«НОВЫЙ СЛЕД ЯНТАРНОЙ КОМНАТЫ?
В Янтарный музей города Рыбнитц Дамгартен, что на севере ГДР, поступило несколько писем без подписи и обратного адреса. Их автор, гражданин ГДР, сообщал, что ему якобы известно местонахождение знаменитой Янтарной комнаты, след которой потерялся в 1945 году, когда нацисты в панике вывозили награбленное в СССР имущество».
«…ОБРАЩАЮСЬ К ВАМ ВТОРИЧНО! В 1957–1959 годах мы в составе четырех человек по разрешению предгорисполкома тов. Хорькова производили раскопки по поиску секретного бункера с Янтарной комнатой, упрятанной фашистами в 1945 году. В 1959 году нами был раскопан забетонированный вход в бункер. Предстояла работа по вскрытию его. Но случилась беда. Утром на месте раскопки произошел обвал, огромные глыбы стен от разрушенного здания сползли в бункер. Вручную мы ничего не смогли сделать. Обратились за помощью к тов. Хорькову, который прибыл на место, посмотрел, после чего потребовал свидетельство на разрешение работ и поисков, на наших глазах порвал его, сказав: „Больше чтобы я вас здесь не видел. Вас всех могло завалить, а меня бы посадили“. Но как же так? Мы так были близки к успеху! Вот же янтарный бункер!»
«ЯНТАРНАЯ КОМНАТА — одна из замечательнейших загадок XX века… Следы ее то и дело появляются то в одной, то в другой стране Европы, то у нас в СССР. Раскрытием этой тайны занимались экспедиция под руководством профессора А. Я. Брюсова, затем комиссия В. М. Стриганова — В. Д. Кролевского, и третья — Е. Е. Стороженко, некоторые организации в СССР и за рубежом и множество энтузиастов, среди которых оказался наиболее упорным работающий над раскрытием этой и других загадок, касающихся расхищения фашистами российских, украинских, белорусских, литовских и латышских ценностей, житель Западной Германии Георг Штайн. Как вы, наверное, обратили внимание, в последние годы после некоторого затишья вновь поднялась „янтарная волна“ — людей, вовлеченных в поиск, становится все больше. В Калининграде тоже создана группа „Поиск“, которая ищет культурные и исторические сокровища, исчезнувшие в минувшую войну: ведь именно через Восточную Пруссию, Кенигсберг переправлялась в Германию большая часть ценностей, вывозимых нацистами из СССР. Мы бы хотели попытаться установить контакт с известным в Европе поисковиком Георгом Штайном. Не можете ли Вы, уважаемый посол, помочь получить нам его адрес?..»
«…Я, Георг Штайн, родился в 1924 году в доме моих родителей в Кенигсберге, на Кенигсвег, 11. Мой отец, Роберт Штайн, был крупным ученым и общественным деятелем Восточной Пруссии, вице-президентом торгово-промышленной палаты, в последнее время — научным сотрудником в Управлении музеев. В армии я с 1942 года. Служил в пехоте, был на Восточном фронте, воевал на Курской дуге и в Восточной Пруссии, в передовом отряде „Герцог“ 52-го армейского корпуса, в плен к русским попал в марте 1945 года в Хайлигенбальском котле. О янтаре и Янтарной комнате впервые услышал от своей сестры Доротеи-Луизы, которая работала ассистенткой у проф. Циземара и д-ра Роде, а сам, своими глазами увидел янтарные ценности морозным утром 28 января 1945 года, когда нами на дороге от Тиренберга в Гермау была обнаружена колонна грузовиков, водители которых разбежались. Нашим батальоном командовал обер-лейтенант граф Унгерн-Штернберг. Он приказал эти грузовики отправить в ближайший населенный пункт. Как мне удалось узнать, этот груз следовал в рыбный порт Нойкурен, чтобы оттуда быть отправленным в г. Засниц (о. Рюген). На запрос командованию морской части в Кенигсберге, который я сделал лично по указанию командира батальона, — что делать с грузом — мне сказали, что НИКТО НИЧЕГО о нем не знает. После этого ящики нами были вскрыты, и мы установили, что в них были самые ценные предметы из янтаря и янтарные панели из-под Ленинграда. Что со всем этим делать? Надо бы закопать в землю, но мороз — до 20 градусов! И было принято решение: эти 80 ящиков из шести грузовиков спрятать в подвале под старой кирхой. Так в мою жизнь вошло это понятие — „Янтарная комната“…»
«ТАИНСТВЕННАЯ СМЕРТЬ! Погиб известный искатель исторических ценностей, похищенных нацистами в СССР и вывезенных в Германию, садовник из Штелле Георг Штайн. Более двадцати лет этот человек, большой друг нашей страны, пытался разгадать тайну Янтарной комнаты. Его труп с многочисленными ножевыми ранами был обнаружен в сорока километрах от Мюнхена, в развалинах старого замка. Говорят, что незадолго до своей смерти он позвонил в еженедельник „Ди Цайт“ и сообщил Марион Дёнхофф, совладелице и редактору этого издания, которая помогала Штайну в его поисках: „Я разгадал ТАЙНУ ВЕКА! На днях я приеду к вам, и мы все обсудим“ Так это или нет, но „Ди Цайт“ пока не комментировал случившееся. Известно лишь одно: тайна Янтарной комнаты, которую, возможно, Георг Штайн разгадал, ушла вместе с ним. Обширный архив Георга Штайна исчез».
…Часы над входом в огромный гулкий зал старого кенигсбергского вокзала показывали, что до прибытия поезда № 29 «Янтарь» еще целых полчаса. День был пасмурным, серым, сырым — таким, каких много в нашем приморском, продутом солеными балтийскими ветрами городе.
Подняв воротник, я бродил вдоль красного фасада бывшего Зюйдбанхофа — Южного вокзала, или, как еще его называли, «главного», в отличие от Нордбанхофа — Северного, или «пляжного», вокзала. Отсюда поезда уходили в Берлин, Варшаву, Эльбинг, Вильнюс и Москву, а с Северного — на Земландский полуостров, в курортные местечки Раушен и Гранц, Нойкурен, Пальмникен.
…В одном из писем в наш поисковый отряд некто Федоров В. С. сообщал, что, будучи военнопленным, он был направлен на «общие работы» в Марауененский военный госпиталь, огромные красные корпуса которого выходят фасадами на бывшую Гросскомтурштрассе. Там он занимался тем, что сжигал отрезанные во время операций руки и ноги в крематории на бывшей Гранцер аллее, а также помогал грузить раненых, которых отправляли из госпиталя на Южный вокзал. Однажды, кажется, в середине января сорок пятого года, когда они перетаскивали раненых солдат из грузовиков в вагоны, он своими собственными глазами видел, как в два последних, с красными крестами на крышах, грузили большие длинные ящики. Стояла охрана. Офицер в черном прорезиненном плаще покрикивал на проходящих мимо людей: «Битте, вег, вег!» — мол, обходите стороной, но мало кто обращал внимания на эти ящики. Весь вокзал был забит женщинами, стариками, безрукими, безногими, уже подлечившимися и теперь демобилизованными солдатами. Они осаждали поезд, со всех сторон слышались крики: «Возьмите! Не оставляйте нас тут! Возьмите хоть детей!..» «Вег, вег!» — уже без всяких «битте» рявкали мордатые, в касках, надвинутых на самые брови, солдаты. Несколько грузовиков с ящиками стояли на площади перед вокзалом рядом с грузовиками, в которых лежали раненые. И таскали ящики в вокзал такие же, как Федоров, пленные красноармейцы. «Браток, не найдется ли курнуть?» — окликнул его высокий, худой, в прожженной шинельке и с грязным полотенцем на шее парень. У Федорова было что «курнуть», и он, раскурив сигаретку и затянувшись несколько раз, протянул ее «братку». Спросил: «Чего грузишь, камрад?» — «Янтарь с замку», — ответил тот, прежде чем солдат, охранявший грузовики, крикнул: «Иван, арбайтен!»
Не исключено, что так оно и было, что в ящиках находился янтарь, но Янтарная ли комната? Ведь в Кенигсберге, в минералогическом музее, была коллекция янтаря, собранного, как утверждает путеводитель, «со всего света», со знаменитой ящерицей в куске янтаря, и мухой, которую когда-то разглядывал великий философ Иммануил Кант, бывший одно время хранителем этой коллекции. Может, именно ее увозили из Кенигсберга, «пристегивая» для безопасности к санитарному поезду?
Из посольства я ответа не дождался, а спустя некоторое время прочитал в «Известиях» краткое сообщение о трагической кончине Георга Штайна. Что он делал ночью в развалинах замка? Кто убил его? Там, где огромные ценности, золото, янтарь, — там опасность, любая Большая Тайна рождает много других тайн. Однако действительно ли Штайн разгадал Тайну Века? Успел ли что-либо о ней сообщить графине Марион Дёнхофф? Или его, Штайна, открытие — в бумагах его архива, и, может быть, совсем скоро станет известно все, что узнал Штайн? Вот-вот к перрону подойдет поезд «Янтарь» и… однако, сколько там? Что я так рано пришел? Еще двадцать минут ждать. И я вновь зашагал по перрону огромного вокзала, под гулкими сводами которого впервые оказался числа пятнадцатого — восемнадцатого апреля — сейчас уж точно не вспомню — сорок пятого года.
…Я был тут с отцом, полковником штаба 11-й гвардейской армии. По приказанию, поступившему из Москвы, из Главного политического управления Красной Армии, при штабе было сформировано несколько специальных поисковых групп, одной из которых и руководил мой отец. Как он рассказывал, ему было поручено отыскать в Восточной Пруссии архив Фромборкского капитула, просьба эта якобы поступила от представителей польского правительства. Что это за архив? Что такое «капитул»? Меня все это мало интересовало. Мне нужно было лишь одно: чтобы отец забрал меня к себе, в свою «спецпоискгруппу», из музыкально-похоронной команды, куда я, воспитанник дивизии, был прикомандирован. Мы мало играли, больше копали, а точнее — закапывали. «А ну, р-ре-бяты, точи лопаты, дивизия в наступление пойдет! — возникает в моей памяти хрипловатый бас нашего командира, тучного, краснолицего старшины Семенова. — А ну, р-ребяты, пр-риготовиться! Второй малый барабан, внимание! Бить резко: та-трата-та-та… понял?» «Второй малый барабан» — это был я, попавший в этот дурацкий, пропахший сырой землей и мертвечиной полувзвод сложным, после ленинградской блокады, путем…
Шум, гам, голос металлический: «Скорый поезд Москва — Калининград „Янтарь“ задерживается прибытием на десять минут…» Этого еще недоставало!
…Отец внял моим мольбам. Взял меня в свою «спецпоискгруппу». В охрану, автоматчиком. И первая поездка, которую мы совершили в поисках неведомого мне архива Фромборкского капитула, была вот сюда, на Зюйдбанхоф. Среди немногочисленных, явно не точных, не проверенных версий была и схожая с версией бывшего военнопленного Владимира Семеновича Федорова: будто бы какие-то загруженные ящиками вагоны застряли на вокзале и на многочисленных путях, прилегающих к нему. Оставив «виллис» на площади, мы — отец, его ординарец Федя Рыбин и Людка Шилова, санинструктор, вошли в огромный, забитый людьми, шумный, как базар, главный зал главного вокзала города.
Бои за Кенигсберг прошли как бы стороной. Хотя вся стеклянная крыша была разбита, сам вокзал уцелел. Кого тут только не было! Толпы немецких солдат, военнопленных, которым было приказано группироваться здесь для формирования маршевых колонн в плен; раненые, лежащие на широких деревянных скамьях и на каменном полу; женщины, дети, старики, санитары, монашки в черных одеждах и больших белых головных уборах; бывшие французские, польские и бельгийские солдаты и офицеры, сбившиеся группками, кто в лагерной полосатой одежде, а кто уже и «прибарахлился», «обтрофеился» в цивильные пальто, плащи, шубы. Флажки, картонки с надписями: «Тут собираются поляки!» Чьи-то громкие, властные команды: «Ахтунг, ахтунг! Зольдатен унд унтер-официрен драй унд драйсик капонир дивизионен!..» Хриплые, сорванные голоса наших офицеров: «Полковник, — черт побери, герр оберст, — куда же вы?! Я ведь приказал вам выводить своих на площадь!» «Ахтунг, внимание! Командиры и офицеры второй гренадерской… ди цвейте гренадер дивизиен! Все… алле-алле! Нах драй перрон!» Тяжкий, удушливый запах. Мерзостная атмосфера нужников, дыма — там и тут прямо на каменном полу чадно горели небольшие костерики, — хлорки, мертвечины: туалеты были завалены трупами умерших тут, на вокзале, раненых. Где-то надрывно причитали женщины. Плакали дети. Отрывисто, гулко — «вау! ва-ау!» — лаял мордатый, огромный сенбернар, которого держал на поводке немецкий пехотный полковник. Возле него стоял солдат с тяжелым, туго набитым желтым кожаным чемоданом. С собакой, с чемоданом, с ординарцем — в плен?..
А мы шли через всю эту толчею и гул, перешагивали через спящих людей, по тоннелю вышли вот на этот четвертый перрон, на третьем перроне хриплый капитан орал: «Камараден, гренадерен, слушай мою команду! Эй ты, старый пердун, куда попер? Стройся по четыре!»…
В тот далекий апрельский день вот тут, на путях, скопилось множество составов, сцепленных и расцепленных вагонов, простейших, «народных» и красивых, «шляфваген», с уютными купе. И мы до темноты бродили по путям от состава к составу, от вагона к вагону. В одном составе, охраняемом несколькими красноармейцами, в длинных зеленых ящиках хранились реактивные снаряды к шестиствольным немецким минометам, «ванюшам», причем десятки этих ракет были извлечены из ящиков и лежали, как дрова-кругляки, навалом. Другой состав, из больших пульмановских вагонов, был забит мебелью. Откуда все это? Куда? Эти тяжеленные, черного и красного дерева комоды, шкафы, столы на выгнутых, с головами львов ножках, эти зеркала в темных резных рамах, легкие, изящные, орехового или красного дерева стулья, пуфики, диваны и диванчики, рулоны ковров и гобеленов, люстры, уложенные в фанерные и картонные ящики, аккуратно, чтобы не побился хрусталь, укутанные жгутами соломы, все брошенное, не охраняемое, никому в этот момент не нужное, лишнее в этом растерзанном, горящем городе, в едком, горьком, пахнущем дымом пространстве. Нет, конечно, все это скопище вещей домашнего обихода не имело никакого отношения к архиву Фромборкского, находящегося где-то в Польше, капитула. Но откуда все это?
Глядите, товарищ полковник, — сказал Федя Рыбин. Выдвинув один из ящиков письменного стола, он выволок целую груду журналов с яркими, красочными картинками. — Польские журналы. Вот видите? Тут написано: «Шасописмо зурна» — «Журнал мод», Варшава… Может, все это из Польши?
Возможно, что Федя был прав. Спустя три десятка лет, находясь в Варшаве, я узнал, что, когда в сорок четвертом году было разгромлено варшавское восстание, Эрих Кох попросил «усмирителя» поляков, генерала СС Бах-Залевского, чтобы вещи из приготовленных к сожжению варшавских домов были отправлены в Кенигсберг. Он все, что мог, тянул к себе! В свое логово, в Восточную Пруссию! С Украины, из Литвы, Латвии, из дворцов ленинградских предместий. Может, это и был один из многих эшелонов с польскими вещами?..
Мы все бродили и бродили по путям: мой отец, крепкий, коренастый, когда-то в молодости «гири таскал»; легкий, подвижный Федя Рыбин и Людка Шилова. Та то прыгала, как козочка, по шпалам, то шла по рельсу, плавно покачивая узкими бедрами, взмахивая руками, как птица, готовящаяся к полету. Иногда она оступалась, притворно вскрикивала: «Ах!» Федя тотчас оказывался рядом, ловил ее руку, а то и подхватывал.
В одном из составов оказался огромный, в два десятка вагонов, морг. Убитые были навалены один на другого. «Народные гренадеры», артиллеристы, гитлерюгендовцы, полицейские. Было тепло. Дух от вагонов шел страшный. Женщины, молодые и старые, девочки и девушки, мальчики и парнишки лазали в вагонах, переворачивали мертвецов, заглядывали в их распухшие, бурые лица. В следующем — из восьми вагонов — разместился немецкий госпиталь на колесах. Те из раненых, кто уже мог ходить, высыпали из них, сидели на шпалах, рельсах, на разломанных, да и целеньких, наверное из того мебельного эшелона, диванах, выглядывали в открытые окна, кто-то играл на губной гармошке. Чуть в стороне, среди рельсов, дымили две печки, сооруженные из железных, из-под бензина, бочек. Жаром дышало раскаленное железо. Повар в белом халате, топорща усищи, пробовал из черпака какое-то варево. Завидя нас, вздрогнул, вытянулся и, не зная что делать с черпаком, протянул его отцу. Черпак подхватил Федя, попробовал, сказал: «Ди зуппе ист гут! Может, перекусим, товарищ полковник?» Тут мы и пообедали, к некоторому удивлению и замешательству раненых, да и трех военных врачей, один из которых, вытянувшись, доложил «герр оберсту», что в вагонах находятся 280 раненых солдат, унтер-офицеров и пятеро офицеров, что он уже побывал в русской военной комендатуре и сообщил о госпитале на колесах; спросил, что делать, на что «герр оберст» сказал, чтобы тут пока и оставались.
Потом мы обнаружили «интернациональный состав», вагонов из девяти, в трех из которых жили поляки, в одном — французы, в другом — бельгийцы и еще кто-то из тех, кто был взят немцами в плен, кто на долгие годы, начиная с «Кровавого крещения», войны с Польшей, «Битвы за Францию», «Броска в Бельгию», оказался в Восточной Пруссии, в ее многочисленных «шталагах», «арбайтлагах» и просто «лагах», на заводах и фабриках, на верфи «Шихау», а теперь, уцелев, готовился к возвращению домой. Вот только паровоза исправного не было, как не было и машиниста, да и пути где-то впереди были пока разворочены, да еще какие-то бумаги надо было выправлять, как объяснял отцу, размахивая руками, польский офицер, вернее, бывший офицер, так как всю войну он «промутузился» по прусским поместьям в качестве батрака. Бегали вдоль эшелона крикливые белоголовые дети, слышалась польская и французская речь, дымили костры, сушилось на веревках пестрое тряпье. Женщины стирали, мужчины подносили в ведрах воду, лаяли собаки, где-то невдалеке слышались выстрелы, сверху, со станционных путей, видна была привокзальная площадь, разрушенные дома, груды мусора, разбитые танки, очищенная уже от баррикад и завалов широкая центральная улица Форштедт — Лангассе, вливающаяся в циклопические руины еще дымящегося города. По ней, серо-зеленая неторопливая, то утолщающаяся, то худеющая, со множеством ног, ползла огромная, начинающаяся в вокзале гусеница. Это, наконец-то сформированная, отправилась в невероятно дальний, может, до самой Сибири, нескончаемый путь колонна военнопленных, бывших солдат, среди которых, возможно, был и боец «передового отряда „Герцог“» Георг Штайн…
Тут, у поляков, мы задержались. Офицер привел щуплого, белесого, с розовой лысиной старика, который, как оказалось, прекрасно знал, что в конце прошлого года, а именно в октябре — ноябре, немцы вывезли из небольшого польского городка Фромборк — там когда-то жил и работал великий астроном Николай Коперник — несколько десятков ящиков ценнейших рукописей, книг и старинного культового имущества. То и дело поправляя сползающие на маленький розовый носик очки, старик говорил, что некоторое время все эти польские ценности якобы хранились в подвалах Кенигсбергского государственного архива, это на Ханса-плац, да-да, сейчас она именуется Адольф Хитлер плац, «знаете, Панове, там, где два бронзовых быка бодаются, памятник такой известного скульптора Аугуста Гауля. А, вы там были?» Поляк прилично знал русский, потому что родился во Львове и учился в гимназии, где преподавали русский, причем преподавали хорошо, причем во Львове очень много было русских. «Пардон, пан офицер»… Так вот, все правильно. Архива Фромборкского капитула там, в городском немецком хранилище, уже быть не может, потому что он вывезен, это он знает совершенно точно, потому что, работая — по принуждению, конечно, пан старший офицер, по принуждению — в Кенигсбергском магистрате, в отделе учета и распределения иностранной рабочей силы, он как-то случайно, пан офицер, — абсолютно случайно! — услышал разговор двух офицеров «службы безопасности» — СД в кабинете начальника отдела. Им нужны были люди, человек сорок — пятьдесят, для погрузки, разгрузки, сопровождения и, возможно, укрытия в земле, в подземельях, очень ценного архива… Да, да, пан офицер, простите, старший офицер, речь, конечно, могла идти о совершенно ином архиве, но в разговоре прозвучало слово «Фромборк», да, это он совершенно точно слышал. Его стол был расположен как раз возле двери кабинета начальника, а дверь была несколько приоткрыта, понимаете? И вот еще что. Он совершенно точно слышал названия некоторых местечек в Восточной и Западной Пруссии, он их запомнил, знаете, на всякий случай, без всякой, знаете, определенной цели. Какие местечки? Простите, пан старший офицер, а могли бы вы посодействовать, чтобы нас побыстрее, пан старший офицер, отправили домой? Ведь до Польши-то всего 100 километров! Да? Вы посодействуете? Так вот, пан уважаемый старший офицер, были названы такие места: города Прейсиш-Эйлау, Даркемен и Инстербург, а один из офицеров интересовался замками «Георгенбург», «Лохштедт» и, это он помнит с совершенной определенностью, замком «Бальга»…
«Конечно, что это за сведения? — говорил мне многие годы спустя отец. — Этот „пан“ что-то слышал, а может и придумал, но дело в том, что у нас были совершенно скудные сведения, где искать. Были показания одного гражданского из Кенигсбергского магистрата чиновника, из управления парков и замков, что в начале года по приказанию Коха они готовили секретный документ, в котором перечислялись замки и костелы Восточной Пруссии, имевшие вместительные подвалы. Многие сооружения, как на Земландском полуострове, так и в других районах Восточной Пруссии. Среди них конечно же упоминались и замок „Георгенбург“, и кирха в Даркемене, подвалы мемориала Гинденбурга в Танненберге, отдельно стоящие замки или их руины, как, например, тот же замок „Лохштедт“ или замок „Бальга“ на побережье Фришес-Гафр. Было приказано: бери людей и объезжай замки, соборы. А потому, когда возник этот неожиданный разговор, этот старикашка из состава, что стоял на путях Зюйдбанхофа, я решил в первую очередь обследовать, так сказать, совпадающие названия, объекты, которые были в перечне того, из магистрата, чиновника, и этого розовенького старичка…»
Отец внимательно слушал. Записывал. Переспрашивал, вместе со стариком разглядывал большую, несколько протертую на сгибах карту, отмечал на ней кружочками замки, соборы. Людка собирала между шпал букетики желтых цветов мать-и-мачехи, а Федя Рыбин болтался с ней рядом, порой наклонялся, что-то шептал ей в ухо, она отмахивалась, мол, отстань, но Федя не отставал, не отходил, и по лицу Людки я догадывался, что ей очень приятны Федькины нашептывания. Мне было противно глядеть на все это. Наверно, я был по-мальчишески влюблен в красивую, с туго перетянутой ремнем талией русоволосую девушку, которую впервые увидел в «виллисе» отца еще на границе с Восточной Пруссией. Что-то у них с отцом было, что-то было… А тут еще это постоянное проявление к ней особенного внимания со стороны Федьки! Звеня медалями, он опять наклонился к ней, что-то проговорил, Людка засмеялась, закрыла рот рукой, глянула в сторону отца, тот оторвался от карты, повернулся, и Людка сильно оттолкнула Федю, крикнув: «Товарищ полковник, что он лезет ко мне со своими дурацкими солдатскими анекдотами?»
…Говор, шарканье, чей-то смех, музыка, мелькание лиц, но где же запропал наш скорый поезд?.. Тяжкий топот множества ног, обутых в крепкие армейские ботинки, которые, как уверяли германские интенданты, «не сносятся на всем пути от Пруссии до Урала». Позвякивание манерок, котелков, фляжек, подвешенных к ремням. Пилотки, фуражки, каски. Серые, усталые, скорбные лица. «Тр-р-ах, тр-р-ах!» — громыхали подковки о засыпанную битым стеклом и гильзами гранитную мостовую, э, вон и тот полковник с сенбернаром и ординарцем, перекосившимся от тяжести огромного желтого чемодана. Рыжие спины. У большинства удаляющихся от вокзала были вместительные, обшитые рыжей конской шкурой, ранцы…
Прощайте, Георг Штайн, отдавший столько лет, да и, может, саму жизнь, поиску сокровищ, прощайте — вы, возможно, узнавший Тайну Века, но неужели Янтарная комната так навсегда и исчезнет от людей? Правда, многие сейчас говорят, что даже если она и будет найдена, то это вовсе и не «Бернштайнциммер», а всего лишь груда отвалившихся от дерева пластин янтаря. Но это совершенно не так…
Гляжу на часы. Кажется, такого еще никогда не бывало: фирменный поезд «Янтарь», как правило, не опаздывает ни на минуту! Уж не случилось ли чего в пути с тем грузом, который я так поджидаю, который вот-вот должен прибыть из Москвы в Калининград в 13 — господи, в 13! — вагоне… Да, но это совершенно не так. Янтарь-то не изменяется, не выцветает! И его вновь можно наклеить на деревянные панели. Ведь это и великолепная резьба по янтарю, фигуры и фигурки, цветочные и фруктовые гирлянды, янтарные пейзажи и масса иных находившихся в Янтарной комнате искуснейших поделок.
Янтарь, Янтарная комната, но только ли она одна исчезла? Только ли о ней речь? Куда подевались иные, не менее ценные исторические сокровища, вывезенные немцами вначале в Восточную Пруссию, а потом, возможно, в глубину Германии? Тысячи картин и экспонатов Киевского историко-художественного музея, крупнейшая в Европе коллекция икон? Сотни картин Рижского художественного музея, которые судя по некоторым сообщениям, как и киевские сокровища, разбирались и описывались в Кенигсберге, да и были выставлены в залах кенигсбергского художественного музея? А сотни картин из Минска? Сокровища Псково-Печорской лавры? Рыцарский архив из Нарвы? Сокровища из Гродно, среди которых была якобы и сабля польского короля Стефана Батория? Красивая, в позолоченных ножнах сабля висела на стене в кабинете Эриха Коха. Своим друзьям, как сообщила в одном из писем бывшая его прислуга Шарлотта Вейс, он похвалялся: «Видите эту саблю польского короля? Я решил собрать коллекцию исторического оружия. В ней будет и меч „Щербец“, которым короновались польские короли, и меч Митовта, шпага Суворова и золотая сабля Барклая-де-Толли, которую он получил за битву под Прейсиш-Эйлау… Наш уважаемый фюрер сооружает великий „Музей народов“ в Линце, у меня будет свой, необычный музей. В конце концов, став гауляйтером Москвы, я добуду такое оружие, которого не будет ни в одной коллекции мира!»
Жаль, что я не смог «выйти» на Георга Штайна, чтобы объединить наши усилия: у него документы, обширнейший архив — у нас территория, где надо искать, техника, люди; ведь не могли, не успели немцы все вывезти! Ведь приказ об эвакуации поступил тогда, когда вся Восточная Пруссия уже была отрезана от собственно германской территории, были перерезаны ее шоссейные и железная дороги, и для вывоза этих ценностей оставалась лишь одна, простреливаемая нашей артиллерией дорога, ведущая из Кенигсберга в порт Пиллау, дорога, забитая беженцами, ранеными, войсками, танками, обозами… Разве мыслима была какая-нибудь, хоть более-менее надежная, эвакуация в таких условиях? Вот почему в Кенигсбергском магистрате появились те двое офицеров. Они искали места в Восточной Пруссии, где бы можно было временно, а может и на очень длительный срок, надежно скрыть часть похищенных в России, да и у многих народов Европы, ценностей…
— Внимание! Скорый поезд «Янтарь» прибывает на четвертый путь!
Ну вот, наконец-то… А последний из того, еще не нашего, немецкого времени, поезд «Кенигсберг — Берлин» убыл из Восточной Пруссии в двадцатых числах января — поезд, о котором мне писал В. С. Федоров. Два последних, с закрытыми черной материей окнами, вагона охраняли эсэсовцы, но в Берлин эти вагоны не прибывали, были отцеплены где-то в пути, но где? И что же все-таки было в тех таинственных вагонах, в нескольких десятках погруженных в них ящиков? Куда они направлялись? В Позен (теперь польский город Познань) — одну из важнейших перевалочных баз, куда свозились похищенные в нашей стране ценности? Те вагоны исчезли! Как сообщил нам из Киля один старый кенигсбержец, они были отцеплены в пути, но где, он не знает, как не знает, что было в тех вагонах. Куда подевались они? В каких тайниках укрыто от глаз людских их содержимое?
А, вот и «Янтарь» показался, кажется, теперь я могу быть совершенно спокоен. Георг Штайн так мечтал хоть разок побывать в Калининграде, он обращался в советское посольство, в Москву, во все инстанции, просил, умолял, обещал найти тут не только Янтарную комнату, но и множество других сокровищ… Стук колес. Мелькание вагонов, вот и тринадцатый, через стекло я вижу Нину Петровну, мою заместительницу по Фонду культуры, калининградское отделение которого я возглавляю, она улыбается, кивает мне: «Привезла, привезла!» Архив Георга Штайна, на который, как сообщалось в некоторых газетах, было совершено нападение, не исчез. Георг Штайн не смог приехать в бывший Кенигсберг, город его детства, юности, боев и плена, но на его родину возвращается труд всей его жизни, его архив. Носильщик, сюда! Все купе загромождено картонными ящиками, их шесть, на каждом из них крупно и четко написано: «ГЕОРГ ШТАЙН». Здравствуйте, Георг Штайн!
Итак, какие же тайны содержатся в тысячах документов, что плотно набиты в эти ящики, стоящие в углу комнаты уютного, под крутой черепичной крышей особняка в самом живописном, довольно хорошо сохранившемся районе города, известном в старом Кенигсберге как Амалиенау?.. Тут когда-то жили самые состоятельные люди. В конце минувшей войны с приближением Красной Армии они заблаговременно покинули этот ухоженный и тихий зеленый уголок. Кто уехал из «провинции», так тут именовалась Восточная Пруссия, в собственно Германию, а кто подался еще дальше, в нейтральную Швецию или в Данию. Тут не было боев, и все сохранилось, как и было, все эти роскошные, похожие на маленькие дворцы двух- и трехэтажные «виллы», кстати, многие из них имеют свои имена: вон там видна красивая вязь по фасаду — «Вилла Эльза», там — «Вилла Лотта»… Все сохранилось! Лишь только стихли бои, как в эти виллы въехали генералы, командовавшие войсками 3-го Белорусского фронта в боях за Восточную Пруссию. В вилле «Landhaus Ruff» жил комендант города Кенигсберга. С его сыном Жоркой мы сидели за одной партой в девятом классе Первой Кенигсбергской средней (так она именовалась до сорок шестого года) школы, бывшей «Бургшуле». А в маленьком, украшенном мозаикой дворце разместился командующий 11-й гвардейской армией К. Н. Галицкий. Его сын Юра, приезжавший в школу на гоночной машине, был страшным задавалой, и мы, мальчишки девятого класса, с ним не дружили. А в 5 минутах от того дома, где мы сейчас находимся, на бывшей Оттокарштрассе, виднеется среди вековых деревьев особняк, когда-то принадлежавший любимчику Адольфа Гитлера, всесильному владыке Восточной Пруссии, гауляйтеру и местному партийному вождю Эриху Коху. Сразу после войны там была открыта офицерская столовая, в субботние, а иногда и воскресные вечера устраивались танцы. Играл небольшой, из трех музыкантов — все в черных очках, слепцы из прекратившего существование крематория: аккордеон, барабан и скрипка — оркестрик. Молодые «старлеи», капитаны и майоры, гремя орденами и медалями, лихо танцевали с кукольно хорошенькими вольнонаемными немочками под мелодию знаменитого на фронте «Роземунда», элегантно, по-европейски целовали ручки раскрасневшимся девушкам и отводили их к бархатным креслам, на которых совсем недавно сидели всесильные нацистские чиновники восточнопрусского «гау»[1].
И теперь там звучит музыка. С утра и до позднего вечера. Теперь в бывшем «городском» (был и загородный, имение «Фридрихсберг») доме Эриха Коха расположилась детская городская музыкальная школа имени Глиэра. Как все странно и сложно, не правда ли? А в этом особняке, где мы находимся, на бывшей Хаарбрюкерштрассе (ныне Бородинская — правда, никому не известно, в честь Бородинского ли сражения названа эта улица, или композитора Бородина? Как не известно и то, почему соседняя Гётештрассе получила наименование «улица Пушкина». Тайна сия велика есть…), в этом особняке жил генерал Званецкий. Тут, если генерал находился в своем «соединение», я бывал, так как его хорошенькая русоволосая дочь Лита (полное имя Аэлита, явно указывающее на то, что боевой генерал почитывал в молодости романтическую литературу) была моей второй, после санинструктора Людки Шиловой, юношеской страстью. Но это так, между прочим. Все в таком далеком уже, туманном прошлом: школа, волнения, свидания, то в развалинах замка, то в глухом углу Нового лютеранского кладбища, то в разгромленном бункере штаба Первого оборонительного района. Литка была «фронтовой девочкой», прошедшей с отцом всю войну, «с приветом», со странными фантазиями. Проверяя мою смелость и верность, она придумывала для меня разные, порой весьма рискованные «испытания», но не об этом речь, просто вспомнилось, всплыло в памяти…
В окно видны темные, в морщинистой коре, в два обхвата стволы каштанов и лип, зеленый газон, сирень. В особняке нам выделено помещение, примыкающее к областной детской библиотеке, для временного, на несколько дней, хранилища архива Георга Штайна.
Итак, все в сборе, приступим? Полковник Авенир Петрович Овсянов, краевед и публицист, военный инженер, возглавляющий поисковый отряд нашего отделения Фонда культуры, строго смотрит на часы, времени у него, как всегда, в обрез. Василий Митрофанович Тарабрин, переводчик и очень опытный архивист, многие годы проведший в дальних, европейских командировках, где, как мы с полковником догадываемся, он искал и добывал бумаги и документы из каких-то тайных архивов и не янтарных, а секретных комнат, внимательно осматривает окна, дверь.
— Кто были те двое, что интересовались архивом? — спрашивает он.
— Сказали дежурной, что из облисполкома. Какой-то документ предъявили. Потребовали, чтобы им показали, где находится архив. Мол, чтобы убедиться, надежно ли он хранится, но дежурная их не впустила. Я позвонил в облисполком. Мне сказали, что никто никаких проверяющих к нам не посылал. Странно, как они узнали про архив?
— Вот именно. А кто тот академик, что вам звонил?
— Господи, откуда я знаю?! Поднимаю трубку. Голос: «Говорит академик Владимир Петрович, — хотя нет, кажется, Петр Владимирович — Посохов, — или, кажется, Просохов». О чем спрашивал? «Нас интересует, в каком состоянии архив Георга Штайна. Кстати, где он сейчас? Сообщите адрес…» А я ему: «Какой архив? Назовитесь еще раз, я запишу». И: ту-ту-ту…
— «Ту-ту»! Я же вас предупреждал! Архив надо отсюда увозить!
— Но здесь же сигнализация! Надежный замок!
— Эту сигнализацию я вам отключу за одну минуту. А этот замок можно открыть ножом, вилкой, дамской шпилькой!
— Хорошо. Завтра архив будет в другом месте. Начнем все же? Что? Как архив оказался в Москве? Его у семьи погибшего выкупил гражданин Лихтенштейна, давний друг нашей страны барон Эдуард Александрович Фальц-Фейн, да-да, тот самый, он постоянно выкупает на различных европейских аукционах российские, оказавшиеся за рубежом ценности и потом дарит нашей стране. Барон подарил архив Советскому фонду культуры. Я узнал об этом, когда был в Москве, от Георга Васильевича Мясникова, первого заместителя председателя фонда. Что с ним делать, никто в фонде толком не знал. И я попросил: «Отдайте нам, ведь мы ведем поиск Янтарной комнаты! И наверняка большая часть архива — это документы, касающиеся Кенигсберга и Восточной Пруссии». Мясников сказал: «Забирайте».
— Все же — к делу, — Овсянов с нетерпением поглядывает на папки, которые Тарабрин раскладывал на столе. — А это что?
— Это новые версии, сообщения, причем весьма интересные. И пока Василий Митрофанович разбирает бумаги, я прочитаю, что в них, хорошо?
«ФОРТ КВЕДНАУ! Вот где вам следует искать! В июле 1944 года, пройдя множество „шталагов“ Белоруссии и Прибалтики, я оказался в Кенигсберге, в форте Кведнау, где мы, пленные русские солдаты, укрепляли стенки оборонительного рва. И вот, числа 28 августа, ночью на Кенигсберг был страшный налет англичан. Весь город горел. На другой день в форт приехали четыре грузовика под охраной. Нас выгнали из подвала их разгружать. Там были ящики очень большие. Все это мы таскали в подвал, соседний с нашим. А на другой день нас никто не вывел на работу. И на следующий. Мы сидели без еды и воды. Стали колотиться в двери. Одна оказалась открытой. Мы — я, Вася Григорьев из Ярославля и Ваня Попов из Брянска — пошли искать еду. Оказались в соседнем помещении. Там еды не было, но были те ящики, которые мы вносили через другой ход. Крышки у одних были привинчены, а у некоторых нет. Мы подняли одну. При свете свернутой горящей газеты увидели, что ящик набит… иконами! Каждая из них была обернута бумагой или газетой. Внутри ящик был как бы просмолен, снаружи он был сплошь цинковый. На другой день нас всех увезли под Прейсиш-Эйлау, в шталаг № 8. Мы там опять ров копали. Перед приходом наших все были расстреляны. Несколько тысяч. И все мы. И французы, которые там были, бельгийцы, поляки. Мне с Ваней Поповым удалось бежать за три дня до расстрела. После „смерша“ мы с ним загремели в Сибирь, в наш, советский „шталаг“, и Ваня там умер от истощения, но я не об этом. ИЩИТЕ В ФОРТЕ КВЕДНАУ!»
— Это письмо из Новосибирска, подпись: В. П. Соколов… Что вы на это, Василий Митрофанович?
— Когда я служил под знаменами Елены Евгеньевны Стороженко, то у нас была в разработке версия «Кведнау», но, увы, ничего не нашли. Было все вывезено? Перепрятано?
— А вот Строков пишет из Костромы.
«Летом сорок пятого года я вместе со своим командиром майором Скворцовым ездил в Хайлигенбайль, где наши здорово немцев раздолбали. Так вот, в полях было много брошенных машин. Немецких, французских, чешских. А у нас в автобате было десять чешских грузовиков „Шкода“. Мы ехали искать разбитые такие же машины, чтобы снять запчасти: динамо, карбюраторы и разное другое. Майор приказал снимать части, а сам пошел по полю. Потом зовет меня. Говорит: „Смотри, я тут прошелся, а земля проваливается. А ну, ты пройди“. Я пошел. Земля подо мной тоже как бы оседает. „Неси лопату!“ Я принес. Стали копать. Слой земли оказался тонкий. Вдруг брезент обнаружился. Мы его отворотили, а под брезентом… подушки и перины, полосатые, немецкие! Мы одну отворотили, а там крепкие зеленые доски. А внизу — ящики. И провода какие-то. Майор говорит: „Закопано тут что-то. Может, и заминировано“. (Нет, вначале были доски, а потом подушки и перины.) „Надо сообщить в штаб“. Мы сняли там части разные, три карбюратора, два радиатора, динамки, вывинтили свечи. Забрали аккумуляторы. Главное, мы искали аккумуляторы. И уехали. Не знаю, доложил майор в штаб или нет. И вот думаю: почему там были подушки и перины, положенные на ящики? Может, в тех ящиках что-то очень хрупкое, посуда, хрусталь или фарфор, или еще что-нибудь ценное? Помню, что было это справа от дороги, на обширном поле, немного не доезжая до Хайлигенбайля. Извините, что не знаю, как это сейчас называется».
— У меня все. Что у вас? Вначале о Штайне, хорошо?
— Мне ужасно не нравятся те двое посетителей, — ворчит Василий Митрофанович. Он невысок, но крепок, седые волосы, чуткая, сжатая речь, цепкий, внимательный взгляд. — Я тут уже разобрал часть документов, в особенности те, что бессистемно напиханы в ящики. Явно кто-то что-то искал, рылся. Вот, смотрите, письмо Мартина Бормана, видите? Дырочки от скоросшивателя порваны, будто кто-то вырвал эту страницу из папки, но почему-то не взял, бросил. Уронил в спешке на пол? Однако с чего начнем?
— Кто такой Штайн? — спрашиваю я. — Графиня Марион Дёнхофф?
— А Альфред Роде, есть документы о нем, директоре кенигсбергских музеев, в руки которого попала Янтарная комната? — интересуется Овсянов. — Как ее захватили в России? Как вывезли? Это в архиве есть?
— Все есть, все есть, — отвечает Василий Митрофанович, — но вначале я хочу познакомить вас с характером, так сказать, документов, сброшюрованных в той или иной папке. Вот, например: «КЕНИГСБЕРГ. КРАТКАЯ ИСТОРИЯ». Интересно ведь, да? «Кенигсберг. Основные даты и события. 1256 год, 29 июня — первое упоминание, основатель города: гохмейстер рыцарского ордена граф фон Верт Вертгайнге. 1525 год, 8 апреля, мир в Кракове, Альбрехт фон Бранденбург ликвидирует орден, Кенигсберг становится столицей герцогства Пруссия… 1544 год, 17 августа, основание Кенигсбергского университета…» И так далее, и так далее: коронация Фридриха I, рождение великого философа Иммануила Канта, Семилетняя война… Смотрите, как странно названо: «1758, 11 июля —1762, 6 августа: первое русское время в Кенигсберге». Почему так?
— Четыре года Восточная Пруссия после разгрома пруссаков под Грос-Егерсдорфом была провинцией России, а одним из губернаторов ее был отец Александра Васильевича Суворова — Василий Иванович Суворов, — поясняет Овсянов. — Лишь после смерти Елизаветы Петровны Петр III отозвал его из Кенигсберга в Петербург, а потом все русские войска вывел из Пруссии.
1788 год, Иммануил Кант, «Критика практического разума»… 1813 год, «второе русское время»…
— Это когда вдогон отступающим из России французам в Кенигсберг пришли русские войска и были проведены грандиозные «московитские» празднования в честь победы над Наполеоном в «Московитском зале» Кенигсбергского замка.
— 1914 год, август — октябрь, победы Пауля Гинденбурга при Танненберге и в Мазурских болотах, спасшие Кенигсберг от русских…
— Василий Митрофанович: Георг Штайн и графиня, — говорю я.
— Альфред Роде! — просит Овсянов.
— Тут всего много, но я заканчиваю: 28 февраля —9 апреля 1945 года, третье и последнее «русское время» для Кенигсберга. «Березовый крест» для Отто Ляша. 4 июля 1946 года — переименование Кенигсберга в Калининград. 1948 год: переселение последних кенигсбержцев в Германию… Гм, а что это за «Березовый крест»?
— Я занимался этим делом, — теперь уже поясняю я. — Отто Ляш… Командир 217-й Восточно-Прусской гренадерской дивизии, дошедший от Кенигсберга до моего родного города, до Ленинграда. Это и он морил меня голодом. Комендант города Кенигсберга, генерал от инфантерии. Когда он сдал город, нарушив приказ Гитлера «Биться до последнего человека!», вся его семья была арестована, а из-под Берлина якобы вылетел самолет с березовым крестом для Отто Ляша. Крест был сброшен 10 апреля на пылающий Кенигсберг. На парашюте. Итак: Георг Штайн, да?
— Хорошо, сейчас. — Василий Митрофанович листает бумаги, аккуратно, любовно берет в руки листки, перекладывает их, разглаживает, любуется, читает, как бы с наслаждением: — «Гехайм!», «Секретно!», «Совершенно секретно!!», «Только лично!», «Только в одном экземпляре!» — звучит, правда? «Только лично Эриху Коху!» Или вот, смотрите, какой интересный документ. Помните, вы говорили об эшелонах с ценностями из Варшавы, которые видели на путях Зюйдбанхофа? Так вот: «Кенигсберг. Гауляйтеру Эриху Коху. Дорогой товарищ по нашему Движению, Эрих! Как ты знаешь, после разгрома взбунтовавшихся варшавян на наших складах скопилось огромное количество всевозможных домашних вещей, мы отбирали лишь наиболее ценное, из богатых польских квартир. Помня нашу дружбу с тобой, я не против отослать все это в Кенигсберг, имея в виду, что после той страшной августовской ночи, когда англичане перепахали бомбами Кенигсберг, десятки тысяч кенигсбержцев остались без жилья, без домашней мебели. Сообщи о своем решении. Видимо, это будет 30–40 эшелонов…» Однако, Георг Штайн? Хорошо, сейчас, тут есть отдельная папочка… Вот, «ГЕОРГ ШТАЙН о себе»! Гм, может, чайком побалуемся?
Я киваю, да, да, сейчас, вы только читайте. Так хочется узнать подробнее, кто же он был, Георг Штайн? Как и почему стал разыскивать Янтарную комнату? Какие пути-дороги свели его с графиней Марион Дёнхофф? И кто она такая — как деятель, как человек?
Ставлю чайник. Сажусь напротив Василия Митрофановича, тот протирает стекла очков, листает бумажки, читает:
— «С приходом к власти фашизма и, конкретно в Кенигсберге — Эриха Коха, мой отец, отказавшийся присягнуть ему на верность, был отстранен от государственной деятельности и полностью отдался т. н. „Научному союзу“, члены которого вели научную, касающуюся культуры и искусств, работу и тайно следили за награбленными Кохом произведениями искусств. „Союз“ был разгромлен, мой отец был расстрелян, погибли и другие его руководители: фон Обенитц и фон Сташевский. Учетом похищенных Кохом ценностей ведала в „Союзе“ моя сестра Доротея-Луиза, вскоре и она попала в гестапо, где и была уничтожена… Что касается Янтарной комнаты, то после того зимнего дня минувшей войны я вновь вспомнил о ней в 1966 году в Швейцарии, когда в лондонской газете „Таймс“ прочитал статью о ее розысках. Как? Она не найдена? — удивился я. Вот тут-то я и решил: надо заняться этим делом». Все ясно?
— Этого пока достаточно, но вот что интересно, помните, Штайн писал, что найденные ящики они спрятали в подвале кирхи, но в каком поселке?
— Да? Гм, вот что тут у него об этом говорится: «Их сложили в сводчатый склеп орденской церкви с помощью сельских прихожан. За это селение шли бои в течение 28–30 января, 1 февраля селение было нами оставлено в развалинах, а 6 — вновь отбито у русских. Церковь оказалась полностью разрушенной, над сводчатым склепом метровой толщины — глыбы развалин, но своды склепа выдержали их и ящики были целыми…» Чай будет?
— И что же? И как название этого поселка?
— Тут какие-то неясности. Гм… вот тут написано: «Хайлигенкройц», что означает «Святой крест», потом это название зачеркнуто и написано: «церковь Поерштитен», и дальше: «Эти ящики были извлечены и отправлены вначале в Гросс-Гермау, замок „Берзникен“ и замок „Гаффкен“, а затем в окружной дом партии (крайсхаус) в Фишхаузен и в замок „Лохштедт“».
— Вот вам чай. Между прочим, настоящий, а не зеленый, но вы этот крепкий душистый чай совершенно не заслужили! Куда были отправлены ящики? В замок «Берзникен», «Гаффкен» или «Лохштедт»? Кстати, весной сорок пятого в замке «Лохштедт» я бывал… Ну, хорошо, мы несколько забегаем вперед. А что графиня? Кто она? Откуда?
— О-о, какой чай… Скажите, куда вообще подевался чай?.. Графиня? О ней тут совсем немного, какие-то выписки, видимо, из газетной статьи: «Марион фон Дёнхофф, последняя графиня в древнейшем прусском роду Дёнхофф, впервые получила прозвище „красной графини“, когда за резкую критику нацизма была заключена в студенческий карцер. Ненависть ее к фашизму возросла особенно после гибели ее двоюродного брата графа Генриха Лендорфа, казненного по делу 20 июля 1944 года (покушение на фюрера)». Гм… «общественный деятель, журналистка. Свои редакционные статьи неизменно составляет в духе свободы и веры в ЧЕЛОВЕКА. Незамужняя, живет с домоуправительницей и собакой в небольшом домике близ Гамбурга, ездит на черном „порше“. Стала главным редактором, главной эмоциональной и политической силой еженедельника „Ди Цайт“, сотрудники которого — тридцать мужчин и три женщины — подчеркивают ее „прусское чувство ответственности“ и ее „целеустремленность“». Вот и все. Хотя вот, это уже пишет Георг Штайн: «С весны 1983 года мы, я и д-р Марион Дёнхофф („Ди Цайт“), приняли решение об усилении работы по розыску исчезнувших сокровищ. Была проведена огромная работа, собраны все имеющиеся в печати сведения и сообщения частных лиц о Янтарной комнате, установлена связь со специалистами из ГДР и СССР. Полученные данные и опыт работы были обобщены в двух обширных статьях: „ПОВСЕМЕСТНЫЙ РОЗЫСК ЯНТАРНОЙ КОМНАТЫ“ и „ОСОБОЕ ЗАДАНИЕ — ЛИНЦ“»… Да, вот что еще интересно: тут есть стихи Киплинга, его «заповедь», помните, по-русски это звучит так: «Владей собой среди толпы смятенной, Тебя клянущей за смятенье всех, Верь сам в себя, наперекор вселенной, И маловерным отпусти их грех; Пусть час не пробил, жди, не уставая…» Ну, и так далее.
— «Жди, не уставая», да, это так. А «Особое задание — Линц» — это, как я понимаю, статья о всеобщем расхищении произведений искусства в оккупированных странах по указанию Гитлера? — спрашивает, вернее, утверждает полковник. — Организованный всеевропейский грабеж, ведь так?
— Я уже прочитал этот материал, все именно так. Слушайте: «Прежде чем взять в рот ампулу с ядом и поднести к виску пистолет, Гитлер диктует секретарше свою последнюю волю: „Все, что я имею, если это только что-нибудь стоит, передаю партии, если же она не будет существовать — государству“». И далее: «Я покупал и собирал все эти картины в течение жизни не для себя, а для создания галереи в моем родном городе Линце на Дунае. Если это полностью осуществится — это будет лучшим исполнением моей последней воли». В одном из разговоров за ужином этот «коллекционер» сказал: «Я обдумал название галереи. Оно будет звучать так: „В собственность немецкому народу“»… И так далее. Что еще господа желают?
— Альфреда Роде, директора кенигсбергских музеев, — просит Авенир Петрович. Он один из немногих все-все знал о Янтарной комнате!
— Битте. Вот его личное дело, отосланное из Кенигсберга 3 февраля сорок второго года и поступившее в Берлин 6 февраля, слышите? На третьи сутки. И это во время войны! А сейчас письмо из Берлина идет в Калининград месяц-полтора. Однако читаю: «В издательстве „РЕМБРАНДТ“ (Берлин) опубликована моя книга „Юный Коринт“»… Гм, кто это такой?
— Очень известный художник из Кенигсберга.
— М-м-м… «как верноподданный чиновник и как директор Собрания искусств», гм… «посылаю Вам анкету, заполненную по месту службы…» Итак, кто он и что он? «Доктор Роде, Альфред Фриц Фердинанд, родившийся 24 января 1892 года»… Значит, ему в сорок пятом году было всего пятьдесят три? «Немец, евангелический лютеранин… жена — Эльза… дети Лотта и Вольфганг». Перечень трудов и прочее, и: «Я — только ученый и занимаюсь исключительно научной деятельностью. Хайль Гитлер! Весьма обязан, Альфред Роде, директор».
— И все? — несколько разочарованно спрашивает полковник.
— А вам этого мало? Тогда пожалуйста: «Уважаемые дамы и господа! К нам только что поступило печальное известие о том, что осенью 1945 года в больнице на Йоркштрассе в Кенигсберге умер доктор Альфред Роде…»
— Это что? Откуда это сообщение?
— Это речь в Гамбурге у могилы Роде. «В результате многолетней научной и коммерческой деятельности Альфреда Роде Кенигсберг превратился в…»
— Минутку, как его могила оказалась в Гамбурге?
— Речь, Авенир Петрович, у пустой, символической могилы. «…Кенигсберг превратился в замечательную сокровищницу янтарного искусства, в особенности когда в его собрании, в значительной степени благодаря его усилиям, оказалась знаменитая Янтарная комната из Царского Села, спасенная отважными немецкими солдатами из зоны боев…»
— Стоп! — Я кладу руку на бумаги из архива Штайна. — О Роде потом. Давайте все же вначале отправимся в Царское Село, в город Пушкин, в осень сорок первого года. Как там разворачивались события? Как Янтарная комната оказалась в Кенигсберге?
— Ладно. Вот тут есть очень интересный документ, подтверждающий версию «Линц», — о хорошо продуманной нацистами системе разграбления исторических ценностей: «СПЕЦИАЛЬНОЕ СООБЩЕНИЕ СОВЕТСКИМ ВЛАСТЯМ о батальоне особого назначения. Считаю своим долгом сообщить следующее. В августе сорок первого года, будучи в Берлине, я с помощью моего старого знакомого по Берлинскому университету доктора Фокке, работавшего в отделе печати министерства иностранных дел, был откомандирован из 87-го противотанкового дивизиона в БАТАЛЬОН ОСОБОГО НАЗНАЧЕНИЯ при министерстве иностранных дел. Этот батальон был создан по инициативе министра иностранных дел Риббентропа и действовал под его руководством. Командиром батальона являлся майор СС фон Кюнсберг. Задача батальона особого назначения состояла в том, чтобы немедленно после падения крупных городов захватывать культурные и исторические ценности, библиотеки научных учреждений, отбирать ценные издания книг, фильмы, а затем отправлять все это в Германию. Батальон особого назначения состоит из четырех рот. Первая рота придана германскому экспедиционному корпусу в Африке, вторая — северной армейской группе»…
— Группа армий «Север»?
— Вы меня сбиваете. «…Третья — центральной армейской группе и четвертая — южной армейской группе. Первая рота находится в настоящее время в Италии…»
— Простите, кто это пишет? И когда составлен документ?
— Пишет пленный, некий доктор Ферстер, оберштурмфюрер четвертой роты батальона особого назначения войск СС. Москва, 10 ноября сорок второго года. Продолжаю, да? «Штаб батальона находится в Берлине, улица Германа Геринга, 6. Конфискованный материал помещается в залах магазина фирмы „Адлер“ на Гарденбергштрассе. Перед нашим отъездом в Россию майор фон Кюнсберг передал нам приказ Риббентропа — основательно „прочесать“ все научные учреждения, институты, библиотеки, музеи, дворцы, перетрясти архивы и накладывать руку на все, что имеет определенную ценность».
— Царское Село — есть что-либо о нем?
— Полковник, вы очень нетерпеливы! «Из рассказов моих товарищей мне известно, что вторая рота нашего батальона изъяла ценности из дворцов в пригородах Ленинграда. Я лично при этом не присутствовал. В Царском Селе…» Вот, слушайте: «В Царском Селе рота захватила и вывезла имущество Большого дворца-музея императрицы Екатерины. Со стен были сняты китайские шелковые обои и золоченые резные украшения. Наборный пол сложного рисунка увезли в разобранном виде. Из дворца императора Александра вывезена старинная мебель и богатая библиотека в шесть-семь тысяч книг на французском языке…»
— Образованный был царь-то, а?
— «…и свыше пяти тысяч книг и рукописей на русском языке. Среди отобранных книг было очень много исторической и мемуарной литературы на французском языке и большое количество произведений греческих и римских классиков, являющихся библиографической редкостью…» Больше у этого «доктора» ничего о Царском Селе, о Янтарной комнате нет.
— Как нет? Вторая рота не вывезла «Бернштайнциммер»?
— Значит не вывезла. Но библиотека Александра! Где эти книги?! Так, дальше идет сообщение о разграблении, «спасении», так сказать, украинских ценностей…
— Подождите, — останавливает его полковник. — Это потом. Посмотрите, что там еще есть по Царскому Селу?
— Айн момент, айн момент. Альзо, вот. Тут еще много чего есть. Сейчас, минутку, герр оберст, может, мы еще чайку попьем? Поставьте, пожалуйста, чайник и посмотрите, в коридоре кто-то ходит.
Иду за водой, но предварительно осматриваю этаж: никого нет. Пусто и в трех примыкающих к нашей комнатах. Тут только что был сделан ремонт. Высокие, с богатой лепниной потолки, окна с фигурными рамами. Как все странно, как все странно… Вот в этой комнате был кабинет генерала Званецкого, Литкиного отца, вот в той — спальня, в этой, самой маленькой, жил адъютант генерала, весь затянутый в скрипучие ремни лейтенант Валерий Лосев, «Валерчик», как его презрительно звала Лита. А там, где сейчас работаем мы, была «музыкальная комната». Там огромный, черный, блестящий, на массивных тарелочках из литого стекла рояль стоял. Генеральша, Литкина мама, мощная, с сильными мужскими руками дама, военный хирург, на рояле играла и, попыхивая папиросой, пела густым, рокочущим голосом: «Ямщи-ик, не гони-и л-лашаде-ей…»
— Никого нет? Все спокойно? Возьмите трубку, — говорит Василий Митрофанович. — Но только про архив ни гу-гу!
— Если сможете, приезжайте сегодня к восемнадцати в кирху Юдиттен, — слышу я голос отца Анатолия, настоятеля создаваемой в городе православной церкви. — Будет небольшое, но торжество.
— Пока вы за водой ходили, мы тут какого-то графа обнаружили. — Василий Митрофанович поправляет очки и читает: «Бад-Мальбун, 12 января 1984 года. Копию снял Георг Штайн. Сообщение от „АОК-18“. 14 ноября сорок первого года. Графу, специалисту по искусству». Группе «О. Н. Г.» фон «К». Комнату не отдавать! Ускорить работы. Комнату отдать группе с полномочиями «ЭК». Подписи нет. Далее: «В Петергофе, упакованный в ящики, лежит дорогостоящий фарфор, охраняемый танковым дивизионом». Приписка. «Граф, специалист по искусству, уведомлен». Что все это должно означать, Авенир Петрович? Что такое «АОК-18»? 18-я армия генерал-полковника Кюхлера? «Граф, специалист по искусству»?
— Речь, я думаю, идет о группе графа Золмс-Лаубаха, — говорит полковник и достает из своего портфеля папку с бумагами. Раскрывает ее. — Тут у меня тоже кое-что собрано. Во-первых, в тех или иных документах упоминаются эти фамилии. И вот: газета «Брауншвейгер», в которой рассказывается о «Бернштайнциммер»: «Акция по вывозу Янтарной комнаты из Царского Села осуществили хауптман доктор Поензген и доктор граф Золмо-Лаубах». Это он и есть «граф, специалист по искусству», а доктор-хауптман Поензген — наверно, руководитель группы, посланной Кохом из Кенигсберга. Дайте-ка, — полковник забирает бумагу у Василия Митрофановича. — Собственно говоря, все ясно: «группа О. Н. Г.» фон «К» — одна из рот отряда особого назначения «Гамбург».
— «Гамбург»?
— Да, это отряд носил и такое кодовое название. И «фон „К“» — командир батальона особого назначения фон Кюнсберг. «Комнату отдать группе с полномочиями „ЭК“ — тут тоже все ясно: это группа Эриха Коха. Так, что дальше? Где все-таки сам граф-то, „специалист по искусству“?
— Что? Вам нужен граф? Есть граф, есть… Читаю документ № 324. Выписка из дневника боевых действий 18-й армии группы армий „Норд“ от 9 сентября сорок первого года, шестнадцать часов: „Полковник граф Золмс-Лаубах, которому было поручено захватить и уберечь предметы культуры и искусства Царского Села, дворца Екатерины, просит дать охрану для дворца, который слегка поврежден бомбовыми налетами и в данное время находится на переднем крае“. И дальше: „Наши войска только что замкнули кольцо вокруг миллионного Ленинграда. Царский замок (дворец) находился в зоне боев и досягаем для орудий кронштадтских фортов. Русские бомбы разбили большой зал, были выбиты все двери и окна. Не только ветер и дождь имели свободный доступ в замок, но и солдаты испанской „Голубой дивизии“. В помещении, где находилось „порнографическое“ собрание Екатерины…“ Полковник, что это еще за собрание?
— Черт его знает, но какие-то слухи об этом собрании были. Разные фривольного толка картины. В этой комнате Екатерина вроде бы общалась с Григорием Потемкиным.
— М-м-м, какой хороший чаек. Абер етц. Читаю дальше: в этом помещении „пришлось досками зашивать окна. Натиск солдат был ужасен. На роскошном паркете валялись древние, в дерьме, карты, мебель перевернута, со многих диванов и кресел срезаны ценнейший, ручной работы шелк и гобеленовая ткань, все это шло на портянки. В стенах Янтарной комнаты зияли огромные дыры: солдаты выковыривали янтарь штыками, много янтаря было рассыпано по самой комнате и затоптано. Такая картина предстала глазам немецких офицеров по охране предметов искусства — полковника графа Золмс-Лаубаха из Франкфурта и прибывшего в Царское Село капитана Хельмута Поензгена“.
— О Роде нет ничего? — спрашивает Авенир Петрович.
— Найн, герр оберст, ничего. Пока! Так… „Оба подчинялись шефу армейских музеев, были крупными специалистами по искусству и сотрудничали в прусском управлении дворцов, парков и музеев“. Так, пожалуйста, чайку еще… „Под руководством унтер-офицера шесть солдат из третьей роты резервного батальона № 55 за 36 часов осторожно разобрали янтарные стены и тщательно упаковали их в ящики, подготовив Янтарную комнату к отправке…“ Вот и все! Что нам еще требуется узнать? Был ли там Роде? Успела ли группа фон Кюнсберга приехать к тому моменту, когда комната была демонтирована, или нет, какая разница? Да, вот еще два небольших документа „АОК-18“: „13 января 1941 года, № 20–40“. Группа „Север“ высказывает свое предложение о хранении и безопасности Янтарного кабинета из дворца Царское Село». Дополняет ли это что-либо?
— Возможно, что это ответ на предложение группы Кюнсберга, которая, выполняя приказание Риббентропа, конечно же, пыталась забрать комнату.
— И вот еще один документ: «Господину майору Г. Питшманну. Многоуважаемый господин майор! В моем дополнении я предлагаю послание обербургомистра города Кенигсберга от 13 января сорок второго года. Все предметы искусства по возможности будут увезены из дворца Царское Село. Это поручено третьей роте батальона 553… Поскольку на вокзале еще имеется несколько вагонов, все это будет отправлено в Кенигсберг».
— Но что же Роде?
— Что Альфред Роде? Он тоже как-то остается за кадром, но не бездельничает, нет, вот еще один интересный документ, но он написан от руки. Может, самим Штайном? Списан откуда-то?.. «„АОК-18“. Янтарная комната и многие другие сокровища Царского Села доставлены в Кенигсберг. Прошу доставить и ящики, находящиеся на станции Сиверская. Прошу переправить в Кенигсберг две двери из помещения в Царском Селе, во дворце, где была Янтарная комната. Благодарю. Ваш Альфред Роде»… Однако, господа, мое время истекло. Как вы, полковник?
— Я тоже иду. «И многие другие сокровища Царского Села», «ящики со станции Сиверская»! Все это, как и Янтарная комната, было отправлено в Кенигсберг. Где все это? В каких тайных бункерах?
— Побуду еще здесь, — говорю я. — Идемте. Провожу.
— Никого, слышите, никого не впускайте к себе! — строго внушает мне Василий Митрофанович. — Хоть знакомого, хоть кого. Хорошо?
— Хорошо. До свидания!
Дождь. Серый блестящий асфальт. Красные, тускло блестящие черепичные крыши. Сырой, горько пахнущий палыми листьями воздух. «Ямщи-ик, не гони-и лошадей-ей…» Вот с того огромного каштана, по толстенному суку, ничего не стоило перебраться на подоконник окна мансарды, где была Литкина комната. Когда они уезжали в Ригу, то все вещи и рояль увезли, а стеклянные «звуковые» чашечки забыли. «Сходи в дом, попроси, пожалуйста, у новых жильцов и пришли мне стекляшки: звук без них не тот». Я сходил, попросил, и мне их отдали, но я не отослал это тяжелое литое стекло в Ригу, а с приятелем Валентином Бурлаковым расстрелял из парабеллума в дальнем глухом углу парка Макса Ашмана, любимом месте отдыха кенигсбержцев, где был великолепный, весь в цветущих ирисах пруд и «Вальдшлосхен» — маленький, таинственный замок, в котором, кроме привидений, никто не жил, ныне — груда камней, заросших бурьяном и заваленных каким-то гниющим хламом, однако какое это имеет отношение к Янтарной комнате?
Возвращаюсь к себе, раскладываю на столе папки. «Пусть час не пробил, жди, не уставая, Пусть лгут лжецы, не снисходи до них…» Я хорошо знаю эту «Заповедь» Редьярда Киплинга, эти, будто литые, строки, наверно, помогали Георгу Штайну, укрепляли его дух…
В дверь стучат. Что же это я, кажется, и дверь на ключ не закрыл?
— Минуту! — Сгребаю папки, накрываю их газетой.
Дверь открывается, и в комнату входит сутулый, бородатый мужчина. Весь какой-то дико волосатый, у него длинные сырые волосы и густая, рыжеватая, колечками борода до самых глаз.
— Извините, что побеспокоил. Это вы ведь, кажется, занимаетесь поисками Янтарной комнаты и прочих ценностей? — Глаза вошедшего шарят по столу, газете, которой прикрыты папки. М-м-м, как же это я так? Один из листков, с черным орлом в левом углу и надписью «Секретно!», остался лежать на столе. — У меня к вам есть небольшое дело… — Я киваю: слушаю. — Видите ли, я увлекаюсь собирательством, понимаете, да? В свободное время езжу по области и ищу, ищу, вы ведь знаете, когда немцы уезжали, то они многое закапывали в землю. — Задумывается, оглядывается. Что-то мне этот тип не очень нравится. Что он все шарит своими глазками? Какой-то неприятный тип, этот «свободный искатель». Я кашляю, как бы поторапливая неожиданного пришельца, и мужчина, подойдя к самому столу, говорит:
— А это что у вас «Обербургомистр Кенигсберга господин Вилль»? — это он прочитал гриф документа. — О чем это, а? — Я молчу, и мужчина продолжает:
— Так вот, я ищу и кое-что нахожу. И, знаете, я хотел бы узнать, если я найду нечто интересное, ценное, я могу рассчитывать на вознаграждение? И в каких суммах…
— Вы что-то уже нашли?
— Конечно. Например, кожаный, обшитый металлическими бляхами панцирь… Редчайшая, скажу вам, вещь. Хотите взглянуть? — Мужчина роется в карманах куртки и достает тяжелую, видно бронзовую, позеленевшую, выпуклую, со сложным рисунком бляху.
— Таких было на панцире шесть штук. Три серебряные и три вот такие, бронзовые. Возьмите.
— А где остальные?
— Я вам покажу то место, если получу пять тысяч рублей, — говорит мой странный посетитель. — Нет-нет, вы мне сейчас ничего не говорите, и я вам больше ничего не скажу, я вам позвоню, хорошо? До свидания.
Да-да, до свидания! Убираю документы в ящик, смотрю на часы: мне ведь еще в Юдиттен надо съездить, в кирху, где сегодня произойдет какое-то торжество. Так, я ничего не забыл? Окна закрыты, дверь; включена сигнализация… Мелкий, холодный дождь, пустынные улицы. «Ямщик, не гони лошадей…» Одно из свиданий, где-то в середине декабря сорок пятого года, было мне назначено Литой «под Мадонной» кирхи Юдиттен. В двенадцать ночи. Господи, явно у моей хорошенькой подружки были «не все дома», а у меня? Ведь я отправился на то свидание: двери кирхи были всегда открыты, и днем и ночью, туда свозили умерших от голода и холода горожан. В высоких окнах теплился свет, слышались шорохи, голоса, хриплые, простуженные вздохи небольшого, покалеченного во время войны органа.
Но вот и окраина города, бывший район Юдиттен. Парк. Крутой поворот, массивные, сложенные из огромных валунов стены кирхи. Собственно говоря, кирхи никакой нет, есть лишь вот эти осыпающиеся стены, обломок, как огромный черный клык, башни и груды кирпича и камней возле стен.
Ветер шумит в голых кронах деревьев. Пустынность, заброшенность. Высокий мужчина в черной длинной рясе идет навстречу, придерживает пальцами массивный крест на цепочке. У него зеленоватое нервное лицо, небольшая бородка, длинные волосы. Это отец Анатолий, священник будущей православной церкви, которая должна, непонятно каким духом, возникнуть вот в этих мрачных стенах.
Иду следом за ним. В одном из углов кирхи грудится жалкая кучка пожилых мужчин и старушек. Звучат слова, обращенные к богу. Слова надежды, что настанет день, и силой веры, силой духа тут будет воздвигнут храм. Он будет таким, каким был когда-то: с крутой черепичной крышей и башней, на которой засверкает видный отовсюду крест.
Отец Анатолий вкладывает в отверстие в стене металлический ящичек с закладными документами, закрывает его камнем, и кто-то из прихожан заделывает щели цементным раствором. Священник снимает рясу. Надевает попачканную известкой куртку и брезентовые рукавицы. Небольшая суета. Слышен чей-то голос: «Сонечка, бери носилки». Мрачный бородач в зимней шапке, надвинутой на самые глаза, ударяет ломом. Гулко разносится стук камней, падающих в носилки. Женщины несут булыжники, прижимая их к себе, как младенцев. Этими-то вот силами отец Анатолий намерен восстановить огромное здание?! В центре города, на том месте, где когда-то стоял Королевский замок, уже много лет возвышается огромный бетонный куб будущего Дома Советов, прозванного в городе «Бункером Советов». На стройку отпущены миллионы. Есть все — необходимые материалы, техника, люди, но что-то конца-краю не видно стройке, а тут? Вся строительная сила — вот эти старики и старухи? И вера? Сила их духа? Но может ли сила духа заменить бульдозер, трактор и подъемный кран? Фантасмагория какая-то…
…Бандик, подлец ты этакий, опять обмочил ножку кресла? Габка, а ты куда смотрела? — Мои маленькие глупые собаки, таксы, рыженький, поджарый внук и толстая, с седой мордой бабка виновато глядят в мои глаза. — Ну-ка, марш в сад! — Устраиваюсь в кресле, разглядываю бронзовую штуковину, которую мне оставил гробокопатель, да, пожалуй, не врет, но что с этим кожаным панцирем? Где он? Цел ли? Или уже разрезан на куски и серебро продано? Да, это бронза. Какая прекрасная работа… Врет? А если не врет, и там, в замке «Бальга», действительно в одной из безвестных древних могил лежат в полном боевом одеянии тела воинов? Позвонит ли этот человек еще? И если позвонит, что я ему скажу? Где бы добыть пять тысяч… но об этом потом, сейчас же меня интересует Альфред Роде… Его жизнь, пребывание в Кенигсберге и таинственная смерть сразу после того, как он якобы сказал профессору Андрею Яковлевичу Брюсову, сотруднику самой первой, в сорок пятом году, экспедиции по розыску наших сокровищ, похищенных немцами: «Я знаю, где находится Янтарная комната. Я вам покажу, где надо искать». Удивительно, что-то сходное есть в этой фразе с фразой Георга Штайна, произнесенной им незадолго до смерти по телефону графине Марион Дёнхофф.
Янтарная комната… Это янтарное чудо я видел мальчиком несколько раз перед самой войной, то было обычное для ленинградцев развлечение: поездки на гатчинские Царские пруды в Петергоф, к утреннему часу открытия фонтанов и конечно же на самый главный фонтан — «Самсон, раздирающий пасть льву» (моя сестра Женька обычно говорила мне: «Кажется, он все же порвал пасть льву, поедем-ка в воскресенье, посмотрим, а?»), и в Царское Село, в Екатерининский дворец, в Янтарную комнату.
Думаю, прежде чем мы вернемся к архиву Штайна, Альфреду Роде и нашим поисковым делам, не мешало бы вновь побывать там, в мирных довоенных днях, когда по серебристой глади «царских» прудов скользили лодки, огромный столб воды бил из страшно разинутой пасти еще подлинного, а не замененного льва, а в прикрытые шторами окна Екатерининского дворца, в Янтарную комнату, вливались потоки золотистого, будто медвяного света, и вся комната, а вернее — зал, была золотистой, словно и сам воздух, наполнивший ее, был янтарным.