Пьяные сны

XI. Сожительница Чуговеева

Чуговеев совсем забросил лавку и только два раза, зайдя утром в кухню, наказал Авдею прислать с мальчиком всяких материй.

С того вечера, как он во второй раз привел убежавшую оборвашку, он совсем засел дома и жизнь у него закрутилась в каком-то пьяном безумном угаре.

Часов в двенадцать Игнатьиха бежала за Корнеем на двор.

-- Иди, Корней, хозяин зовет!

Корней приходил и из рук хозяина, угрюмого, с отекшим лицом, получал деньги и записку, по которой шел на Средний проспект и закупал вино и закуску.

-- Куда это ты каждый день? -- спрашивал приказчик, увязывая корзинку.

-- Хозяин свадьбу правит, -- с усмешкой отвечал Корней и тащил корзинку домой, рассудительно отделяя от сдачи большую часть в свою пользу, а потом и вовсе не отдавая ничего хозяину.

Игнатьиха уже ставила самовар и день Чуговеева начинался, чтобы окончиться тогда, когда он истратит всю энергию, возбужденную безумием и вином.

-- Иди чай пить! -- ласково будил он свою недавнюю сожительницу, которая одетая лежала на широком клеенчатом диване.

Она открывала глаза и тотчас испуганно вскакивала и кое-как оправляла волоса и платье.

-- Пожди, пожди, -- говорил ей Чуговеев, -- справлю тебе одежду всю. Барыней будешь!

-- Не надо мне ничего, Никандр Семенович! -- говорила она тихо.

Он делался темнее тучи и резко кричал:

-- Опять по-старому! Не можешь выговорить! А?

-- Никаша, -- робко поправлялась она, и он широко улыбался.

-- Вот так, моя любушка! Идем чай пить. Я и водки приготовил! -- прибавлял он.

Они входили в столовую и оборвашка тотчас выпивала рюмку, отчего делалась смелее и подымала опущенную голову.

-- Вот любо! -- говорил Чуговеев, -- совсем как муж и жена. Ишь! Ты не бойсь. Мы поженимся. У меня добра теперь много. Не то, что тогда! Тогда что? Так, голь, можно сказать. Тогда и любить не было за что. А? Так что ли?

-- Оставь, Никаша, -- вздрагивая говорила гостья.

-- Оставь! Нет, ты скажи, так что ли? -- приставал Чуговеев, выпивая еще рюмку и хлопая рукой по столу.

-- Тогда франт этот куда лучше учителишки был! А? Лучше, -- продолжал он, свирепея от своих слов, -- его, учителишку, за нос водила, а того, фазана... У-y, подлая! -- уже кричал он и тянулся с кулаками к своей гостье.

-- Я уйду! Сил у меня нет -- говорила она, и Чуговеев, еще не совсем пьяный, сразу смирялся.

Голос его принимал молящее выражение.

-- Только не уходи! Танюшка, не уходи, золото мое, солнышко ты мое! Что я без тебя! Ведь, я тебя, Танюшка, девять лет ждал. Девять лет по тебе томился...

Он садился подле нее, брала, ее руки, гладил ее по лицу и говорил, говорил без умолку.

-- Письмо ты тогда написала мне, я и ума решился. Найду и зарежу, думаю.

Таня выпивала рюмку и говорила:

-- И зарезал бы. Лучше, чем такой быть. Чего не испытала я...

-- Заболел я люто, и как выздоровел, ну -- думаю -- будь она счастлива с ним. Другом тоже звался. Подлец этакий! -- вдруг вскрикивал он и хохотал. -- Не бойсь! Теперь дождался.

-- Ой, не говори! Молчи про это! -- дико вскрикивала Таня и вся дрожала.

И так говорили они и пили, пили и говорили, пока не сваливались пьяные и усталые.

Наступала вдруг томительная тишина.

Игнатьиха успокаивалась.

Проходили часы, потом из спальной слышался сиплый крик:

-- Игнатьиха, самовар! -- и опять начиналось то же.