Пьяные сны

II. Дом у кладбища

Небольшой, двухэтажный деревянный дом, который унаследовал Чуговеев вместе с лавкой, стоял в конце Малого проспекта, сейчас за кладбищенским забором, перейдя Смоленское поле.

В нижнем этаже дома жили приказчики и мальчишки, а наверху помещались: сам Чуговеев в трех комнатах, и в большой кухне -- единственная прислуга, Лукерья Игнатьевна, или Игнатьиха, как ее звали по всему околотку.

Эта Игнатьиха, как дом и лавка, перешла к Чуговееву по наследству.

Высокая, здоровая баба, лет 42-х, с красным, как натертым кирпичом, лицом, она стряпала на всех обед или ужин и убирала комнаты, а вечером, как "молодцы" уходили вниз, оставшись в огромной кухне вдвоем с кошкою, ставила перед собою остатки ужина, доставала бутыль с настойкой и начинала пить, вспоминая свои молодые годы, подлеца Митьку, надругавшегося над ее девичьей любовью, строгую маменьку и умершего младенца.

Огромная кухня освещалась маленькой жестяной лампой; кошка сидела на теплой печке; Игнатьиха пила, разговаривая, то сама с собою, то с кошкою, то с разбойником Митькой и, наконец, засыпала, положив голову на угол или на лавку и редко когда улегшись на кровать. Керосин выгорал и лампа гасла.

Все затихало в доме, и только в крайней комнате, которую занимал сам Чуговеев, слышались еще: бормотанье, звон бутылки о край рюмки, изредка хриплый смех -- и далеко за полночь кладбищенский сторож видел свет в одиноком окошке и мелькающий на занавеске темный силуэт лохматой головы.

* * *

Молодцы из лавки гурьбой вошли в кухню Игнатьихи, и Федор Павлович весело сказал:

-- Ну, Игнатьиха, нынче ты одна голова в доме. Хозяин закурил!

-- А мне што хозяин, -- отвечала Игнатьиха, выставляя на стол глиняную чашку, -- я свое, он свое. Моего не выпьет!

-- Вы разное, -- засмеялся Антипка, -- он коньяк глушит, а ты сорок разбойников!

Когда все поужинали, напились чаю и ушли к себе вниз, Игнатьиха быстро перемыла посуду, вытерла стол и подмела пол. Потом захватила жестяную лампу и прошла в комнаты.

Там она приготовила хозяйскую постель, принесла прибор для еды и рюмку, принесла кусок вареного мяса, зажгла висячую лампу и вернулась к себе на кухню, где достала бутылку с зеленоватой настойкой, сняла с полки стаканчик, вынула из духовой чашку с едой и села к столу, набожно покрестившись на икону.

-- Вот и поем! -- забормотала она, нацедив себе стаканчик и быстро опрокидывая его в рот. -- За ваше здоровье. Ксс... ксс... ксс... и ты тут, шельма! На тебе, жри!

Кошка с тихим мяуканьем бесшумно спрыгнула с края плиты и мурлыча начала есть брошенный ей кусок.

Игнатьиха съела кусок и выпила еще стаканчик. Лицо ее раскраснелось еще больше, глаза засветились, и она, продолжая есть и пить, начала нескончаемый разговор сама с собою.

"Емельян теперь сватался; говорит: "сделайте такое мне одолжение". Нет, врешь, песий сын, я и одна поживу! Будет с меня разбойника Митьки и даже вполне достаточно! Простите, Емельян Фадеевич, никак не могу, потому знаю, что вы подлец и до моих денег добираетесь. Митька тогда, Господи, как убивался! А как надругался и рыло в сторону и драться зачал. Я ужо тебя еще встречу! Отлично встретимся! Я тебе тогда покажу! Я тебе зенки-то ногтями! Я тебе!!"

Игнатьиха вскочила с табуретки, дрожащей рукою опрокинула в рот шестой стаканчик настойки и стала грозиться кулаком кошке, которая с совершенным равнодушием вылизывала себе хвост...

В это время по чистой лестнице раздались грузные шаги, затем заскрипел ключ в дверях и в темную переднюю вошел Чуговеев, откуда неровным шагом прошел в свою комнату.

На лице его, всегда угрюмом, отражалось волнение: глаза горели, а губы кривились злой и насмешливой улыбкой.

-- Будет, будет! -- бормотал он, кому-то кивая, а потом, не снимая пальто и шляпы, сел посреди комнаты на стул и приковался взором к портрету девушки, что висел над кроватью.

-- Сам пришел! Чуял! -- бормотал он, беззвучно смеясь, и опять говорил, -- небойсь! Будет!

А в кухне Игнатьиха, припав к столу, горько всхлипывала и причитала:

-- Ангельчик мой светлый! И зачем тебя Бог убрал. Нешто ты дал бы меня в обиду. Маменька, и что вы со мной сделали!..

Кладбищенский сторож смотрел на одиноко светящееся окно и, качая головою, бормотал:

-- И скажи на милость, не спит! Сколько это он винища выхлещет!..

Утром, когда приказчики и мальчишки, поднялись в кухню, Игнатьиха с заспанным лицом уже хлопотала у плиты, а Чуговеев, мрачный, как всегда, вышел из своей комнаты и, кивнув в ответ на приветствия, сказал мальчишке:

-- Сбегай, Яшка, на двор, позови Корнея!

Яшка вылетел из кухни и загромыхал по лестнице, а Чуговеев вышел из кухни и прошел в холодный коридор который оканчивался ретирадой. У стены коридора стоял огромный деревянный ларь.

Чуговеев поднял крышку и заглянул в него.

В прежнее время в этот ларь складывали, вероятно, всякое добро, а теперь он был наполовину завален пустыми бутылками, тряпьем и костями.

Чуговеев опустил крышку и внимательно осмотрел его со всех сторон, а потом попробовал крепкую железную петлю и пробой для замка.

После осмотра он вернулся в кухню, где уже стоял кривой Корней.

Чуговеев взглянул на него исподлобья:

-- Вот что! Весна пришла, скоро жара будет и запах из ямы становится все сильнее.

-- Так что не вычищена давно, Никандр Семенович, можно послать.

-- Послать само собой, а купи ты ведро ждановской жидкости. Запомнишь? И мне сюда в коридор поставь. Сегодня же купи! Вот тебе деньги.

Он дал Корнею пять рублей и ушел из кухни.

-- Пьян, а учухал! -- усмехнулся Федор Павлович.

-- А то как же, -- сказал Корней, -- по весне завсегда самый крепкий дух.