исторический опыт не показал, что рост уровня жизни приводит к увеличению коэффициента рождаемости.

Обсуждение демографических проблем, как может показаться, не относится к анализу внешней политики. Но представляется вероятным, что соображения такого рода окажут прямое и решающее влияние на российскую политику относительно ближнего зарубежья.

Российская нефть

Энергетический сектор — ключ к российской внутренней и внешней политике. Это также самый известный, наиболее полно проанализированный и задокументированный аспект российских дел, и по этой причине нам здесь не нужно обсуждать его во всех деталях. Доля экспорта нефти и газа за последние сто лет возросла с приблизительно 7 до приблизительно 50 процентов. Термин «нефтегосударство» был применен к современной России не без причины, потому что попытки диверсифицировать российскую экономику до сих пор были безуспешны, и маловероятно, что они будут успешны в ближайшем будущем. Нефть и газ — единственное главное оружие России во внешней политике. Народная поддержка правительства, стабильность страны, благосостояние населения, расходы на оборону и многие другие вопросы зависят от экспорта (и цены) нефти и газа.

Если это так, тогда как объяснить, что нефтяной и газовый экспорт не предотвратил распад Советского Союза? В значительной степени тем, что глобальный спрос был в то время меньше, и цена на нефть намного ниже. Если российская экономика увеличилась в два раза между 2000 и 2008 годами, это было вследствие экспорта нефти и цены нефти и газа. Если в 2008 году было падение, то причиной было снижение спроса на нефть и газ. Одновременно экспорт нефти и газа был важным политическим оружием. Если Белоруссия должна была платить только малую часть от той цены, которую платила Украина, то причина этого не была экономической. В 1970-х годах сателлиты России в Восточной Европе должны были платить намного меньше, чем страны, которые не входили в Совет экономической взаимопомощи (СЭВ). Советский Союз был в удачном положении, имея возможность добывать относительно дешевую нефть, но со временем ее добыча стала более дорогой, и цены для иностранных потребителей, даже для политических союзников, повысились, что вызвало негодование за границей. Центральной политической проблемой была зависимость Европы от российской нефти и газа: Россия поставляла приблизительно треть от потребностей Европы.

В данном контексте мы не будем заниматься историей «Газпрома», одной из самых влиятельных международных компаний, или конкурентной войной за различные трубопроводы, или многими другими захватывающими событиями в этой области, которые имели место в последние десятилетия. Наш интерес ограничен вероятными политическими последствиями нефтяного и газового экспорта из России. К сожалению, события в энергетическом секторе в значительной степени непредсказуемы, хотя они в течение длительного времени будут в равной мере очень важны как для производителей, так и для потребителей.

Европейский союз оказался неспособен договориться об общей энергетической политике. С усилением центробежных сил в ЕС маловероятно, что это скоро изменится. Конечно, есть предел давлению, которым Россия может угрожать или применять его — если цена поставок возрастет выше определенного предела, то потребители будут искать альтернативы в различных других направлениях. Кроме того, у России будет обоснованная сильная заинтересованность в европейском процветании, поскольку спад европейской экономики будет означать и снижение европейского спроса на газ и нефть.

Как же Россия видит свои перспективы? Российские власти всегда подчеркивали, что они готовы иметь деловые отношения со всеми странами, что их главный интерес состоит в том, чтобы поддерживать стабильность, и что политические соображения не должны вмешиваться в эти фундаментальные экономические интересы. Это совершенно благоразумная позиция, но на самом деле политические соображения имели приоритет над экономическими вопросами. Изменится ли это положение в будущем?

Согласно докладу Международного энергетического форума 2014 года, российские эксперты предусматривают растущий спрос со стороны Азиатско-Тихоокеанского региона. Они также ожидают переменчивую ситуацию в результате политики, вмешивающейся в поставки нефти и газа. Значительное воздействие поставок сланцевого газа и сланцевой нефти превратило Соединенные Штаты из импортера энергоносителей в экспортера. По мнению российских экспертов, нетрадиционное топливо окажет также вне Америки значительное воздействие в течение следующих десяти лет, хотя никто не может предсказать, насколько велико будет это воздействие, как оно затронет цены, как оно повлияет на европейскую зависимость от российских поставок, или приведет ли оно к большему использованию возобновляемых источников энергии или к другим методам.

Специфические российские проблемы включают нежелание со стороны международных компаний — и по политическим, и по экономическим причинам — осуществлять крупные инвестиции в нефтедобывающую промышленность России, в которой та отчаянно нуждается. Кроме того, есть широко распространенное мнение, что перспективы экспорта природного газа из России являются более многообещающими, чем перспективы нефти.

Драматическое снижение цены на нефть в 2014 году (и одновременно падение покупательной силы рубля) вполне может быть временным, но оно указывает на большую слабость в структуре российской экономики и политические последствия такой слабости. Цена барреля нефти однажды достигла почти 150 долларов (2008). Когда я пишу эти строки, она составляет 52 доллара.

Путину очень повезло, что он пришел к власти во время возрастающего спроса и растущих цен на нефть и газ, особенно после 2004 года. Понимание огромной важности экспорта нефти и газа для выживания режима принудило его ренационализировать эту отрасль промышленности. Это тоже вряд ли изменится. Даже самые смелые эксперты вряд ли рискнут в своих прогнозах выйти за рамки этих, казалось бы, очевидных предсказаний.