+ + +

Вася прыгнул ко мне на живот и начал громко и протяжно орать, непрерывно глядя в глаза своими расширенными зрачками. Бедное животное! Сколько же его не кормили? Я никак не могла сообразить, который сейчас день, час, число… Васин крик заставил-таки меня встать сначала на четвереньки, а потом и подняться на ноги… Голова кружилась. Все часы стояли – все по-разному. Васенька есть не стал почему-то, зато жадно стал лакать свежую воду. Тут и я сообразила, что безумно хочу пить. Не знаю, почему я догадалась не пить воду из-под крана. Добрела до комода и взяла привезенную из Назарета бутылочку воды из Благовещенского источника…

Пока я глотала эту воду, голова переставала раскалываться и кружиться, становилась ясной. Руки, ноги, спина, шея – все болело от долгого лежания на полу. Но это была нормальная, живая, человеческая, телесная боль! Я жива! Я победила что-то самое страшное в своей судьбе и жить теперь буду долго-долго!!! Я знала, я предчувствовала, что впереди у меня еще очень и очень много горя, боли, слез, потерь и страданий… Но я знала – за что! Я готова была ко всему… Включила телевизор и по программе только поняла, что с того часа, когда я глотала таблетки, прошло больше суток. И весь остаток этой среды, вместо того, чтобы заниматься со студентами, на что у меня все равно не было сил, я писала тебе письмо.

Я старалась как можно точнее описать свой сон и все, что увидела ТАМ, все, что поняла. Я пыталась найти такие слова, которые тебя бы убедили… Я исписала страниц восемь или десять, пожалуй, пока до меня не дошло, что я не отдам тебе этого письма! Рано! До того момента, когда ты сможешь хоть что-то уразуметь из всего, пережитого мною, тебе, по-видимому, тоже надо что-то пережить. Самому… А вот о том, что я разорвала и выбросила то письмо, я так сейчас жалею! Наверняка тогда, по «горячим следам» – или «слезам» все было описано подробней, ярче, точнее.

В четверг во ВГИК Глеб отвозил меня на своей машине. Ему очень понравилась версия, которую я придумала, чтобы объяснять народу заплаканные глаза – «коньюктивит». Глебу никогда не надо было ничего долго втолковывать: со времен школьной арифметики он схватывал все мгновенно и абсолютно точно. Все, что я смогла ему поведать за те минуты, пока мы пили кофе во вгиковском буфете, он понял так:

– Мам, ты все равно сегодня или завтра пойдешь в церковь и сможешь купить себе крестик, а тот, который на тебе сейчас – отдай, пожалуйста, мне… А то я без креста чего-то… Тебе не жаль?

Вечерами я писала бесконечный список своих грехов, накопившихся за всю жизнь. Готовилась к исповеди. В тот день – 29 сентября – причащались все Викторы и Людмилы – это был день их именин. Батюшка разорвал толстую пачку исписанных мною листов в мелкие клочки, сунул куда-то себе в карман и вытер своим широким рукавом мои слезы… После причастия стало легче.

Ты приезжал часто, но оставался удивительно равнодушным к моим слезам. Тебе до того ли было! Вас ведь теперь признали! Мы ездили на дачу, но это превращалось в выяснение отношений и дополнительную боль. Приехал ты и тогда, когда я попросила батюшку освятить московскую квартиру. Священник велел вынести все, оставшиеся еще, масонские вещи. И опять, как на даче, батюшка не заметил спавшего Васю, и опять окропил кота святой водой!

– О! Дважды освятился кот! За него уже скоро и записки можно подавать, – пошутил он. А Вася снова воспринял все спокойно и достойно.

Иконы наши очень батюшке понравились: «Вот только висят они как-то… Киотик бы, лампадку… И рядом с зеркалом, с картинами – не очень. Казанская-то черная совсем… Но реставрировать опасно – левкас отстал и может рассыпаться… Лучше уж не трогать!»

Батюшка – профессиональный художник, МЦХШ и Строгановку окончил. Он восстанавливает свой Тихвинский сам. Своими руками и плафон, и стены расписывает. Поражают написанные им ангелы: действительно бесплотные существа. Так что, батюшка знает, что говорит… Казанская так и останется черной-пречерной…

В освященном доме стало спокойней. Иконы я перевесила в свою комнату. Стала зажигать лампадку, молиться. Однажды устала, прилегла, заснула, и рука моя свалилась между кроватью и стеной… Я вытащила стопку фотографий какой-то девицы в концертном одеянии! Так значит, все-таки «шерше ля фам»? Все намекали мне об этом, – все твердили, будто сговорившись, что у тебя есть кто-то, что просто так, из идейных соображений, мужики не уходят. Но как же я могла не верить тебе? Ведь я задавала этот вопрос еще тогда, на даче, а ты ответил: «нет» и даже клялся на Тихвинской иконе!

Я позвонила тебе. Сказала, что догадалась обо всем. Ты приехал и подтвердил все мои открытия. Ты сказал, что у тебя «большая любовь» и «сильная привязанность»… Я поражалась тому, как ты с охотой и готовностью, будто ждал давным-давно этого разговора, отвечал на все мои вопросы. Ты говорил, что дама твоя на 25 лет моложе тебя, что зовут ее Маша, что она твоя аспирантка и что дома с мужем у нее «тоже не лады». А еще у нее есть пятилетний сын, и жить вам негде – в этом вся проблема… Ты не стыдился, ты гордился тем, о чем поведал!

Потом была Казанская, и я причащалась у Святейшего и радовалась не только причастию, но и тому, что встречали Предстоятеля с моим рушником. И я видела тебя в храме. Только ни на исповедь, ни на причастие ты не пошел. Твое бритое, бабье, осунувшееся лицо показалось мне невыносимо грустным…

…Я все думала, что мне это только кажется: моя Казанская икона становится светлее. Может быть, это просто из-за того, что она висит в другой комнате, и свет падает иначе? Потом я вдруг заметила, что образ не только светлеет, но и как-то меняется! Оказалось, отставший левкас как будто прирастает к доске, а трещины, пересекавшие лик Предвечного Младенца и Богоматери – заживают! Вот именно – заживают. Как рубцы на теле человека – по-другому не скажешь!

Подтвердил это и батюшка. А потом – попалась книга архиепископа Мефодия «О знамении обновления святых икон». В двадцатые годы, оказывается, это чудо было массовым. И давалось оно для укрепления веры в самые трудные времена. «Знамения, – было написано в этой книге, – содержали в себе также попрек, предостережение отрекшимся, тем, кто разрушал храмы и народную жизнь, но также и тем, кто своим молчанием и безразличием способствовал этому. Можно сказать: обновленные купола и иконы, краски, дерево, металл, сами камни свидетельствовали о Боге, когда окаменевшие и ослепшие люди отрекались от Него».

Да, наполненные грехом сердца – самый неподатливый материал. (37).

Загрузка...