Пьяное счастье

11

Все утро, до полудня, Добряков поправлялся купленным пивом. Сидел на

кухне, пил небольшими глотками и пускал сигаретный дым в потолок.

Потолок этот за несколько лет курения закоптился, стал похож на свинцовое

грозовое небо, и Добряков неоднократно подумывал о том, как бы забелить

эту гадость. Но поскольку сам белить не умел, а позвонить матери и

послушать ее советов так и не сподобился, то потолок день ото дня

становился все чернее.

199

«С другой стороны, не курить же в туалете, - оправдывался он перед собой. –

Там к тому же дым по вентиляционной трубе проберется прямиком наверх, к

соседям. Хлопот потом с имя, как бабушка говаривала, не оберёшша».

Он включил подержанную магнитолу «Vitek», вставил кассету Любови

Успенской и плеснул в стакан новую порцию «Хейнекена». Как все-таки

приятно пить свежее прохладное пиво под любимые песни! И никакой Зины

не надо с ее проблемами, с ее неадекватным сыном и с ее … как его…

Испугаем! Он вспомнил корявую, неуклюжую фигурку Петьки Волкова и

презрительно усмехнулся: «И чего нашла в нем? Воздря какая-то, не мужик!»

Он выпил полный стакан, закурил и покосился на пол. Там, в углу, возле

мойки, стояли опустошенные им за сегодняшнее утро бутылки. Он насчитал

пять штук и расплылся в довольной улыбке: «Хорошо сидим!» Потом подпер

подбородок левой рукой и вслушался в голос любимой певицы:

Я буду очень по тебе скучать,

каждый день и вечер каждый.

Буду помнить о твоих больших,

ласковых руках.

Я буду очень по тебе скучать,

как бывало не однажды.

И поэтому не прячу я

слезы на глазах.

«Жизненная песня, сказала бы мать, - расчувствовался Добряков. – А вот

интересно, обо мне кто-нибудь будет скучать вот так – до слез, до тоски?

Хотя бы припомнит на минутку?»

200

Он вспомнил обе свои женитьбы, все свои связи, случайные и более-менее

длительные, и пришел к неутешительному выводу, что вряд ли такая персона, как перманентно пьяный Добряков, вызовет в ком-то хоть капельку

сожаления.

«Насрать! – осклабился он. – Никто из них никогда не понимал, что для меня, может, выпивка своеобразное утешение в этом злобном мире. Что, не будь ее, какой бы долгой показалась мне жизнь!»

Он налил еще, залпом выпил и прибавил громкость. Напарник певицы

тосковал не на шутку:

Никогда люди не были ближе,

чем мы с тобой сейчас.

Оглянись, я твой профиль увижу

в последний раз!

«Тоже вот страдает. А чего страдает? Баб вокруг вон сколько. В нашей стране

точно немеряно. А раз так, чего переживать за них? Без них, по крайней мере, экономнее», - он открыл дверцу холодильника, полюбовался на

дожидающиеся восемь бутылок пива и со спокойной душой налил себе еще

стакан.

А Любовь Успенская уже пела следующую песню – «Пропадаю я».

«Вот кто бы меня так любил, а! - размечтался Добряков, потягивая из стакана.

– А эта, Зинка-то, что же, она, выходит, тоже так себе, пристипома? Прав

Рюмин все-таки? Поиграли, а что у человека чувства какие-то могут

проявиться – по барабану… Это что в таком разе получается? Выходит, что у

меня с ней все? Кончилось, так и не начавшись как следует?» – он даже едва

заметно вздрогнул, настолько эта мысль показалась ему нелепой. Непонятно

почему (он сам себе и объяснить бы не мог, почему) ему казалось - да что там

201

казалось, он был в этом абсолютно убежден, - что эта женщина совершенно

другая, не похожая на его предыдущих подружек, что она не похожа даже на

самых любимых его женщин – двух его жен, которых он, как ни поверни, все-

таки любил.

«Вот ведь дерьмо какое!» – чертыхнулся Добряков, не о Зине, разумеется, а о

самой этой ситуации, которая вдруг только сейчас, после четырех выпитых

литров пива, показалась ему до того недопустимой, до того несправедливой, что он поневоле прослезился. Такое происходило с ним не часто, и только в

самые сентиментальные моменты жизни. А поскольку именно такой момент

он сейчас и переживал, значит, действительно крепко зацепила его эта

женщина, случайно встреченная им вчера?… позавчера?.. у пивного киоска.

«Зачем тогда надо было про жизнь свою мне рассказывать? – ворошил он в

душе обиду. – Про любовь свою, про отца-алкоголика. Про турецкие связи

свои, будь они неладны!»

«Все, что я забыть не смогла, забыть пора, только почему-то мне хочется

помнить», - так искренне и проникновенно переживала певица, что Добряков

вслед своим чувствам вторил: «Так еще никто не шутил, как я и он…»

- Шутила? – вдруг вымолвил он, скрежеща зубами и плача от обиды. –

Шуточки любите, Зинаида Николаевна?.. – и, рванув дверцу холодильника,

откупорил следующую бутылку и стал пить прямо из горлышко. Пиво на этот

раз показалось горьким и противным, но он знал, что только оно способно

сейчас облегчить его страдания. Утирая кухонным полотенцем слезы и

жалобно поскуливая, он подошел к стене и что есть силы ударил лбом в

оклеенный дешевыми обоями бетон. В голове загудело, тупым спазмом

отозвалась в висках боль, но странным образом это ему помогло: кривясь и

постанывая, он сел за стол и немного отвлекся от переживаний.

202

Успокоился, закурил, вытер остатки слез рукой. Вспомнилась мать и ее слова

выпившему отцу: «Это ведь не ты, Павел, плачешь. Это алкоголь в тебе

плачет».

«И во мне, видать, тоже? - удивился он. – Странная, однако штука –

наследственность. Другие вон, когда нажрутся, мебель крушат или родных

гоняют. А мы с отцом, выходит, плачем…»

Он открыл еще одну поллитру, плеснул в стакан и, прошептав: «Бог тебе

судия, Зинаида Николаевна», - залпом выпил.

После этого была еще одна бутылка, потом еще одна. Прослушанная раз

десять за утро кассета сама докрутилась до конца и остановилась с

негромким резким щелчком. Добряков его уже не слышал, так как мирно

посапывал на толстом кухонном паласе, успев притянуть на себя старый

продырявленный плед, подаренный матерью давным-давно - еще на первую

его свадьбу.

В такие пьяные часы – часы позднего утра – ему всегда спалось хорошо,

спокойно и крепко. Ни один сон не тревожил затуманенные мозги, ни один

шум с улицы не коснулся придавленного тяжелой ладонью уха. Дыхание его

было ровным, он лишь слабо посапывал и причмокивал губами, пустив на

грудь тонкую полоску вязкой слюны. Это его сопение никогда в такие часы

не переходило в тяжелый, изможденный храп, каким всегда отличались

ранние утренние пробуждения, ужасные и мучительные.

Обычно для такого сна – немного освежающего, слегка бодрящего – ему

требовалось часа три. Просыпаясь, он всегда подсознательно чувствовал, что

все, вполне можно остановиться, прекратить пить. Но понимая это умом,

никак не желал сообразовать с этой мыслью свое дальнейшее поведение и

всякий раз малодушно пасовал при виде бутылки пива, а если ее не

оказывалось перед глазами, чувствовал себя неуютно, на душе словно что-то

свербело, ворочалось и требовало успокоения. Успокоение, разумеется, было

203

только одно – в выпивке. И он наспех одевался, выбегал к пивному киоску, и

все повторялось по заведенному.

В это утро ему, однако, не выпало даже и трех положенных часов. Минут

пять он боролся с каким-то грохотом, вклинивающимся в его

пробуждающееся сознание, пытался одолеть помеху и снова уснуть,

натягивал на ухо плед и сквозь сон неловко бормотал пересохшими губами.

Одолеть шум не получилось, и громко выругавшись, Добряков скинул с себя

плед, сел на полу и прислушался.

Колотили во входную дверь квартиры. Стучали, видимо, кулаком и так

сильно, что гудел пол на кухне.

«Это не она», - зачем-то мелькнула мысль. Добряков вскочил и, запинаясь

после сна, проковылял в прихожую. Как раз в это время раздалась очередная

серия ударов, и он раздраженно выматерился в полный голос:

- Мать твою! Хорош долбить-то! Щас открою.

Он повернул вертушку дверного замка, потянул на себя дверь, готовясь

высказать нежданному гостю по полной, но от неожиданности замер с

раскрытым ртом. На пороге стоял Рюмин и широко улыбался гнилозубым

ртом. За его спиной жалась незнакомая Добрякову еще молодая бабенка –

низенькая, невзрачная, тощая, какая-то прозрачно-бестелесная, словно

скрученная из папиросной бумаги. И как папиросная бумага, бабенка гнулась, похрустывала сухими ручонками, казалось, что вот-вот переломится

напополам.

- Чо долбишь-то?! – набросился Добряков на соседа. – Звонка, что ли, нет?

- Да мы уж не надеялись тебя звонком-то поднять, - Рюмин на этот раз не

испугался, продолжая ухмыляться, подмигивая и лукаво кивая на бабенку. –

Вот, в гости к тебе пришла.

204

- Здрасьте, - неловко промямлила та, выглянув из-за плеча Рюмина, и снова

юркнула за его спину.

- В гости просто так не ходят, - уже спокойнее буркнул Добряков.

- Так это поправимо, поправимо, - услужливо закивал головой сосед. – У нее

вот с собой и бутылочка есть!

- Есть, - снова показалась бабенка и потянула что-то из обремкавшейся

сумочки, а потом быстро спрятала обратно. Добряков успел заметить

горлышко прозрачной бутылки и сообразил: «Водка! Уже лучше!»

- Ну, проходите, - он распахнул дверь и отступил на шаг назад.

- Да нет, Егорыч, нет, - отнекивался Рюмин. – Ты уж меня извиняй, я уж не

буду проходить. Это вот она выразила желание с тобой познакомиться… А у

меня… ну, дела, одним словом. Приятного знакомства! – и еще раз лукаво

усмехнулся, подмигнув Добрякову.

- Смотри, как хочешь, - пожал плечами Добряков, пропустил гостью и уже

готов был закрыть дверь, как увидел, что Рюмин молча кивает ему, приглашая

выйти в коридор.

- Подожди, - бросил Добряков бабенке, вышел в холл и слегка притворил

дверь.

- Пару слов наедине, чтоб ты знал, - шептал Рюмин, отводя Добрякова за руку

подальше и бросая осторожные взгляды на дверь. – Она приезжая, живет тут

у каких-то родственников. Разведена. Мы с ней выпили по бутылке пива у

Сашкиного киоска, я ей про тебя рассказал…

- Чего ты рассказал? – насторожился Добряков.

- Да все самое хорошее, не боись, - заискивающе замахал руками Рюмин. –

Сказал, что ты афганский герой, что орден имеешь, что холостой, между

прочим, - он прищурился и осмелился слегка похлопать соседа по плечу. –

205

Она сразу в интерес! Хочу, говорит, с героем познакомиться!.. Так что,

говорю, приятного знакомства! А я побежал. У меня дела, - и, выйдя на

лифтовую площадку, захлопнул за собой дверь холла.

Добряков вернулся к себе и увидел, что гостья уже скинула свою курточку, повесила ее на вешалку, а теперь стоит перед небольшим настенным

зеркалом и расчесывает волосы.

«Как она, однако, сразу», - подумал Добряков, а вслух сказал:

- Ну, проходи на кухню. Извини, в комнате не принимаю, там даже стола нет.

- Ничего, сойдет, я не привередливая, - отмахнулась она и, вытащив из

сумочки бутылку «Столичной», прошла следом за хозяином.

- Наливай пока, - Добряков поставил на стол две стопки. – Я соображу чего-

нибудь закусить.

- Ага, - кивнула она, улыбнувшись, и ее крохотный птичий носик совсем

пропал в ложбинках между щек.

Он открыл холодильник, окинул взглядом скудные припасы, извлек из

морозильной камеры четыре завалявшихся и уже почерневших сосиски,

поставил на плиту воду в маленькой кастрюльке. Помыл два помидора,

обрезав загнившие бока, покрошил в глубокую пластиковую тарелку.

- Масла нет, - пожал плечами, – так что будем так.

- Ничего, ничего, - снова усмехнулась она. – Я же сказала, мы неприхотливые.

- Пока варится, давай за знакомство, - предложил он, поднимая стопку и глядя

ей в глаза.

- Давай, - она поморщилась, поднесла стопку ко рту и выпила медленно,

мелкими глотками.

206

- Фу, - передернулся Добряков. – Как же так можно водку пить. Мурашки по

коже, когда вижу, что так водку пьют.

- А… как… надо? – она открыла рот и замахала перед ним руками.

- Да закуси ты, - надоумил Добряков.

- Да-да, - она ткнула вилкой в помидоры, подцепила кусочек, шустро

закинула в рот. – Как надо-то, спрашиваю, водку пить? – спросила,

прожевывая.

- Да кто его знает, как, - пожал плечами Добряков. – Я вот так пью, например,

- и, запрокинув голову, он вылил содержимое стопки себе в глотку. Шумно

выдохнул, обнюхивая помидор, неторопливо закусил. – Вкуса-то у нее нет

никакого, чего ее смаковать-то?

- Не знаю, - хихикнула она. – Я так привыкла.

- Ну, привыкла, так привыкла. Кому как нравится.

- Вот-вот, верно заметил, кому как нравится.

- Тебе что, больше сказать нечего? – подивился Добряков и закурил. –

Куришь? Бери.

- Отчего же, балуюсь, - она вытащила из пачки сигарету и тоже закурила.

Добряков отметил, что курит она куда профессиональнее, чем пьет.

- А что тебе сказать? – выдохнув струю дыма, спросила она.

- Ну, расскажи про себя, - предложил Добряков. – Тебе вон про меня сосед-то

мой уже кое-что рассказал.

- Рассказал, - кивнула она, устремив на него восхищенный взгляд. – А правда

он говорил, что тебе орден дали за спасение солдата?

- Было дело, - скромно отмахнулся Добряков.

207

- А покажи, а?

- Никогда не видела Красную звезду?

- Только на картинке. Яркая такая, красная!

- Никакая она не красная, а темно-бордовая, - поправил он. – Мало ли что

нарисуют на картинках.

- Вот и покажи, знать буду, - не отставала она.

Добряков встал и направился в комнату. Открыл ящик серванта и вытащил

оттуда небольшую коробочку, обшитую синим бархатом. Он и сам не знал,

почему ткань синяя. В этой коробочке ему вручили орден, в ней же он и

хранил его все эти годы.

- На вот, смотри, - протянул ей, вернувшись на кухню, и пошутил: - Смотри, не помри от восторга.

- Уж постараюсь, - ответила она, осторожно принимая орден на раскрытую

ладонь, и зачарованно уставилась на него.

- Давай выпьем, - прервал ее Добряков и наполнил стопки, - потом

разглядишь.

- Ладно, - ответила она, осторожно положила орден на стол и потянулась к

стопке.

Выпили. Язычок у нее развязался, она все нудела и нудела:

- Ну расскажи, а? Расскажи!

«И эта туда же!» - скривился Добряков. А вслух сказал:

- Не хочу я вспоминать, понимаешь? Если честно, то хочется все это забыть

поскорее. Ан не выходит. Но все равно не приставай. Давай-ка лучше

познакомимся, я ведь еще не знаю, как тебя зовут.

208

- Меня Тоней. Антониной, значит. А тебя, я знаю, - Егор.

- А-а, - протянул он. – Соседушка постарался?

- Да что ты так на него? Хороший он парень, пивом, вон, угостил.

- Он? – удивился Добряков. – Интересно, откуда у него деньги взялись. Все

время у меня клянчит.

- Ну, если честно, то это я его угостила, - потупила взгляд Тоня.

- Так бы и говорила. А за какие такие ясные глазки?

- Чтобы с тобой познакомил, - еще сильнее смутилась она.

- Стоп-стоп, я что-то не понял, - выпытывал Добряков. – Ты что, раньше про

меня знала, что ли?

- Да ничего я не знала. Просто стояла у киоска, а мужики, среди них и он

был, заговорили вдруг о тебе…

- В каком, интересно, тоне? – перебил Добряков.

- В самом что ни на есть уважительном. Один там был, здоровенный такой…

(«Ермалюк», - догадался Добряков.) Ну вот, он про тебя соседу твоему все

талдычил. «Если б у меня был такой геройский сосед, - говорит, - как у тебя, я бы его на руках носил, водяры в постель подносил каждое похмельное

утро». Мне интересно стало, какой такой герой. Подождала, когда все

расходиться стали, улучила момент, подошла к соседу твоему. Так и так,

говорю, рассказывай, что у тебя за сосед такой. А он: «Пика купишь?»

Пришлось купить. Пока пил, рассказал. Я а наберись храбрости да спроси:

«А меня познакомишь с ним?» Отвечает: «Познакомлю. Только ты ему

возьми чего-нибудь, он, верно, сегодня опять нездоров». Сходила с ним в

магазин, купила водки, а ему еще бутылку пива. Он меня и привел к тебе. Ох

и стучали мы к тебе, насилу достучались. На звонок никто не отвечал. Потом

209

он начала кулаком садить в дверь, и только тогда ты услышал. – Она немного

помолчала и осторожно спросила: - Что, плохо было?

- Ничего не плохо, - ответил Добряков. Рассказывать всякому про свои дела

не хотелось. – Спал просто крепко. Вчера день трудный был, лег поздно. Так

что брешет твой знакомый, не верь. А с тобой выпил… ну… - он подумал

немного и нашелся: - Вот за встречу нашу выпил!

Ее щеки заметно запунцовели, она растерянно поводила руками по клеенке

на столе.

- Я тебе нравлюсь, что ли? – спросила не поднимая глаз.

- А почему бы и нет? – понесло Добрякова. Ему вдруг внезапно захотелось

дурачиться, водить всех за нос, хоть на этой убогой отыграться за недавний

конфуз с Зиной. – Девушка ты миловидная, видно, что с богатым внутренним

миром.

- Мне таких слов никто еще не говорил, - все так же тихо промолвила она.

«Господи, как скучно! Тошно и скучно», - подумал Добряков.

- Да я и сам мало кому такое говорил, - накручивал Добряков. – Если честно, до тебя вообще никому.

- А мне почему сказал? – Тоня заметно волновалась и все туже скручивала

край клеенки.

Добряков дотронулся до ее руки, потянул и положил к себе на колено.

Клеенка стала медленно раскручиваться и опадать. Они молчали. Добряков

тянул время, пристально глядя на Тоню и все не выпуская ее руки. Она, все

так же не поднимая глаз, слабо, едва слышно дышала, и лишь пульсирующая

на ее шее вена говорила все за нее.

- Почему сказал-то? – повторила она негромко, подняла голову и посмотрела

на него.

210

Он заметил в ее глазах слезы и насторожился: уж не обидел ли ее чем-

нибудь? Этого еще не хватало!

- Эй, ты чего? – спросил, насупившись. – Обиделась, что ли?

- Н-нет, - протянула она и улыбнулась. – Это я от радости…

- Это правильно! – с облегчением вздохнул Добряков, не дослушав ее. – Чего

печалиться-то? Жизнь прекрасна, как сказал поэт, правда?

- Ага, - кивнула она и вытерла слезинки мятым платочком, который поспешно

извлекла из сумочки.

- Ну вот и здорово! Предлагаю выпить за это! – и он наполнил стопки. В

бутылке оставалось еще граммов сто пятьдесят.

- Я, конечно, выпью, - сказала Тоня, поднимая стопку. – Но только… можно

тебя попросить?

- Валяй, чего ж, - кивнул Добряков.

- Я хочу сказать… в общем, если у тебя все это не серьезно, тогда… тогда…

Ну, короче, сразу скажи!

«Ого, - подумал Добряков. – Как ты сразу быка за рога! И откуда ты взялась

такая? Вот еще головная боль!»

Он, конечно, мог сейчас же, в глаза, сказать ей, что ничего, ну совсем

ничегошеньки не питает к ней и ей советует не углубляться. Мог бы. Но что-

то удержало его от откровенности. Может, успел прикинуть, что не стоит

торопиться, мало ли на что еще может сгодиться такая нечаянная гостья. Ну, к примеру, почему бы не раскрутить ее еще на одну бутылку водки? В этой-то

вон почти ничего уже не осталось.

- Ну зачем ты так, - как можно мягче сказал Добряков. – Ты же видишь, что я

к тебе отношусь очень даже по-душевному. Учти, что просто так всякий

211

встречный не войдет ко мне, тут я, можно, сказать, человека чувствую. Война

научила – там от этого жизнь зависела. Ну вот, а если тебя встретил, приветил

– это о чем говорит? – он поднял палец вверх, мгновение посмотрел на

гостью и сам ответил: - Правильно, это говорит о том, что увидел в тебе

натуру… как это говорится… неординарную! Поняла?

- Правда? – рот девушки растянулся еще шире.

- Ну, врать, что ли, буду? У нас, у фронтовиков, это не принято. Да я ведь тебе

сказал уже, что душа твоя мне чем-то приглянулась. Давай выпьем, а то что

это наши стопочки замерли, как неживые, - и опрокинул водку в рот.

Тоня поспешила за ним, и вот они уже дружно закусывали хрустящим

салатом.

- Ой, что это я? – спохватился Добряков. – А сосиски-то, видать, уже

разварились!

Он подскочил к плите, выключил конфорку и снял с нее кипящую кастрюлю.

Слил воду, вилкой вытащил сосиски и пальцем скинул их на тарелку. Они

действительно разварились, вспучились и вывернулись наизнанку.

- Ну вот, опять по женскому типу! – проворчал он. – Разоткровенничались мы

с тобой!

- Как это «по женскому типу»? – не поняла Тоня.

- Ну если сосиски вовремя сняты с огня, - начал объяснять он, сдерживая

усмешку, - значит они сварены по мужскому типу. Они все такие крепенькие, прочные. А если разварились, значит, по женскому типу – раскрылись,

размякли, растелешились. Как тебе еще сказать-то? Поняла?

- Тут мне следовало бы, конечно, покраснеть, но я и так от водки вся красная,

- засмущалась Тоня.

212

- А скажи, классное сравнение, да? – уже вовсю ухмылялся Добряков. – Я

вообще люблю такие вот меткие, крепкие словечки! В армии еще

приохотился, там, знаешь, какие сказители были!

- Ну так расскажи.

- Не буду, сказал, не хочу! Лучше ты про себя расскажи. Ты не москвичка?

- Нет. Из-под Смоленска, - ответила Тоня, надкусывая сосиску.

- А как здесь?

- Тетка тут у меня, матери сестра старшая. Приехала к ней. Осмотрюсь,

может, работу найду какую.

- А у себя под Смоленском, значит, работы нет?

- Копейки платят. А у меня дети.

- Вот те раз! – удивился Добряков. – А чего молчала?

- Так мы еще с тобой толком и не разговаривали, - пережевывая сосиску,

улыбнулась Тоня.

- Так ты их оставила, что ли, одних?

- Почему одних? Мать моя с ними пока. В школу им не надо, им еще два и

три годика. А детский садик у нас закрыли.

- Почему так?

- Да директор с воспитателями проворовались, их уволили, а садик закрыли.

Где в поселке дополнительных воспитателей найти? Одни доярки да

скотники. Вот мать и уволилась с работы, чтобы с детьми сидеть. А я, значит, к тетке в Москву, на заработки.

- Постой, постой, - снова перебил Добряков. – А муж твой, он что же, не

содержит детей? Да у тебя есть муж-то вообще?

213

- Как не быть? – немного даже обиделась Тоня. – Только проку-то с таких

мужей!

- А чего?

- Пьет, чего! Копейки получает и все пропивает. Ни разу от него ни рубля не

видела.

- Загадочная русская душа, - съехидничал Добряков. – А чего ж тогда живешь

с ним?

- Жалко его. Пропадает.

- Да и хрен бы с ним, с таким! – разошелся Добряков. - Пропадает и пусть

пропадает! Дармоеда на шее держать, вот удовольствие! – но вдруг осекся, вспомнил про себя и, неловко поерзав на стуле, прибавил: - Правда, если

любишь, тогда…

- Любила, крепко любила по первости. Ревновала, ревела, когда поздно

приходил, грозилась всех соперниц, какие сыщутся, поубивать – вот до чего

доходило. А потом он все чаще и чаще пить стал. Припрется пьяный да еще с

собой бутылку принесет. Рассядется на кухне, песни орет, смакует по

глоточку, не спешит. Когда первый ребенок родился, это стало напрягать. Всю

ночь трясусь над кроваткой, успокаиваю. А тому все хрен по деревне. До

двух, до трех не спит. Смотрю на него и понимаю, что бесполезно что-то ему

говорить, не поймет на пьяную голову. Думаю, надо выход какой-то

сыскать… - Тоня замолчала и кивнула на бутылку: - Еще по одной? Чтобы

вспоминать не так тошно было.

Добряков налил еще по стопочке. На донышке бутылки оставалось по

полнаперстка на нос. Они выпили. Тоня шумно выдохнула, заела остатками

сосиски и продолжала:

- И нашла способ. Представляешь, думала, думала – и нашла!

214

- Ну? – Добрякову становилось и в самом деле интересно. Водки, правда,

оставалось совсем ничего, но уже знал, как решить этот вопрос.

«Пусть расскажет про мужа-алкоголика, а там и решим, - успокоился он. –

Еще не вечер, вся водка наша!»

- Сперва я думала, что он жадничать начнет. А потом все получилось, как

хотела.

- Да ты давай по порядку-то, - торопил Добряков.

- По порядку, - кивнула отяжелевшей головой Тоня и слегка заплетающимися

фразами повела рассказ дальше. – Придумала я, значит, ту бутылку, которую

он каждый вечер с собой приносил, вместе с ним распивать. Чтобы, то есть, ему меньше доставалось. Посчитала: один он пьет ее два часа, а со мной

вдвое меньше будет. Дети хоть уснут пораньше, и то ладно. Предложила ему

такой расклад. А он – хоть бы хны, согласился, как миленький. Обрадовался

даже. «Ну, - говорит, - женушка моя любимая, - как я рад, что ты меня

понимаешь, что поддерживаешь, то есть». И стали мы с ним почти каждый

вечер бутылочку эту приговаривать. Сядем рядком, выпьем ладком, закусим, поговорим по душам, песни уже не поем: дети спят. Он все понимать сразу

начал, и про детей вспомнил, ласковый такой стал, послушный. Ну вот,

выпьем бутылку, я ему и говорю: «Пойдем-ка спать, мой хороший, я так

соскучилась без мужнего тепла, сколько ночей одна засыпаю». А он, когда

один выжирал поллитру, никогда до кровати не доходил, каждый раз все под

стол сваливался, там и храпел остаток ночи. А тут – радуется даже, что его, как человека, зауважали, в постель приглашают. Встает, идет, и даже кое на

что его еще хватало, - Тоня грустно улыбнулась и махнула рукой: - А, катись

оно все!.. Давай покурим?

Добряков толкнул к ней пачку сигарет, щелкнул зажигалкой. Тоня глубоко

затянулась, выпустила густую тонкую струйку в потолок.

215

- Через девять месяцев Сережка родился, младший. Родился с дебилизмом

первой степени…

Добряков содрогнулся:

- Бог ты мой!

- Бог тут ни при чем, сами виноваты. Теперь вот расплачиваться всю жизнь.

Ребенок-то, может, ничего и не поймет, а каково мне? – Тоня всхлипнула, поперхнулась табачным дымом, закашлялась грудным, тяжелым кашлем.

Когда кашель прекратился, вытерла лицо кухонным полотенцем и спросила

уже спокойнее:

- У тебя можно будет помыться?

- Конечно, что за вопрос! Может, тебе немного выпить еще?

- Да у нас ничего и нету уже.

- Ну, по полстопки еще есть.

- Наливай, я потом еще схожу.

«Ну, вот и напрашиваться не пришлось», - с облегчением вздохнул Добряков

и разлил остатки водки. Они выпили, Тоня встала и спросила:

- Ну, покажешь, куда пройти.

Он провел ее в ванную, принес свежее полотенце.

- Купайся на здоровье, - сказал он. – Если что…

-Что? – она быстро оглянулась на него.

- Ну, если помочь…

- Чем помочь-то? – улыбнулась она.

216

- Спину потереть, например, - он отвел глаза в сторону и пояснил: - У меня

только губка тут, мочалки двуручной нет, спину мыть неудобно будет…

- Я подумаю, - сказала Тоня и дотронулась рукой до его двухдневной щетины:

- Хороший ты человек, спасибо тебе. А спину разрешу потереть, если

скажешь, что у тебя ко мне и вправду все серьезно.

Он ответил сразу, распаляемый нахлынувшими фантазиями:

- Серьезней не бывает.

- Тогда позову. Иди пока.

Он вернулся на кухню, повертел пустую бутылку, подумал о том, когда же

послать Тоню за новой – до или после, и понял, что никаких походов «до» не

получится: другое желание перебарывало в нем сейчас привычную тягу к

спиртному. Это было почти такое же сильное, откровенное желание, какое он

испытал несколько дней назад, вот так же случайно познакомившись с другой

женщиной, с той, которая запросто, с легким сердцем прошлась холодным

равнодушием по его лучшим чувствам.

«А ну ее! – в сердцах сплюнул он. – На мой век хватит. Вон их сколько

попадается каждый день!»

Он выглянул в коридор и прислушался. В ванной шумела вода, доносилось

негромкое пение. «Ну, скоро ты позовешь?» - едва терпел Добряков,

переминаясь с ноги на ногу. Словно услышав его, она громко крикнула из

ванной:

- Егор, иди!

Из ванной он нес ее на руках, завернутую в полотенце. Положил на кровать, откинул одеяло, быстро разделся, расшвыривая вещи в стороны, и только

после этого сорвал с нее полотенце…

217

12

Давным-давно, когда Добряков еще читал книги, в одной из них он встретил

полюбившуюся ему латинскую пословицу «Omne animal triste post coitum»13 и

тогда же выучил ее наизусть. Она поразила его прежде всего лаконизмом: это

ж надо, дивился он, всего пятью короткими словами сказано так много! А

еще удивила своей обескураживающей точностью, угодила, что называется,

не в бровь, а в глаз. В ту пору он вторично развелся и начинал втягиваться в

круговерть случайных связей, редкая из которых приносила ему не то что

вдохновение и окрыленность, а хотя бы полноценное физиологическое

удовлетворение. Каждый раз после бурных объятий он испытывал

опустошенность, усталость и отвращение – к любовнице, к жизни, к самому

интимному акту, так что нередко в его сознании вставал очевидный вопрос: а

стоило ли по большому счету всем этим заниматься, оправдывала ли

минутное удовольствие та выхолащивающая душу апатия, что являлась

всякий раз, когда он, опроставшийся, откидывался в изнеможении на сторону, подальше от разгоряченного тела своей подруги?

Книг он давно уже не читал, довольствуясь в лучшем случае дешевыми

популярными журналами, которые иногда ради кроссвордов покупал в

киосках печати. Бегло пролистывая страницы дешевой бумаги, он ни разу не

встретил в этих журналах ничего хотя бы отдаленно похожего на заученную

пословицу и постепенно вообще потерял охоту к любому чтению. Так же, как

и чтение, ему со временем стали приедаться и любовные соития. Нет, он,

конечно, не отказался от них вовсе, но каждый раз, соединяясь с напарницей, относился к этому так, как когда-то в школе относился к комсомольским

поручениям: лишь бы побыстрее отделаться, с наименьшими для себя

нагрузкам и наивысшей выгодой. Выгодой, разумеется, в этом деле было

лишь успокоение периодически вспыхивавшего в нем природного мужского

13 Всякая тварь грустна после соития.

218

инстинкта. Стоило ли говорить, что многие его напарницы по постельным

делам расставались с ним очень скоро и без малейших сожалений?

После кувыркания с Тоней (а Добряков и воспринял случившееся с ним лишь

как постельную эквилибристику, ни к чему его не обязывающую: ведь не он

же приплелся к кому-то в квартиру и завалился в постель!) он, как

выяснилось, ненадолго уснул – тут, впрочем, больше сказались двести

пятьдесят граммов водки, выпитые с гостьей, чем усталость. Нет, никакой

усталости на этот раз не было, все закончилось в нужный срок и уместилось

ровно в то количество времени, которое Добряков всегда считал самым

оптимальным для проделывания всех этих нехитрых, заученных и уже

приевшихся телодвижений. Все прошло ровно, четко, вполне

профессионально. И только в самом конце тихое урчание Тони вдруг

выплеснулось (кто бы ожидал!) в какой-то не горловой даже, а скорее

нутряной спазматический, совершенно ею не контролируемый крик, так что

Добряков, поначалу испугавшийся, тут же, впрочем, нашелся, придавил

подушкой пылающее лицо подруги и только тогда, краем сознания

удостоверившись, что крики уже не крики, а какое-то глухое то ли бульканье, то ли рокотание и потому вряд ли слышны соседям, - только тогда, издав

негромкий протяжный стон, с наслаждением отдался накатывающему

блаженству и финишировал следом за ней.

А потом по привычке откинулся на спину, почувствовал приближение

знакомого чувства, хотел что-то предпринять, чтобы сгладить гнет

накатывающей тоски, но вдруг, сам того не замечая, уснул. Тоня накрыла его

одеялом, минуту-другую внимательно вглядывалась в его лицо, потом

забралась поближе к нему, прижалась головой к его крепкой груди и,

свернувшись клубочком, как всегда любила засыпать, уснула тоже.

219

Когда он раскрыл глаза, первым делом посмотрел на сервант, где на одной из

полок стояли настольные часы. Стрелки сложились в вислые усы

запорожского казака.

«Четыре тридцать пять, - сообразил Добряков, но тут же усомнился: - Или

семь двадцать пять?» Перевел взгляд на окно, но оно в данном случае не

было подсказкой: в это время года что пятый час, что восьмой – одинаково

светло. Повернулся на бок – Тони рядом не было. Он вздрогнул, холодный

пот выступил не лбу и в ложбинке груди.

«Ушла? Забрала что можно? Я даже адреса и телефона ее не знаю!» - вихрем

пронеслось у него в голове. Как ошпаренный, вскочил с кровати, выбежал в

прихожую. Рванул дверь – закрыто. Если бы она ушла, дверь была бы

открыта: английского замка на ней не было. И ключи висели, где положено.

Он немного успокоился и прошел на кухню.

Тоня, одетая, сидела за столом и курила. Вся посуда была перемыта и

расставлена в сушильном шкафу. Она подняла на него глаза, полные счастья.

На душе у него отлегло.

- Привет, - сказал он. – Сколько я спал. Сколько щас натикало?

Она, не убирая улыбки, вскинула руку и посмотрела на запястье:

- Без двадцати пять.

- Ага, значит, спал я совсем чуть-чуть, часа полтора, да? – он опустился на

табурет напротив нее и тоже закурил.

- Я тоже заснула было, но потом ни с того ни с сего проснулась и больше не

могла. Вымыла посуду. Пошла в ванную, увидела там твои носки и постирала

их.

- Спасибо, но это лишнее, - буркнул он. Ему стало неловко, что кто-то видел

и перебирал его грязное белье.

220

- Да ладно, мне ведь не трудно, я привычная. Да и люблю я стирать, если

честно сказать. Не люблю всяких там стиральных машин, привыкла на руках.

Так, согласись, качественнее выходит, да?

Добрякову стало стыдно. Стыдно за то, что у него отродясь не было

стиральной машины и что поэтому совершенно посторонний человек

вынужден теперь изворачиваться и придумывать небылицы, чтобы не

обидеть хозяина, деликатно обойдя молчанием его вопиющую бесхозность.

Но самое ужасное было в том, что он почувствовал, как издалека, с самого

донышка души медленно, но уверенно, подкатывает менжа. А денег у него не

оставалось ни рубля. Он поерзал на табурете, кашлянул, мельком взглянул на

Тоню, снова опустил глаза и закурил вторую сигарету. Становилось неуютно.

Он знал, что через десять – пятнадцать минут станет совсем невмоготу, а того

единственного что может ему помочь, хоть расшибись, но под рукой не

окажется.

- Ты как себя чувствуешь? – тяжело спросил он, подняв на Тоню глаза.

- Плоховато, если честно, - кисло отмахнулась она. – Я ведь и суетиться-то на

кухне и в ванной начала больше для того, чтобы отвлечь себя… Тошновато…

- Вот! – радостно воскликнул Добряков, тут же в душе упрекнул себя и

добавил спокойнее: - А чего молчишь-то? Мне тоже несладко.

- Ну, я не знаю, не хотела тебя раздраконивать, думала, может, тебе на работу

завтра…

- На работу? – от радости, что все складывается как надо, взвизгнул

Добряков. – Да нет, на работу мне не надо!.. Ну, то есть, завтра еще не надо.

- Так что же, выходит?..

- Выходит, моя хорошая, еще как выходит! Все очень замечательно выходит, я

тебе скажу! – Он вскочил с табурета, кинулся к ней, поднял ее за подмышки, 221

поставил перед собой и крепко, взасос поцеловал. Она ответила с тихим

стоном, потом запрокинула голову и томно прошептала:

- Что ты делаешь? Ты хочешь еще?

Добряков опешил, поняв, что повернул ситуацию немного не в ту сторону, и

поспешил поправить дело.

- Это никуда не денется, успеем! А ты вот что… Ты, того, не сгоняешь в

магазин? А то у меня пенс… тьфу ты, зарплата еще дня через два.

Через два дня, как он только что вспомнил, он действительно должен был

получать пенсию. Но попробуй-ка проживи эти проклятые два дня! Так что

такая вот нечаянная гостья пришлась сейчас как раз кстати. Пару денечков

можно из нее пососать. Пенсия, конечно, тоже не безразмерна. Даже при

скромном питьевом аппетите Добрякову хватало ее недели на полторы. Ну

ничего, после этого обязательно что-нибудь придумается, как придумывалось

всегда, на протяжении вот уже бог знает скольких лет.

- Схожу, конечно, - кивнула Тоня и снова лучисто улыбнулась ему. – Ты меня

любишь? Ну хоть немного?

- Люблю, люблю, - зачастил Добряков, потом спохватился, боясь быть

уличенным в лицемерии, и сказал как можно теплее: - Ты замечательная

женщина! Такие на вес золота! Я человек военный, лирики не люблю и

говорю то, что думаю и чувствую. Так вот, таких, как ты, я еще не встречал.

- Да ладно тебе! – запунцовела она и засуетилась, засобиралась, на ходу

выспрашивая: - В тот большой магазин идти или где-нибудь поближе есть?

- Да нет, как назло, поближе-то водку не продают. Ты ведь водки хочешь

купить?

- Ну да, что деньги на квас переводить?

222

- Правильно рассуждаешь! Так вот, водку продают только в магазине. Ее у

нас запретили по киоскам продавать.

- А у нас, - махнула она рукой, - в каждой палатке дадут. Чуть добавишь – и

дадут.

Добряков подумал, что и здесь наверняка царят такие же порядки, но дальше

говорить на эту тему не хотелось, и, обняв Тоню на пороге, он еще раз

поцеловал ее:

- Звони в домофон. Знаешь, что такое? С кнопками такая штучка у

подъезда…

- Да знаю, что ж ты так. У нас тоже такие.

- Ну вот. Набираешь номер квартиры, я отсюда открываю.

Он выпустил ее из квартиры и закрыл дверь.

Жизнь налаживалась. Несмотря на перипетии с Зиной, денек в целом

выдался ничего себе. Скоро она вернется, и все будет веселее, гораздо

веселее. А теперь только чуточку подождать, совсем немного подождать.

Он снова закурил и посмотрел на мобильный телефон, который положил

утром на подоконник. Сделал глубокую затяжку и снова покосился на

телефон. Взял и начал искать нужный контакт.

«Зачем я это делаю? Выгнала ведь…» - мелькнула мысль, но палец уже

нажимал на кнопку вызова. Послышались долгие гудки. Он почувствовал, как

стучит сердце. Один гудок, другой, третий… Томительное тянулось время.

Телефон прогудел лишь несколько раз, а ему показалось, что он прождал

целую вечность.

«Ну ответь же, ответь! - мысленно взмолился он. – Все брошу, прибегу, как

распоследний шелудивый пес!.. Эту подругу прогоню, к тебе одной

примчусь…»

223

Телефон прогудел еще несколько раз, потом автоответчик женским голосом

сообщил о том, что абонент в настоящее время не отвечает, и посоветовал

перезвонить позже.

«За что же ты так со мной? – грустно подумал Добряков и сбросил вызов. –

Ведь позже… ты понимаешь… позже может быть поздно! Позже может

вообще ничего больше не быть».

Терзаясь, он вспомнил недавнее утро, когда Зина такая соблазнительная в

шелковом халате с длинными кистями, одной фразой, одним едва заметным

движением ресниц заставила его забыть обо всем на свете. Да, понимал он, в

то утро древняя пословица явно дала осечку, не сработала, и что это было за

наслаждение!

Он подумал о Тоне и понял, что с ней сегодня такого, конечно же, не было, как было позавчера с Зиной, да и впервые за много-много лет. Внешне вес

вроде прошло замечательно: и Тоня вела себя как надо, неравнодушно, и

реагировала адекватно, и сам он тоже получил, что хотел. Но… права все-

таки старая пословица, убийственно холодна в своей непререкаемой правоте.

Не было сегодня того огня, той страсти, того праздника, что был тогда. Не

было красивого халата с длинными кистями…

Сигарета в его руке догорела до фильтра, обожгла пальцы. Он раздраженно

посмотрел на окурок – тонкий столбик пепла подобрался к самому ногтю,

зажелтил несрезанные заусенцы. Добряков бросил окурок в пепельницу,

потянулся за новой сигаретой и заметил, что в пачке она была последней.

«Тьфу ты, забыл ей сказать про сигареты-то! – подосадовал он. – Догадается, нет?» Прикурил и глубоко затянулся.

«Да нет, баба она хорошая, - думал он о Тоне. – Может, и стоит к ней

присмотреться? Пусть даже поживет какое-то время у меня, не жалко. Опять

же два источника денег – это лучше, чем один…»

224

Он тут же автоматически прикинул, что совместных денег с Тоней, вполне

вероятно, им хватит на более длительное время. Другое дело, что она пока

нигде не работает, но это временное, не с пустыми же карманами приехала, раз угощает незнакомых алкашей пивом.

«Но где же она, моя посланка?» - нервно подумал он: полчаса назад

заявившая о себе менжа была уже тут как тут, а от этой навязчивой гостьи, не

откупиться никакими правдами и неправдами.

Опять, в который раз, в закромах его сознания мелькнула мысль о том, что

вполне даже возможно победить эту самозванку. И выход применительно к

нынешнему его состоянию мог быть таким: выпить сто граммов из

принесенной Тоней бутылки, принять снотворное, уснуть. Если проснешься

ночью – выпить еще пятьдесят граммов и снова на боковую. А к утру

достаточно будет тридцати граммов, холодного душа и крепкого кофе, и от

менжи останется одно только досадное воспоминание. Он понимал это умом

и в то же время чувствовал, что не сможет пересилить себя, не в состоянии

просто так, одним волевым усилием отказаться от содержимого красивой

прозрачной бутылки, которую вот-вот принесет его нечаянная и так кстати

подвернувшаяся гостья. Он посмотрел на пустую бутылку «Столичной»,

недавно распитую ими, и нетерпеливо облизнулся.

«Нет, с трезвением придется обождать», - твердо решил он для себя, и сразу

после этой мысли на душе его стало так легко и просторно, как бывает только

при исполнении самых заветных мечтаний.

И словно первая ласточка напряженно чаемой им радости раздался в эту

минуту звонок домофона. Он подскочил и, как на крыльях, метнулся в

прихожую. Быстрым рывком сдернул трубку и выдохнул:

- Ты?

- Я, открывай! – послышался Тонин голосок.

225

Добряков подавил кнопку, открыл дверь и выглянул в холл, дожидаясь звонка

в общую дверь. Но в этот момент раздался щелчок открываемой двери

квартиры Рюмина, и Добряков зашел обратно и притворил дверь. Стоял у

себя в прихожей и внимательно прислушивался. Тренькнул звонок, следом

щелкнул замок, и раздались два приглушенных голоса. Он понял, что

разговаривали Тоня и Рюмин. Но говорили они тихо, и он не разобрал слов.

Быстрые приближающиеся шаги, звонок в его квартиру. Он распахнул дверь

не неширокую щелочку и впустил улыбающуюся Тоню с пакетом в руке.

- О чем говорили-то? – недовольно спросил Добряков.

- Ай, - весело отмахнулась Тоня. – Чудной он какой-то! Всё каким-то

намеками да иносказаниями выражается. Как тогда, возле пивного киоска…

- А чего конкретно-то говорил? – не отступался Добряков.

- Да говорит, на новом-то месте, мол, каково?

- Хэх! – взорвался Добряков. – А ему-то что с того? Сроду свой нос сует куда

не следует! Он еще здесь? – дернулся он, взявшись за ручку двери.

- Да нет, быстро побежал вниз, я сама ту дверь закрыла.

- А что ты ему ответила?

- Да отшутилась как-то, не помню, - всем своим видом Тоня показывала, что

ей неинтересен этот разговор.

- А ты запомни, наперед запомни, - Добряков жестко прищурил глаза и

говорил медленно, четко: - Если еще раз он что-нибудь спросит, ничего ему

не отвечай, сразу говори мне. Я разберусь. Запомнила?

- Запомнить-то запомнила, - спокойно ответила Тоня. – Только вот как быть, если он меня спросит тогда, когда… Ну, когда мы с тобой расстанемся? Как я

тебе скажу? – и она лукаво посмотрела на него снизу вверх, в упор.

226

Он хотел было рассердиться, но понял ее хитрость и, улыбаясь, томным

голосом произнес:

- А расставание пока что не входит в мои намерения, сударыня. Более того, вы мне даже очень нравитесь. Каково будет ваше мнение по этому поводу?

- Повод неплохой, я подумаю, - но ей надоело играть, и она наконец

рассмеялась звонко и по-детски радостно: - Принимай пакет, балабошка!

Значит, у тебя ко мне серьезно? – и она потянула свои губы навстречу его

лицу.

Он торопливо чмокнул ее в щеку, взял пакет и пошел на кухню.

- О, да ты две взяла? – радостно удивился он. – И сигарет купила!

- Да, чего уж там мелочиться-то, - улыбнулась в ответ Тоня. – Все равно, я так

подумала, на утро что-то надо оставить. Или нет?

- Конечно! – согласился Добряков. – Умница! – и он слегка приобнял ее и

ткнулся щетиной в ее лицо.

- Фу, ты небритый какой-то! – поежилась она.

- Это поправимо. Что-что, а уж это-то ох как поправимо! –напевая, он уже

открыл бутылку и цедил водку в стопки.

- Давай, давай, да брось ты, потом! - торопил он Тоню, которая накладывала в

тарелки остатки еды, извлеченной из холодильника – две перезревшие груши, кусок засохшей сырокопченой колбасы, половину луковицы.

- Все, все, - спохватилась она, села за стол и подняла стопку.

- Ну, за твою сообразительность! – сказал он и залпом выпил. Она тоже не

привыкла, когда ей повторяют дважды, особенно в таком деле.

Оба разом выдохнули и закурили. Вскоре в задымленной кухне их разговор

затрещал, как разгорающийся костер.

227

- Ты знаешь, а я люблю радио «Шансон», - Добрякова потянуло на

откровенность. – Есть там что-то такое, как тебе сказать, жизненное. Тебе

нравится «Шансон»?

- Да я не особенно его слушала, - призналась Тоня, выпуская колечки дыма из

порозовевших щечек.

- А вот я тебе поставлю сейчас, ты заценишь, - Добряков поставил на стол

свою старенькую магнитолу, включил ее в сеть и стал искать нужную волну.

Кухню наполнили треск и какофония меняющихся диапазонов, но вскоре

полилась отчетливая мелодия разухабистого шлягера. Популярный певец весь

исстрадался от переполнявших его чувств:

Я думал, ты жена моя,

А ты – обыкновенная...

- Сила! – Добряков поднял вверх большой палец. – Ты вслушайся только!

Из грязи, из болота я

Тянул тебя, вытаскивал.

Тобой занялся плотно я,

Все мыл да отполаскивал…

- Чувствуешь? – проникновенно спрашивал Добряков, наливая по второй.

- Ну да, классно, - соглашалась Тоня. – Прям-таки за душу берет.

- Скажешь тоже – «за душу!» Пониже берет! Не просто берет – цепляет! Ну, давай!

Они выпили.

- Слушай, - неуверенным голосом пролепетала Тоня. – Мне кажется, я уже

того… Хватит мне…

228

- Так ты смотри, - икнув, ответил Добряков, откусив от груши и запихивая

кусок в рот. – Если хватит, значит, не надо. А мне, наоборот, хорошо как-то

стало…

- Это всегда так… поначалу, - клевала носом Тоня. – А потом… потом

страшно…

- Ха! Страшно! – взвился Добряков. – Скажешь тоже! Какой же тут страх?

Представляешь, как нам страшно было бы без этого, а? – он дотронулся до

бутылки и рассмеялся: - Это не страх, моя хорошая, это жизнь! Да, как вот в

песне этой!

Но Тоня все ниже и ниже клонилась к столу, уже опустила голову на

подставленный кулачок, вот и волосики ее коснулись заляпанной клеенки.

- Э, да ты что, кума? – улыбаясь, потормошил ее Добряков. – Совсем

расклеилась, что ли?

Тоня не отвечала, а только как-то странно покрякивала из-под опущенной

головы.

- Пойдем тогда баиньки, - предложил Добряков, встал, обошел стол и

подхватил Тоню под руки. Она вздрогнула, будто очнулась, и, подняв на него

замутненные глаза, дернулась, вырвалась из его рук, выпрямилась.

- Нет, все в порядке, это поначалу, - стараясь говорить четко, сказалал она. –

Давай-ка еще стопочку, потом будет совсем хорошо.

- Ну вот, сразу бы так, а то прям напугала меня, - он плеснул в обе стопки.

Тоня выпила и держалась уже ровнее, смотрела осмысленным взглядом.

- Это у меня всегда так, когда переберу, - разъяснила она. – Просто не надо

бросать сразу, моментально. Надо постепенно.

229

- Истину глаголешь! – подхватил Добряков. – В этом и есть тонкая, хитрая

наука выпивки – не сразу, постепенно. Вот мы с тобой бутылочку прикончим

да пойдем спать. Как ты смотришь?

- Хорошо смотрю, - кивнула головой Тоня. – А вторую оставим на утро.

Чтобы не так вот сразу…

- Договорились. В этой нам осталось еще на три разика. А потом баиньки.

Давай-ка я что-нибудь получше найду, - он снова потянулся к магнитоле. –

Любишь дискотеку семидесятых?

- Мало слушала, я ведь родилась только в восьмидесятом.

- У-у-у, так ты совсем ребенок еще? – подзадорил Добряков. – Тогда

послушай, какие в твоем зеленом детстве песни классные звучали. Щас вот, подожди, - он сосредоточенно выискивал волну. – Вот! – и увеличил

громкость.

Кухню буквально разорвал оглушительный шум синтезатора и первые такты

песни:

Ты мне не снишься вот уж неделю,

Сны пролетают белой метелью…

Тоня вздрогнула, прищурилась недовольно:

- Тише, что ты!

Он приглушил звук и покачивал головой в такт песне.

- А потанцевать слабо? – предложил он.

Она поначалу удивилась, но видя, что он не шутит, поднялась и протянула к

нему руки.

Потанцевать, впрочем, не пришлось. В прихожей раздался звонок.

230

- Кого это еще несет? – удивился Добряков и, выпустив Тоню из объятий,

вышел из кухни.

- Кто там? – донесся ему вослед голос Тони.

- Не знаю, щас поглядим.

Добряков открыл дверь – никого. Значит, общая. Он вышел в холл, открыл

общую дверь и, как ни был пьян, остолбенел. На пороге стояла Зина.

Совершенно трезвая, только глаза тяжелые, как после серьезной болезни.

- Привет. Не ждал? – спросила она, выжидающе глядя на него.

- М-м-м, - от растерянности он начала заикаться. – Я тебе звонил… Ты не

отвечала…

- Отлеживалась. Напилась лекарств и пыталась уснуть.

- Удалось? Полегчало? Как теперь? – Добряков сыпал вопросами, пытаясь

выиграть время и сообразить, как же быть в такой щекотливой ситуации.

- Да вроде получше. У тебя как? Да ты пустишь меня к себе в конце концов?

Я тебе вот гостинец принесла, - она раскрыла пакет, Добряков заметил на дне

бутылку водки.

- Да, разумеется, - он растерянно и неловко задвигал плечами, зачем-то

провел рукой по щеке. - Проходи… Только…

- Только ты не брит? – пошутила она и перешагнула порог холла.

- Нет… Да… Тьфу ты, ну да, не брит! – он положительно не знал, что делать.

Зина тем временем шла уже к двери квартиры.

«Черт! – выругался в сердцах Добряков. – Как назло! Кто бы знал только! Э, да будь что будет!»

231

И отчаявшись что-либо предпринять, найти хоть какую-то отговорку, он, как

бросаются вниз со скалы, бросился в пучину неотвратимо приближающейся

развязки. Даже дух захватило.

Зина первая зашла в квартиру, он тихонько вполз следом, настороженно

прислушиваясь, и закрыл дверь.

«Сами назвали, сами решили, не понимая, что поспешили…» - распевала

магнитола.

- Веселишься, смотрю? Значит, совсем здоров. Может, зря я к тебе с

лекарством-то? – спросила Зина, скидывая туфли. – Тапочки у тебя есть?

- А… тапочки? Да, есть… Подожди, - и он кинулся на кухню, конечно же, не

за тапочками, а к Тоне: надо было срочно, пока Зина ее не увидела, что-то

придумать, сочинить какую-нибудь небылицу насчет родственницы или кого

там еще. Все это промелькнуло в его голове за те три секунды, что он шел на

кухню.

Но Тоня спала, опустив голову на сложенные на столе руки.

«Уже лучше», - облегченно подумал он и вернулся в прихожую.

- Ты знаешь, тапочек что-то нет, но ты так проходи, там у меня палас, не

холодно, - пригласил он Зину и пропустил, приглашая ее жестом.

Зина прошла на кухню, вытягивая вперед руку с пакетом, чтобы положить его

на стол. Но, увидев его гостью, так и замерла с протянутой рукой.

- Кто это? – обернулась она к Добрякову.

- Та садись, садись, - заегозил тот, указывая Зине на табурет. – Положи вот

сюда, - он взял пакет и почему-то положил его на пол, возле стола. – Это, понимаешь ли, моя сестра… двоюродная… из Смоленска. Днем вот

приехала, я спал как раз… после того, как от тебя вернулся…

232

- Навестить приехала? – Зина присела на табурет напротив Тони и, не

дождавшись ответа, продолжала: - Что же ты сестру за столом положил?

Лучше места не нашел?

- Да это она… расслабилась, - глупо осклабившись, Добряков лепетал первое, что приходило на ум. – Мы тут… отметили приезд… Так она… того… с

дороги устала, видно…

- Ну, так не годится, - упрекнула его Зина. – Давай-ка по-человечески, уложим

ее в постель. У тебя одна кровать-то? Ну ничего, у меня переночуешь. Давай, помогай, - она подхватила спящую Тоню под одну руку, кивая Добрякову: -

Поднимай за вторую.

Добряков согласился про себя, что это было самое верное решение, которое

возможно в такой ситуации, и, поднимая легонькое тело Тони, думал только

об одном: только бы она не проснулась, только бы не проснулась. Тогда

можно будет вскоре проводить Зину, потом выпроводить нежданную

смолянку. А там… там все складывалось очень даже неплохо: ночь с Зиной и, возможно, снова неземное блаженство…

Они перетащили Тоню в комнату и опустили не на кровать, а на узкий диван, стоявший возле окна. Она даже не шелохнулась, только смешно

причмокивала губами во сне.

- Накрыть бы чем? – прошептала Зина и поискала глазами по комнате.

- Да вот, - так же тихо ответил Добряков и накрыл Тоню старым пледом.

- Ну пойдем, посидим немного, - предложила Зина. – Долго-то задерживать

не буду, раз у тебя гости. Диванчик узкий у тебя. Ты действительно, оставь ее

здесь, а сам приходи ко мне ночевать, да?

- Спасибо, если настаиваешь, приду, - Добряков в душе ликовал. Он вышел из

комнаты и закрыл за собой дверь.

233

- Открывай, - Зина кивнула на бутылку. – Я много-то не буду, тебе останется.

- А что так? – полюбопытствовал Добряков. – Боишься, хуже станет?

- Не поэтому. Вите завтра на работу сказали явиться при параде. Так что надо

костюм почистить, погладить брюки, рубашку.

- Так у тебя, видишь, дела, я могу помешать, если приду, - возразил Добряков.

- Сколько сейчас? Я не ношу часов, – Зина осмотрелась в поисках часов, но

не нашла и развела руками.

- Да вот мобильник-то, - Добряков взял телефон. – Половина седьмого.

- Детское время. Мне работы максимум на час-полтора. Так что часиков в

девять и приходи. Ну, разливай!

Добряков разливал и краем уха прислушивался. Если все сойдет удачно,

прикидывал он, надо будем сразу же после ухода Зины отправить Тоню к

тетке.

«Только бы она не проснулась, только бы не проснулась…» - все твердил он

про себя и так нервничал, что расплескал водку по клеенке.

- Что с тобой? – удивилась Зина.

- Да все еще не совсем хорошо, - отговорился Добряков. – Менжа эта

проклятая аж душу выворачивает…

- Вы ж вроде поправлялись, вон, я смотрю, как удачно, - Зина кивнула на пол, где стояли пустые бутылки.

- Да так… потихоньку, - он махнул рукой и, желая перевести разговор на

другую тему, сказал:

- Знаешь, Зина, что я хотел тебе предложить?

234

- Пока нет, - она подняла стопку, секунду-другую поглядела на нее и

медленно, в несколько глотков выпила.

- Бр-бр, - содрогнулся Добряков. – И ты так же!

- А кто еще? - спросила Зина, выдохнув и закусывая кусочком груши.

- Да Тоня вон тоже.

- Сестру, значит, Тоня зовут?

- Ну да.

- Так что предложить-то хотел? – напомнила Зина.

- А, ну да, - вспомнил Добряков и спрятал глаза. – Да нет, выпью сначала.

Он выпил, покряхтел, откусил окаменевшей колбасы, произнес, прожевывая, не глядя ей в глаза:

- Ты вот одна живешь, и я один… Может, вместе будем?

Повисло молчание. Добряков боялся поднять глаза, но когда все-таки поднял, увидел, что Зина лукаво, с хитринкой смотрит на него.

- И что ты предложить готов невесте? – спросила она. – Хорошую зарплату, машину, дачу?

- Ну зачем ты так сразу, - обиделся Добряков. – Из-за одного этого, что ли, люди сходятся?

- А из-за чего еще? – раззадоривала его Зина.

- Ну, по любви, по привязанности.

- А ты, выходит, любишь меня?

- Ну… в общем… далеко не равнодушен. Да, питаю… - окончательно

запутался Добряков.

235

- Ваше красноречие, товарищ старший лейтенант, меня просто очаровывает, -

негромко рассмеялась Зина. – Давай-ка лучше еще по одной, и я пойду.

Добряков насупился и стал разливать водку.

- Ты, конечно, хороший человек, Егорушка, - спокойно продолжала Зина. –

Но я однажды на этом обожглась, что ж, сама виновата, понимаю. Но меня

уже не переделать, а еще раз причинять кому-то неприятности не хочу. Я

сложный человек, тебе со мной будет непросто. Я тебе искренне это говорю, желая тебе только добра, - она заметно побледнела. – Почему просто не

встречаться, не помогать друг другу? Или тебе непременно нужна печать в

паспорте?

- То есть ты… - Добряков не находил нужных слов. – Ты, так сказать, в целом

не отказываешь?

- В целом не отказываю, - снова рассмеялась Зина. – А в частностях прошу

проявить сдержанность. Вас разве не учили в армии хладнокровию и

выдержке?

- Ну ладно, - согласно кивнул Добряков. – Считай, убедила. Может, так оно и

надо, в наше-то время.

- И еще. Если ты что-то ко мне действительно питаешь, скажу, что, если это

правда, ты не ошибся. Я тебя не подведу. Не подведу и не брошу. До тех пор, конечно, пока ты сам будешь верен мне. Понимаешь?

Добряков кивнул и закурил. Зина тоже вытянула из пачки сигарету.

- Ну, будем считать, что вопрос решен? – спросила негромко, глядя ему в

глаза.

- Да, будем считать.

- Вот за это давай по третьей, и я побегу. Витька, наверное, волнуется.

236

Они выпили, Зина поднялась и сказала:

- Значит, жду часам к девяти. Если сестра проснется, сделай указания и

приходи.

Добряков хотел было рот раскрыть, как вдруг из прихожей раздались громкие

всхлипывания, тут же перешедшие в истерические рыдания.

- Что это? – недоуменно воззрилась Зина на Добрякова.

Он побелел, как стенка, и выскочил в прихожую. Но оттуда, оттолкнув

хозяина, навстречу Зине уже вылетела растрепанная Тоня и, рыдая,

выкрикивала ей в лицо:

- Я здесь не останусь!.. И я ему никакая не сестра!.. Я думала, у него ко мне

серьезно!..А он… а он… - и, не выдержав, она разревелась в полный голос, закрыла лицо руками и уткнулась в стену.

- Во-о-т оно что! – протянула Зина и укоризненно посмотрела на Добрякова. –

Выходит, товарищ старший лейтенант, вы у нас записной Дон Жуан? За двумя

зайцами устремились? От добра добра решили поискать? Ну, орел! А какого

благородного из себя корчил! Руку и сердце предлагал! Что же вы, ваше

благородие, так неблагородно поступаете с этой девочкой, а? Заморочили ей

мозги, а сами на два фронта?

- Зина, это не так… - торопливо, невпопад залепетал Добряков, преграждая

ей дорогу, но Зина настойчиво протискивалась к двери, уверенно отстраняя

его, ставшего вдруг каким-то ватным и расслабленным.

- Разберитесь в своих чувствах, господин Добряков, - сказала она жестко, поворачивая вертушку замка. – Но попрошу об одном – меня как возможного

претендента на роль супруги больше не рассматривайте.

- Зина. Погоди! – рванулся он к ней, но она уже громко захлопнула за собой

дверь, прямо перед его носом.

237

- Что разревелась? – набросился Добряков на плачущую Тоню. – Кто тебя

просил высовываться, а? Не могла подождать, пока она уйдет? Слышала ведь, что она собирается! Что молчишь-то? – он резко отдернул ее от стены,

повернул лицом к себе и увидел ее слезы - они скопились в уголках глаз и

напоминали бездонное озеро. Озеро печали.

- Эх ты, - оттолкнул он ее и равнодушно побрел на кухню. Безвольно

плюхнулся на табурет и пробормотал на удивление спокойно:

- Ты хоть понимаешь, что испортила мне жизнь? Что с этой женщиной все

кончено, что она мне никогда не простит? А я ее, между прочим, люблю!..

- Я ухожу, прости меня… Мне все ясно, не стану вам мешать, - Тоня быстро

засобиралась, вслепую тыкала левой ногой в туфлю, никак не могла попасть.

Добряков вышел в прихожую и молча смотрел на нее.

- Ладно, - сказал устало. – Ты на меня не сердись. Я сам, видно, запутался по

жизни… На всякий случай оставь свой номер.

- На всякий случай? – взвилась она, метнув гневный взгляд. – На какой такой

«всякий»? На случай, если тебя опять на хер пошлют? Нет уж, выкручивайся, как знаешь! Подлец! – и она, так и не попав ногой в туфлю, схватила ее, запихала в сумочку и выбежала на площадку.

- Достали вы меня! – проскрипел Добряков и вернулся на кухню. На столе

стояли две початые бутылки и одна нетронутая.

- Хоть это хорошо, - вздохнул он, взял с полки граненый стакан и наполнил

его под завязку из двух початых бутылок. Выдохнув, залпом выпил и закурил, глядя в окно. Видел, как быстро-быстро пробежала Тоня и скрылась за углом

соседнего дома.

«Даже не спросил адреса ее тетки, - спохватился Добряков. – Да ладно, на что

она мне, по большому счету?»

238

В голове замутилось, мысли наперебой замелькали туда-сюда. Он откупорил

полную бутылку, налил еще один стакан, снова выпил. Решительности

прибывало.

- Нет, так быть не должно… так не может оставаться… Я к ней питаю… -

бормотал он, накидывая на плечи ветровку и обуваясь в старые растоптанные

башмаки, в которых сам для себя положил выходить разве что за картошкой.

Но другие на глаза ему не попались, он махнул рукой, выскочил из квартиры

и выбежал на улицу, забыв запереть дверь на ключ.

Куда он направлялся, он и сам не знал хорошенько. Ему думалось, что он

идет к Зине, что явится, кинется ей в ноги, поплачет. А она – она, конечно, простит… Она добрая… Она великодушная…

Ноги сами привели его к ее подъезду. Он позвонил в домофон, долго ждал, прислушиваясь. В голове мутилось, ожидание казалось бесконечным.

- Кто? – раздался, наконец, голос ее сына.

- Витя, это я, Егор, - почти закричал Добряков. – Мама дома?

- Нету ее.

- А где она?

- Ушла и сказала, что ночевать не вернется.

- Как? – обомлел Добряков.

- Не знаю, как, - и Витя отключил связь.

«Но куда она могла пойти?» – Добряков мучительно думал и ничего не мог

подумать. Он медленно поплелся в сторону своего дома и остановился только

у пивного киоска, где, как всегда, гужевалась пьяная компания с Ермалюком

во главе. Подумал было взять бутылку пива, но тут к нему подлетел сосед.

239

- Что ты, Егорыч, так нелюбезен со своей подругой-то, а? –Рюмин ехидненько

заглядывал ему в глаза. – Подлетела минуту назад вся взмыленная,

возбужденная, накупила полный пакет пива. Я уж думал, она к тебе, а она

совсем в другую сторону…

Это уже было слишком. Вся кровь бросилась в голову Добрякову. Все

прежнее, чем насолил ему Рюмин и что отлеживалось на задворках сознания, теперь вдруг в одно мгновение кинулось наружу и сделалось невыносимым.

Добряков машинально-заученно размахнулся и с криком: «Ты еще тут,

мразь!» стремительно и точно выбросил кулак в лицо Рюмину.

Хрясть!

Удар получился классный - резкий и хлесткий. Рюмин отскочил от него, как

боксерская груша, и влетел головой в плексигласовое оконце пивного киоска.

Оконце треснуло, с витрины посыпались жвачки, баночки с коктейлями,

пачки сигарет. Бутылка с пивом зашаталась, помедлила секунду-другую,

устремилась на асфальтовую площадку перед ларьком и разбилась вдребезги.

- У-у-у! Шу-у-у-ка! – выл Рюмин, обеими руками держась за скулу.

Перепуганный Сашок выскочил из киоска и уже тряс Добрякова за плечо:

- Ты что это, друг?! Я тебя всегда уважал, а ты?!

Добрякову было плохо. Чугунно гудела голова. Хотелось упасть на подушку и

забыться…

Но Сашок не унимался:

- Как же быть-то? Платить надо!

Добряков не помнил, было ли у него что-нибудь в карманах, и пошарил в

одном кармане джинсов, в другом. В третьем что-то хрустнуло, и он с

удивлением вытащил купюру – пятьсот рублей. Откуда только и взялась? Но

думать ни о чем не хотелось.

- На, забирай, - он сунул купюру в руку торговцу. – Да не ори только! –

спокойно попросил. – Чердак и так рассыпается!

Стало тихо. Добряков оглянулся – этого мерзавца Рюмина и след простыл.

240

И вдруг на душе у Добрякова стало пусто и сиротливо, он тоскливо

посмотрел на Сашка, развернулся и поплелся к дому.

«Сейчас – спать! Только спать!..» - единственная мелькала мысль.

Он уже не помнил, как дошел до квартиры, как, не раздеваясь, грохнулся на

кровать…

13

Пробуждение было скверным. Голова была, словно чужая, казалось: чуть

надави – и хрустнет, как орех. Жутко хотелось опохмелиться. Но этого можно

было избежать, если бы он проспался как следует. Но его разбудили.

В прихожей зычно и назойливо заливался звонок.

- Кого еще? - пробурчал Добряков и в который раз обругал себя, что не

отрезал эту штуковину.

- Ничего, подождут, - решил он, встал с дивана и побрел на кухню. Здорово!

На столе почти полная бутылка водки. Правда, не догадался поставить ее в

холодильник, придется пить теплую. Он налил полный стакан и выпил.

Голова встала на место. Добрякову казалось, что сейчас он способен доказать

любую теорему из программы средней школы. Да что там средней! И высшей

тоже!

Домофон не унимался. Добряков ласково посмотрел на бутылку и подошел к

домофону.

- Слушаю. Кого вы хотели? – этак бодренько поинтересовался он.

- Господин Добряков? – ответила трубка.

- Он самый. А вы кто?

- Милиция. Крепко спите! Открывайте!

Хмель моментально выветрился. Добряков облился холодным потом и

вспомнил все: перекошенную морду Рюмина, треск плексигласа в пивном

киоске, укоризны Сашка и отданную ему пятисотку.

Он механически нажал кнопку на трубке. Домофон запищал. Значит, в

241

подъезд они уже зашли. Так же автоматически он сунул трубку в гнездо на

панели. Повернул вертушку замка.

Их было двое – один в штатском, он вошел первым, и старший сержант. На

его груди болтался короткоствольный милицейский АК-74 - «курносый», как

Добряков называл такую модификацию автомата.

«С такими в Афгане мы много не навоевали бы», - уже совершенно не к

месту отметил про себя Добряков.

- Оперуполномоченный лейтенант Колыванов, - сверкнул корочками

штатский.

- Милости просим, - кивнул Добряков, пытаясь держаться развязнее, хотя

получалось это, чувствовал, плохо.

Они вошли уверенно, по-хозяйски и тут же направились на кухню. Лейтенант

присел на табурет, а сержант остался стоять в дверях, прислонившись к

косяку.

- Ну что, Добряков, собирайся, - лениво, вразвалочку скомандовал лейтенант.

- Он заявление написал? – открыто спросил Добряков.

- Соображаешь, - кивнул лейтенант.

- Теперь – суд?

- Ну, еще не скоро. Сперва следствие.

- Ну да, что это я…

- Ага. Так ты того – собирайся. У нас еще дела есть, помимо вашей драки.

- Драки-то не было, - уныло, зато честно признался Добряков.

- Надо полагать, не было, - поддакнул лейтенант. – Правильнее сказать –

избиение. С нанесением вреда здоровью.

- Какой степени тяжести?

- Да скажут тебе все! Собирайся! – лейтенант начинал нервничать.

- Ударил-то я его один раз, - пробовал было защищаться Добряков, в тот

момент совершенно не соображая, что делать это нужно в другом месте и

перед другим человеком.

242

- Один раз! – передразнил лейтенант. – Выстрелить вон тоже можно один раз,

- он кивнул на автомат. – Зато как! Знаешь, нет?

- Знаю, я в Афгане воевал. Я старший лейтенант запаса, - Добрячков уже

начал приходить в себя, его голос мало-помалу приобретал твердость и

убедительность.

- Да ну! – от удивления лейтенант выкатил глаза и медленно перевел взгляд

на сержанта. Тот вообще отстал от косяка и встал чуть ли не по стойке

«смирно».

- Показать билет? – Добрякову это, ей богу, даже начинало нравиться. – У

меня и орден есть. Красной Звезды.

Оба гостя стали похожи персонажа известной присказки, глядящего на новые

ворота.

- Так ты того… Орден-то покажи, - первым пришел в себя лейтенант.

- Ну да, - тут же поддакнул второй, - а то болтать-то – не уголь грузить.

Добряков прошел мимо них в комнату. Никто из них не пошел за ним.

«Неосмотрительно, - ликовал он, - а вдруг с балкона срыгну? Невысоко…»

Вернулся Добряков с темно-синей коробочкой и открыл ее. На малиновой

подушечке лежала «звездочка», ни разу после награждения им так и не

надетая.

- Ну, ты молоток, - лейтенант, казалось, заискивал перед орденоносцем. – И

удостоверение есть?

- Не купил ведь я ее. Показать?

- Да ладно, ладно, верю. А за что? – он уже вертел орден в руках.

- Долгая история, - небрежно бросил Добряков. – Разрешите выпить?

Лейтенант кивнул. Добряков выпил и предложил гостям.

- Спасибо, мы при исполнении, - отказался лейтенант. - Да ты давай…

расскажи!

- Вы ведь спешите. Дел много, - подтрунил Добряков.

- Да ладно ты! У нас их всегда много. Не убегут! А тут… Не каждый день

приходится орденоносцев арестовывать, да? – подмигнул он сержанту.

243

- А я что – арестованный? – спросил Добряков.

- Ну, задержанный, - поправился лейтенант. – Так за что?

- Бойца вынес раненого с поля боя.

- Под пулями, что ли?

- А то! Под пулеметными.

- И не зацепило?

- Бог миловал.

- Засада, что ли?

- Капитальная. Этот боец, радист, пробовал проползти в укромное местечко

за камнями, чтобы запросить подмоги. Так его вместе с рацией чуть ли не в

капусту искрошили. Удивительно, как еще жив остался. Ему потом обе ноги

ампутировали… Ладно, поехали, лейтенант, грустно все это вспоминать.

- Да-а-а-а, - протянул тот. – И как же вы тогда спаслись? Кто помог-то?

- Я же говорю – Бог. Другому некому. Со своими мы так и не связались.

- Не хочешь ты говорить. Вернее, не можешь. Понимаю, - кивнул лейтенант. –

Ну, поехали, - как-то нерадостно вздохнул он.

- Разрешите еще выпить? – кивнул Добряков на бутылку. Он вдруг отчетливо

понял, что вскоре ему предстоят не лучшие жизненные моменты.

- Понимаю, - кивнул лейтенант. – Пей.

Добряков выпил еще полстакана, подождал, пока водка улеглась, отрыгнул, убрал оставшуюся водку в холодильник и протянул руки.

– Уж извини, орденоносец, что без особого шика… - и лейтенант защелкнул

наручник на запястье его правой руки. Второй закрепил на своей левой.

Когда вышли на улицу, уже опускались сумерки.

«Вот и день прошел, - тоскливо подумал Добряков. – Один длинный,

несуразный день. И зачем он вообще был? Зачем надо было проживать его?»

Лейтенант подтолкнул его к милицейской малолитражке с мигалкой наверху.

За руль сел сержант, Добряков с лейтенантом уселись на заднее сиденье.

- Неудобно? – спросил лейтенант. – Ничего, тут недалеко.

244

Добряков и без него знал что недалеко. Новое здание районного отделения

милиции было недавно построено в соседнем квартале и выделялось на фоне

однотипных желтовато-белых жилых домов своим оригинальным колоритом:

три его этажа были окрашены в цвета государственного флага – третий этаж

был белым, второй – синим, третий - красным. В подвальном помещении

отделения, как слышал Добряков, разместили камеры для задержанных. Он

также слышал, что вместо уродливых общих «обезьянников» задержанные

теперь ожидали дальнейшей своей участи в современных, под стать

американским, казематах-одиночках. Камеры, говорили, были просторные:

приличные, в полный рост нары, много свободного места, чтобы поразмять

затекшие ноги, высокие потолки. Правда, света, как во всех таких

помещениях, было недостаточно: на всю камеру было одно-единственное

забранное решеткой окошечко высоко под потолком, которое, впрочем, через

пульт управление регулярно открывалось для проветривания камеры.

«Туда меня, наверное, и сунут, - грустно подумал Добряков. – Вот и будет

возможность оценить прогресс российской пенитенциарной системы!»

Он не ошибся. Дежурный сержант, амбал ростом под потолок, изъял у него

все вещи, которые были при нем: ключи от квартиры, мобильный телефон,

сигареты, зажигалку.

- А покурить нельзя будет? – едва спросил Добряков, как тут же получил от

дежурного сокрушительный удар в солнечное сплетение.

- За… что?... – прохрипел Добряков.

- За излишние вопросы, - грозно рявкнул дежурный. – Что можно будет, тебе

сообщат.

- Когда, осмелюсь спросить? – осторожно поинтересовался Добряков,

держась за живот и морщась от боли.

- С утра, когда ж еще! – лениво зыркнул на него глазами сержант. –

Следователь придет только утром. Так что отдыхай пока, потом такой

возможности тебе уже не дадут!

245

Он втолкнул задержанного в одну из камер, и тяжелая дверь задвинулась,

оставив узника в полутемном помещении.

Добряков осмотрелся. Действительно просторно. Действительно лежак

длинный и широкий. Стены выкрашены не в мрачный, а в приятно-розовый

цвет. Правда, на лежанке никакой подушки, разумеется, нет, но хотя бы

сделано деревянное изголовье, так что можно приноровиться. Под потолком, точно, узенькое окошечко. Оно открыто, и приток свежего вечернего воздуха

особенно ощутим в этом душном пространстве.

Добряков опустился на деревянную лежанку, лег на спину, вытянул ноги.

Приклонил голову на изголовье. Жестко. Сунул под голову руку – уже

получше.

«Ну вот, периодически меняя руки, можно в принципе и ночь тут провести», -

подумал он. Правда, эта мысль не принесла ему ровно никакого облегчения.

Напротив, ощутив минимальный покой, Добряков мог, наконец-то, подумать

о своем теперешнем положении, и думы эти повергли его в дремучее

отчаяние.

Он пробовал осмыслить случившееся, но выветривавшийся хмель въедливо,

до тошноты терзал душу, нервы собрались в один болезненный комок,

трепетали, как струна, и думать было совершенно несподручно.

Скорее, не мысли, а обрывки видений носились перед ним, а уставший от

пьянки мозг реагировал на них чересчур болезненно. Виделся ему Рюмин с

перекошенным от боли лицом, отчетливо звучал его дикий вопль, и тут же

укоризненный голос Сашки-продавца, который, словно бур, вверчивался в

мозг: «Как же так? Я тебе всегда рад, а ты мне бизнес ломаешь! Ломаешь…

Ломаешь…»

Добряков закрыл уши ладонями. Видения и голоса на мгновение исчезли. Но

вместо них что-то неясное, тяжело, и вдвое невыносимое наваливалось на

него сверху, физически давило на грудь, сковывало движения.

Он понимал, что самое главное сейчас, в его положении было обдумать как

следует все случившееся, попытаться найти хоть какую-то возможность не

246

угодить на зону. Что именно такой финал ему предстоит, не предприми он

никаких мер, было несомненным.

Но думать было трудно, ох как трудно, совершенно невозможно! Этому еще

мешала как всегда некстати накатывающая менжа. Он понимал, что ночь ему

предстоит чудовищная, с бессонницей, холодным потом и жутким отчаянием.

«Вот почему отбирают все перед тем, как сюда запихнуть, - мелькнуло у него.

– Чтобы несчастный не нашел ни одной вещи, с помощью которой можно

лишить себя жизни!.. Это, конечно, самая основная причина того шмона, что

устроил мне этот амбал дежурный!.. Ну и, конечно, то, чтобы помучился

человек без курения, без общения, чтобы помощи ниоткуда не ждал…» - и

Добряков даже воспрянул от таких умозаключений: значит, осталась еще

способность размышлять, значит, не все так безнадежно!

Впрочем, он тут же горько усмехнулся: «Размышляй, не размышляй – что

толку? Мне вот, например, сейчас адвокат нужен как никто другой. А где я

его возьму, когда у меня телефон и тот отняли?»

Однако сама мысль об адвокате показалась ему спасительной. Неважно, что

найти его трудно, практические невозможно. Одно то, что адвокаты имеются

и на них можно рассчитывать в несчастье, уже чуточку приободрило его.

«Так, это уже хорошо, - думал он. – Где его найти, это я еще обмозгую. А

теперь покурить бы неплохо. Как ведь тяжко без курения и без глотка пива!»

Он тяжело встал, подошел к тяжелой двери и тяжело, с большим трудом

стукнул в нее непослушным кулаком. Ощущение было такое, что ударил по

толстенному стволу дерева и ни один листик на нем не колыхнулся. Как же

быть? Он боялся гнева дежурного, но в то же время страсть как хотел курить.

Он снова постучал, уже настойчивее, уже и носком ботинка помог.

Прислушался, подождал еще немного. Хотел было постучать еще раз, но

дверь открылась, покатилась в сторону на своих рельсах и явила взору

Добрякова уже совсем другого милиционера. Этот был щупленьким и

смотрел на узника уже совсем дружелюбно.

«Во как, - удивился Добряков. – Неужто у них такие бывают?»

247

Милиционер молчал и смотрел на него выжидающе.

- Я тут… - растерялся Добряков, но быстро спохватился, понимая, что

медлить не в его интересах, и заговорил увереннее и по делу: - Мне бы

покурить, если можно. Ваш… ну, предшествующий дежурный забрал у меня

сигареты… А мне так покурить хочется… И еще в туалет, если можно…

- Можно, чего же, - кивнул новый дежурный. – Выходите, туалет сразу тут, -

он провел рукой в сторону от двери.

Добряков перешагнул порог и увидел дверь с прибитой к ней табличкой

«Туалет».

- Заходите, - даже не скомандовал а мягким голосом пригласил милиционер. –

Только дверь не закрывайте, я должен вас видеть. Таковы правила.

- Хорошо, спасибо, - согласился Добряков и шагнул к унитазу. Все время, пока он справлял нужду, милиционер стоял сзади и смотрел за ним. Когда

Добряков нажал кнопку на унитазе и вышел, дежурный так же дружелюбно

сказал:

- Входите обратно, сигареты я сейчас принесу.

Принес он не только сигареты, но и (вот чудеса!) пустую жестяную

коробочку из-под консервов.

- Это в качестве пепельницы, - пояснил он. – Только, знаете, курите поближе

к окошку, чтобы дым лучше вытягивался, ладно?

Добряков опешил: здесь, оказывается, еще и его согласия спрашивали! Но

возражать, конечно, не стал, а поблагодарил и закурил, приблизившись к

окошку. Дверь закрылась.

«Интересно, а позвонить мне он разрешит? – воодушевился Добряков. – Я

ведь имею право на один звонок. Имею, точно. Только вот кому звонить-то?

Матери в Сибирь? Расстраивать только, отец и так плох. Кому еще и надо ли

вообще?» - он снова приуныл, понимая, что вряд ли кто-нибудь сможет

помочь ему в сейчас. Он присел на нары, докурил сигарету и раздавил окурок

в импровизированной пепельнице.

«А, была не была, позвоню! - решил он. – А там как ей совесть подскажет…»

248

Он снова подошел к двери и снова негромко, но настойчиво постучал в нее

несколько раз. Дверь открыл тот же милиционер и все так же беззлобно

воззрился на него.

- Мне бы… позвонить, - мягко попросил Добряков. - Я ведь имею право на

один звонок…

- Имеете, - кивнул дежурный, - сейчас. Ваш телефон какой?

- Коричневый, «Сони Эриксон», «раскладушка», - торопливо затараторил

Добряков, опасаясь, как бы вдруг милиционер не смахнул личину

добродушия и не превратился в привычного, классического сотрудника

правоохранительных органов.

- Но опять же в моем присутствии, - уточнил дежурный.

- Не возражаю, - выпалил Добряков, но тут же спохватился: ему в его

состоянии еще и возражать! Но быстро поправился: - Я совсем кратко, только

скажу, где я нахожусь, а то люди будут волноваться…

Дежурный принес «раскладушку», протянул Добрякову, и тот быстро нашел

нужный контакт.

Потянулись длинные гудки - пять, шесть, семь.

«Хорошо, что не отключен», - мелькнула мысль. Но никто не отвечал.

- Что же это, - бормотал Добряков, - не слышат, что ли?..

- Вы не переживайте, попозже можно, я ведь вижу, что вы еще не говорили.

- Да? Попозже можно? – спросил Добряков и уже хотел отключить телефон,

как послышался щелчок, а потом невеселый голос Зины:

- Вообще-то, честно говоря, не хотела с тобой разговаривать. Мразь ты все-

таки большая! – по ее голосу он понял, что она не трезва, но тем не менее

способна воспринимать сказанное. – Чего надо-то?

- Понимаешь, тут такое… у меня всего один звонок… дали вот телефон, -

сбиваясь, зачастил Добряков. – В общем, я в милиции, задержали меня…

- В какой милиции? – ее голос сразу посуровел.

- Ну, в нашем отделении, на Кочновской улице, - пояснил он. – Только что

арестовали и привезли…

249

- Вас не арестовали, а задержали, - поправил его дежурный. – решение об

аресте примет следователь, а санкционирует прокурор.

- Да, да, - закивал Добряков. – Да нет, не тебе, тут поясняют мне, что меня

пока что задержали…

- За что? – добивалась она вразумительного ответа.

- Да этого, соседа моего, Рюмина, помнишь, приголубил. Видать, серьезно.

Он телегу накатал… И вот, забрали…

- Та-а-к, - протянула она. – Чувствовала я, что с твоим соседом добром не

кончится. И зачем ты только вообще трогал его?

- Ну, это длинный разговор, а у меня время ограничено (дежурный сделал

жест, означавший, видимо: «Ничего, говорите, сколько нужно!»). Да и не

хочется по телефону-то… Одним словом, немного даже из-за тебя…

- Еще не легче!.. Погоди, я выпью, - Добряков услышал звон посуды, а потом

в трубку донеслись ее шумный выдох и сделавшийся металлическим голос: -

Тебя кто-то допрашивал?

- Да нет, ночь ведь уже. Завтра только следователь будет…

- Спроси, когда следователь приходит.

- Простите, а во сколько придет… ну, следователь, который будет со мной

разбираться? – спросил Добряков дежурного, отстранив телефон от уха.

- Работа начинается в восемь часов утра, - ответил милиционер.

- Говорят, что в восемь придет, - сказал Добряков, снова поднеся телефон к

уху.

- Тогда сейчас я все равно тебе ничем не помогу, - в голосе Зины Добряков

снова почувствовал едва уловимую силу и уверенность, которые так

приглянулись ему в этой женщине. – Спи до утра. А к восьми я подойду.

Понял?

- Понял, Зина. Спасибо тебе. Я буду ждать… И еще… прости меня, если

можешь…

- Это другая тема, об этом потом, - отрезала она. – А пока что с твоим

арестом надо разобраться. С задержанием, то есть.

250

- Конечно, разумеется, - поддакивал Добряков. – Я буду ждать, - и отключил

связь.

- Спасибо, - он протянул телефон дежурному, вернулся в камеру и лег на

нары. Когда дверь затворилась, снова закурил.

Конечно, неплохо было бы и выпить чего-нибудь, желательно вместе с Зиной, но даже один ее голос сделал чудо – Добряков совсем перестал бояться.

Такая уж уверенность исходила от этой женщины, и какой же он был дурак, что нынче утром… что… ну да ему, видно, так и надо. И поделом! Но если у

нее все получится, он по гроб жизни в неоплатном долгу перед ней!

Так или примерно так, но уж точно в таких чувствах Добряков докурил

сигарету и устроился на нарах поудобнее. Теперь можно попытаться уснуть, теперь он не один.

Он поворочался немного, подкладывая под голову поочередно то одну руку, то другую, потом плюнул на эти бесплодные попытки и нашел самое удобное

положение в этой ситуации – лег на спину, сцепил руки на затылке, положил

на них голову и, с грехом пополам угнездившись, успокоился и закрыл глаза.

«Теперь остается только молиться на Зину, - думал он. – Больше не на кого…

А у нее получится, должно получиться!»

Он вскочил, сел на жестких нарах, свесив ноги. Уснуть не получалось:

слишком уж много информации скопилось в его мозгу за последнее время,

она бурлила в нем, мешала настроиться на сон. Он снова закурил, принудил

себя сосредоточиться на хороших мыслях, снова лег на спину и стал пускать

дым в сторону оконца. Тонкие струйки, потеряв силу у самого потолка,

свивались в причудливые фигурки, сворачивались в клубки, устремлялись

наружу. И больше всего на свете хотел сейчас Добряков стать вот таким же

клубком, просочиться сквозь узкое решетчатое окно туда, на волю…

Нервное напряжение постепенно отпустило его, усталость взяла свое, и успев

задавить окурок в баночке, Добряков медленно смежил веки и провалился в

тяжелый, гнетущий сон.

251

В этом сне друг дружку сменяли робкая Тоня, плюгавый Рюмин с

перекошенным от боли лицом, сердитый Витька со стиснутыми кулаками,

положительный Петька со своими всегда правильными рассуждениями… Он

даже не видел их, а скорее ощущал их присутствие, но в то же время

отчетливо слышал их голоса, чувствовал дыхание, как если бы они говорили

ему в самое ухо. А где-то чуть вдалеке, в стороне от них, была Зина.

Добряков не мог понять, стоит ли она, сидит ли, скорее она как бы парила в

воздухе поверх них, не вступая в разговор и только загадочно улыбаясь. Она

держала какой-то большой, как газетная страница, лист чистой бумаги и

взглядом демонстративно показывала его Добрякову. Он присмотрелся к

бумаге, но ничего не разглядел. Тогда, расталкивая гомонящих собеседников, он кое-как протиснулся к бумаге и сумел прочитать одну-единственную

фразу, пестреющую в уголке огромного листа: «Адвокатский контракт». И

ему стало так спокойно, так благостно, что, простонав во сне и

перевернувшись на бок, он заснул крепче и уже без снов…

* * *

Утром, сквозь убегающий сон, он почувствовал, что его тормошат за плечо.

Открыл глаза – вчерашний дежурный.

- Подъем, - спокойно произнес он. – К следователю пора!

«К следователю!» - Добряков разом вспомнил вчерашнее и вздрогнул.

- А что, он уже пришел? – зачем-то спросил он.

- Не пришел, а пришла, - все так же мягко поправил дежурный. – Следователя

зовут Анна Кирилловна.

Дежурный защелкнул один наручник на руке Добрякова, другой у себя на

запястье. Добряков уныло вышел следом за ним из камеры, миновал дежурку

и вздрогнул еще раз – теперь уже от внезапной радости. У окошечка

дежурного стояла Зина и разговаривала с каким-то представительным

молодым человеком с портфелем под мышкой.

- Вот он, страдалец! – кивнула Зина собеседнику.

252

Тот обернулся, сделал добродушное лицо и подошел к Добрякову.

- Значит вы – Добряков? Егор Павлович?

Добряков растерялся, хотел ответить, но получилось так, будто мыло жевал.

- Да он это, он, конечно, - помогла Зина. – Волнуется очень, сами понимаете.

Ну, привет, старший лейтенант, - она слегка похлопала рукой по его плечу и

добавила: - Это твой адвокат, Максим Вадимович, по заказу к тебе вот

приехал. Цени!

От Зины припахивало спиртным, да и сама она была возбужденной,

взвинченной какой-то.

- Да, - кивнул адвокат. – Ваша… э-э-… знакомая, - виновато улыбнулся он, -

была так настойчива, что не посмел отказать. Обо всем мы с вами еще

поговорим, а сейчас, Егор Павлович, я подойду к следователю и попрошу

разрешения присутствовать на допросе. Как ваш адвокат, разумеется. Где

кабинет следователя? – обратился он к дежурному.

- Второй этаж, седьмой кабинет, - ответил тот.

- Тогда я, с вашего позволения, прямо сейчас и пойду. Позвольте, - он как-то

бочком обошел дежурного, закрывавшего половину дверного проема, и

размашисто зашагал вверх по лестнице.

- А мне можно? – спросила дежурного Зина.

- Думаю, что нет, - ответил сержант. – Но вы можете подождать здесь вот, у

дежурки. Все равно его сюда приведут.

Добряков снова вздрогнул и поежился, смущенно глядя на Зину.

- Не волнуйся, - подбодрила она. – Это процедура такая. После допроса

Максим Вадимович еще с тобой поговорит. Так ведь? – снова обратилась она

к дежурному.

- Этого я не знаю, - пожал плечами тот. – Как следователь решит.

- Ну… она решит, я думаю… Там ведь адвокат…

- Наверное, - опять пожал плечами дежурный и слегка подтолкнул Добрякова

в спину: - Ну, пошли.

253

Дежурный шел медленно, словно понимая состояние задержанного. Хотя

самому Добрякову хотелось как можно быстрее миновать лестничные марши

и поскорее оказаться лицом к лицу со своей судьбой.

Перед кабинетом дежурный остановился, освободил руку Добрякова и,

подталкивая его к открытой двери, доложил:

- Задержанный Добряков доставлен!

- Вводите! – ответил из кабинета приятный женский голос.

Дежурный еще раз подтолкнул задержанного, вернулся в коридор и закрыл

дверь.

За письменным столом сидела красивая молодая женщина и что-то писала на

большом бланке.

- Присаживайтесь, - не отрывая взгляда от бумаги, пригласила она Добрякова, поведя рукой в направлении свободного стула перед столом. Другой стул был

занят адвокатом – тот в это время внимательно смотрел на следователя и даже

не обернулся на вошедшего.

- Адвокатская контора «Затулин и партнеры», - не спеша произнесла она, читая по красной книжице.

- Совершенно верно, - кивнул адвокат.

Следователь записала, вернула удостоверение адвокату и только тогда

подняла взгляд на примостившегося на краешке стула Добрякова.

- Что вы так робко? – улыбнулась она, и Добряков по достоинству оценил ее

ослепительную голливудскую улыбку. – Садитесь поудобнее, разговор будет

долгим.

Добряков осторожно поерзал на стуле, но так и не изменил выбранного

положения.

- Ну, как хотите, - следователь раскрыла другой журнал. – Тогда начнем?

Адвокат слегка кивнул, Добряков так и впился в следователя, чувствуя, как

пронизывающий холод, зародившийся где-то в ногах, постепенно, но

уверенно подступает к самому сердцу.

254

- Меня зовут Анна Кирилловна, - представилась следователь. – Итак. В

отношении Егора Павловича Добрякова мною сегодняшнего числа

возбуждено уголовное дело. Обвинение выдвинуто по части два статьи сто

двенадцатой Уголовного кодекса Российской Федерации. Зачитать? – она

посмотрела на адвоката.

- Знаю, знаю, - кивнул тот и начал вспоминать: - Умышленное причинение

средней тяжести вреда здоровью, не опасного для жизни, но вызвавшего

расстройство здоровья…» В общем, это наказывается арестом на срок от трех

до шести месяцев или лишением свободы на срок до трех лет.

- Это вы процитировали часть первую статьи, - как можно мягче возразила

адвокату Анна Кирилловна. - А я говорю про вторую часть, ведь именно она

касается преступления, совершенного вашим подзащитным. «То же деяние,

совершенное с особой жестокостью, издевательством или мучениями для

потерпевшего, а равно в отношении лица, заведомо для виновного

находящегося в беспомощном состоянии». Вы не видели потерпевшего?

- Н-нет, - развел руками адвокат. – Мое дело…

- Да-да, разумеется, - согласилась следователь. – А я вот видела. Он сейчас

находится у нас, в соседнем кабинете…

Добрякова что-то кольнуло под самую ложечку. Дрожащей рукой он смахнул

крупные капли пота со лба и посмотрел

на адвоката. Тот перехватил его взгляд, быстро отвел глаза и снова заговорил

с Анной Кирилловной:

- Так что же потерпевший?

- А то, что потерпевший в сравнении с вашим подзащитным - словно кролик

перед удавом. Так вот, возвращаясь к статье сто двенадцатой, такое деяние

наказывается лишением свободы на срок до пяти лет. Или я не точно помню

закон? – в голосе следователя прозвучали иронические нотки. – Можно

уточнить, - и Анна Кирилловна взяла Уголовный кодекс.

255

- Да нет, все верно, - возразил адвокат. - А что, собственно… А какое,

собственно, увечье нанес мой подзащитный потерпевшему? Можно

поинтересоваться?

- Конечно. Задний вывих нижней челюсти от удара в область подбородка. Вот

заключение врача травмпукнта, - следователь протянула адвокату документ.

Тот бегло просмотрел его. - При этом вывихе нижняя челюсть смещается

кзади, вывих может сопровождаться разрывом капсулы сустава и переломом

костной стенки слухового прохода, вследствие чего из наружного уха

возможно кровотечение. К счастью вашего подзащитного, этого нет, но тем

не менее, его деяние подпадает именно под вторую часть статьи. Ваше

счастье, задержанный, - она посмотрела на Добрякова, и тот опустил глаза, -

что преступление не повлекло за собой последствий, указанных в статье сто

одиннадцатой уголовного Кодекса…

- Да, умышленное причинение тяжкого вреда здоровью, опасного для жизни,

- начал по памяти цитировать адвокат. - Потеря зрения или слуха… Утрата

органом его функций… Неизгладимое обезображивание лица!.. Но ведь,

постойте, всего этого у потерпевшего нет!

- Я и говорю: счастье вашего подзащитного, что нет. Иначе ему грозило бы до

восьми лет!

Добряков почему-то облегченно вздохнул, хотя особой разницы между пятью

и восемью годами сейчас не ощущал.

- Позвольте, однако, - продолжал адвокат, - но мой подзащитный находился в

состоянии аффекта, насколько я понимаю. Так ведь? – посмотрел он на

Добрякова.

Тот закивал, пытаясь ухватиться за соломинку, сам еще не зная, насколько

крепка она была.

- Так вот, - гнул свое адвокат, - это, насколько я помню, - статья сто

тринадцатая. То есть ограничение свободы на срок до двух лет или лишение

свободы на тот же срок.

256

- Ну, это вам так хочется, - безапелляционно ответила Анна Кирилловна. – У

следователя свое мнение. К тому же, как вы понимаете, состояние аффекта

нужно еще доказать, - и Анна Кирилловна захлопнула папку со свеженьким

делом.

- А пока суть да дело, - резюмировала она, - задержанный останется под

стражей.

- Однако, - вкрадчиво произнес адвокат, - я хотел бы попросить вас, если это

возможно, конечно, не отправлять его в следственный изолятор, а оставить

здесь.

- Это можно, конечно, - кивнула следователь. – Но здесь не кормят.

- Но ведь посещения разрешены?

- Разрешены по установленным часам, но, повторяю, здесь не едят. Камеры

не приспособлены для приема пищи. За два дня, как вы говорите, ваш

подзащитный, конечно, не умрет с голоду. Но зачем же подвергать его такой

пытке. Как вам кажется?

Адвокат секунду-другую пребывал в замешательстве. Потом вскинул голову

и, льстиво склонив голову, заискивающе произнес:

- Ну а если под мое ручательство? Я напишу сейчас же… В виде исключения.

Наша контора очень известна… У нас работают солидные люди…

- Мне хорошо знакомы юристы вашей конторы, - слегка улыбнулась Анна

Кирилловна. – С некоторыми из них мне приходилось работать. Например, с

Евгением Созонтьевичем Корфом.

- О, Евгений Созонтьевич! – расплылся в улыбке адвокат. – Это ветеран

отечественной адвокатуры! Это мастер! Это профессионал! Но должен вам

сказать, что и остальные наши адвокаты ничуть не хуже. Все благоговеют

перед законом, и вы понимаете, что нашему слову можно верить… так вот,

под мою персональную ответственность…

- Хорошо, - перебила его следователь. – Я разрешу вашему подзащитному

находиться дома. (Добряков ушам своим не верил, и уже боготворил не

только Зину, но и нанятого ею адвоката.) Но каждый день, в восемь часов

257

утра, вы, задержанный, - она перевела взгляд на Добрякова, - обязаны будете

являться сюда, в этот кабинет, для допроса. В противном случае, - Анна

Кирилловна сделала суровое лицо, - в противном случае вас арестуют. Но

тогда уж точно – изолятор. Вам все ясно?

Добряков хотел ответить – и снова не смог. Он как-то глупо заулыбался,

завертел головой, задергал плечами – он и сам хорошенько не понимал, что с

ним происходит.

- Вам плохо? – насторожилась следователь.

- Н-н-нет… хорошо… то есть… не плохо… я имел в виду… нет… хорошо… -

залепетал Добряков.

- Ясно, - понимающе кивнула Анна Кирилловна. – Вы успокойтесь,

пожалуйста, а то я не смогу снимать показания. Вы останетесь или?.. –

спросила она адвоката.

- Я с вашего позволения подожду задержанного внизу, не буду вам мешать, -

ответил тот и, видя замешательство Добрякова, успокоил его: - Советую вам

все рассказать начистоту. И не волнуйтесь, все будет в порядке, - и,

попрощавшись со следователем, вышел из кабинета.

Анне Кирилловне оставалось выполнить только привычные формальности –

записать показания Добрякова. Тот рассказал все как было, ничего не

скрывая. Немного поспешно, захлебываясь от переполнявших его чувств, он

выложил истинную картину случившегося – правда, в таком виде, в каком

она представлялась ему самому. Его волнение говорило само за себя,

следователю с первой же минуты стали ясны и глубокая тревога, царившая

тогда в душе подследственного, когда достаточно одного, самого ничтожного

раздражителя, чтобы человек взорвался. Таким раздражителем, понимала

она, явился для Добрякова его сосед Рюмин.

- У вас всегда были такие натянутые отношения? – спросила Анна

Кирилловна.

- Ну да, - кивнул Добряков. – Он просто не может слова сказать без каких-то

намеков, без второго смысла. И всегда при этом так гаденько ухмыляется, 258

будто знает про тебя что-то такое, чего ты и сам не знаешь, и пытается

шантажировать… Так всегда противно с ним говорить… А тут еще эту

гадость тогда мне сказал… Ну… я и не выдержал, - виновато закончил

Добряков и свесил голову.

- Что же, ваше состояние мне вполне понятно, - сочувственно, как показалось

Добрякову, сказала она. – Остается только, чтобы судья поверил вам и

проникся вашим тогдашним состоянием. Вы свободны. Завтра утром жду вас

у себя. Не советую скрываться.

- Да что вы… что вы! – вскочил со стула Добряков. – Я обязательно приду…

Это ведь в моих интересах…

- Вот именно – в ваших, - Анна Кирилловна сделала ударение на последнем

слове, глядя ему в глаза. – До свидания.

- Да… До свидания… Я обязательно приду… Спасибо вам… - лепетал

Добряков, пятясь к двери. И только когда ткнулся спиной в стену,

развернулся, толкнул дверь и даже не вышел, а как-то вывалился в коридор и

закрыл за собой дверь.

«Только бы не встретиться с этим…» - подумал он, опасливо покосившись на

закрытую дверь соседнего кабинета с табличкой «Дознаватели».

Он быстро пошел по коридору в направлении лестницы, по которой

поднимался сюда, и в несколько шагов сбежал на первый этаж, где, он

надеялся, ждали Зина и адвокат.

Они действительно ждали его, стоя у входной двери, и о чем-то живо

перешептываясь.

- Вот и он, наш Шильонский узник! – увидев его, воскликнула Зина.

- Чего? – растерянно улыбаясь, подошел к ним Добряков.

- Чего-чего! – передразнила она. – Чевочка с хвостиком! Допрыгался?

- Зинаида Николаевна, не стоит так обращаться с подследственным, - мягко

поправил ее адвокат. – Ему сейчас и без того нелегко.

- Ему всегда нелегко, - гнула свое Зина, напускаясь на Добрякова. – Кой черт

тебя дернул руки-то распускать? Загреметь захотел, да? Здесь ведь не война, 259

чтобы кулаками что-то доказывать! А если бы я никого не нашла из

адвокатов? Если бы никто не захотел с утра тащиться невесть куда ради

такого вот героя?

- Да потише ты, - раздраженно шепнул Добряков, озираясь на дежурного.

- Потише! – снова передразнила Зина. – Все и так знают, что ты натворил!

- Зинаида Николаевна, - снова вмешался адвокат. – Уверяю вас, все будет

лучшим образом. Я уверен, что смогу добиться переквалификации.

Воспользуюсь своим правом и попробую переаттестовать статью у

прокурора. Буквально сегодня же.

- И что тогда? – спросил Добряков.

- Попробуем заменить вам наказание с лишения свободы до ограничения

свободы.

- А что это? – не отставал Добряков.

- Это такой вид уголовного наказания, - заученно начал адвокат, - сущность

которого образует совокупность обязанностей и запретов, налагаемых судом

на осужденного, которые исполняются без изоляции осужденного с

осуществлением за ним надзора со стороны государства. Понятно?

- Н-не совсем, - натянуто улыбнулся Добряков.

- Одним словом, нельзя будет уходить из дома в определенное время суток, нельзя посещать определенные места, нельзя выезжать из города, нельзя

посещать места проведения массовых мероприятий, нельзя участвовать в

таких мероприятиях, нельзя изменять место жительства и работы без

согласия специализированного органа. То есть будете как бы под домашним

арестом, если это понятно. Кроме того, надо будет исправно являться для

регистрации.

- Это я смогу… являться смогу… - возбужденно перебил его Добряков. – И из

дому выходить не буду, зачем мне?..

- Вы подождите пока, еще ничего не решено, - снисходительно улыбнулся

адвокат.

260

- Спасибо вам, Максим Вадимович, - одернув Добрякова за рукав, вмешалась

Зина. – Мы с вами на связи, как договаривались.

- Разумеется, - кивнул адвокат. – До свидания, - и вышел из помещения.

- Ну что, страдалец, пошли, что ли? – уже спокойнее сказала Зина.

Они вышли из отделения и молча направились к автобусной остановке.

- По совести сказать, так ему и надо, этому твоему соседу, - заговорила Зина

после минутного молчания. – С другой стороны, у нас ведь никто не смотрит

на морально-психологические мотивы души, - и она снова замолчала.

- А что, он хороший адвокат-то? – спросил Добряков.

- Все они хорошие, - усмехнулась Зина, - когда заплатишь им хорошо.

- И много заплатила?

- Не твоя печаль, - отрезала она. – Я сказала, что вытащу тебя, значит, вытащу! Только вот что, - она остановилась, повернулась к Добрякову и

близко приблизила лицо, дыхнув на него свежим перегаром. – Только ты

сейчас и на ближайшую перспективу слушайся во всем только меня, понял?

Никакой собственной инициативы! Никаких похождений где-то с кем-то! А

то еще чего-нибудь натворишь. Да что я, впрочем, с тобой, как с малым

ребенком! Сам соображать должен. Одним словом – не будешь слушаться –

плюну на тебя, и делай сам как знаешь!

- Да ты чего, Зин? – виновато выдавил Добряков и, оправдываясь, залепетал:

– Ту шалаву, что ли, вспомнила?.. Ну прости, расстроился я очень, что ты

меня выгнала… Сам не в себе был… Но постоянно о тебе думал…

- Ага, обо мне, как же! – отмахнулась она. – Знаю я, о чем вы все думаете…

Ладно, чего теперь! Я все тебе сказала, решай сам. Пошли, вон автобус.

Зайдем в магазин, купим бутылку, страдаешь, небось?

- Ага, тяжко, - радостно выпалил Добряков. – Не ночь, а кошмар какой-то.

- Дурить будешь – вся жизнь дальнейшая кошмаром будет. А послушаешься –

может, и удастся тебя отмазать. Посидим, расслабимся, не спеша подумаем, как дальше быть.

И она первая поднялась по ступенькам распахнувшего двери автобуса.

261

14

Говоря Зине и Добрякову о своем решении переаттестовать статью, Максим

Вадимович прекрасно понимал, что вводит подзащитного в заблуждение. Он

знал, что, во-первых, переаттестация возможна только после того, как дело

передано в суд, во-вторых, санкционирует переаттестацию только судья, а

никак не прокурор, и в-третьих, сама возможность изменения статьи

предполагает проведение кропотливых мероприятий для подтверждения

невиновности или меньшей степени ответственности подсудимого, а

заниматься такими исследованиями Максиму Вадимовичу нисколько не

хотелось. Он прекрасно понимал, что Добрякову труба, что так или иначе, а

сидеть ему придется непременно, так стоит ли пар пускать, когда

следственная машина запущена и самым естественным образом довезет

горемыку до зала суда?

Максим Вадимович был из тех, кого называют «молодой да ранний».

Окончив институт в шальные девяностые, он как-то сразу попал, что

называется, в струю: пристроился в одной успешной адвокатской конторе,

зарабатывающей неплохие деньги в основном на отмазывании бандитов,

несколькими скандальными процессами сделал себе имя в криминальной

среде и скопил на этом изрядный капитал, половина которого хранилась на

банковских счетах и приносила ему неплохие проценты. В сущности

заработанных в девяностые годы денег ему с лихвой хватило бы на всю

оставшуюся жизнь, можно было оставить адвокатскую практику и жить в

свое удовольствие если не на Канарах или во Флориде, так по крайней мере

где-нибудь на Кипре, однако Максим Вадимович отличался одним завидным

постоянным качеством: он любил свою работу. Впрочем, следует уточнить:

любил он скорее не самое работу, не адвокатскую повседневность как

таковую, а ее результат, материально выражавшийся в толстеньких пачках

262

приятно похрустывающих купюр гонорара. У него было практически все –

две квартиры, два автомобиля, загородная дача, небольшой домик на том

самом Кипре, однако такова уж природа человеческая: денег, как правило, никогда не бывает много.

Разбуженный минувшей ночью телефонным звонком неизвестной женщины,

Максим Вадимович поначалу посетовал, что не отключил телефон, но потом, после того, как просительница изложила ему суть обращения, -

профессиональным чутьем уловил, что даже за ведение этого пустякового

дела, вряд ли требующего проведения каких-либо досудебных мероприятий и

уж тем более напряженных интеллектуальных усилий, - за этот крик

отчаявшейся, готовой на многое, если не на все незнакомки можно запросить

изрядную сумму. А в том, что просительница готова на многое, если не на

все, Максим Вадимович ничуть не сомневался и, слушая взволнованный

голос собеседницы, ломал голову только над одним вопросом – какую бы

цену назначить, чтобы при этом и клиента не отпугнуть, и самому не

продешевить. В конце концов, выслушав ее рассказ и задав два-три ничего на

значащих вопроса (для того, чтобы время потянуть и как можно вернее

оценить ее материальные возможности), он вынес свое резюме: да, дело

непростое и наверняка потребует проведения специальных мероприятий,

времени, затрат…

- Но в принципе возможно? – прервала его Зина.

- Возможно – что? – парировал он.

- Можно ли спасти его от срока?

- Вы знаете, - важно, тщательно произнося каждое слово, ответил Максим

Вадимович, - плох тот адвокат (как профессионал, разумеется), который

сомневается в благополучном исходе дела.

263

- Ну, раз так, значит, вы возьметесь за это? – настаивала она.

- Полагаю, что смогу вам помочь. Только повторяю, что защита наверняка

потребует…

- Это я уже слышала, - оборвала его собеседница. – Говорите, сколько?

Максим Вадимович облегченно вздохнул про себя. Клюнула! Он давно

разработал своеобразную шкалу материального достатка потенциальных

клиентов и перед тем, как браться за дело, оценивал каждого по этой схеме.

Оценивал сразу же, в первом же разговоре и по интонации обратившегося, по

его манере говорить, по реакции на замечания адвоката – одним словом, по

тем невербальным признакам, которые зачастую говорят больше, чем слова, выносил, как правило, безошибочную оценку как самому клиенту, так и его

карману. Помогать тем, чей доход барахтался где-нибудь на четвертом балле и

ниже, он отказывался, ссылаясь на срочную занятость, которая не позволит

ему сейчас заняться этим делом, извинялся и советовал обратиться к другому

адвокату.

В случае же с Зиной Максим Вадимович установил, что ее материальные

возможности находятся чуть выше седьмого балла, а потому, когда она

попросила его назвать конкретную сумму, ни секунды не сомневался, что

ответить. Величина гонорара была также тщательно рассчитана им и уложена

в соответствующие графы его шкалы.

«Значит, выше семи, - еще раз повторил он у в уме, - значит…» - а в трубку

ответил:

- Ведение этого дела будет стоить вам… - и назвал сумму, равную десяти его

месячным окладам в адвокатской конторе.

- Вы гарантируете успех? – нисколько не растерявшись, спросила Зина.

264

- А вот тут вы немного заблуждаетесь, слегка некомпетентны, я бы сказал, -

как можно мягче возразил Максим Вадимович: он понимал, что, если клиента

насторожит величина гонорара, всегда можно понизить сумму, все равно она

будет достаточно высокой. – Поймите, что ручаться за все перипетии

следствия я, естественно, не могу. Сумма гонорара предполагает оплату

моего труда в процессе следствия и при защите подсудимого в суде…

- Значит, суд неизбежен? – подстерегла его Зина на оговорке.

- Я выразился фигурально, так сказать, в силу буквы закона, - поспешив

сгладить напряженность, Максим Вадимович заговорил несколько быстрее

обычного. – В вашем случае, думаю, смогу помочь подследственному на

самом раннем этапе следствия. И одна оговорка: внесенная сумма не

предполагает ее возвращения ни в каком случае. Вам понятно?

Повисло недолгое молчание.

«Неужели перегнул?» - испугался Максим Вадимович.

- Хороша, я согласна, - после недолгого молчания подарила собеседница. –

Скажите, завтра в восемь утра вы сможете быть в отделении милиции, где

содержится задержанный? Там же я и деньги вам передам.

- Меня это вполне устраивает, - ответил Максим Вадимович. – Говорите

адрес…

Так и получилось, что когда наутро Добрякова вызвали к следователю,

адвокат был на месте и присутствовал при возбуждении уголовного дела. Его

душу приятно грела кругленькая сумма, переданная ему Зиной незадолго до

знакомства с подследственным.

265

* * *

Эта сумма, впрочем, согревала душу не одному только Максиму Вадимовичу.

Как залог того, что все обойдется, деньги, переданные Зиной адвокату,

успокаивали и саму Зину, и пока они с Добряковым ехали несколько

остановок в автобусе, она окончательно утвердилась во мнении, что вскоре, через самое непродолжительное время, дело будет переквалифицировано и

Егор отделается минимальным наказанием – в виде домашнего ареста или

чего-нибудь столь же условного.

- Теперь главное – слушай меня, - наставляла она Добрякова, когда они

вышли из автобуса и направлялись к универсаму. – Будешь сидеть дома. И

тихо, чтобы соседушка твой тебя чего доброго не увидел и не услышал. А то

явится к следователю и станет возмущаться.

- Но мне ведь все равно придется выходить, - возразил Добряков. – Каждый