Пыль и пепел или рассказ из мира Между

ГЛАВА 1

— Осторожнее с шипами, — сказал мой умерший приятель. Над его головой по серо-грязному небу клубились и неестественно быстро плыли облака. Все тонуло в желтом, предгрозовом свете, словно вирированная фотография цвета сепии. — Будь осторожен с шипами.

Я хотел что-то сказать, только у меня сложилось впечатление, будто кто-то склеил мне губы пластырем. Мой мертвый приятель свисал с креста, тяжело, словно на готическом распятии. Пальцы у него были искривлены, словно когти, полосы ржавой, практически черной крови скатывались вдоль плеч, но ни в запястья, ни в верх скрещенных ступней плотницких гвоздей не вбивал. На деревяшке он висел благодаря шипам, что полностью покрывали и столб, и поперечину. Мой праведный приятель. Пригвожденный десятками твердых, словно железо, и длиной с ладонь шипов, словно бы крест был африканской акацией.

Я не мог ничего сказать, не мог кричать. Схватился за лицо, но между носом и подбородком нащупал лишь гладкую кожу. Мои уста исчезли. Собственных уст я не обнаружил!

Мой приятель задыхался, свисая с перекладины, его легкие были размозжены собственным весом. Он поднимался на руках и пробитых ступнях, раздирая плоть колючками и выпуская очередные потоки крови. Приподнялся к обезумевшему небу, пытаясь вдохнуть.

— Поосторожнее с…

И вот тут зазвонил телефон.

В мир живых я выпал словно всплывающая подводная лодка. Мне казалось, что действительность взрывается вокруг меня, будто вода, что она распадается в фонтане серебристых капель.

Я же сидел среди смятой постели, хватая воздух, будто рыба.

Телефон продолжал звонить. И нет ничего хуже, чем звонок проклятого аппарата посреди ночи. Никогда он не обещает ничего хорошего. Понятия не имею, почему, но обитателей этой планеты телефонные звонки никогда не будят для того, чтобы сообщить, что они выиграли миллион баксов, что они унаследовали крупное состояние, что их взяли на работу или номинируют на награду. Врач не позвонит тебе в три часа ночи. Чтобы сообщить, что ты, все же, здоров. Такие вещи могут и подождать. А вот чтобы информировать тебя о том, что кто-то из твоих близких умер, что ты разорен, что тебя депортируют в Монголию, что нечто сгорело, или что началась эпидемия — тебе сообщат незамедлительно, будут стучаться в твою дверь, вытащат из ванны или выволокут из постели. Совершенно как будто бы они не могли вынести мысли, что еще несколько часов ты будешь жить нормально, и теперь тебе желают без малейшего промедления завалить небо на голову. Единственное, что не может подождать до утра, это как раз те вещи, с которыми ты ну ничего сделать не сможешь.

Раздался очередной сигнал, безжалостный электрический сверчок. Потом две секунды тишины, которые мне требовались, чтобы сориентироваться: кто я такой, где проживаю, и что это за штука — телефон. Когда он раззвонился снова, я еще раздумывал, снимать ли трубку.

И. конечно же, ее поднял.

На фоне мне были слышны неоновые, электрические трески, словно бы сигнал продирался сквозь магнитную бурю на Солнце, какие-то шипения и шелесты. А потом страшный, очень четкий шепот сообщил:

— Peccator… peccator…

И соединение было прервано.

Я сидел на кровати и трясся, из лежащей на постели трубки доносился прерывистый сигнал, звучащий словно плач.

Я же ожидал, когда снова проснусь.

Кошмарные сны — это часть моей жизни. Так что я привычный. Наяву или в полусне подобные вещи вижу довольно часто. Но вырванный из сна кошмаром под самое утро, в темную грозовую ночь, я боюсь заснуть и боюсь не спать, точно так же, как и любой другой.

Я осторожно положил голову на подушку, чувствуя, как сошедшее с ума небо, переполненное бешено клубящимися тучами, и черный, покрытый шипами крест, прокалывающий это небо, уже ожидают под веками. Я боялся снова заснуть.

Михала не было в живых уже две недели. Мне не хотелось видеть его снова, на кресте, пронзенного колючками, умирающего под кошмарным небом.

Я опасался того, что вижу нечто такое, что и вправду имеет место.

Если человек, который в обязательном порядке должен быть спасен, на самом деле висит где-то там, в загробном мире, то всем нам хана.

В такие моменты нужно встать. Хотя бы на пять минут. Выйти в кухню, попить воды или молока, закурить сигарету. Сходить в туалет. А потом вернуться в постель и лечь в совершенно другой позе. Взбить подушку, лечь на другой бок.

Тогда кошмар не вернется.

Бредя сквозь мрачный дом, свет я не зажигал; мне казалось, будто бы в темноте что-то клубится, вьется в углах, протягивает ко мне хищные лапы.

У психа это нормально.

Гормон сна разлагается под воздействием света. Если зажигаешь лампу хотя бы на миг. Вероятнее всего, уже не заснешь.

Дождь барабанил в окно ванной, в темноте сада что-то двигалось, ветер колыхал ветками. Гроза.

Я спустил воду, и вот тут на меня с грохотом свалился раскат грома, ванная наполнилась пульсирующим светом, в котором я увидел освещенный синий силуэт за окном, овальное пятно с черными ямами глаз и рта, будто с картины Мюнха.

Я не заорал. Всего лишь захлебнулся воздухом, чувствуя себя так, словно разряд молнии прошил мое тело. Волосы встали дыбом.

А в самый последний момент понял, что это я.

Это мой собственный силуэт, отразившийся в стекле. По спине поползли ледяные мурашки; я чувствовал, что у меня трясутся руки.

Тогда я несколько раз сделал глубокий вздох. Глядя на залитое дождем окно, на колышущиеся по ветру ветви. Мне же требовалась женщина, мне была нужна таблетка секонала, возможно, чашка чаю.

Видал я и призраков, и трупы. Переправлял души на другую сторону света, путешествовал между мирами. В моем подвале лежали деньги, полученные мною от мертвецов. Тем не менее, мне удалось довести себя до состояния, в котором я дрожал словно осина в собственной ванной, увидев отражение в стекле. По причине кошмарного сна и грозы. И четвертого часа перед утром.

Паршивого волчьего часа, когда человеческий разум беззащитен, словно у пятилетнего ребенка. Четыре утра. Время, когда бьют прикладами в двери. Время наемных убийц, тайной полиции и упырей.

Я успокоился и отправился назад в спальню.

И тут, в проблеске очередной молнии, я увидел ладонь.

Отпечаток ладони на оконном стекле.

Постепенно исчезающее пятно инея в форме ладони с растопыренными пальцами, отпечатавшееся на стекле снаружи.

Отпечаток полностью исчез в течение пяти секунд, тех секунд, которые я посчитал.

Остались лишь темнота, дождь и гроза.

И человек, стоящий в темной собственной ванной, с ногами, превращенными в бетонную отливку.

Телефон зазвонил снова, лишь только я закрыл глаза.

Бывают такие дни.

Я раскрыл веки, которые показались мне частично парализованными и присыпанными песком. Оказалось, что за окном уже серо, гроза превратилась в безнадежную морось. Я глянул на часы. Четверть седьмого.

— День добрый, надеюсь, я вас не разбудил? — Человек со скрипучим голосом старца говорил тоном, дающим понять, что пробуждение кого-либо приличного в подобную пору просто невозможно. — Это отец Лисецкий. Я звоню по делу брата Михала.

У Михала брата не было. Он сам был братом. Мой покойный приятель был членом ордена. Иезуитом. Вот только, что вот уже пару недель никаких дел у него уже не было.

— А разве святому отцу не нужно быть на заутрене? — спросил я, пытаясь, чтобы мой голос не звучал излишне едко.

— Заутреня в четыре утра, — пояснил тот, слегка удивленный.

— В четыре… Позабыл.

Я уже начал припоминать его. Худой старичок в сером свитере, с улыбчивыми глазами, торчащим адамовым яблоком и слегка ястребиными чертами лица. Приор, словно с картинки.

— Не могли бы вы сегодня приехать к нам?

— В монастырь?

Глупый вопрос, иезуиты не располагали сеть пивных или же ночных клубов.

— Брат Михал оставил кое-что для вас.

— Что?

Михал умер неожиданно. Весьма внезапно. Так что, скорее всего, ожидать этого не мог.

— Я прошу вас приехать. В семь?

— В восемь, — решительно ответил я.

Я не начинаю дня с молитв и постов. И не бичую себя на завтрак. Я совершенно светский тип. И мне нужна зубная щетка, бутерброды, горячая вода, сигарета и чашечка кофе.

Едучи в Брушницу, где стоял монастырь, в котором проживал мой покойный приятель, страха я уже не испытывал. Ночной кошмар развеялся. Остались только лишь сонливость и печаль. Переходные времена года не действуют на меня наилучшим образом. И вообще, ни на кого, такого как я. Безумие любит возвращаться осенью или в преддверии весны. Оно любит пониженное давление, туман, свинцовое, закрытое тучами небо. Просыпаешься утром и имеешь в распоряжении или неопределенный страх, или печаль. И иногда, и то, и другое. Мне хотелось бы проснуться в прекрасном настрое, улыбающимся или, по крайней мере, безразличным, но единственное, на что я могу рассчитывать, это выбор между тревогой и отчаянием, а еще надеждой на то, что не сойду с ума окончательно.

Городишко лежало тихое и не имеющее надежд, окутанное туманом и моросью, словно траурным крепом. Оно никак не могло решить: город оно или деревня, и, явно, умирало. Оно вызывало впечатление, что его построили уже в состоянии клинической смерти. Улицы были полны дыр, в тротуарах не было ни одной целой или, хотя бы, ровно уложенной плиты. Все металлическое было проржавевшим и кривым; что деревянное — сломанным; с покрашенного облезала краска.

Лишь только я въехал, тут же встретился с похоронной процессией. Со всей провинциальной пышностью смерти, среди уважения и дешевки, которую дают пластиковые белые каллы и бумажные хризантемы. Черный цвет, серебро, кованые венки из металлопластика, конный катафалк, выглядящий, словно экипаж Дракулы; мужчина в черной треуголке и в пелерине, несущий погребальную хоругвь со Смертью; ксёндз с Библией в руке и непромокаемом плаще; похожее на черную змею небольшое шествие, тянущееся по обочине, покрытое чешуей раскрытых зонтиков.

Я стиснул пальцы на руле и пропустил процессию, стараясь не глядеть ее участникам в лица. Потому что знал, что это вернется. Просто, стояло такое время года, и с этим я ничего не мог поделать. В подобном состоянии я все воспринимаю будто некий датчик. Чувствую запах затхлости и плесени из жилищ, в которых они теснились; где среди блестящей растрескавшимся лаком старой мебели единственным живым объектом является мигающий телевизор, из которого безустанно выливаются сериалы; я чувствую, что меня окружают загроможденные дворишки, запавшие крыши, покрытые лишаем стены. Чувствую запах дешевого вина, слышу пустые разговоры. Скука, безнадега, уродливость и монотонность. Жизнь, ходящая по кругу, словно мышь в колесе. На меня они глядели без тени мысли, и мне казалось, что у всех у них одинаковые, безразличные лица. Хоровод манекенов.

И это не совсем иллюзия. Когда я в подобном состоянии, то чувствую жизнь чужих людей. И я чувствую их так, словно бы это были мои собственные воспоминания. Знаю, где они хранят деньги, где спи бабушка, чувствую запах их жизни, вонь безнадежной будничности и обманутых надежд.

И это совершенно не забавно.

Он стоял на тротуаре. Стоял и глядел на траурное шествие в безбрежном остолбенении. Выглядел будто нерезкая, сбитая фотография. Черное пятно костюма, контрастирующее со смазанной белизной лица, дыры глаз; словно бы он был фигурой, нарисованной размытой акварелью. Никто его не видел. Никто, кроме меня. Он просто стоял и глядел.

Я видел его лишь краем глаза. Если у тебя имеется хоть немного опыта, то можно даже приглядеться к чему-то, находящемуся на краю поля зрения, продолжая глядеть прямо перед собой. Я глядел на процессию и на танец дворников, и у меня не было желания видеть его, но все равно видел.

Он глядел на собственные похороны.

Я остановился на обочине и подождал, пока все не уйдут, пока успокоится мое взволновавшееся сердце. Мужчина с тротуара тоже исчез.

Возможно, он отправился поглядеть, что с ни сделают на кладбище.

А потом я отправился дальше. Давно уже следовало привыкнуть, только это не так легко. Вот как раз к этому привыкнуть невозможно.

Парочка промокших обитателей печально сновала перед продовольственным магазином, по маленькому ренессансному рынку топталось несколько голубей. Автомобиль я остановил на пустой площади перед ратушей, где белой краской было криво нарисовано несколько стояночных мест.

Подобный городок мог бы быть жемчужиной и туристической приманкой, тем временем, на рынке нельзя было даже выпить кофе. Он же гордился кошмарной ресторацией под названием «Ратушная», меню, интерьер и персонал помнили времена Гомулки[1]. Здесь не было ни зонтиков, ни пабов, ни продажи мороженого. Ничего не было. Только грязь, безработица и печаль.

Если бы я не знал, мне бы и в голову не пришло, что здесь имеется громадный монастырь. Крупный неоготический приходский костёл видел каждый, поскольку он высился над площадью, но для обычных прохожих это был просто костёл и все. Более готический, чем сама готика, в крапинах розеток, стрельчатых арок, горгулий, пиков и шпилей, колющий небо шипастой роскошью.

В средине царил мрачный, пропитанный ладаном холод, здесь проводили церемонии бракосочетания и похоронные обряды. Но за алтарем и стеной находился другой, невидимый костёл, приклеенный к первому спиной, предназначенный для монахов. И другой мир. Мир тишины, кирпичных стен, вечного холода и странной, то ли военной, то ли тюремной аккуратности. Мир, который выбрал для себя мой приятель.

На территорию монастыря можно было пройти из боковой улочки через узкую деревянную калитку в литой кирпичной стене. Солидный вход, который разделял два мира. За такие ворота не проникнет ничего светского, не протиснутся ни сомнение, ни грех. От них отскакивают MTV, общественные изменения, моральный релятивизм, супермаркеты и корпоративные карьеры. Они отражаются, словно волна от скалы. Замыкаешь тяжелые врата, и ты мертв для мира. По крайней мере, так казалось.

Когда я был здесь впервые, меня заставило задуматься то, насколько же тяжелы эти врата, заметил, что дубовые панели маскирует многослойную литую сталь, что вдоль стены слепым, циклоповым оком глядит скрытое под черепицами удлиненное рыло камеры слежения. На дверях висел кованый дверной молоток, но следовало воспользоваться укрытым в титановой оболочке суперсовременным домофоном, в котором, не скрывая себя, имелась щель для магнитной карты и блестящий прямоугольник папиллярного сканера.

Когда Михал в прошлый раз открывал эти двери, он пытался ввести код быстрым, иллюзионистским движением и закрыть кассету, чтобы я не успел увидеть, только я успел. Он заметил мой исследовательский взгляд, и он ему не понравился.

«Теперь случается столько попыток вломиться, — неуклюже объяснялся он. — А некоторые наши рукописи крайне ценные. Так что лучше вложить средства в замки, чем потом жалеть».

Как же, как же. Я знал его достаточно долго, чтобы знать, когда он врет.

Внутри шла таинственная монашеская жизнь, но вблизи все выглядело весьма прозаичным.

По кирпичным стенам вился плющ, дождь капал с покрытого черепицей навеса, какой-то монах сметал прошлогодние листья с покрытого гравием, окружавшего колодец дворика. Это означает, я лишь предполагал, что это монах — мужчина носил синюю джинсу и походил на дворника. Второй вероятный монах, на котором был длинный темный плащ и направлялся к калитке с папкой в руках, походил, скорее, на адвоката. Привратник, который меня провожал, в свою очередь, был в рясе, но прикрытой никакой черной курткой. Зато плечи у него были как у вышибалы, а двигался он упруго, будто пантера.

Сам я молчал, не чувствуя себя в обязанности развлекать его беседой.

Настоятель принял меня в кабинете, сидя за поцарапанным старым письменным столом, в теплом кругу лампы, с пустой, украшенной лишь громадным черным распятием стеной за спиной. Крест был большой, метра два в высоту, а на лице висящего на нем Спасителя имела то сверхэкспрессивное, ужасное выражение, которое ему всегда придавали в эпоху барокко. Ночной кошмар тут же вернулся ко мне бумерангом. Подобный крест должен был бы висеть над покрытым красным сукном столом главного инквизитора, Джованни да Капистрано. Того самого, который ненадолго посетил Краков, после чего выехал, оставляя после себя зловещую детскую считалку:

Энтлик, пентлик, красный столик

Пана Иоанна Капистрана

На кого попадет —

Тот голову дает.

И, чтобы вы знали, «энтлик» — это ремень.

Я сглотнул слюну, но не дал по себе это узнать.

Нехорошо я себя чувствую в подобных местах. Я видел гораздо больше, чем большинство духовных лиц, и ничто из того, что я встречал, не походило на то, о чем говорится на уроках Закона Божьего. Тем не менее, они считают, что они и так знают лучше.

Может и так.

Только что я это видел.

Разве что…

Настоятель поздоровался, попросил садиться, налил мне чаю в чашку.

Предлагая мне чай, пододвигая мне вазочки с печеньем и вареньем, он походил на обычного худого пожилого мужчину в сером свитере и фланелевой рубашке. Ряса висела на железном крюке на стене в компании черного костюма, растянутого на вешалке.

Он сплел худые, покрытые печеночными пятнами пальцы и улыбнулся.

— Давно вы знали брата Михала?

— Мы вместе учились в университете, — свободно ответил я. — Это было еще до того… до того, как он вступил в монастырь.

Я понятия не имел, сколько старик знает про Михала. Известно ли ему про его жену? С другой стороны, они не заключали церковного брака, так что формально все было в порядке.

Настоятель глядел на меня внимательно, с какой-то подозрительной, ходящей ему на губах усмешечкой. Я задумался над тем, а сколько настоятелю известно, в свою очередь, обо мне. Было ли предметом исповеди то, о чем мы разговаривали с Михалом? Возможно, он и придерживался тайны, но свое знал.

И я не был уверен, нравится ли мне это.

— Известно ли уже, что с ним случилось?

Настоятель покачал головой.

— Инфаркт. Обширный сердечный приступ. Такой молодой человек… Что же… Так хотел Бог…

Он не насмехался. С его точки зрения мы оба наверняка были молодыми.

Под бочечным сводом тишина была чуть ли не материальной. Я сделал глоток чаю, уверенный в том, что отхлебываю с грохотом, ложечка скрежетнула, словно совковая лопата.

— Завещание оставил?

— Он принадлежал к Обществу Иисуса. У нас нет слишком много материальных ценностей. Так что не очень-то и есть чего оставлять по завещанию. Немного одежды, бумаги, горсть мелочей… это никак не имущество.

— Но святой отец говорил, что он кое-что оставил для меня. Откуда вы знали?

— Не знал. Это не завещание. То была посылка, которую о собирался вам отослать. Ваши собственные вещи: книги, шахматная доска. По-видимому, взял на время, но не было как вернуть. И что же… Не успел…

Я не давал Михалу в последнее время каких-либо книг, и уж наверняка не шахматную доску. У него имелась своя, которую он очень любил. Впрочем, ко мне он заскакивал довольно часто. И ему бы и в голову не пришло что-либо посылать по почте. Но я не дал по себе этого познать.

Настоятель отпил глоток чаю. Из-за окна доносился плеск дождя и мерный хруст метлы, бьющей по камням. Мне страшно захотелось закурить.

— Отче… Как это случилось?

Тот беспомощно разложил руки.

— Ночью. Утром брат Гжегож обнаружил его мертвым в кровати. Господь призвал его к себе, только это мы можем себе сказать. Вы же знаете, как оно бывает. Медицина… наука… Тем временем, мы попросту ничего не знаем. Быть может, он только казался здоровым, а болезнь уже совершила опустошения, а может, просто такой была божья воля.

— Где он похоронен?

Он покачал головой, словно бы что-то хотел мне деликатно запретить.

— В нашей крипте. В подземельях костёла. Понимаете, брат Михал принадлежал Церкви. Теперь же он принадлежит Богу.

Он открыл ящик письменного стола и подвинул мне пакет. Параллелепипед, завернутый в коричневую бумагу и перевязанный бечевкой. Я покрутил его в пальцах, где-то в средине деревянной коробки загрохотали фигуры.

Шахматы.

Мы часто беседовали над шахматами. То была одна из тех вещей, которые постоянно объединяли нас, несмотря на течение лет. Любовь к старинным настольным играм. Таким солидным, в деревянных коробках, со сложными, закрученными принципами. Шахматы, нарды, маджонг, домино, го. Мы попивали мою сливовицу или его коньяк, играли и разговаривали.

Возможно, так было потому, что оба были одинокими. Мне стиснуло горло, я почувствовал судорогу где-то за глазами. Дыра после кого-то столь близкого подобна огнестрельной ране. Вроде как и небольшая, но невыносимая. Последствия чьей-то смерти — это неполный, продырявленный мир, который оставил после себя покойник. Например, такие вещи, что уже не сыграем. Не будем мы уже спорить относительно теологии или, черт подери, кинофильмов. Никогда уже мне не удастся его убедить, равно как уже не будет оказий, чтобы он убедил меня. И никогда уже он не обратит меня…

Я отпил чаю. Настоятель внимательно глядел.

— Только молитва позволяет понять. В противном случае, остается небытие, отчаяние и одиночество. Верующие никогда не остаются в одиночестве. Так что вам следует молиться. Рационализм не даст вам ответа. Его царствие закончится, как только вы зададите вопрос о смысле смерти человека. Один лишь Бог знает ответ, и один лишь Он способен дать его вам.

Я примирительно усмехнулся, но на этот счет у меня было собственное мнение. И еще я знал, что нет смысла вступать в дискуссии с иезуитами. Ну а царствие, которое я видел собственными глазами, не имело ничего общего с рационализмом.

Впрочем, я и не собирался хвастаться перед настоятелем независимыми взглядами. Для мен самым главным было не расплакаться. Только не перед этим умирающим в барочных мучениях Спасителем, не под ястребиным взглядом старца, сидящего за громадным, словно катафалк, письменным столом. Не как раскаявшийся еретик.

Энтличек, пентличек…

К выходу меня проводил уже другой монах. Молодой, коротко остриженный, в рясе с отброшенным назад капюшоном, с честным деревенским лицом. Мы бродили по каменным коридорам, проходя мимо ряда деревянных дверей, от пола исходил резкий запах восковой пасты, словно в армии.

— Вы знали пана Михала? — я показал ему пакет. — Он был моим приятелем. Много лет.

Парень покачал головой и вздохнул.

— И кто бы мог подумать… Он же вовсе не был старым… И вот так неожиданно… да еще в часовне…

Я не настолько глуп, чтобы воскликнуть: «а вот настоятель сообщил мне, что он умер в своей кровати!».

— И как это произошло?

— Он лежал в часовне. Крестом.

Монах разложил руки, словно желая продемонстрировать, что такое крест.

— Так мы его и нашли.

— Он жаловался на здоровье? У него что-то болело?

— Михал? Нет. Он никогда не уставал. Работал допоздна. Вечно сидел по ночам. Утром в его келье обнаружили разбросанные бумаги, перевернутый стакан с чаем, а он лежал в часовне. Ну совершенно, как если бы сорвался, перекинул стул и побежал молиться, даже двери не закрыл. Странно… — Все это он произносил себе под нос каким-то конфиденциальным шепотом. К нам напротив вышел другой монах, несущий под мышкой стопку картонных папок. Мой проводник замолк на мгновение и подождал, пока тот не исчезнет за поворотом коридора, пока не затихнет эхо его шагов. — Ведь даже неизвестно, от чего он умер, — прошептал монах. — Его даже не обследовали. Никого не вызывали. Ни полицию, ни скорую помощь. Только нашего врача, чтобы выставить свидетельство о смерти.

— А брат может показать мне его келью?

Тот даже остановился.

— Настоятель не разрешит. Да и там, наверное, закрыто.

— Поймите меня, святой брат. Это был мой приятель. Мне бы хотелось попрощаться…

— А вы знаете, чем он занимался? Чем все мы занимаемся? — неуверенно спросил парень, закусывая губы, как будто бы обязательно хотел что-то сообщить, но не знал — а разрешено ли ему. Я так это воспринял. Ведь он же не спрашивал, знаю ли я, что такое монастырь.

Дело в том, что я никаких подробностей не знал. Именно то, что Михал никогда не сообщил мне ничего конкретного, уже было подозрительным. Это, а еще все его таинственные поездки, бронированный несессер с ручкой, приспособленной для пристегивания наручников, камера перед калиткой и пуленепробиваемая дверь. Я поглядел проводнику прямо в глаза.

— Он был историком. Архивистом. — Промах. И тут мне вспомнилось, что он бросил нехотя, когда я выпытывал, чем он занимается. Похоже, я пытался внушить ему, что он дармоед. — Он искал… правды.

Монах резко остановился, словно его ударили. Он сделал жест ладонью, словно бы хотел приложить палец ко рту, и повел глазами, указывая ними на стены и потолок.

— У вас есть две минуты, — прошептал он. — А я ничего не видел. Сюда…

Не знаю. Чего я ожидал? Белизна стен, темное дерево мебели. Подвальный, бочкообразный потолок, койка, письменный стол, вешалка, скамеечка для коленопреклонений, распятие. Помещение столь же безличное, как и комната в общежитии. Пахло мебельной политурой и тяжелым ароматом ладана.

— Мы окурили келью, — пояснил молодой. — Кто-то мне говорил, что проводили экзорцизмы, сразу же, когда он скончался. Две минуты, — прибавил он. — Я подожду в коридоре.

Я даже не мог быть уверен, и вправду ли это келья Михала. Всегда это он приезжал ко мне, или же мы встречались в городе. Я даже не знал, почему этот монах меня впустил. Мне казалось, будто бы он чего-то боится. Непонятно, откуда такое впечатление. Что-то здесь было не в порядке.

Я уселся на застланной серым одеялом койке и осмотрелся, выискивая следы Михала, но помещение было как выметенное. С письменного стола исчез перекинутый стакан, кто-то собрал разбросанные бумаги. Прошло две недели. Здесь были родственники — отец и сестра Михала. Они забрали то, что могло бы иметь для них какую-то ценность: я знаю, фотографии, документы, письма, наручные часы. Остальными личными вещами занялись монахи. Они упаковали все в картонный ящик и сдали на макулатуру или вообще выбросили. Одежду и другие мелочи — тоже. Даже постель исчезла. Предположительно, келья должна была послужить новому хозяину, но пока что стояла пустая. То ли им не хватало рекрутов, либо не было желающих на комнату после покойника?

Все выглядело так, словно бы обитатель выехал; или его вообще никогда не существовало. Снова я почувствовал болезненную судорогу в глазницах и в горле. Я стиснул челюсти.

— Нет, я не позволю тебе исчезнуть просто так, — шепнул я.

Зажал пальцами основание носа.

Откашлялся.

Понятное дело, что он был монахом. Еще был набожным, это тоже ясно.

Только я не мог представит, что он летит ночью в часовню лежать крестом, переворачивая при этом все на столе. Вера Михала была какой-то рациональной и простой. Весьма далекой от показных, драматичных церемониалов. И я не мог его представить в подобном состоянии.

И зачем он оставил мне посылку с собственными вещами?

Я уселся за столом, твердый стул заскрипел подо мной. Я положил ладони на столе. Закрыл глаза.

Мне хотелось почувствовать Михала.

Иногда это удается.

В келье царила тишина. Я чувствовал только лишь собственное волнение и убежденность, что это все несколько сюрреалистичное и чертовски странное.

Возможно, я просто не желал согласиться с тем, что жизнь угасает неожиданно и без причины, словно задутая свечка, и оставляет после себя дыру.

— Ты здесь? — шепнул я. — Мой голос звучал странно и потрясающе. — Хочешь мне что-то сказать?

Иногда такое удается.

Или, вполне возможно, мои галлюцинации начинают возвращаться.

Я чувствовал, что во всем этом что-то идет не так. Паршивое, не дающее покоя мелкое предчувствие, будто заноза под ногтем или обломанный кусочек зубочистки во рту. Вроде бы и мелочь, но невыносимая. И мне хотелось бы понять.

Я открыл ящики один за другим. Ничего — по фанере перекатился забытый карандаш.

Столешница была практически пустая. Был заметен матовый прямоугольник там, где когда-то стоял компьютер, теперь от него остался лишь удлинитель с сетевым фильтром и брошенная под ней, отключенная мышка.

В черном каменном стакане торчала одноразовая шариковая ручка, старая «вставочка» с пером, внутри еще было немного пыли и две скрепки.

Я провел рукой под столешницей. Глянул под стол, только там не было никакого листа, приклеенного снизу, даже жевательной резинки не имелось. Я заглянул под стул.

И я понятия не имел, чего ищу.

Потом я открыл окно и ощупал подоконник, снаружи и снизу. Вынул поочередно все ящии и осмотрел их со всех сторон.

Затем пригляделся к стенам. В них торчало с десяток головок гвоздей. В самых разных местах. Картинки, которые на них висели, исчезли, но как раз в этом ничего странного не было. Странным было то, что все эти гвозди были покрыты толстым слоем краски. Я провел ладонью по стене, на пальцах остался слабый белый след, словно бы мела. Стены побелили. Или на них что-то было?

На полу лежала дорожка.

Я уже несколько раз глядел на нее, чувствуя, что что-то в ней мне не соответствует. Она была здесь, словно сбой.

Дорожка как дорожка. Скромная, шерстяная. Три метра на полтора, с абстрактным узором из бежевых и темно-коричневых треугольников. Она не казалась особо шикарной, не производила впечатления чего-то несоответственного, даже в монашеской келье.

Дорожка занимала практически все свободное пространство пола, но именно в этом и заключается смысл существования всяческих дорожек и ковриков. А чего я ожидал? Власяницы на полу?

И вот тут-то я увидел что-то белое. Оно лежало под дорожкой, выставляя только лишь маленький уголок. Я отвернул край дорожки, и оказалось, что это этикетка — прямоугольник белого картона, прикрепленный кусочком лески к основе коврика.

«IKEA» — гласили черные буквы. «Дорожка Fjóllsgglund».

Новехонький.

Возможно, дело было в том, чтобы приготовить келью для нового жителя.

Свернул дорожку, как только было можно, не передвигая мебели. Осмотрел доски под низом: потемневшие, суровые, пропитанные тысячами слоев воска или какой-то специальной пасты. И даже не сразу заметил это.

Тропку мелких, круглых пятен, не больших, чем монета в один грош или даже меньше. Чуточку темнее древесины старого паркета, но как только заметишь первое — довольно четких. Их было, самое большее, десятка полтора, мелких и разбросанных довольно редко. Каждое идеально круглое. С веночком следов от микроскопических капелек вокруг. Кровь — штука густая. Если и капает, то крупными каплями. А эта здесь капала с достаточной высоты, то есть, тот, кто истекал кровью, стоял или шел от стола к двери.

И это не было следом какой-то резни. Кровотечение не было более серьезным, чем, скажем, из носа. Но в таком случае крови было бы, наверное, чуть побольше, но это была бы одна-единственная дорожка. Один ряд пятен. Здесь же пятна растягивались в полосу шириной в, как минимум, полметра, словно бы некто истекал кровью из нескольких мелких, но глубоких ран одновременно.

Некоторые следы пытались стереть, но это лишь ухудшило дело и размазало их в полукруглые полосы. После того тот, кто эти следы стирал, плюнул на это и бросил на пол дорожку.

— Книжки надо читать, темная твоя душа, — буркнул я. — Хотя бы «Одиссею». Кровь смывают уксусом.

Я заглянул под одеяло на лежанке, но постельного белья не обнаружил. Матрас тоже был новым и назывался Yggdlar но это вовсе не означало нечто странное, раз кто-то должен бы здесь вскоре поселиться. Впрочем, именно матрас в монастыре — это, предположительно, наиболее хлопотный след после человека.

Он что, бичевал себя здесь? А потом, истекая кровью, побежал в часовню?

Михал?

Я еще раз заглянул под кровать, но увидел лишь немногочисленные клубки пыли.

И две палочки.

Одна лежала довольно близко, на расстоянии вытянутой руки.

Длиной она была с ладонь, из коричневой древесины и заканчивалась чертовски острым шипом. Колючка. Твердая словно железо колючка тропического дерева.

Я достал и вторую, практически идентичную, разве что чуточку покороче. Мне показалось, что на концах они темнее, чем у основания.

В кармане куртки я нашел гигиеническую салфетку, плюнул на нее и протер кончик колючки. На поверхности салфетки появилась буроватая полоска.

Кровь.

Колючки я завернул в салфетку и спрятал в карман куртки.

Потом достал табак, пакет папиросной бумаги, свернул себе сигарету, понюхал ее и сунул за ухо.

И вот тут мне показалось, будто бы кто-то за мной стоит. Я резко повернулся, но увидел лишь окно, мокрую крышу, покрытую блестящей черепицей и серое, словно некрашеное полотно, небо.

А потом почувствовал, что мне становится холодно. По левой стороне тела скользнула дрожь, словно бы я отерся о наэлектризованную пластиковую пленку. Дохнул и увидел облачко пара.

Двери шкафа открылись со скрипом. Я увидел деревянные внутренности и ряд пустых вешалок. Они слегка колыхались.

И больше ничего.

Монах так неожиданно постучал в дверь, что я прямо вздрогнул. Я глянул в шкаф, но не обнаружил ничего чрезвычайного, поэтому вышел, забирая пакет с собой.

— Нашли что-нибудь? — спросил молодой тихо, когда мы шли через двор.

— А что я должен был найти? Ведь там же совершенно пусто.

Он ввел сложный код, клавиши издавали под его пальцами певучие звуки, похожие на воздушные колокольчики. Замок зажужжал.

Я остановился на пороге.

— Боже благослови… — произнес он, глядя с тоской над моим плечом в узкую улочку и стены дома напротив. Мне показалось, что у него нет желания закрывать эту калитку за мной.

— Боже благослови, — ответил я. — И пускай брат будет поосторожнее с шипами.

Потом ушел, увидев его внезапно расширившееся страхом глаза.