Пятая версия

Завещание Георга Штайна. Взрыв на шахте Виттекинд

…День был ярким, солнечным, небо синим, облака тяжелыми, белыми. Они медленно плыли над стенами замка, и по земле, огромным древним деревьям, россыпям кирпича медленно скользили глубокие тени. Когда-то этот замок, стоящий на высоком берегу бывшего залива Фришес-Гафф, а ныне — Калининградского, был один из самых грозных боевых замков Тевтонского ордена в Прибалтике. Не счесть, сколько раз пруссы и литовцы пытались уничтожить его. Вот почему для рыцарей ордена так почетно было нести тут службу, и вот почему почти все комтуры замка «Бальга» впоследствии становились магистрами Тевтонского ордена. Если внимательно присмотреться, то на внутренней стене смотровой башни еще и сейчас можно обнаружить имена комтуров, ставших магистрами ордена: Бертольд фон Бахаум, Ханс фон дер Бабленц… Все надписи сделаны красной краской, лишь одна черной: «Ульрих фонд Юнгинген, пал в битве под Танненбергом в 1410 году». Отсюда, из «Бальги», он уехал в Мальборк, столицу рыцарского тевтонского государства, а потом повел свои войска в район деревень Грюнвальд и Танненберг, где и был убит в битве против объединенных польско-литовско-русских войск.

Мы приехали сюда с Овсяновым, чтобы определить места, где предстояло работать одной из групп рижской экспедиции. Бродили по старому, с корявыми деревьями, парку, разглядывали мощные стены замка, узкие бойницы, сложенные из огромных камней, глубокий ров, через который когда-то был перекинут подъемный мост.

Столетия пронеслись над этими величественными, притягивающими взор стенами и недавно рухнувшей смотровой башней, называвшейся «Башней Сокола». Соколы там свили свое гнездо. «Мы из Гнезда Соколов», — говорили с гордостью те, кто служил тут, и не надо было добавлять: «В замке „Бальга“…» Вот тут, под этим черным, с невероятным дуплом, дубом стояли и курили когда-то и мы: улыбающийся, хищно и остро следящий за каждым движением Людки Федя Рыбин, строгий лейтенант Саша Лобов, Людка с букетиком подснежников в руке и я, могильщик-барабанщик, невероятно счастливый, что не надо мне ни землю копать, ни стучать на барабане, что я нахожусь среди таких замечательных людей… Архив был найден и отвезен в Кенигсберг, но нужно было еще что-то искать, теперь уже какой-то другой древний Кенигсбергский архив, и мы вначале побывали в Хайлигенбайле, что переводится как «Святая секира», а теперь вот оказались тут, у стен этого могучего, с глубоким оборонительным рвом, замка. Было очень тепло. Дышать было невозможно. Весь внутренний двор замка, ров, парк да и сам замок были завалены трупами. Загнанные в Хайлигенбайльский котел, немцы, в основном эсэсовцы, чиновники гестапо, команды «фельджандармерии», и «слушатели» разведшколы абвера, в которой почти все были русскими, навербованными в армии генерала Власова, несколько десятков тысяч, бились тут до последнего патрона.

Страшное место этот мрачный, гулкий замок, в котором мы, к сожалению, не нашли того, что искали. Никакого в замке «Бальга» архива не было, но отец решил все же не торопиться, завтра с утра еще полазать, поискать; кто-то говорил ему про какие-то подземелья. Покурив под дубом, мы уже собрались направиться к костру, где наш усмешливый шофер жарил в котелках свиную тушенку, как вдруг Федя предостерегающе поднял руку: «Тише!» Прислушался, а потом быстро направился к небольшой кирхе, что виднелась в глубине парка. Из ее распахнутой двери вышли трое. Невысокий широкоплечий мужчина в черной монашеской одежде, молодая женщина в зеленой куртке с повязкой на рукаве и высокий молодой немец в военной, с серебряными погонами и галунами, куртке, узких бриджах и заляпанных глиной сапогах. Тот, что в сутане, был бородат, длинноволос, краснолиц, у девушки — желтые, что песок Куршской косы, волосы, у молодого немца было жесткое, заросшее золотистой щетиной лицо, на лбу багровела ссадина. «Вер ист да? — спросил Федя. — Шнель антвортен! Лейтенант, осмотрите пленных, нет ли оружия!» Лейтенант вспыхнул, буркнул: «Рыбин, кто тут старший по званию!», но подошел к немцам и ощупал их. Мужчины мрачно, настороженно молчали, а девушка, показав на свою повязку с красным крестом, пояснила, что они занимаются похоронами убитых. Живут тут, в этой кирхе, отпевают и хоронят мертвых.

Поманила рукой: идите сюда, вот сюда, тут рядом. Федя показал стволом автомата: вперед, мы следом, и мы все пошли через мелкий кустарник, по какой-то вязкой, истоптанной, в бурых потеках тропе. Идти далеко не пришлось. Через несколько минут мы стояли на краю обширной и глубокой ямы, которая наполовину была заполнена трупами. Тут же валялись какие-то веревки с петлями, и девушка, заметив, что мы смотрим на эти веревки, пояснила, что ими они и таскают убитых. «Что-то мне не нравится этот молодой, — тихо сказал Федя лейтенанту и крикнул: — Ду бист офицер?» Мужчины молчали, молодой угрюмо смотрел на Федю, а девушка торопливо проговорила: «Найн, герр капрал, ер ист… м-м-м, думкопф! — и она покрутила пальцем у своего виска. — Майне брудер, ферштеен зи? Ер ист кранкен… м-м — голова, больной голова!»

Федя размышлял. Немцы шумно, хрипло дышали. По лицу «дурака» катились крупные капли пота. «Черт с ними, — сказала Людка. — Пускай живут. Идемте к костру, ребята». И мы пошли назад. Немного помедлив, забрав веревки, немцы последовали за нами.

А над башней кружили два сокола. Была весна, и птицы готовились подновить гнездо. Что-то насчет соколов крикнул монах? Ах да, мол, раз они вьют гнездо, значит, все вернется, все со временем будет так, как и было. Ведь не раз и не два горел этот замок! «Кажется, в группе Сашки Лобова есть карабин со снайперским прицелом? — вечером у костра спросил Федя и крикнул: — Лобов, винтовка у вас снайперская есть?» Да, винтовка такая была, и, отодвинув котелок с кашей, Федя направился к «доджику», о чем-то он там поговорил с лейтенантом и ушел к замку. Вскоре послышались выстрелы. Минут через сорок Федя вернулся, сказал: «Всех укокошил. Чтоб тут больше не возникло это тевтонское гнездо». Кого «всех»? Птиц? Или и тех, троих? Я еще тогда хотел его спросить, но отчего-то не спросил, да и позже, но почему не спросил? Боялся, что он кивнет: «Да. Всех. И отстань». Как все это страшно. Даже дым от костра в тот вечер не мог отбить тяжкий, густой запах мертвечины, казалось, что этот отвратительный запах исходит и от каши, хлеба, чая…

Однако пора. В следующий раз я приеду сюда, когда тут начнутся поисковые работы. Действительно ли тут есть подземные ходы, галереи и помещения? Что там погребено в них? Сигналит «жигуленок». Иду, иду!

Едем. Молчим. Мелькают деревья. Час езды, и вот око, обширное, заросшее мелколесьем поле, где во время войны был «Шталаг № 8 А», о котором в своем письме сообщала Ядвига Бонащикова.

— Даже бетонные столбики повалились, — говорит Авенир Петрович. Выходим из машины. Осматриваемся. Эти холмы — могилы…

— Осенью сорок пятого нас, школьников старших классов, привезли сюда, — вспоминаю я. — Сюда катили десятки грузовиков с солдатами, офицерами, гражданскими, в том числе и немцами. День был жарким, душным, слой земли над огромными могилами был тонкий, и земля шевелилась. Гнилостные газы бродили в трупах, и там вдруг рука сама собой высовывалась из-под земли, там нога, там голова приподнималась, и мертвец глядел на живых людей воловьими, выпученными глазами из черепа. Нас всех специально привозили. Чтобы увидели, сколько убито наших. Было много красных знамен. Трибунка. Речи: «Мы о вас никогда не забудем! Мы поставим вам золотые памятники!..» Сколько всего погибло? 541 одиночное захоронение и 14 могильных рвов, каждый на 5 тысяч…

— Тут ведь были пленные и других национальностей, — говорит Овсянов. — Бельгийцы, поляки, французы. Их останки вывезли и похоронили с почестями, под барабанный бой, на родине. Их отыскивали в индивидуальных захоронениях по карте, которую составил священник кирхи в Кляйн Дексене, нынешнем Фурманове. Он отмечал умершего, ставил номер на могиле и в своей тайной карте, но французы, когда откапывали своих, измеряли скелеты, у них были данные по росту погибших… А наших ребят — всех скопом, в одну яму…

А потом мы с полковником побывали и на бывшем наблюдательном пункте штаба 3-го Белорусского фронта, на горе Фуксберг, откуда прекрасно просматривался Кенигсберг. Говорят, когда командующий фронтом Василевский сказал: «Где это вы придумали сооружать наблюдательный пункт? Гора ведь отлично видна из города! Каждый дурак там, в Кенигсберге, решит: вот ведь отличное место для наблюдательного пункта!» — то услышал в ответ от командующего 43-й армией А. П. Белобородова, это его военные строители сооружали НП: «Вот поэтому тут и построили. Ведь какой дурак решится на подобное!» Немецкая разведка очень быстро обнаружила подозрительно оживленное движение машин и людей возле Лисьей горы, и в штаб Отто Ляшу доложили, что русские построили наблюдательный пункт на Фуксберг. Ляш отмахнулся: «Они что, круглые дураки? Обстрелять? Нет! Снарядов и так не хватает. Ну, хорошо. Бросьте туда несколько снарядов». Один снаряд попал в угол господского дома, на чердаке которого был наблюдательный пункт, и осколки штукатурки слегка поцарапали красивое кавказское лицо генерала И. Х. Баграмяна. Василевского же в этот момент на горе не было. Когда пленному Ляшу на его вопрос, где был НП Василевского, сообщили, что на Фуксберг, он был потрясен.

Мы заехали сюда с Авениром Петровичем, чтобы посмотреть на… Кенигсберг. Да-да, он тут, весь огромный город, со всеми улицами, кварталами, площадями, домами, соборами, кирхами и замком. Этот игрушечный город-макет, площадью 36 м², был построен незадолго до штурма Кенигсберга, по предложению и под руководством офицера инженерного управления 1-го Прибалтийского фронта, уже знакомого нам Арсения Владимировича Максимова. В течение 10 суток в небольшом домике на окраине уже взятого войсками Красной Армии города Велау шла лихорадочная, днем и ночью, работа. Сто человек рисовали, клеили маленькие домики, форты внешнего и внутреннего оборонительных обводов, улицы и улочки, переулки, парки, ручьи и озера. И — оборонительные сооружения, которые были обнаружены как с воздуха, так и с земли разведчиками, которые засылались в притаившийся, напряженно и страшно ждущий начала штурма Кенигсберг. Когда фанерно-картонный город был построен, то круглые сутки — поглядеть на него, изучить расположение его улиц и площадей — приходили сотни офицеров, командиры дивизий, полков, батальонов, командиры штурмовых групп; приходили летчики, артиллеристы и танкисты. Приходили, чтобы изучить «свой» участок, чтобы представить движение своей боевой группы, отряда, чтобы не запутаться во время боя в лабиринте улиц древнего города. Чаще всего давал пояснения охрипший, измученный, с красными от бессонницы глазами старший лейтенант Максимов. Он построил этот город для того, чтобы внимательно слушающие его люди взяли Кенигсберг штурмом, фактически чтобы разрушили, уничтожили его, ибо иначе вряд ли можно было овладеть этим мощнейшим оборонительным сооружением… Потом, уже на «гражданке», став архитектором города, пытаясь что-то восстановить в нем, он часто вспоминал те нервные, лихорадочные дни, предшествовавшие штурму Кенигсберга. Как все сложно, не правда ли? Созидать, чтобы уничтожить, уничтожить, чтобы созидать…

— Итак, начнем? Мы собрались сегодня, чтобы обсудить некоторые дела наши, связанные с поиском исторических ценностей, чтобы поразмышлять о некоторых моментах и направлениях деятельности нашего отделения Фонда культуры. — Стихают голоса, шелест бумаги, скрип стульев. Кажется, все, кто нам нужен, активисты Фонда, тут? «Весьма уважаемая Елена Стороженко», Ольга Феодосьевна Крупина; моложавый, красивый, офицерская выправка — наш уже не полковник, а запасник Авенир Петрович Овсянов; Василий Митрофанович Тарабрин дует в стекла очков, просматривает их на свет, рядом с ним сидит Инна Ивановна Мирончук… Овсянов, обычно сдержанный, строгий на вид, сегодня оживлен, улыбается, будто тоже хочет поведать нам нечто такое, что нас всех обрадует. Пожалуйста!

— Письмо пришло из ФРГ, от племянника Иоганна Шиффердеккера, основателя пивного завода «Понарт». Пишет, что в ледниках пивоварни может быть запрятана не только Янтарная комната, но и ценности самой пивоварни… Кстати, сегодня мы договорились побывать там, будем вести переговоры с дирекцией о поисковых работах. — Улыбается таинственно. — Есть у меня еще кое-что, но это потом, чуть позже, хорошо?

— Хорошо, потом так потом. Вот и у меня есть интересный документ, поступивший от гражданки ГДР Фриде Баумен в генеральное консульство СССР в Лейпциге. «1. Весной 1943 года большие волнения в церковной общине Лютеркирхе-Вимаркт»… вот, это место на карте я обвел кружочком… Так «…волнения, вызванные неожиданными для прихожан большими земляными работами. Отец сказал: „Туда русских военнопленных по ночам гоняют. Там какой-то тайный бункер строится…“» 2. В 1944 году фирма «Петерайт», владелец которой — личный друг Эриха Коха, после бомбежки англичан перевозила все запасы вин из ресторана «Блютгерихт» на склады своего предприятия, а с вином — и какие-то ящики. Отец, который работал на «Петерайт», сказал: «Теперь Пауль Цемке завладел и янтарем!» Ящики с предприятия куда-то исчезли, как считает отец, — в тот бункер, что на кладбище Лютерфридхоф… 3. Поздней осенью 1944 года в наш дом был привезен крепкий, вместительный ящик с надписью: «Эрнст Заагер, Вимаркт, 5а». Это фамилия моего отца, это наш адрес, а с ящиком прибыли политические чиновники и сказали, чтобы мы сложили сюда все самое ценное, что у нас есть. Мол, для победы Германии над врагом. Как мы ни сопротивлялись, нас заставили сложить все самое ценное, что у нас было: серебряные и золотые старинные вещи, фарфор, хрусталь и прочее. Отец сказал: «Сотни таких ящиков отправляют в тот бункер. В том бункере и Эрих Кох имеет свои два отсека». Далее отец сказал, что в бункер можно попасть из морга… на лифте! Работы там уже были прекращены, охрана снята, но остались груды щебня и песка. И вот однажды, как мне рассказывал отец, на предприятии появился Эрих Кох, он искал Пауля Цемке, требовал ключи, а Цемке исчез! Кох был взбешен! Потаенный вход через морг был замурован. Отец меня водил туда, по Шонфлиссер Аллее. «Запомни этот отдельный дом, этот забор, — говорил он мне. — Все находится там, запомни навсегда». И еще он мне сказал, что ценности туда привозили не в ящиках, а в ГРОБАХ! Чтобы не привлекать внимания. Пауля Цемке я неожиданно увидела в сентябре 1946 года в Дании, в лагере для беженцев. Я спросила: «Где те сотни гробов с ценностями, которые вы отобрали у кенигсбержцев?» Он растерялся, начал что-то бормотать, а я сама испугалась и тотчас ушла из лагеря. Позже я узнала, что он разыскивал меня вместе с лагерной полицией. В начале 50-х Пауль Цемке снова организовал свою фирму «Петерайт» в Гамбурге, и некоторые кенигсбержцы у него работали. В 1956 году фирма была объявлена банкротом, и Пауль Цемке исчез, куда-то уехал, но куда? И действительно ли он был банкротом? Или он уехал туда, куда были отправлены и кенигсбергские ценности, если он успел их вывезти из Кенигсберга? Итак, я все сообщила, теперь я жду, теперь вся тяжесть тайны снята с моей души, я наконец вздохнула спокойно… Елена Евгеньевна, через вас не проходило это дело?

— Как же не проходило? Фриде Баумен приезжала в Калининград в 1973 году! И мы с ней неоднократно ездили на бывшую Шонфлиссер Аллее, на Лютерфридхоф. Она вела себя странно. Знаете, как доктор Штраус — будто не то чтобы хотела показать место, а хотела лишь в чем-то убедиться. То говорила: «Вот тут был морг!», то про какой-то каретный сарай, из которого велись земляные работы…

— Между прочим, — говорит Авенир Петрович, — о сборе ценностей «в пользу германской победы» есть сведения и у Максимова! Вот: «После окончания войны, еще в 1945 году я был назначен главным архитектором строительства военно-отчетной выставки 3-й воздушной и 11-й гвардейской армии. Командованием был подобран комплекс зданий, в которых сейчас размещается городская больница им. Калинина на пр. Невского. Для уборки территории были привлечены немецкие женщины. Вот здесь я и познакомился с немкой, которая была женою директора авиасборочного завода. Вот что она сообщила: „Когда наше командование увидело, что русские войска могут быстро взять Кенигсберг, то было объявлено в газетах и по радио, чтобы мы, жители города, во избежание потерь своих ценностей в результате войны, организованно, без паники принесли их во двор замка и сдали на ГОСУДАРСТВЕННОЕ ХРАНЕНИЕ. Наутро у ворот собралось множество народа со своими реликвиями. Кто нес их на себе, кто вез на тележках. Когда дошла очередь до меня, то приняли лишь только ОРДЕНСКОЕ СЕРЕБРО, оставшееся моей семье в наследство, и ПЯТЬ КАРТИН известных старых мастеров“. Здесь я у нее спросил, что они для гарантии дали, только расписку в получении и опись? „О нет, никаких бумаг. Они дали только Государственную ГАРАНТИЮ. Это превыше всего!“ Куда же они упрятали все эти ценности? „О, это их секретное дело, — последовал ответ. — При мне мои вещи упаковали в фанер-тару, затем в цинк-тару, которую при мне тщательно запаяли и, выкачав воздух, испытали на воду. Все делалось аккуратно, быстро и надежно“». Овсянов откладывает в сторону листки. — Фриде Баумен пишет, что ящики и вино на Лютерфридхов привозили из замка. Кенигсбергские патриоты несли свои ценности в замок, где они паковались в «фанер-тару» и «цинк-тару», а может, потом — в гробы, которые и опускались в бункер на Лютерфридхоф? Видите, тут улавливается определенная логическая связь с тем, давним сообщением из документов Максимова и вот этим, сегодняшних дней! Полагаю, что нам нужно будет как следует поискать драгоценности в гробах!

— Искать нужно! — говорю я, гляжу на часы: сегодня еще предстоит встреча с писателем Василием Захарченко. Обычно в начале лета он появляется в Калининграде, чтобы отправиться в Польшу на поиски «Янтарного обоза», о котором помалкивает, но о котором мне обещал сегодня рассказать в обмен на сведения по «шахтной» и «заморской» версиям Георга Штайна. — «ИСКАТЬ НУЖНО ВСЕ! ИСКАТЬ НУЖНО ВЕЗДЕ!» — эта фраза встречается в бумагах Штайна, так должны поступать и мы. Вот, смотрите: 50 страниц немецкого текста, перечень картин, вывезенных из Риги. Все выдающиеся мастера, европейские, мировые имена. Где все это? Вот акт о картинах, вывезенных немцами из новгородского музея: Кандинский, «Беспредметная композиция»; Кустодиев, «Портрет Кутузова»; Лентулов, «Пейзаж»; Сомов, «Пейзаж», и многие другие картины. Список сокровищ нарвского рыцарского архива, ценностей гродненского музея…

Где все это? Кто все это будет искать? Конечно, что-то кто-то, вот вроде нас или рижан, ищет, но почему государство отказалось от поиска исторических ценностей? Министерство культуры почему отринуло от себя эту работу? Почему в нашей стране нет специального поисково-координационного государственного центра? Тот же Штайн писал: «Еще множество российских церковных ценностей хранится в Европе». Он умер, и никто уже поисками их не занимается? Как же так? Надо, очень надо создать такой поисковый центр!

— Авенир Петрович, что это вы сегодня все время как-то подозрительно улыбаетесь?

— Свободен, как птица, что же мне не улыбаться? Но вы еще ничего про «Завещание» Штайна не сообщили.

— Сейчас-сейчас. Гебхардт Штайн прислал очень интересные, важные документы, вот они, своеобразное «ЗАВЕЩАНИЕ» его отца, как бы обобщающие все места, ГДЕ НАДО ПРОДОЛЖАТЬ ПОИСКИ. Это ЗАВЕЩАНИЕ Гебхардт передает нам.

— Что же с ним все-таки случилось? — спрашивает Инна Ивановна. — Убит? Неужели лишь за то, что он нашел сокровища Русской православной церкви, его убили?..

— Этот вопрос я несколько раз задавал Гебхардту. Вместе с «Завещанием» пришел и его ответ о последних днях Георга Штайна. Вот что пишет Гебхардт, все я читать не буду, только суть: «Неудача с церковными сокровищами потрясла отца, нет, он не хотел никакой сверхприбыли, а лишь компенсации своих усилий, только лишь… Он замкнулся, стал пить, увлекся изучением ритуальных самоубийств, которые были у пруссов… Потом, как бы встрепенувшись, брал себя в руки, пытался что-то поправить в хозяйстве, вновь возвращался к поискам янтарных сокровищ, ездил, звонил, ночами писал, отправлял запросы, говорил о каком-то своем „ЗАВЕЩАНИИ“, которое, если он сам не найдет янтарь, поможет другим людям в поиске сокровищ. Его мучило то, что он не может точно вспомнить, у какой же именно деревни отрядом, в котором он служил, были обнаружены машины с янтарем? И без конца повторял: „ХАЙЛИГЕНКРОЙЦ, ХАЙЛИГЕНКРОЙЦ!“ После смерти отца мы в его бумагах нашли одну ритуальную формулу, написанную на старом латинском языке на самодельной бумаге проколами иглы. Пастор евангелической церкви перевел ее на немецкий; звучит фраза странно, но очень совпадает с понятием „ХАЙЛИГЕНКРОЙЦ“ — „Святой крест“.

А дела наши шли все хуже. Отец вдобавок что-то не так подписал. Наша мать болела уже многие годы, все больше теряла надежду, что мы выпутаемся из сложившейся ситуации… Проведение новых ревизий порождало все больший страх, отец все больше отдалялся от семьи, ушел в свои исследования. Ухудшились семейные дела, дня не проходило без ссор, скандалов и налоговых предписаний. 3 августа 1983 года наша мама покончила с собой. Весной этого года возникло налоговое требование в сумме около 200 000 марок… В связи с тем, что в ближайшее время предстояла продажа с молотка дома, отец выехал к своим друзьям в Швейцарию и Баварию… В конце августа ему предписывалось лечение в психиатрической клинике, однако за несколько дней до этого, в лесу, близ Нюрнберга, он покончил с собой…» Вот такой печальный финал.

Тягостное молчание. Шум ветра за окном.

— Итак, вот труд Георга Штайна «О ВЕРОЯТНЫХ МЕСТАХ ЗАХОРОНЕНИЯ ЦЕННОСТЕЙ КУЛЬТУРЫ, ПОХИЩЕННЫХ ФАШИСТАМИ», — спустя некоторое время продолжал я. — Это тщательно проработанный научный труд, думаю, почти все, что содержится в тысячах документов архива, представлено здесь, на этих 20 страницах текста и карт. Эти документы, судя из приложенной копии письма, были предназначены для некоего исторического музея, видимо, для московского. Отправлено ли все это туда? И вместе с тем этот труд его был, видимо, подготовлен не в последние годы жизни… Однако: «В основу этой работы мной были положены сведения из сохранившихся планов ЭВАКУАЦИИ КОЛЛЕКЦИЙ ПРОИЗВЕДЕНИЙ КУЛЬТУРЫ И ИСКУССТВА В СЛУЧАЕ УГРОЗЫ ОККУПАЦИИ ПРОТИВНИКОМ ВОСТОЧНОЙ ПРУССИИ. Эти планы были разработаны после первой мировой войны с учетом опыта, полученного при оккупации русскими войсками части территории Пруссии в 1914 году, и переработаны в 1938 году. В этих планах предусматривалась ЭВАКУАЦИЯ ЦЕННОСТЕЙ КУЛЬТУРЫ В ПОМЕЩИЧЬИ УСАДЬБЫ, РОДОВЫЕ ПОМЕСТЬЯ, ДОМА ПАСТОРОВ, СВОДЧАТЫЕ ПОДЗЕМНЫЕ И НАЗЕМНЫЕ СКЛЕПЫ, ЧАСОВНИ, ЦЕРКВИ И ЗАМКИ. В качестве этих МЕСТ ЗАХОРОНЕНИЯ предусматривалось около 90 населенных пунктов и объектов на всей западной территории Восточной Пруссии».

— Имения Эриха Коха просматриваются в этом документе? — спрашивает Овсянов, взглянув на часы. Стучит по стеклу пальцем. Я понимаю, о чем он: через полчаса мы должны быть в подвалах бывших пивных заводов «Понартер». — Что там есть у Георга Штайна?

— Именно с имений Коха и начинается перечень главных, обязательных, как у него тут помечено, «несомненно перспективных» мест поиска ценностей. Вот: «СООБЩЕНИЕ ПО ВАЖНЕЙШИМ ВОПРОСАМ». Карта 1288 Кенигсберга. И текст: «Имение гауляйтера Коха. Краткая справка. Имение было приобретено и перестроено в 1937–1938 годах, в 1940 году было дополнительно приобретено имение „ВАЛЬДГАРТЕН“, а в 1944 году — „ШАРЛОТТЕНБУРГ“, на карте показано штриховкой желтого цвета».

— А что означают эти круги коричневого цвета?

— Места, где искать…

— А точки внутри кругов?

— Точки красного цвета внутри коричневого круга — места, которые необходимо особенно тщательно проверить, — сказано у Штайна. К примеру, «Круг 1, пункты 1 и 2 расположены непосредственно на берегу озера „Ф“. Это сооружения, похожие по форме на бункеры, засыпанные слоем земли и поросшие травой и кустарником. Они, возможно, имеются и под водой. Круг 2, пункты 3, 4, 5 и 6: небольшие болотистые заводи, которые могли служить тайниками, особенно для железных емкостей. Тут следует использовать металлические щупы… Круг 4, пункт 10. Штаб СС, располагавшийся в замке „М“, мог здесь захоронить сокровища, награбленные в Литве. Иногда здесь проводил свой отпуск генерал СС ЕККЕЛЬН. Замок „М“ в 1940 году дворянин ВЕЛЛЕР сдал в аренду штабу СС… С 1940 года Веллер жил вместе с матерью в Метгетене по ул. Кенигсвег, И. Этот дом принадлежал моему отцу — Д-ру Роберту Штайну. ВЕЛЛЕР еще в 1944 году путем тайных наблюдений собрал все сведения о деяниях Коха…»

— Минутку, мы работали в том доме, — говорит Елена Евгеньевна. — Мы получили сведения от Георга Штайна, что его отец за несколько дней до ареста спрятал в дымовой трубе, в которой было четыре дымотока, сверток с подробнейшими сведениями о местах захоронения нацистами ценностей. Мы отыскали дом. Он цел. Выяснилось, что сейчас в нем живет не одна, а четыре семьи. И что одна из печей дымила, дымоход был забит, его прочистили и… тяга стала хорошей! Не исключено, что именно этот, один из четырех дымоходов, которым при Штайне не пользовались, и хранил сверток с документами…

— Время! — говорит Овсянов. — Иначе мы опоздаем.

— Заканчиваю. Только одно сообщение из «Завещания»: «Кроме того, следует иметь в виду, что в этом районе может быть спрятана не только Янтарная комната, а и многие другие ценности, ведь Кох был рейхскомиссаром Украины и очень дружил с рейхскомиссарами Белоруссии — КУБЕ и Прибалтики — ЛОЗЕ. В 1944 году Лозе очень долго лежал в госпитале „Элизабеткранкенхауз“ в Кенигсберге и затем долго отдыхал в имении Коха…» Авенир Петрович, что все же означает ваша таинственная улыбка?

— Потом, потом, — говорит Овсянов, опять стучит пальцем по стеклу часов: — Надо ехать, нас уже ждут.

«Как только Вы переедете старинный металлический мост через железную дорогу, то сразу увидите очень высокую трубу. Это и есть пивной завод „Понартер“… — сделал в своем письме приписку племянник основателя пивоварни Ю. X. Шиффердеккер. — Сколько раз мальчиком я с гордостью глядел на эту трубу!» Мы едем с бывшим полковником по брусчатке вначале под железнодорожным виадуком, на каменных стенах которого еще и сейчас видна надпись, напоминающая о штурме Кенигсберга: «Здесь первыми прошли гвардейцы полковника Толстикова!», потом — по мосту, о котором пишет Шиффердеккер, и видим трубу, будто воткнувшуюся в небо.

Нас ждут. В маленьком, душном кабинетике главного инженера Валерия Леонтьевича Евдокимова расстелена на столе карта территории Калининградского пивокомбината, так теперь именуется бывшая пивоварня «Понартер». Главный инженер знает, что нас интересует. Он показывает: вот старые помещения, вот новые. Вот озеро Хубертустейх, с которого зимой по каналу отправляли в ледники пивоварни огромные напиленные глыбы льда. В ледник, о котором идет речь, их спускали по специальному наклонному подземному ходу. Здорово придумано, да? Там, в холоде, пиво выдерживалось, это было отличное, изготовленное на особой воде, которую брали тут же, на территории пивоварни, пиво. Нет, сейчас такое пиво не делается, и вообще пиво не производится: борьба, как известно, с алкоголизмом, вот попробуйте, это наши напитки: «Цитрусовый», «Байкал», «Лимонад»… Что это? Это огромные колодцы, которые были нужны «Понартеру», но почему-то засыпаны лет десять назад, а вот это, пунктиром на карте, предполагаемое место нахождения ледника, а вдруг там действительно что-то есть, а? Вот тут, над ним, построен новый цех. Когда забивали сваи, то на глубине 10 метров сваи будто упирались во что-то и дальше не шли, да, возможно именно в своды ледника… Что известно? Знаете, много тут всякого рассказывается. Мол, сразу после войны группа рабочих исчезла! Опустились в колодец, нашли там какой-то ход, ушли и не вернулись? Жуть, да? Позже — подросток так же исчез, но правда ли это? Может, просто болтают? Но что под комбинатом имеются обширные подземелья, не может быть сомнений. Как-то недавно загорелся мусор, сваленный в один из колодцев. И знаете, дым стал выходить в разных местах, метров за 500–600 от этого колодца. Вот, собственно говоря, и все. Пойдемте, покажу вам комбинат.

Пойдемте. Покажите. Камень, огромные цехи, черепица. В стену одного из зданий вмурованы кольца. Тут был склад готового бутылочного пива, и к этим кольцам привязывали лошадей, это еще тогда, когда его развозили по городу не в автомобилях, а на лошадях. Что это за знак? «Знаете, и внимания не обращал». На стене большой барельеф. Шесть колосьев, меч посредине и полукружье зубчатого колеса. Слева две готические буквы «I. S. — Иоганн Шиффердеккер», справа цифра «1939». А, ведь в том году пивоварня отмечала свое столетие! А это полуколесо — «ячменный символ», в таких колесах вращаются огромные стальные барабаны, в которых сушится ячмень, сейчас мы их увидим, вот сюда, осторожно, десять ступенек вниз, двадцать вверх. И мы оказываемся во вместительном, темноватом цехе, где на громадных зубчатых колесах медленно вращается гигантский стальной цилиндр, наполненный ячменем. Грохот, кричать приходится. Пивной запах. А говорят, что делают лимонад?

— Обратите внимание! — кричит Евдокимов. — Фирма-изготовитель: «Фреунд-патент, Берлин, Шарлоттенбург, 1897 год». Уже сто лет крутятся. Без ремонта! И еще сто лет прокрутятся, вот делали, да?.. Пиво? Мы проращиваем на комбинате ячмень, сушим его и отправляем на другие заводы. А вот фирменный знак «Понартера», на стене видите? «Дас костлихе Понартер Мерцбиер специал» — «мартовское пиво»! Теперь вот сюда, внимательнее; в этих подвалах тоже пиво охлаждалось.

Спускаемся в сырое каменное подземелье. Гул наших шагов. Стальные, с фигурными основаниями, столбы подпирают сводчатый потолок. Когда-то здесь стояли сотни бочек с пивом, господи, куда все подевалось? Евдокимов говорит, что в разных местах подземелий разный звук: вот тут глухой, а вот, послушайте, через десять шагов: звонкий, как будто под нами есть еще какие-то помещения, да наверняка так оно и есть, здорово, да? Возвращаемся. Топочем, да, тут удары глухие, а вот там — звонкие, раскатистые.

Выходим из подвалов на свет, на солнце. Евдокимов сообщает с полной уверенностью, что со времен войны ледник не вскрывался. И никто там, внизу не был, входы взорваны, а потом и засыпаны. И что он готов, если будет «добро» горсовета на поиски, оказать всяческое содействие. Что? Такое разрешение уже есть? Будет работать группа «Поиск» Фонда культуры? Что ж, до встречи, а вот это сувенир на память: фирменная бутылка из-под пива «Понартер». Сорок лет в земле! Правда, как на вкус, сказать трудно… Всего доброго, до встречи у ящиков с сокровищами в подземельях пивоварни!

Всего доброго. До встречи! Мчим с Овсяновым в центр города. Он все еще улыбается, я посматриваю на него, жду, в чем все же дело?

— Вы сейчас куда? — спрашивает он. — А, я и забыл, к Захарченко. Нет, я не могу. Василия Захарченко интересуют «шахтная» и «заморская» версии?

Киваю. Вот, везу свои документы. В обмен на его информацию, баш на баш.

— Георг Штайн писал о четырех основных, главнейших версиях, так? Но есть еще одна версия. И тоже очень важная, тоже главная… — говорит Авенир Петрович. — Где Ольга отыскала книги Валленрода? В какой-то забытой богом и людьми церквушке. Там завалы книг! Так вот, не может ли так случиться, что и иные сокровища, как «ценности стеклянных ящиков», как «Кенигсбергский янтарь», случайно обнаруженный в подвалах Геттингенского университета, где-то лежат забытыми? Те, кто о них знал, — умерли, а ящики стоят? Сотни ящиков. Улавливаете?..

— Кстати, первый хранитель Янтарной комнаты Анатолий Михайлович Кучумов мне рассказывал, что, когда он в Кенигсберге работал в поисковой комиссии, всплыл такой факт. Некий капитан по фамилии Цирулин вывез из-под Даркемена огромное количество картин и античной скульптуры, из замка «Кляйн-Байнунен», принадлежащего некоему Фарейхайдту, владельцу мельницы и домов в Даркемене. Все это было привезено в Кенигсберг, а потом… исчезло. И капитан, и его ящики! Искать надо, искать! И не только здесь, вы правы, Авенир Петрович, не только в бывшей Восточной Пруссии, нет, но и в России.

— Да, искать надо. — Авенир Петрович роется в папке и достает конверт из плотной бумаги с большой сургучной печатью. — Помните, Елена Евгеньевна Стороженко говорила о некоем очень важном документе, который она надеется отыскать? Он нашелся, этот документ.

Я притормаживаю, рассматриваю конверт. Взрослые, как дети, любят играть в тайны. На сургуче четкий оттиск. Орел и надпись по окружности по-немецки: «Восточная Пруссия. Тильзит. Таможня».

— Откуда это?

— Печать моя. Тоже находка. Вскроете вечером, тут документ, удивительная тайна, подтверждающий мысль о ПЯТОЙ ВЕРСИИ, о том, что нужен ВСЕОБЩИЙ, в масштабах всей нашей страны, поиск, да-да, не только в бывшей Восточной Пруссии, но и в Москве, Подмосковье, Ленинграде, Минске, Киеве, Могилеве!.. До встречи, созвонимся, да?

…Лишь только начинается лето, в Калининграде появляется быстрый, резкий, торопливый, длинноногий поэт, бывший многие годы главным редактором журнала «Техника — молодежи», Василий Дмитриевич Захарченко. Лет тридцать пять тому назад на севере Камчатки в дымном, темном чуме оленевода Паши Коенкова, склонясь к огню, я читал в затрепанном, засаленном журнале «Техника — молодежи» его острую, язвительную статью о новой выдумке зарубежных умников, о науке «кибернетике». Слово-то какое! Была глухая, морозная зима. Пурга заносила стойбище глубоким снегом. Я, в ту пору председатель Камчатского обкома физкультуры, уже третий месяц путешествовал на своих собаках по Камчатке: создавал в стойбищах коллективы физкультуры. Это было ужасно трудно. Люди, охотники и оленеводы, не понимали: какая физкультура? Зачем? Вот он, Паша Коенков, он целый день бегает за олешками по тундре, зачем еще бегать? Соревноваться? Зачем соревноваться с Федькой Мухиным? Кто быстрее? А зачем? Бежать надо не быстро, а медленно и долго, очень долго… Дым ел глаза. Паша Коенков, выдув полбутылки спирта, спал на шкурах. Жена его, Маша, искала насекомых в черных, блестящих волосиках дочки, Анюшки, перебирала пальцами и острием ножа в ее головке, а я читал статью Захарченко и, конечно, соглашался с ним: да-да, разве машина заменит человеческий мозг? Разве робот заменит человека? Ну какой робот сможет пасти оленей или управлять, как я, восемью злыми, лохматыми собаками моей упряжки?..

А вот и он! Уже стоит у входа в гостиницу, тычет пальцем в циферблат часов. Что? Опоздал на три минуты? Иду-иду, машину только загоню на стоянку. Добрый день, когда едете, завтра? Как, уже сегодня, во второй половине? Поднимаемся в его номер. Комнатка завалена рюкзаками, зелеными ящиками, в которых, как я догадываюсь, лежат акваланги, маски, ласты. На столе папки, кипы бумаг, документов, стакан с остывшим чаем, фотоаппараты, коробки с кинопленкой. От всего этого добра веет поездками, походами, какой-то интереснейшей, авантюрной экспедицией. Собственно говоря, именно в такую и отправляется Василий Дмитриевич Захарченко, как и мы, ищущий уже несколько лет Янтарную комнату, но только по своим маршрутам, по своим версиям.

— Итак, времени мало. Принесли? Что тут? Кратко, да?

— Вы просили документы о третьей, «шахтной» версии Георга Штайна. Я тут кое-что подготовил… Что? Да, да, и о четвертой, «заокеанской», кстати, обе эти версии как бы объединяются. В большой степени четвертая как бы продолжает третью, «шахтную». Итак, вот документы из архива Георга Штайна, кстати, не собираетесь ли вы туда, в Саксонию, податься, Василий Дмитриевич? Конечно, ничего не исключено, всякое может быть. Однако вот: «ЭВАКУАЦИЯ ЦЕННОСТЕЙ, лично проведенная генеральным директором д-ром ЗИГФРИДОМ РЮЛЕ, под кодовым наименованием „МУЗЕЙ ИМПЕРАТОРА ФРИДРИХА“. Им были отправлены два транспорта из КЕНИГСБЕРГА… Содержание первого транспорта: коллекции монет, почтовых марок главной почтовой дирекции Кенигсберга и коллекция серебряных изделий гильдий и университета „Альбертина“, отправленные в апреле 1944 года в Познань. Содержание второго транспорта: ЯНТАРНАЯ КОМНАТА, сначала доставлена в ОХОТНИЧИЙ ДОМ, близ г. ГАЛЛОВ, восточнее г. Штеттина… по железной дороге доставил упакованные грузы до г. БУХ севернее БЕРЛИНА (окраина). Там находился подземный железнодорожный вокзал, где наготове стояли специальные поезда Гитлера, Геринга, Гимлера и других властелинов гибнущей империи. Оттуда транспорт вначале пошел в Веймар, где груз был складирован в „Тюрингском земельном музее“…»

— И что дальше? Куда подевались все эти транспорты?

— Чувствую, что вам очень хочется добраться до саксонских калийных и прочих шахт, да? Вот что было дальше: «Между президентом Международного Красного Креста д-ром Карлом Якобом Бурхардтом и руководством СС, представленным Гимлером и Кальтенбруннером, было согласовано, что Международному Красному Кресту разрешается поставлять для заключенных концлагерей Тюрингии различное продовольствие. Около полутора миллионов посылок грузовиками было доставлено в Веймар. 10 апреля 1945 года группенфюрер СС д-р КАММЛЕР отобрал у Красного Креста два грузовика в Веймаре — Бухенвальде, и 10–11 и 11–12 апреля 1945 года на них были погружены сокровища искусств, ранее доставленные в „Тюрингский земельный музей“. Ночью все это было вывезено в неизвестном направлении».

— Не удалось узнать, куда именно?

— Минутку. «Этот транспорт должен был быть направлен в Зальцкаммергут — Бад-Аусзее, но этого сделать не удалось в связи с быстрым продвижением американских войск в направлении на Нюрнберг, и транспорт двинулся в северном направлении, к соляной шахте ГРАСЛЕБЕН, принадлежавшей в ту пору Зальцдетфуртскому концерну, и груз транспорта под шифром „МУЗЕЙ ИМПЕРАТОРА ФРИДРИХА“ был помещен, как указано в акте на захоронение, на глубине 430 метров в ОЧИСТНОМ ЗАБОЕ»… В документе указаны ценности из Кенигсберга и другие, доставленные 60 отдельными транспортами из разных частей Империи! Когда Граслебен был занят американцами, сокровища были обнаружены, изъяты из шахты и размещены в СКЛАДЕ ДЛЯ ПРОИЗВЕДЕНИЙ ИСКУССТВ ЗАМКА «ГЕРЦОГШЛОССА» в ЦЕЛЛЕ, севернее Ганновера. Офицеры штаба 9-й армии США под командованием генерала Симпсона набрали себе в большом количестве произведения искусства и в спешном порядке вывезли по маршруту Бремерхафен — Англия — США, захватив вместе с другими ценностями и те, которые проходили под кодовым наименованием «Музей императора Фридриха». Вот так одна версия, «шахтная», переливается в другую — «заокеанскую»…

— М-да, слишком все это далеко уплыло! А что другие шахты? У меня есть уже целая папка документов с шифром «Шахты», например, шахта «Дора», но, может, у Георга Штайна есть что-то новое, малоизвестное? Он очень интересовался соляными копями «Виттекинд», что расположены недалеко от городка Фолльприхаузен. Ведь, кажется, именно с этой шахтой связан и текст радиограммы таинственного «Рингеля»: «Объект размещен в Б. Ш.»?

— У нас имеется рукопись материала, написанного Штайном для газеты «Ди Цайт», которую издает Марион Дёнхофф. В своем очерке Штайн пишет, что летом 1945 года британцы, оккупировавшие эту часть Германии, стали извлекать на поверхность сокровища, упрятанные в шахте «Виттекинд». Массу книг, архивы, документы. Два ящика янтаря из Кенигсберга, предметы из фарфорового сервиза, принадлежавшего Екатерине II, кстати, часть предметов оказалась и на руках местных жителей (этот сервиз хранился в Екатерининском дворце и был вывезен из города Пушкина вместе с Янтарной комнатой). В общем, много чего там добыли, в том числе и полтора десятка огромных ящиков, содержание которых неизвестно, одно можно сказать: там были ценнейшие произведения искусства! И, судя по рассказам тех, кто побывал внизу, на глубине 660 метров, эти ящики — лишь малая часть того, что там под землей осталось.

— А потом раздался страшный взрыв, так?

— В архиве, в папке «ДЕЛО № 20», вот как об этом говорится: «В ночь с 28 на 29 сентября 1945 года примерно в 1 ч 40 мин в шахте „ВИТТЕКИНД“ в течение нескольких минут раздалось три взрыва, после чего из ствола шахты вырвалось остроконечное пламя высотой 35–60 метров… Надстройки шахты, а также находившиеся поблизости сооружения тотчас вспыхнули. 30 сентября… в 6 ч 15 мин произошли новые, весьма сильные взрывы с последующим извержением мощного столба земли, огня и обломков оборудования…»

— Диверсия?

— Несомненно. Вот что еще сообщается в этом документе: «По данным немецкого военного начальника, в лабиринтах шахты „Виттекинд“ было размещено около 20–25 тысяч тонн боеприпасов различного назначения: снаряды, патроны, порох и т. д. Главный склад находился в горизонте шахты на глубине 540 метров. НА ЭТОМ ЖЕ ГОРИЗОНТЕ было размещено ОКОЛО 24 ВАГОНОВ ЦЕННЕЙШИХ ГРУЗОВ: библиотека университета г. Геттингена, старинные драгоценные предметы, архивы и различные документы, единственные в своем роде, а также собрания янтаря из Кенигсберга и другие ценности». Какие? Как считает Штайн, кроме Янтарной комнаты или ее части — три ценнейших коллекции серебра из Кенигсберга. Это — столовое серебро кенигсбергского цеха ремесленников, книги «Серебряной библиотеки» герцога Альбрехта и серебряный сервиз, подаренный кенигсбергскому университету.

— Но откуда в шахтах оказались боеприпасы?

— Боеприпасы стали поступать в шахты с января 1936 года. Готовилась большая война, и вермахт заготавливал снаряды и патроны впрок. В августе 1938 года шахты были полностью забиты боеприпасами.

— Итак, то, что сохранилось, уплыло за океан? — Уплыло многое. Но не только из шахт. Совсем недавно нам из Мюнхена сообщили. В редакцию баварского телевидения после передачи «Поиски Янтарной комнаты» позвонил человек и, не называя себя, сообщил о следующем, Янтарная комната, упакованная в 26 ящиков, каждый из которых длиной 4 метра, 22–23 марта 1945 года была погружена на судно «ПРИНЦ ЕВГЕНИЙ». 20 апреля 1945 года это судно пришло в Копенгаген. 26 мая того же года англичане перегрузили с этого судна все ящики на английское судно «КУТТЕР», а 5 января 1946 года все ящики в порту Бремерхафен, на пирсе «Колумбус», были переданы американцам. Между 5 и 10 января 1946 года они были погружены на американское военное судно и отправлены в США. Эта акция под названием «ОРИГИНАЛОРДЕР» проводилась под руководством американского офицера по фамилии «Гуендер» или «Груендер»…

— Отвратительные версии. И «шахтная», и «заокеанская»! — озабоченно говорит Василий Дмитриевич. Встает, быстро ходит по комнате, что-то берет со стола, садится на койку, обхватывает длинными руками острые колени. — Янтарь под огромным слоем земли! Немцы после войны не пытались там копать?

— Были такие намерения. В одном из документов Штайн пишет, что «все эти работы отложены в связи с оккупацией советскими войсками Афганистана». Да, противные версии, но это всего лишь версии!

— Все заграбастали, увезли, потом — взорвали!.. Ведь вполне возможно, что из шахт вывезено абсолютно все!

— Да нет, не все. Вот некий д-р Ганс Шнайдер пишет Георгу Штайну: «Мой поиск захоронений в ШАХТЕ „МАРИЯ ГЛЮК“ дал положительные результаты: захороненные в шахте ценности были нами изъяты!» И вот что пишет Штайн графине Дёнхофф: «…Оккупационные власти США в 1945 году создали т. н. СБОРНЫЕ СКЛАДЫ… В МЮНХЕНЕ — главный сборный склад, в НЮРНБЕРГЕ — филиал. Британцы собирали бесхозные сокровища искусства на сборный склад в ГОСЛАРЕ. 2. Многие ценности были возвращены их владельцам на Западе и Востоке, но многое осталось как бесхозное имущество на складах Мюнхена, Нюрнберга и Гослара. 3. В середине 50-х годов был заключен т. н. Долговой договор в Лондоне, возместивший ущерб в результате утери ценностей культуры союзникам на Западе. По этому договору, например, Нидерланды получили 450 миллионов западных марок. Франция — около 600 миллионов. В дополнительном секретном протоколе к этому соглашению было установлено, что претензии восточных государств на исчезнувшие ценности не могут быть пока удовлетворены, впредь до заключения соответствующих договоров… После ратификации лондонского соглашения находившиеся на сборных складах сокровища были выставлены в Висбадене, однако на выставке было очень мало специалистов, а представители Восточного блока… ВООБЩЕ НЕ БЫЛИ ИЗВЕЩЕНЫ об этой выставке». Выходит, что, во-первых, СССР не принимал официального участия в розыске своих сокровищ, так как не участвовал в работе Долгового договора в Лондоне? Наша страна не подписала каких-то «соответствующих» договоров по розыску и возвращению сокровищ, но почему? Может быть, потому, что и мы увезли в свою страну не так уж мало сокровищ, в том числе и немецких, и, возвратив картины Дрезденской галереи, что-то не возвратили? Как вам это нравится?

— Мне это все не нравится. Столько тайн. В том числе и дипломатических… И не нравятся обе эти версии: «шахтная» и «заокеанская», — повторяет Василий Дмитриевич и вновь вскакивает, ходит, взъерошивает свою седеющую шевелюру. — Что? Ах, да. Мне эти версии активно не нравятся потому, что я, вернее, мы, вся наша экспедиция, уверены, что Янтарная комната никуда не уплыла и не попала в те или иные шахты, что она находится совсем недалеко… на дне залива Фришес-Гафф! Ее утопил младший лейтенант, командир взвода «тридцать четверок», ныне майор в отставке, Дмитрий Ефимович Груба… — Садится, опять сцепляет руки на коленях. — Да, такая вот история, а вы — «шахты», «моря-океаны»! Янтарная комната из Кенигсберга уезжала в Германию в обозе, в санях. Это произошло, как отлично помнит бывший танкист, в 8 километрах от местечка Толкимед, сейчас это называется Толькмицко. Танки Димы Грубы выкатились на берег залива Фришес-Гафф, и танкисты увидели, как по льду, в направлении косы Фрише-Нерунг, движется обоз, пять-шесть саней, в каждой упряжке по два коня. И охрана. В Данциг удирают. «Ишь, как драпают! — сказал наш юный танковый командир и приказал: — А ну, ребята, огонь по гадам!» И из трех танков врезали прямой наводкой по пятнадцать снарядов. Обоз и лошади ушли на дно, но почти все, кто сопровождал обоз, человек 40, уцелели. И среди них — один гражданский тип. Когда его привели в чувство, то он на ломаном русском языке сказал Дмитрию Грубе: «Знаете ли вы, что утопили?! Бернштайнциммер! Янтарную комнату из вашего Екатерининского дворца!» Конечно, молодой лейтенант ничего не знал про эту комнату, но тот немец ему все разъяснил и потом, чтобы подтвердить свои слова, предложил отправиться совсем недалеко, в местечко Кадыны, бывшее, как он сказал, имение прусского принца Людвига Фердинанда, внука кайзера Вильгельма II. И вот там, в поместье, немец провел танкистов в подвал, в небольшую комнату и сказал: «Тут ломайте». Ребята сломали стенку и… обнаружили тайник, где стояли два огромных ящика…

— Янтарь? Часть Янтарной комнаты?

— Танкисты взломали ящики, в них оказались великолепные хрустальные, с бронзовыми орлами, люстры, а также зеркала и разная бронзовая и хрустальная утварь. «Это вот все, что осталось от Янтарной комнаты, — сказал немец. — Она хранилась тут же. Панели и прочие янтарные украшения погрузили на сани. Почему на сани? Лед тонкий, машины бы провалились. Теперь все это — на дне залива». Вот, собственно говоря, и все. Отставной майор писал об этом во все инстанции. Кстати, и начальнику вашей калининградской археологической экспедиции Елене Евгеньевне Стороженко. Вы сейчас куда? Мне — в облисполком, подкиньте, хорошо?

Да-да, хорошо. Захарченко идет в соседнюю комнату, громко там разговаривает о машинах, о каких-то грузах, которые еще не прибыли. Значит, не сегодня, а лишь завтра утром они все уезжают в Польшу, послезавтра они уже должны начать первые погружения в мутные воды залива. Работать там трудно. Дно сильно заилено. Кстати, там еще и «золотой самолет» где-то лежит, эта их вторая, запасная версия. Транспортный «дорнье». Он вывозил из Кенигсберга сокровища государственного банка, но был сбит нашими истребителями над заливом Фришес-Гафф. Поехали? Время не ждет…

…Да, время не ждет! Сколько сейчас? Через 40 минут мне предстоит встретиться с Федей Рыбиным на кладбище, но прежде я отправлюсь к форту «Луиза», к которому в апреле сорок пятого года со стороны местечка Шарлоттенбург выкатились батальоны и полки дивизии, в которой служил мой отец.

Фактически бой за город уже был закончен, лишь где-то в его глубине порой раздавалась беспорядочная стрельба и тяжкие, раскатистые взрывы. Я не знаю, куда двигалась наша войсковая часть, да и какое это имеет значение? Я — с отцом. С автоматом, а не с лопатой. В «виллисе»! С весельчаком и отчаянным парнем Федей Рыбиным и этой милой девушкой, Людой. Ее плотное, горячее бедро будто жжет мой бок. Весна, яркий солнечный день. В той стороне, где Кенигсберг, вздымается в небо огромное буро-красное облако и время от времени то утихающий, то разрастающийся рокот доносится, «может, повезет, — думаю я, — мы и в бою поучаствуем»… Но что там за остановка? Какой там форт? Будем брать? Что, он еще вчера взят нашими? Черт, такая досада, дело тут уже сделано! А бой тут уже давно окончился. Гарнизон сдался. Над красными приземистыми постройками форта медленно поднимались клубы черного, отвратительно пахнущего жженной резиной и мясом дыма. Возле одной из стен форта лежали убитые его защитники. Санитары из «фольксштурма», двое пожилых, темнолицых мужчин в длинных шинелях, и парнишка лет четырнадцати в ладно сидящем комбинезоне и кепи, белоголовый и светлоглазый, выносили из внутреннего дворика форта убитых и складывали их рядами. Высокий капрал в каске и черном, застегнутом до самого верха блестящем плаще медленно бродил вдоль мертвецов. Останавливался, приседал, шурша прорезиненным плащом, и что-то делал с ними, вначале я и не понял, что же именно и что это за тяжелый мешок у него в руке? Зачем в другой руке нож, вернее, характерный кинжал, на широком лезвии которого, как известно, выгравировано «Аллес фюр Дойчланд»?

Было тепло и солнечно. Кажется, это был самый первый по-настоящему апрельский день. Мой отец разговаривал с командиром батальона, который, видимо, командовал штурмом форта, и записывал что-то, положив планшет на капот «виллиса», наверное, фамилии отличившихся в бою. Федя о чем-то шептался с Людкой, приникал к ее плечу, шофер, ухмыляясь, пинал покрышки «виллиса», капрал, за которым я следил с интересом, двигался вдоль мертвых в похрустывающем плаще.

Уточка, свистя крыльями, вдруг пролетела надо рвом, который окружал форт, и спустилась на воду. Капрал поднял свою железную голову, поглядел на нее, а потом присел над убитым. Я подошел ближе и увидел, что капрал раскрывает кинжалом убитому рот. Вот нажал посильнее, и рот, как-то механически скрипнув нижней челюстью, распахнулся, синий язык вывалился. Капрал воткнул кинжал в землю и, расстегнув у убитого куртку, стал шарить рукой на теле. Глянул в мою сторону и, хмуро усмехнувшись, вытянул бечевку, на которой болталась округлая, прорезанная посредине узкой щелью бирка, «собачий жетон». На этом жетоне, который имелся у каждого немецкого солдата, выбито его имя, фамилия и воинская часть, где он служит. Взяв кинжал, капрал перерезал бечевку и разломил бирку пополам. Одну половинку он сунул в свой тяжелый брезентовый мешок, вторую — в разинутый рот мертвеца. Слегка ударил рукой по подбородку, и убитый гренадер «закусил» жетон. С этим жетоном он и отправится в могилу…

Четверо немецких саперов и один наш, все с миноискателями, прошли по мостику через ров в глубину форта. Фольксштурмовцы приволокли еще одного убитого, один нес под мышкой его оторванную ногу, положил рядом, они о чем-то поговорили с капралом. Тот выслушал, кивнул тяжелой головой и махнул рукой, мол, идите куда хотите. Усатый старшина, попыхивая цигаркой, направился к капралу. Лицо у него было красное, шапка сдвинута на затылок, к перекосившемуся ремню подвешены четыре немецкие фляги, видимо со шнапсом. Фольксштурмовцы прошли мимо меня, следом и парнишка в комбинезоне. Я поглядел в его лицо. Это был не парнишка, а девушка. Мне запомнился пестрый платочек, повязанный на шее, и серое от грязи, с белыми, промытыми слезами дорожками лицо. Мы встретились глазами. Ее взгляд был туманным, холодным, мертвым. Взгляд куда-то сквозь меня, войну, весну, смерть и жизнь.

Капрал и старшина о чем-то спорили, потом замолкли, постояли, капрал протянул старшине мешок с бирками, а тот пожал плечами: «На кой он мне?» Капрал осмотрелся, глянул на убитых и, размахнувшись, швырнул мешок в воду. Наверно, он и сейчас лежит там. Груда бирок с чьими-то именами и фамилиями. Старшина протянул капралу флягу. Шофер засигналил: пора ехать. Я подошел к капралу, он сразу понял, что я хочу, помедлив немного, отдал мне кинжал, сунув его в ножны.

А потом мы поехали по Рингхаусс, старой окружной дороге, и снова остановились возле сложенной из массивных камней кирхи, про которую Федя, нагнувшись над плечом отца, сказал: «Это Юдиттен, товарищ полковник. Отсюда до въезда в город с полкилометра».

Часы на башне кирхи показывали полдень. Возле ее стен громоздились гробы. Из кирхи тяжко и раскатисто доносились звуки органа. Людка, подтянувшись к отцу, что-то зашептала ему. «Давай к кирхе», — сказал отец шоферу, и тот, усмехнувшись, лихо крутнул руль. Отец сказал: «Разминка. Пять минут». И вылез из машины. Вся колонна продолжала движение, лишь один «доджик» с автоматчиками остался с нами, бойцы закуривали, выпрыгивали на землю, осматривались. Людка порылась в своей санитарной сумке и, выскочив из «виллиса», побежала в глубину обширного кладбища, примыкавшего к кирхе. «Наша девочка захотела писать, — сказал мне Федя и, громко, отцу: — Я в охранение, товарищ полковник», но отец показал ему кулак, и Федя засмеялся, закинул автомат на плечо, сказал: «А ну как пропадет?»

Сняв фуражку, отец вошел в кирху, я последовал за ним. И будто окунулся в тяжкие звуки музыки, сладковатые запахи. Столбы солнечного света врывались в узкие окна, они были синими от дыма свечей, горящих повсюду…

…Ставлю «жигуленок» возле бывшей кирхи, ныне православной церкви, осматриваюсь. Сияют стекла в узких, стрельчатых окнах. Мощная, из огромных камней, кладка стен. Крутая медная, еще не позеленевшая крыша, высокая башня с золотым крестом, вымощенный брусчаткой двор. Трудно поверить, что совсем недавно тут были лишь голые, полуобрушившиеся стены, обломок башни да груды мусора… Люди строят, украшают… Люди разрушают. И снова строят… Люди-созидатели и люди-разрушители! Зачем? Почему? Из раскрытых дверей доносится пение. Сняв берет, вхожу внутрь. Свечи горят, иконы, пожилые и совсем юные лица, сладковатый и приторный запах, шепоты, вздохи… Отец Аркадий, член правления нашего Фонда культуры, сменивший отца Анатолия, который когда-то начинал тут строительство, кивает мне. Я ему: да-да, я подожду, да вот и хорошо, что служба уже заканчивается. Поговорив с верующими, отец Аркадий направляется ко мне, и я пожимаю его мягкую руку: «Владыка Кирилл готов поговорить с вами», — слышу я его голос и иду следом по крутой лестнице в башне в уютную, с узкими окнами комнатку, где стоят стол, диван и два кресла. В одном из них сидит чернобородый владыка Кирилл, архиепископ Смоленский и Калининградский, крупный церковный дипломат.

— Мы готовы поддержать идею Фонда культуры о восстановлении захоронений великих кенигсбержцев, некогда похороненных возле кирхи Юдиттен, — говорит он. — В частности, скульптора Станислава Кауера. И мы готовы обдумать сооружение памятника всем русским воинам, павшим в сражении на землях Восточной Пруссии под Грос-Егерсдорфом, Фридландом и Прейсиш-Эйлау в 1914 году… — Взгляд у владыки прямой, твердый, голос уверенный. Говорят, что его ждет большое будущее. Вглядываясь в это умное, доброжелательное лицо, я вспоминаю несчастного Штайна, все то, что произошло с ним. Как же могло такое случиться? Но… но, может, и церкви нужна перестройка?.. — В области сейчас создается 11 новых приходов, а это значит — и восстановление 11 старых церковных зданий. Приходы возьмут под свою опеку и духовную заботу захоронения как русских, так и немецких воинов, а также и советских павших в минувшую войну. И усилиями Русской православной церкви и евангелических церквей ФРГ и ГДР изыскиваются возможности восстановления Кафедрального собора… После того как храм этот будет возведен, он должен стать местом встречи двух народов — символом примирения русских и немцев, Советского Союза и Германии. Собор станет местом паломничества, совместных миротворческих акций, встреч, размышлений… Фонд поддержит эту идею? Спасибо. Так бы хотелось, чтобы древние стены собора вновь ожили, наполнились новой духовной жизнью.

В окно виден шпиль бывшей кирхи Луизы с Золотой птицей вместо креста, а там — Золотая лира на шпиле бывшей кирхи Святого семейства, а чуть дальше — позеленевший от времени крест на одной из башен Крестовой кирхи, которая теперь именуется православной Крестовоздвиженской церковью. Птица, лира и крест. Прошлое и настоящее. Духовное и светское…

…Они были синими от дыма свечей, горящих повсюду. И тут были гробы! Множество, плотно пододвинутые один к другому. Одни раскрытые, другие уже заколоченные. Я споткнулся об один, присмотрелся: армейский офицер, кажется, майор, в парадном мундире, со скрещенными руками в черных кожаных перчатках, лежал, уставясь острым восковым носом в темные своды кирхи… Шорохи, всхлипывания, звуки органа. Огромная картина на стене. Два рыцаря, а между ними женщина в белом. Многие годы спустя я узнал, что эти рыцари — два фельдмаршала, сменившие один другого коменданты Кенигсберга, причем один из них — Ганс фон Левальд, командовавший прусскими войсками под Грос-Егерсдорфом, а женщина в белом — Агнесса Буддерброк, дочь тоже фельдмаршала, жена и того, и другого, пережившая обоих и после их смерти заказавшая эту картину.

Федя тронул меня за плечо, и мы вышли из кирхи. Солдаты давили каблуками окурки и забирались в кузов «доджика», шофер что было силы дергал двумя руками бампер «виллиса», будто хотел оторвать его, отец курил с недовольным лицом, нервничал, но вот и Людка бежит, улыбается, смущенно что-то стряхивает рукой со своей короткой черной юбки…

Однако пора. Я уже опаздываю, а Федя этого не любит. По проспекту Победы, бывшей Юдиттер Аллее, подъезжаю к «Старому городскому кладбищу», бывшему «Второму Луизенхоф», ставлю машину и быстро иду по аллейке. Федор, Людмила Петровна и Вадим, сын Людмилы, уже тут. Федор сгребает мусор, Людмила моет гранитный надмогильный камень, Вадим складывает гнилые листья в пластмассовое ведро. Федор кивает: привет, гвардия! Людмила целует меня в щеку, внимательно глядит в мое лицо, проводит рукой по моим седым волосам, что-то больно и сладостно сжимает мне горло… Вадим пожимает мне руку, усмехается, уходит с ведром. Работаем молча, хотя какая тут особенная работа? Вот и все. Плотно садимся на скамью. Молча глядим на камень, под которым лежат мой и Вадима отец, моя мама. Людка родила мальчика зимой сорок пятого и ушла от моего отца к Феде, а весной с Урала приехала моя мать, которую я настойчиво разыскивал, рассылая открытки-запросы в разные города страны.

— Помянем рабов божьих Николая и Татьяну, — говорит Федор, разливая в стаканы.

— Нет-нет, мне не надо, я за рулем. Хотя, ладно, тут до дома 500 метров, не волнуйтесь, как-нибудь догребу…

Федя погрузнел, постарел, уже на пенсии. И Людмилу годы не пощадили, но сохранили фигуру, лицо ее еще и сейчас притягивает к себе взгляд. Не снимая черных перчаток, Федя вытаскивает из пузатого портфеля свертки с закуской.

— Помянем, гвардия, нашего Николая Александровича и Татьяну Ильиничну. Пусть земля им будет прахом.

— Не прахом, Федя, а пухом, — поправляет его Людмила. Вздыхает, поворачивается: — Как твои?

— Она вновь долго глядит в мое лицо. — Господи, неужели все это было? Тот весенний, помнишь, у форта, день, да и другие дни нашей молодости?

Черный дрозд, изящно покачивая длинным хвостом, звонко перекликается с другим, таящимся где-то в глубине кладбища. Федя, слегка отворотясь, стаскивает перчатки с рук. Они у него белые, морщинистые, влажные, как руки утопленника. Те, майорские перчатки протравили кожу его рук трупным ядом, кожа теперь, как он говорит, не может «укрепиться», чуть тронешь, сползает клочьями. Прячет от людей свои руки. Всю жизнь в перчатках.

Что, гвардеец? Еще? Нет, мне хватит. Да, земля примет всех… Этот красноватый гранит мы покупали в складчину тут же, на кладбище, в небольшой каменотесной мастерской. «Новый? — спросил я мрачного каменщика, отсчитывая деньги. — Не ворованный?»

— «Естественно, — ответил каменотес и добавил: — В смысле — новый. Не видите, что ли?» И провел черной рукой по тщательно отполированному камню. Ранней зимой, когда погода стоит влажная и морозная, камень покрывается легким мохнатым инеем. Его нет лишь в том месте, где когда-то была другая надпись. Буквы, угловатые, готического шрифта, проступают: «СПИ СПОКОЙНО, НАШ ДОРОГОЙ ОТЕЦ»…