Пьющие ветер

3

Она пришла с юга, в сумерках, и навалилась на долину, широко разинув рот, плюясь песком без запаха и вкуса. Она возникла неизвестно где и как, в краю дюн и восстаний. Поднимаясь вверх по реке, как по оврагу, она гнула к земле, вертела, выпрямляла, вырывала с корнем; в зависимости от породы и возраста деревьев это было то легче, то сложнее, и все это сопровождалось ужасающим шумом. Эта орда великанов шла прямо вперед, не заботясь о том, куда ступать, что раздавить или пощадить, и было видно, как по мере ее продвижения гаснут огни, как будто огромный рот задувал их, как свечи. Люди и животные прятались — в дуплах, в норах, в колючках, за стенами, все затаились, всех охватил один и тот же страх. Лучше пострадать от гнева, чем умереть.

В течение двух часов буря ревела, ее вихри разрушали, валили или наталкивались на препятствия. Люди делали все возможное, чтобы противостоять буре, наскоро латали крыши. Они ждали, когда она ослабеет, пройдет и окунется в безлунную и без звездную ночь, чтобы продолжить свой путь, чтобы с ревом унестись прочь. Куда и как, не имело значения, лишь бы подальше. Затем обрушились потоки воды. Дождь иногда пробивал крыши, несмотря на все усилия людей. Когда он наконец прекратился, люди стали ждать рассвета, не в состоянии уснуть.

Когда наступило утро, двери открылись и показались изможденные и побледневшие лица. Жители отправились исследовать повреждения. По всему городу улицы были усеяны битым шифером, как будто какой-то великан решил посбивать черепицу. На оголенной колокольне между балок каркаса виднелся колокол. И еще до семи часов колокол тихо наклонился в одну сторону, потом в другую и начал звонить, как сердце, восстанавливающееся после инфаркта.

Это был не первый случай, когда людям пришлось восстанавливать постройки, и не последний. «Катастрофы заставляют людей идти вперед», — любил говорить один человек в тяжелой мантии мечами, сложенными крестом.

Свет возвращался в дома по мере того, как шли дни, — в зависимости от расстояния до электростанции. Затем каждая семья убрала керосиновые лампы обратно в шкаф, а свечи — в ящик. Жители постепенно сотрут видимые следы урагана, но не забудут о нем; что касается леса, то он позаботится о себе сам. Ему нет дела ни до времени, ни до хаоса. Люди лес совершенно не интересовали.

Толстый слой листьев покрывал землю, листья кружились в водах реки. Лес был настолько голым, что напоминал благородные одежды, поношенные, местами рваные, с дырами, сквозь которые все еще проглядывал страх.

Прежде чем приступить к своим обязанностям на электростанции, Мартин отправился осмотреть дом. Водосточный желоб оторвался, но крыша выдержала, и это главное. Ряд тополей, высаженных перед домом, прекрасно защищал от ветра. Весь день Марта и Люк собирали разбросанные ветки и те немногие предметы и обломки, которые удавалось найти. Мартин решил отремонтировать водосток вечером.

Марк и Матье, как обычно, отправились на работу. Даже в случае отключения электроэнергии мощные генераторы приводили в действие дробилки и конвейеры. Поэтому грузовики продолжали выезжать из каменоломни с полными контейнерами породы после того, как дороги были расчищены отрядами лесорубов. Люк проводил братьев до ворот и попросил их встретиться с ним на виадуке, как только они закончат работу. Он должен был сказать им кое-то важное.

Братья вышли из каменоломен и пошли в лес, по пути отмечая огромное количество поваленных деревьев и переплетенных ветвей. Когда они добрались до виадука, Люк уже их ждал. Они не успели задать ни одного вопроса. Брат тут же начал говорить без перерыва, объясняя, над чем размышлял уже несколько дней. Матье закатил глаза, Марк же остался бесстрастным. Ни один из них не знал, как реагировать, когда Люк закончит.

— Почему вы молчите?

Матье устало посмотрел на Марка.

— Так вы поможете мне или нет?

— Почему ты хочешь это сделать?

— Это, как ты говоришь, называется форт, а форт создается для того, чтобы защищаться.

— Защищаться от чего именно?

— От пиратов, конечно! У тебя, похоже, короткая память, раз ты забыл о Ренуаре и Саллесе!

Марк поднял руку, чтобы помешать Матье ответить.

— Пиратов прекрасно видно и с виадука, разве нет?

— Увидеть их приближение — возможно, но чтобы защититься, нужна баррикада, что и сделал капитан Смоллетт.

— Капитан Смоллетт, да, конечно, — сказал Марк.

Он с удовольствием читал «Остров Сокровищ». Но Люк сделал эту историю своей реальностью. Марк прекрасно понимал, что идея построить форт была абсурдной, но, видя энтузиазм брата, сказал себе, что не имеет права так быстро разрушать его мечту. Он даже нашел идею совместного занятия довольно привлекательной. Оставалось убедиться, что Матье ему подыграет.

— Где бы ты хотел построить этот форт? — спросил он, подмигнув Матье.

Люк хлопнул в ладоши, и по его лицу расплылась широкая мальчишеская улыбка. Матье снова закатил глаза.

— Блин блинский, я знал, что могу рассчитывать на вас, ребята! Мы построим его прямо над местом, где подорвались пираты, и тогда сможем видеть приближающихся врагов издалека.

— Кажется, ты все предусмотрел...

— Строить будем по вечерам, после ужина, пока дни длинные, и особенно по воскресеньям, — добавил Люк.

— Хорошо, но мы будем использовать деревья, вырванные ураганом, — вмешался Матье, решив поддержать эту идею.

— Ты тогда их сам отберешь, — сказал Люк. Его глаза сияли от счастья.

— Ты уже придумал, как назовешь этот форт?

— Ой, еще нет.

— Как насчет «форт Джима»?

Люк на несколько секунд задумался.

— Не знаю.

— Тебе не нравится?

— Дело не в этом, но я бы предпочел, чтобы он назывался «форт Мабель», если вы не возражаете, — сказал Люк, немного огорченный тем, что противоречит брату.

— Хорошая мысль...

— Возможно, так она вернется быстрее. Она может даже жить там, если захочет.

— Ну, если все согласны, то пора возвращаться, — сказал Марк.

— Подожди, мне тоже есть чем поделиться. Отец знает, что я сломал ружье.

— Ты ему сам сказал? — спросил Марк.

— Нет, он нашел деталь под матрасом. Он из-за этого хотел пойти на работу вместе.

— Наверное, он разозлился.

— Нет, он был спокоен. Просто сказал, чтобы я остерегался Линча.

— Это на него не похоже.

— Но что еще более удивительно... он признался мне, что, возможно, был неправ.

— В чем неправ?

— Он ничего такого не сказал, только то, что хочет попытаться стать лучше.

— Ну и как ты отреагировал?

— Воспользовался возможностью и высказал, что у меня на душе. Он воспринял это спокойно.

— Может быть, он тебе правду сказал, — задумчиво протянул Марк.

— Думаю, это были пустые слова, и, в любом случае, уже слишком поздно.

— Он никогда не говорил мне ничего хорошего, — сказал Люк.

— К нам он относился не лучше, чем к тебе, ты же знаешь. Одинаково любил ближнего, — сказал Матье.

— Что такое «любить ближнего»?

— Значит, ремня давать.

— А, ясно! — Люк задумался на мгновение, затем добавил: — Я бы тоже хотел полюбить ближнего, а точнее, Линча, если бы мог.

Жюли Бланш работала на каменоломнях секретаршей. Ее родители умерли двумя годами ранее, надышавшись однажды зимней ночью дымом из старой угольной печи. Они заснули в своей кровати и больше не проснулись. За неделю до этого их единственная дочь все еще жила с ними. Обнаружив родителей и увидев их безмятежные лица, она подумала, что они захотели закончить свою жизнь вместе, решив унести с собой свою любовь, чтобы судьба не разлучила их. В тот момент Жюли Бланш поняла, что даже раб может разорвать свои цепи, что всегда есть способ это сделать, что сила хозяев заключается в том, что они заставляют рабов поверить, что им предлагают хорошую жизнь, по крайней мере существование чуть лучшее, чем смерть.

На прикроватной тумбочке родители Жюли Бланш оставили для нее письмо. Она хранила его в шкатулке; она никогда не открывала письмо, не из страха обнаружить там что-то ужасное, а чтобы видеть родителей в снах, чтобы они приходили и говорили с ней. Поэтому, когда она думала о них сейчас, делала это без тяжести на душе и почти без боли.

В подростковом возрасте у Жюли Бланш было много переживаний, из которых она мало что помнила, разве что череду длительных болезней. С тех пор как исчезли ее родители, она ни с кем не общалась. Люди удивлялись, думая сначала, что она дичится окружающих из-за смерти родителей, но потом решили, что Жюли просто надменна. Девушке нравилось держать людей на расстоянии. Она научилась быть одна и любила возвращаться в замкнутое пространство своей квартиры. Познакомившись с внешним миром, она ушла в себя. Когда-нибудь настанет время по-настоящему вернуться в общество.

Она читала книги, которые брала в библиотеке, и однажды увидела там молодого человека, которого только что наняли на работу в каменоломни, на контроль за погрузкой. Парень серьезно относился к своим обязанностям, был застенчивым и закрытым, ни с кем не разговаривал. Наблюдая за ним, она часто задавалась вопросом, какие книги он читает. Он напоминал ей писца Бартлби, который сознательно абстрагировался от настоящего, тогда как мальчики его возраста тратили силы на то, чтобы частично это настоящее сделать своим.

В каменоломнях имя этого парня было вписано в каждый из реестров, которые он ей передавал. Марк Вольни заинтриговал ее, не привлекая ничем, кроме тишины, которая его окружала. Жюли опасалась влечения, боялась загореться, боялась, что потом на нее выльют ушат ледяной воды.

Жюли Бланш однажды уже поймала скользнувший по ней взгляд молодого человека; она не сделала ничего, чтобы поощрить его, но и ничего, чтобы оттолкнуть. Ей очень нравились его глаза, хотя она не могла сказать, какого они цвета. Ей нравилось, как он смотрит на все. Там, где другие увидели бы печаль, она обнаружила мечтательность, замкнутость и что-то дикое; она и сама в какой-то мере была такой.

Марк сталкивался с Жюли Бланш по меньшей мере дважды в день в большом офисе, где сидела администрация: утром, чтобы забрать накладную, и вечером, чтобы положить ее обратно в картотеку. Девушка была старше его на четыре года. Они всегда первыми приходили на работу, просто и на автомате здоровались, а затем отправлялись на свои места.

Марк никогда не обедал с другими сотрудниками администрации в отведенном для них общем зале, как и Жюли Бланш, но, конечно, не по тем же причинам. Она ела сухофрукты и сыр из упаковки прямо на рабочем месте. Что касается Марка, то он заходил за Матье, они вместе трапезничали, чаще всего это были остатки еды с предыдущего дня, сидели на улице в тишине, радуясь спокойствию от присутствия родного человека. После смерти Ренуара и Саллеса атмосфера в каменоломнях изменилась, стала более безмятежной. Ничто о них не напоминало. После еды братья возвращались к своим занятиям, ожидая конца рабочего дня, чтобы вместе отправиться домой.

Иногда Марк видел Жюли Бланш и в третий раз за день, по пути с обеда, когда заставал ее стоящей под навесом на улице; она курила с отрешенным видом, скрестив руки так, чтобы было удобно подносить сигарету ко рту.

В то утро, когда Марк вошел в офис, девушка уже сидела за работой, склонившись над страницей, испещренной цифрами, которые он сам и написал. Ее глаза почти скрывали распущенные волосы. Марк поприветствовал ее, и она ответила, не поднимая взгляда. Он потянулся ей за спину, чтобы взять ведомость. Когда он обернулся, ягодицы Жюли Бланш показались ему крупным сердцем, деликатно положенным на крутящийся табурет. Возможно, эта девушка не так красива, как Мабель, но она не была ему сестрой.

Почему он посмотрел на нее пристальнее, чем обычно?

Почему он обратил внимание на застежку серьги, которая идеально прилегала к мочке ее уха?

Почему он сразу же не вернулся к себе кабинет и не унес с собой папку с делами?

Что витало в воздухе в тот день?

Может быть, он вспомнил слова Мабель: «Ты должен бросить свои книги ради поцелуев какой-нибудь красивой девушки»?

Почувствовав, что за ней наблюдают, Жюли Бланш откинула голову назад, открыв свое красивое лицо, на котором застыло удивление. Она улыбнулась, не смущаясь тем, что он все еще стоит перед ней.

— Чем-нибудь помочь?

— Вам... Вам мои записи понятны? — спросил он, не узнавая звук собственного голоса.

— Да, очень четкие, если бы это было не так, я бы уже сказала.

— Хорошо, тогда хорошо.

Поскольку Марк по-прежнему не двигался, Жюли Бланш положила карандаш на страницу регистрационной книги.

— Что-нибудь еще?

— Нет, извините, я не хотел вас беспокоить.

Девушка взяла карандаш и начала водить кончиком по колонке, как будто снова была одна. Марк прижал папку к груди и направился к приоткрытой двери. Он уже собирался переступить порог.

— Марк Вольни!

Он обернулся, смущенный тем, что девушка впервые так к нему обратилась. Она смотрела на него, и в ее глазах не было ничего надменного. Она выглядела как человек, не знающий, что сказать, но это было лишь определенным лукавством.

— Да?

— Скажите, это вы так пытаетесь дать мне понять, что я вам нравлюсь?

Вопрос застал Марка врасплох. Он что-то забормотал, но слова не складывались, висели во рту, как летучие мыши, дремлющие под крышей. Чтобы мыши, то есть слова, проснулись, надо было бы открыть дверь, то есть рот, но ему это не удавалось.

— Скоро остальные придут. Проводите меня сегодня после работы?

— Да-провожу-конечно, — судорожно пробубнил он.

— Тогда до вечера.

Жюли Бланш тут же вернулась к своим расчетам, а Марк вышел из кабинета, шагая как пьяный.

В полдень Марк сказал Матье, чтобы тот его не ждал, что ему надо остаться поработать. В конце рабочего дня он явился положить папки обратно в шкаф. Жюли Бланш уже ушла, как и другие сотрудники. Он чуть задержался в комнате, посмотрел на карандаш, которым пользовалась девушка, и на задвинутый под стол табурет. Затем вышел. Не увидев ее на улице, Марк подумал, что она просто над ним подшутила или он неправильно понял ее слова. Он обошел здание, направился к выходу и обнаружил ее сидящей на одном из деревьев, которые обозначали парковочные места. Она оперлась локтями на колени, чуть склонила голову и смотрела, как он приближается. В руке дымилась сигарета.

— Я вас тут ждала, — сказала она.

Жюли затушила сигарету о ствол дерева, встала и потянулась, как балерина:

— Как я вам?

Летучие мыши мгновенно улетели.

— Очень красивая.

— Прекрасное начало, — серьезно сказала она.

Он попытался что-то добавить, но летучие мыши уже вернулись в свое убежище.

— И это все? Вы определенно неуклюжи, Марк Вольни. Возможно, ваши ноги, по крайней мере, в лучшем рабочем состоянии, чем ваш язык.

Марк застенчиво улыбнулся. Они пересекли стоянку. Охранник злобно смотрел на них, когда они проходили через ворота. Сделав несколько десятков шагов, Жюли Бланш остановилась. Она посмотрела на Марка так, словно хотела встряхнуть, как марионетку.

— Может быть, это не такая уж и хорошая идея, — сказала она.

— Почему?

— Вы ничего не говорите, наверное, вам не очень хотелось меня провожать.

Марк выдержал ее взгляд.

— Если я ничего не говорю, это не значит, что я не хочу ничего сказать.

На щеках девушки появились две ямочки.

— Это первые разумные слова из ваших уст, Марк Вольни.

Успокоенный этим замечанием, Марк сосредоточился, пытаясь придать себе самообладания.

— Вы никогда не встречались с девушкой, не так ли?

Марк колебался, прежде чем ответить.

— В общем, нет.

— Тогда даже и не думайте воображать, что мне хочется услышать.

— Я ничего и не воображаю. Я просто удивлен, что кто-то вроде вас хочет быть с кем-то вроде меня, прямо сейчас, я имею в виду.

— Меня не смущает то, какой вы.

— А многих смущает.

— А меня нет... Может, прогуляемся?

— Хорошо.

Марк уже занес ногу для шага, но девушка осталась на месте.

— Разве вы не хотите взять меня за руку, Марк Вольни?

Он обернулся, ошеломленный таким предложением. Посмотрел в сторону, все еще видя кабинку охранника.

— Здесь?

— Вам определенно есть чему поучиться в отношении женщин.

Марк улыбнулся.

— Всему, я думаю, — сказал он.

Марк робко подошел к девушке, протянул руку, и Жюли обхватила его ладонь. Сначала этот жест показался ему странно холодным. Пока они шли, она иногда поднимала то один, то другой палец, и когда опускала, то словно вдавливала в ладонь Марка, и ему становилось очень хорошо. Когда они подошли к городу, ощущение холода полностью исчезло. Жюли Бланш провела Марка в квартиру, которую снимала на первом этаже на улице Джойс-4. И еще немного задержала ладонь в руке Марка.

— Вы странный парень, Марк Вольни, — сказала она с ноткой серьезности в голосе.

— Что значит странный?

— Обычно мальчик торопится поцеловать понравившуюся ему девочку.

Марк не двигался, не зная, было ли это приглашением, обещанием или сожалением.

— Я все еще нравлюсь вам, Марк Вольни?

— Конечно, да.

Жюли Бланш тут же повернула ключ, толкнула дверь и обернулась, сохраняя серьезность.

— Вы определенно не такой, как другие, и я не знаю, хорошо это или плохо.

Она не дала Марку времени ответить, вошла внутрь и закрыла за собой дверь. Он долго смотрел на дверной проем, словно в его власти было заставить молодую женщину появиться, чтобы его поцеловать. Он подумал о словах Виктора Гюго, прочитанных в одной из библиотечных книг, словах, которые он запомнил, даже не совсем понимая тогда их смысла: «Женщины переменчивы, как воды реки»[3]. Теперь он понял, что хотел сказать писатель.

Жюли Бланш оперлась рукой о дверь, согнула попеременно колени и сняла туфли. Держа их за ремешки, она прошла через основную комнату маленькой квартиры, в которой были еще спальня и ванная, и аккуратно поставила туфли на полку к остальным. Затем налила стакан воды из-под крана и отправилась в ванную, взяв стакан с собой. Перекрыла слив на дне ванны, села на край, повернула два крана и отрегулировала горячую и холодную воду, проверяя температуру кончиками пальцев. Она долго сидела, погрузившись в мысли. Время от времени отпивала из стакана, убаюканная тихим звуком воды, ванна постепенно наполнялась, и девушку окутывал пар. Этот Марк Вольни определенно не был похож на других молодых людей, которых она знала.

Сначала она не услышала стука в дверь из-за льющейся воды и своей задумчивости. В дверь еще раз настойчиво постучали, и Жюли пришла в себя. С улыбкой закрыла краны. Молодой человек не заставил себя долго ждать, возможно, он даже не ушел, а остался стоять на пороге, выжидая время, необходимое для того, чтобы решиться наконец ее поцеловать. Она не спеша встала и поставила пустой стакан на край раковины. Провела языком по губам, смотрясь в зеркало, и губы заблестели. Девушка подумала, стоит ли снова надеть туфли, но не стала этого делать. Подошла к двери. В то утро она покрасила ногти красным. Ей не терпелось узнать, как он отнесется к этой новой близости, что он будет делать с ней дальше, заметит ли вообще эту близость. Жюли повернула ключ в замке. Стук прекратился. Она взялась за ручку двери, сдерживая появившуюся улыбку, и открыла.

— Добрый вечер!

Девушка окаменела. В дверном проеме стоял Линч и улыбался.

— Что молчишь? Разве ты не рада снова меня увидеть?

— Добрый вечер, — сказала она ледяным тоном.

Она беспокойно оглядела улицу.

— Потеряла кого-то?

— Нет, я просто удивлена, вот и все...

— Ну, может, ты ожидала увидеть не меня. — Линч поднял шляпу повыше на лоб и повернулся в сторону пустой улицы. — Это не один ли из парней Вольни, я его только что встретил?

— Возможно.

— Мне показалось, что он от тебя выходил.

— Возможно.

— Возможно или точно?

— Мы работаем вместе, он проводил меня домой после работы.

Линч сделал грустное лицо, как будто сочувствовал.

— И давно он тебя так провожает?

— В первый раз.

— Я полагаю, незамеченными вы не остались.

— Вы, вероятно, думаете, что он слишком молод для меня, — сказала она с сарказмом.

Лицо Линча мгновенно изменилось, как будто она только что нажала на волшебную кнопку.

— Не притворяйся, что ничего не понимаешь, девочка.

— Чего не понимаю?

—У парня, который провожает девушку домой, есть определенная цель, и девушка, которая соглашается, не может этого не знать, вот что ты должна понять, раз уж нужно, чтобы я расставил все точки над «i».

— И это было бы противозаконно, по-вашему?

— Не играй со мной в эти игры.

— Я ни во что не играю.

— Тогда ты должна понимать, что этот парень неподходящая пара для такой девушки. Ты заслуживаешь большего, чем какой-то проходимец из долины.

— Я достаточно взрослая, чтобы выбирать, с кем встречаться.

Раздраженная словами Линча, Жюли Бланш попыталась закрыть дверь, но он выставил вперед ногу, чтобы заблокировать ее.

— Мне кажется, ты не совсем поняла... Может быть, мне стоит освежить тебе память?

Джули Бланш прекрасно знала, о чем говорил Линч: о той ночи, когда ее поймали за курением марихуаны в машине старшего сына Дюбуа несколько лет назад.

— Это старая история, — сказала она.

— Мне решать, как долго будут длиться истории, я сохранил протокол, который ты подписала. — Линч ударил себя ладонью по лбу. — Черт, кажется, я забыл поставить дату, — сказал он.

— Мы не делали ничего плохого...

— Если это когда-нибудь дойдет до ушей Джойса, можешь попрощаться с работой.

— Неужели вы это сделаете?

— Это зависит от тебя.

Жюли Бланш чувствовала на себе пристальный взгляд Линча.

— Уходите, я устала, у меня был тяжелый день.

— Верно, и у меня тоже был тяжелый день. Немного расслабимся? Это пошло бы нам обоим на пользу.

Линч все не убирал ногу.

— Иди надень туфли, я тебя подожду.

— В другой раз, если не возражаете.

Линч с силой толкнул дверь.

— Иди и надень эти чертовы туфли!

Жюли Бланш думала о холодной воде в ванной, о ванне, которую она не примет, о конце дня, который Линч только что испортил, а сумерки опускались, как тяжелый занавес перед магазином, полным невыполненных обещаний. Линч шествовал с ней под руку, приветствовал знакомых, когда те проходили мимо, касаясь ободка шляпы. Жюли избегала взглядов людей, стыдясь, что идет с этим типом.

После никому не нужного блуждания они зашли в ресторан Самюэльсонов. Линч пригласил Жюли перекусить. Она не была голодна. Он сказал, что это не имеет значения, что аппетит приходит во время еды. Она не стала спорить. Он вошел первым и сел на свое обычное место, отметив, что кожзаменитель такого же цвета, как ее ногти, и она подумала, что хотела бы впиться ногтями ему в горло. Он перевернул шляпу и положил ее рядом с собой. Жюли села напротив, молясь, чтобы этот маскарад закончился как можно скорее, и проклиная себя за те несколько затяжек марихуаны, которые могли стоить ей работы и скудной женской свободы. Линч представлял закон, установленный Джойсом, и употребление наркотиков было правонарушением, подлежащим наказанию. Все знали, что остается девушке без работы.

— Неплохо тут! — Линч достал меню, засунутое в деревянный держатель, и начал тщательно изучать. — Ты ничего не говоришь, — добавил он, не поднимая глаз.

— Я устала.

— Хочешь, я закажу для тебя сам, я знаю, что тут вкусного.

— Как угодно.

Подошла Мэгги Самюэльсон, неся в руках блокнот и карандаш. Было заметно, что она смущена. Линч заказал жареную курицу и воду. Мэгги приняла заказ и сразу же ушла. Мужчина потянулся и оглядел с довольным видом зал.

— Я никогда не видел, чтобы ты сюда заходила.

Жюли Бланш бросила на него тяжелый взгляд.

— Я не могу позволить себе рестораны.

— Я тоже не могу, — тихо сказал Линч, подмигнув девушке.

Вскоре после этого Мэгги принесла еду. Линч сразу же с аппетитом приступил к трапезе. Через некоторое время он поднял глаза на Жюли Бланш, которая еще ни к чему не притронулась.

— Ты не ешь? — спросил он с набитым ртом.

— Я не голодна.

Линч протянул руку через стол. Он указывал пальцем на грудь девушки, как будто решил предсказать ей будущее.

— Ты должна есть, если хочешь сохранить красивые формы.

Жюли Бланш резко откинулась назад, вжавшись в спинку диванчика, чтобы Линч до нее не дотронулся. Линч перестал жевать, приняв обиженный вид.

Ее отношение не вызвало у него недовольства. По правде говоря, его забавляло то, что ему приходилось приручать это существо, хотя был риск, что впоследствии оно перестанет его интересовать. В любом случае, их отношения продлятся дольше, чем с этой шлюхой Мишель Кольбер. Он уставился на упругую грудь девушки. Все, что Линч знал о женщинах, он почерпнул из эротических журналов, где с ними обращались как с вещами, и эти вещи не имели права голоса, а только вызывали желание. Быть желанной, очевидно, было само по себе удовольствием для всех девушек. То же, чему ему не нужно было учиться, было у него в крови, но до сих пор реализация собственного желания всегда материализовывалась в простом акте без какого-либо настоящего интереса. Он сосредоточился на груди Жюли Бланш, которая напрягалась и расслаблялась при каждом вдохе, из-за чего под темнеющей тканью становились видны ее соски, а затем молча доел курицу. Закончив, он обсосал блестящие от жира пальцы и вытер рот довольно хорошо выглаженной салфеткой, которую затем сложил вчетверо. Выпил, потом положил руки на стол, как будто собирался встать, и сказал:

— Хорошо, что платить не надо, ты же ничего не съела. Я попрошу пакет, чтобы туда все сложить.

— В этом нет необходимости.

— Мне не нравится выбрасывать еду.

— Уже можно идти?

Линч схватил Жюли Бланш за запястье.

— Я не хочу больше видеть, как ты якшаешься с Вольни, ясно?

— Отпустите руку.

— В этом городе от меня ничего не укроется. — Линч отпустил руку девушки и посмотрел на часы. — У меня нет времени провожать тебя домой, долг зовет. — Он снова надел шляпу и, улыбаясь, встал. — Мне твоя компания приятна, надо бы вскорости повторить. — Он машинально похлопал по карману рубашки. Его рука замерла, как у патриота во время исполнения национального гимна, а улыбка мгновенно исчезла.

Послеполуденное солнце было похоже на объектив проектора, крутящего пленку на фоне долины, фильм, состоящий из множества сцен, разыгрываемых актерами, импровизирующими роли по ходу дела.

Несмотря на слова Марка, Люк отправился в город, не в силах удержаться от того, чтобы снова не увидеться с сестрой раньше, чем она сама решит это сделать. Сидя у фонтана, он уставился в одну точку на небе. На облако, похожее на голову лисы. Он стал думать о лисе, потому что знал, что скоро увидит Мабель. Погруженный в свои мысли, он не услышал, как к нему подошел какой-то человек. Его сердце перестало биться, когда он почувствовал, как кто-то схватил его за воротник, и вся задумчивость разом улетучилась. Он вскинул руки для защиты, мельком увидев побагровевшее лицо Линча и налившиеся красным глаза.

— Маленький засранец, я знаю, что это ты украл у меня гильзу возле ресторана.

— Я ничего не крал, ничего не крал...

— Думал, это сойдет тебе с рук.

— Я ничего не украл...

— Отдай гильзу, или я тебя арестую.

Голова лисы полностью исчезла.

— Я не хочу в тюрьму.

— Но именно это с тобой и произойдет, если ты не признаешься в содеянном.

— Я ничего не делал, клянусь.

— Не ври... Это твой брат попросить выкрасть гильзу?

Люк думал о том, что будет с Матье, если он признается, но он не хотел попасть в тюрьму. Он не знал, что сказать или сделать, поэтому просто обхватил голову руками.

— Отпустите его!

Люк опустил руки и повернулся на голос. Между солнцем и Линчем выросла гигантская фигура Джона Сильвера, твердо стоявшего на своих костылях.

— Не вмешивайся, старик, это наши с ним дела.

— Что вам от него нужно?

— Он украл кое-что, что принадлежит мне, и должен вернуть мне это, или я его арестую.

— У вас есть доказательства?

Линч колебался, затем пренебрежительным жестом оттолкнул Люка.

— Клянусь, он так просто не отделается.

— Если кто-нибудь узнает, что сотрудник правоохранительных органов был ограблен таким ребенком, как он, то уж не знаю, как Джойс воспримет это.

— Ты мне угрожаешь?

— Я бы никогда этого не сделал, — ответил Эли.

Линч был вне себя.

— Ничего, ему недолго осталось. Не вечно же дурачком прикидываться будет. Вся ваша семья — кучка воров и преступников.

Эли не поддался на провокацию. Линч, ругаясь, ушел. Люк начал всхлипывать, глядя на деда большими, набухшими от слез глазами. Слова во рту смешались, как рвота, которую никак не выплюнуть, другие слова крутились и стучали в голове, искали выход. Мысль о том, что он может попасть в тюрьму, не покидала его. Он ударил кулаком по голове, чтобы выбить из нее плохие мысли, раз не может не думать.

— Я не хочу в тюрьму.

Старик нагнулся, костыль упал на землю. Эли схватил Люка за руку, чтобы тот не ударился, затем сел рядом и положил руку ему на плечо.

— Все уже закончилось, можешь не беспокоиться... Что еще за ограбление?

— Я не знаю, наверное, он ошибся, — сказал Люк, всхлипывая еще сильнее.

— Все в порядке, мы больше не будем об этом говорить.

Всхлипывания постепенно прекратились. Люк чувствовал, как над ним нависает тень генерала, и дедушка Сильвер казался частью этой тени, как будто этот союзник сам благосклонная тень и всегда ею был. Люк начинал понимать, что тени вещей ничем не отличаются от теней живых людей, что они могут смешиваться и что это нужно принимать во внимание. Он придвинулся еще ближе к старику и позволил тени генерала полностью охватить его, три тени наложились друг на друга и стали одной общей тенью, похожей на густое нефтяное пятно.

Он сказал себе, что в будущем ему следует искать самые большие тени, в которых можно спрятаться и защититься от плохих людей. Помимо спасительного вмешательства дедушки Сильвера, тени его окончательно успокоили.

— Хочешь, пойдем домой? — спросил Эли.

— Ноги как ватные еще.

— Лучше ватные, чем деревянные, — улыбнулся Эли.

Все еще сосредоточенный на тенях, Люк не понял шутку старика. Он подождал, пока генерал укоротится. Это была новая тайна: тень не была точной копией того, что ее создало, она все время менялась, она делала живым то, что живым не было, и чуть менее живым то, что уже было живым. С этого момента Люк мог видеть тени такими, какие они есть на самом деле, даже когда не было солнца, он действительно видел их, убедившись, что тень — это не мешок с дырками, чтобы дышать, и тем более не гроб.

Эли набил свою трубку и зажег ее. Сделал несколько затяжек и сказал:

— Тебе уже лучше, сынок?

— Думаю, да.

— Ты все еще думаешь о Линче?

— У него есть звезда.

— Просто значок, не более. Это у шерифов есть звезда, и, в любом случае, он не так прочен, как хороший костыль, поверь мне.

Люк вытер нос тыльной стороной большого пальца, затем поднес руку ко рту, прежде чем заговорить.

— Я знаю, кто ты на самом деле.

— Надеюсь...

— Ты пират, Джон Сильвер.

— Вот оно что!

— Ты знаешь, кто я на самом деле?

— Скажи!

— Джим Окинс.

Эли нахмурился.

— Как это?

— Мать говорит, что у людей много жизней, что мы все просто шелуха, в которую Господь запихивает то, что еще не закончил замешивать, что Он сделает последние штрихи в Судный день, вот что она говорит.

— Твоя мать сумасшедшая...

— Я бы хотел в другой жизни выглядеть не как идиот.

— Ты не идиот, — сказал Эли, указывая на Люка своей трубкой.

— Но у меня в голове чего-то не хватает. В школе со мной заниматься не хотели.

— Я тоже не ходил в школу.

— Правда?

— Да, правда.

Люк посмотрел на обрубок ноги деда.

— Может, в твое время не было школы.

— Была.

— Почему ты тогда не ходил в школу?

— Вероятно, это было не для меня.

Люк на мгновение задумался.

— И не для меня, — сказал он.

Эли осмотрелся, затем заговорщицки наклонился к Люку:

— И что нам теперь делать с нашим секретом?

— Может быть, мы сможем договориться. Давай, я слушаю.

— Ты скажешь мне, где клад, а я буду копать за тебя, поскольку ты не в состоянии сделать это сам, а потом мы поделимся.

Эли сделал вид, что задумался.

— По-моему, это справедливая сделка. Единственная проблема в том, что я не могу вспомнить, где он находится. Чертова память, — сказал он, прижав палец ко лбу.

— А карта, у тебя есть карта, на которой нарисовано, где он находится?

Старик выглядел подавленным.

— Я потерял карту... в море.

Люк с подозрением посмотрел на деда.

— Ты ведь не лжешь мне, правда?

— Зачем? Как ты верно говоришь, я не способен вырыть даже маленькую ямку.

— Может быть, ты вспомнишь.

— Видишь ли, старики забывают больше, чем помнят.

— Поэтому ты ищешь своего попугая, чтобы он помог тебе вспомнить?

— Своего попугая!

— Ты ведь иногда кричишь на него, правда? Я видел, как ты это делаешь.

Эли сразу понял, о чем говорит Люк.

— О да, эта чертова птица, она никогда меня не слушалась...

— Но ты продолжай, я уверен, что она вернется.

— Верно.

— Это значит, что ты принимаешь мое предложение?

— Принимаю.

Люк протянул руку, и Эли пожал ее.

— С этого момента ты можешь называть меня Джимом, а я буду называть тебя Сильвером.

— Может, это не очень хорошая мысль: мы вызовем подозрения.

— Ты прав, я не подумал об этом, это должно быть нашей тайной.

— Да, тайной, сынок. Давай, пошли!

— А я не напугаю твоего попугая, если он появится по дороге домой?

— Даже не беспокойся, у него характер мерзкий, но птица довольно общительная.

В конце концов начинаешь часто задаваться вопросом, когда же жизнь стала неуправляемой, когда машина вышла из строя, является ли жизнь цепью прошлых событий, которые управляют переменами, или сами перемены уже записаны в будущем.

Обычно во время еды Марта садилась за стол после того, как наполнила каждую тарелку. В тот вечер она уже сидела, когда все заняли свои места и смотрели на нее. Она не встала. В кастрюле на плите кипело рагу. Она снова подождала, сцепив руки над тарелкой.

— В чем дело, ты заболела?

Марта посмотрела на каждого члена семьи, а затем торжественным тоном сказала:

— Мы должны снова стать настоящей семьей.

После ее слов наступило долгое молчание.

В этом молчании Мартин почувствовал отголосок разговора, который они вели несколько дней назад. Раздался скрежет костыля.

— А за столом тогда кто сидит?

— Я голоден, — сказал Люк.

Марта бросила на отца холодный взгляд.

— Я вижу незнакомых людей, которые потеряли веру друг в друга.

— Чья в этом вина?

— Есть и моя, но сейчас речь не идет о том, чтобы найти виноватого. Речь о том, чтобы посмотреть фактам в лицо. Линч выступает с обвинениями, а потом начинается буря, и никто не знает, чем она закончится, — сказала Марта, переведя взгляд на Матье.

— Завтра бури не будет, — сказал Мартин.

— И нам нечего бояться Линча, — добавил Матье, глядя на мать.

— Похоже, он думает иначе.

— Я голоден, — повторил Люк.

— Пожалуйста, можешь пойти и взять.

— К чему ты ведешь? — спросил Мартин.

— Голоден, я голоден, — повторил Люк.

Дед несколько раз стукнул железным наконечником костыля по полу, словно судья, требующий тишины.

— Хватит этого цирка. Сколько ты еще будешь упорствовать в своем фанатизме, глупая курица?

— О чем это ты?

— Только не говори, что не знаешь таких слов... И ты ничем не лучше ее, — продолжал он, обращаясь к зятю.

— В чем именно ты нас обвиняешь? — спросила Марта.

— Ты говоришь, что хочешь, чтобы мы снова стали семьей, так почему не доверяешь своему сыну?

— Я только этого и хочу: снова доверять.

— Ты не понимаешь, что требовать ничего не можешь.

— Хватит, говори, да не заговаривайся.

Эли оперся на костыли и с гримасой встал. На его покрасневшем лице показались все шрамы жизни.

— Нет, не хватит, разговор не окончен. Я не знаю, сколько мне осталось жить, но, прежде чем уйду, хочу снова увидеть нашу девчушку за этим столом, хочу, чтобы вы перестали делать вид, что ее никогда не существовало, и перестали думать, что ни в чем не виноваты.

Мартин опустил голову. Марта пыталась противостоять натиску отца:

— А как насчет репутации нашей семьи?

— О какой репутации ты говоришь? О той, чтобы жить как рабы, опустив голову, как это делает сейчас твой муж? Ради бога, Марта, я потерял ногу, а вместе с ней и достоинство, а ты говоришь со мной о репутации! А как насчет твоего собственного достоинства?

— Ты, надеюсь, заметил, сколько усилий я сейчас прилагаю, чтобы воссоединить семью.

— Но, милая моя, о каком воссоединении ты говоришь, если Мабель не вернется, и самое ужасное, что ты это знаешь.

— Это не ее настоящее имя.

— Пришло время привыкнуть к этому имени раз и навсегда.

Дед повернулся к Мартину и снова ударил костылем о землю.

— Молчишь? Может, тебе пора начать вести себя как мужчина?

Мартин медленно поднял глаза на старика, тот был прекрасен в своем гневе.

— Ну? — настаивал Эли.

— Я попробую.

— Возможно, это твой последний шанс, может, последний для вас обоих.

Марта бросила на Мартина растерянный взгляд.

Последовало долгое молчание, а затем Эли тяжело опустился в кресло.

— Я тоже голоден, — сказал он.

Люк уставился на деда. Он не понимал всего разговора, особенно того, куда клонит мать со своим рассказом о настоящей семье. У него будет время, чтобы позже попросить братьев все объяснить. У него в голове зажглось одно слово, и он позволил ему вырваться изо рта во всей своей красе:

— Мабель!

Никто ничего не добавил. Марта с трудом встала, словно повинуясь приказу, и пошла за кастрюлей. Люк протянул свою тарелку, и мать механически положила рагу сначала ему, потом всем остальным. Они ели в молчании, каждый по-своему думая о том, кого не хватает за столом. Висящие на стене часы шли под бешеный ритм стрелок, тик-так, тик-так, тик-так, ма-бель, ма-бель, ма-бель, ма-бель, два слога, произносимых механизмом, два слога, мягких, как поцелуй, оставленный на сомкнутых устах.

Жюли Бланш не вышла на работу. Для него это было неожиданностью: при нем такого еще ни разу не случалось. Он попытался узнать причину ее отсутствия, но получил резкий ответ, что это его не касается. Он подумал, что девушка, вероятно, приболела, и время до вечера тянулось, как тяжело груженный поезд.

Времени пойти в город у него не было. Они с Мабель договорились увидеться с остальными братьями на виадуке. Матье уже ушел, чтобы встретиться с Люком.

По дороге Марк не переставал думать о Жюли Бланш. Скорее всего, она вернется уже завтра и все сама ему объяснит. Он проводит ее домой. Они вместе посмеются над его переживаниями. Она растает, может быть, это ее даже взволнует. Когда они дойдут до ее дома, все станет серьезно. Она пригласит его войти так, чтобы никто не заметил. Он последует за ней и захлопнет дверь. Она остановится. Обернется. Он склонится над ней. Сделает первый шаг. Она его не оттолкнет. Вытянет губы, ее лицо будет таким прекрасным, что он уже ничего другого не увидит, потом закроет глаза, чтобы почувствовать вкус ее поцелуя: так делают, чтобы лучше почувствовать аромат фруктов. С ним все будет чуточку не так, как с теми, с кем она целовалась до него. Они сольются, и таинство свершится. Зов кожи. Будет именно так. Остальное увидят лишь огоньки в ночи. Остальное — дело только их двоих. Завтра будет именно таким.

Первыми к виадуку пришли мальчики. Они стояли под аркой и смотрели в одном направлении, на восток, как звери, которые выходят на охоту с первыми лучами солнца; они молчали, боясь, что их самое заветное желание не сбудется, желание снова быть вместе, желание, чтобы треугольник наконец вытянулся и стал идеальным квадратом. Верхушки деревьев слегка затрепетали.

— Ты уверен, что она придет? — спросил Люк.

— Уже скоро, — ответил Марк.

— Что-то долго.

— Мы пришли всего десять минут назад.

— Я намного раньше...

— Она, — сказал Матье, протягивая руку.

Мабель появилась далеко на дороге, еще засыпанной сорванной ураганом листвой. Она шагала прямо посередине, там, где было меньше всего гальки. Братья смотрели, как она подходит, стараясь не ступать на крупные камни. Мабель подошла к арке, вытерла ладони о джинсовую куртку, потом заняла место, которое братья оставили специально для нее. Никто не осмеливался заговорить первым, и все смотрели на реку. Под кожей каждого из них как будто бились тысячи маленьких сердечек, как испуганное стадо животных, бегущих в разные стороны, они были пьяны этой чудесной паникой, и все счастливо улыбались.

— Я скучала, — наконец сказала Мабель.

Люк не выдержал и бросился ей на шею. Марк и Матье переглянулись, как будто им нужна была взаимная поддержка, чтобы присоединиться к брату и сестре. Но с места не сдвинулись. Когда Мабель высвободилась из объятий Люка, она сама подошла и обняла братьев.

Чуть придя в себя от оглушительных эмоций, Люк показал пальцем на веревку.

— Видишь? — спросил он у сестры.

— Вижу.

— Поднимемся наверх, как раньше?

— Я сегодня не смогу остаться надолго.

Люк не смог скрыть разочарования.

— Почему?

— Работы много.

— Работа важнее, чем мы вчетвером на веревках?

— Нет, но мне нельзя опаздывать, иначе могут уволить. В следующий раз я пробуду столько, сколько захочешь...

— Когда?

— Скоро.

Люк опустил голову.

— Значит, ты больше на меня не сердишься?

— Я никогда на тебя не сердилась.

— Я думал, что...

— Не будем об этом, забыли, говорю тебе. — Мабель повернулась к остальным: — Как дела дома?

— Мама себя странно ведет, хочет, чтобы мы снова стали настоящей семьей, она сама так сказала, — ответил Марк.

— Наверное, услышала голос с небес.

— Давайте ей расскажем, — вмешался Люк.

— Что расскажем? — спросила Мабель.

Матье бросил на Люка грозный взгляд.

— И нечего так на меня смотреть, это наша сестра, ей нужно сказать о том, что домой приходил Линч.

— Линч? Что ему было нужно?

— Уже все в порядке, — отрезал Матье.

— Это не ответ.

— Он хотел посмотреть на мое ружье, проводит ревизию всякого старья у нас в долине.

Люк собрался снова что-то сказать, но Матье оказался быстрее:

— Говорю тебе, все в порядке.

— Вы что-то недоговариваете, да? Мама поэтому странно себя ведет?

— Еще буря была, и дедушка маму вывел из себя...

— Сказал, что она старая идиотка, — уточнил Люк.

— Ничего себе, и как она отреагировала?

— А он ей слова не дал сказать. Нечего, говорит, о семье рассуждать, пока ты домой не вернешься, — ответил Матье.

— До этого еще дожить надо, — сказала Мабель, сжав кулаки.

— И на папу тоже наехал... И довольно резко, отвечаю.

Мабель разжала пальцы. Немного подумала.

— Он каждый день приходит в «Адмирал», делает вид, что не замечает, но я вижу, что ему стыдно за меня.

— Он сказал, что поговорит с тобой.

— Поживем увидим.

Все замолчали, потом Люк начал забавно махать руками.

— А мы в лесу построим форт, чтобы пиратов гонять, — сказал он.

Марк незаметно подмигнул Мабель.

— Форт Мабель, мы его так решили назвать, — уточнил Люк.

— Это мне очень льстит.

— Льстит? Что это — «льстит»?

Девушка нежно посмотрела на брата.

— Это значит, что я очень горжусь тем, что ты мой брат.

— Взаимно!

Мабель грустно улыбнулась.

— Давайте посидим посмотрим на реку, а потом я пойду, — предложила она.

Они сели на большой плоский камень, прижались друг к другу и стали похожи на зрачок циклопа в молочном небе, это было их царство, так они ускользали от общей судьбы, давно начерченной для них взрослыми. Они глубоко дышали, упиваясь ветром с долины, и выдыхали ветер, превращающийся у них в голове в приближающуюся бурю.

Его силуэт медленно вырисовывался в дымке перед ТЭЦ, здание которой таяло на заднем плане. Он поднял воротник куртки, засунул руки в карманы комбинезона, согнул их в локтях; о бедро билась пустая фляга. Весь день Мартин задавался вопросом, искренне ли говорила Марта, когда заявила, что ее желание собрать семью вместе было сильнее набожности. В глубине души он не верил в то, что она действительно может об этом задумываться. Он как-то привык к такому положению дел, еще до слов Марты и обвинений Эли. Должен ли он поверить жене и прислушаться к словам тестя? Осталось ли в сердцах детей место для отца? Он всегда считал, что лучшим способом сохранить семью было молчание и кулаки, тишина служила ему помощником, а кулаки — просто иной формой этой тишины, этого молчания, но силой ничего долго не сохранишь. Только словами. Теми, что мы друг другу говорим, теми, что мы слышим. И лишь потом их место занимают жесты.

В «Адмирале», беседуя с Гоббо, Мартин понял, что молчание — это тюрьма, в которой мы прячем свои страхи. Мартин глупцом не был, он не сомневался, что моряк понял, где у Мартина спрятаны скелеты в шкафу, а может, и у самого Гоббо имелись такие же, да и у всех людей тоже. В тот вечер ему хотелось спросить у Гоббо — так какой-нибудь лейтенант идет за приказом к генералу, прежде чем начать собственное сражение, — с какого боку подойти сначала к себе самому, с чего начать, чтобы наконец заговорить, чтобы, может быть, даже раскрыться.

С неба упало несколько капель, тяжелых, как ртуть. Мартин насчитал семнадцать, следующая капля отрикошетила от его лба, вода потекла по носу и исчезла в земле, не такая мощная, как первые. Восемнадцать... Дождь пошел сильнее, и он быстро потерял счет каплям. Глина под ногами, камни, трава, листья на деревьях, по которым стучал дождь, рождали ноты, ноты сливались в один звук, похожий на гудение пчелиного улья.

Вдалеке Мартин различил плотину, которую закрывал занавес дождя, дрожащий под порывистым западным ветром. Плотина как будто выпирала из реки, как будто была чем-то нечеловеческим, она наступала на город и, казалось, вот-вот развалится, как древние руины. Верхняя часть плотины представлялась Мартину смотровой вышкой. Он вообразил, что его поджидают вооруженные часовые, хотя, конечно, никого там не видел. Он вновь подумал о военных, затерянных в пустыне. Может быть, пришло время перейти на сторону противника, сдаться и не бороться более. Отправиться назад, довериться дождю, который показывал ему, куда идти. Всему свое время. Он поговорит с Гоббо попозже.

Мартин постучал носками ботинок по ступеньке, чтобы выбить грязь из промежутков между шипами. Он пересек крыльцо и вошел в дом. Сидевшая за столом Марта с изумлением посмотрела на его чистые ботинки, продолжая закручивать голубцы. Мартин поставил свою фляжку в раковину, отвинтил крышку и пустил в нее воду, затем вымыл руки и потряс, чтобы немного обсушить. Затем он снял пиджак и повесил его на крючок для одежды, подошел к столу и встал рядом с женой. Большие листья, развернутые в форме чаши, испещренные прожилками, были сложены рядом с глиняным блюдом, тазиком, наполненным начинкой, и катушкой кулинарной нити.

— Я говорил с Матье, — сказал Мартин.

— А-а!

— Он обижен на меня.

Марта погрузила руку в миску, достала горсть фарша, смяла, а затем аккуратно положила компактный шарик на капустный лист.

— Они все на нас обижены, — сказала она.

Мартин пододвинул стул и сел. Взял капустный лист. Капли воды соскальзывали с него, как маленькие стальные шарики, и разбивались о столешницу.

— То, что ты говорила о нашей семье тем вечером, ты это серьезно?

— Я не говорю того, чего не имею в виду, ты же знаешь.

— Возможно, уже слишком поздно сделать то, о чем ты говоришь.

— Что-то грядет, так что сейчас или никогда.

— А как ты думаешь, что будет дальше?

— Не знаю, но это определенно серьезно, и мы должны готовиться к этому вместе. Мы можем насмехаться над Богом, но не можем насмехаться над знаками, которые посылают нам небеса.

Мартин отложил лист и сцепил руки. Он выглядел уязвимым, даже жалким, сжимая вот так кулаки. Он глубоко вдохнул, прежде чем заговорить:

— Знаешь, когда я вернулся с войны, мне казалось, что я топчусь на холоде, переступаю с ноги на ногу, пытаюсь согреться. Хотя я ничего не ожидал, когда мы встретились, я почувствовал, что теперь стою обеими ногами на земле, что мне стало не так холодно. Я думал, время сотрет то, через что я прошел, что семья будет служить этой цели, что это достаточная точка равновесия, жена и дети, даже если я на самом деле не хотел их иметь. Я поддался на это, Марта, потому что благодаря тебе воспоминания стирались, уходили за горизонт, чтобы предложить мне другой горизонт, совершенно неизвестный, простой и очевидный; вы, женщины, обладаете такой способностью, вы можете убедить нас, мужчин, что мы можем стать великими, не прилагая никаких усилий.

Мартин смотрел, как Марта вертит голубцы.

— Ты ничего на это не скажешь? — спросил он.

— Я сделала все, что могла, — уклончиво ответила она.

— Нет, не все, что могла, а все, что хотела.

Руки Марты замерли, и она подняла глаза на Мартина.

— И ты считаешь, что это было неправильно?

— Я никогда не говорил, что это неправильно.

— Но звучит так, будто это было неправильно.

— Я видел зло вблизи, давным-давно, и от этого никуда не деться. Нет, я хочу, чтобы ты поняла: я намерен тебе помочь.

— Помочь, — повторила Марта.

Свободной рукой она нарисовала крест, проведя ногтем большого пальца по лбу, подбородку и щекам, по левой, а затем по правой.

Мартин схватил лист с начинкой, который держала Марта. Она не сопротивлялась. Он взял катушку, затем замотал капустный лист и откусил нитку. Марта смотрела, как он делает то, чего никогда раньше не делал. У нее затряслись от волнения руки, и она поспешила занять их, формируя новый шарик, новую планету из измельченной плоти, чтобы оставаться настороже.

— Ты собираешься и с ней поговорить?

— С Мабель? — спокойно переспросил он.

— Ты говорил, что попытаешься.

— Говорил.

— Было бы хорошо, если бы ты с ней поговорил.

Мартин положил закрепленный ниткой лист и отогнал от тазика с фаршем муху.

— Думаешь, мы еще можем все исправить? — спросил он.

— Это ты говорил о великих мужчинах, не я.

Мабель как будто танцевала между столами. С подносом в руках она обслуживала столики, ходила туда-обратно, словно отказываясь от приглашения на танец, оставляя за собой нотки лимона, жасмина и кедра. В течение вечера она околдовала всех клиентов, всех без исключения. Те, кто до этого еще как-то сопротивлялся, больше не могли оставаться равнодушными к ее дикой красоте, никто не мог игнорировать ее. Ее движения воспламеняли пространство, обжигали взор. Она избегала взгляда отца, который, как ей казалось, с каждым вечером становился все тяжелее.

Мабель была объектом желания. Она не вела себя провокационно. Ее тело хотело ликовать, получать наслаждение. Ученик плотника обручился с другой, более респектабельной женщиной. Мабель скучала по мягкости его рук. Когда они иногда встречались в городе, он делал вид, что больше не знает ее, но она огорчилась лишь в первый раз. В остальное время она продолжала выбирать, для кого раздеться — только не для клиентов «Адмирала». Она не хотела закончить ночь в убогой комнатке наверху и никогда больше не иметь возможности спуститься вниз. Она себе в этом поклялась. Река же была слишком далеко, она туда больше не ходила. Было понятно, что это всегда будет происходить у кого-нибудь дома. Она кралась туда и обратно так, чтобы ее никто не заметил.

Роби возвращался к их разговору снова и снова, объясняя, как она может заработать больше денег с меньшими усилиями, не прислуживая в зале; все, что ей нужно сделать, это подняться наверх с другими девчонками, что это расточительство — не использовать все, чем одарил ее Бог. «Кощунство даже, — добавил он слишком серьезно, чтобы она ему поверила. — Для такой девушки, как ты, это просто подарок». Для такой девушки. Что бы это ни означало для Роби.

— Боженька ничего просто так не дарит, а у меня кружится голова, как только я поднимаюсь больше чем на три ступеньки, где уж на целый этаж... — ответила она.

— На самом деле это нормальная работа.

— Для кого как.

— А ты как-нибудь с девчонками поговори.

— Я и говорю, но не уверена, что мы с ними на одном языке разговариваем.

Роби был застигнут врасплох упрямством Мабель.

— Подумай хорошенько, прежде чем другие решат за тебя; и это не будет похоже на сказку, уж будь уверена.

— А мне никто никогда и не рассказывал сказок.

Уже несколько дней клиенты избегали смотреть на Мабель, больше не прижимались к ней, не отпускали скользкие шуточки, не предлагали провести ночь. Хищник пометил свою территорию и наблюдал за ней. Все знали, что задумал Дабл.

В тот вечер Снейк уже поднялся наверх со своей высокой рыжей девицей.

Мабель хорошо знала Лилю. Они часто разговаривали перед открытием бара, покуривая сигаретку. Лиля цинично рассказывала о том, что у карлика тяжело с эрекцией, о бесконечных вещах, которые нужно было методично делать, прежде чем наконец заставить карлика «плюнуть пюрешку мне на живот». «Наверное, чтобы каждый раз видеть, какое это чудо», — однажды усмехнулась она. И добавила: «Его приспособление не очень большое, и у него не так много яда для такой гадюки. По крайней мере, он платит, и он не жестокий. — При этих словах лицо Лили потемнело, и она резко потушила сигарету. — Если можешь, никогда не поднимайся наверх!» Затем она нервно потянулась за следующей сигаретой, снова закурила и замолчала.

Гигант сидел в одиночестве за своим столиком. Он следил за каждым движением Мабель. В очередной раз поднял руку и облизал губы. Потребовал, чтобы она принесла ему пиво. Вскоре девушка вернулась и с вызывающим видом поставила перед ним кружку. Глаза Дабла были как два отвратительных нароста на стволе высохшего дерева, и то, что она увидела в его взгляде, обожгло ее, как кислота.

— Присядь-ка на минутку, — сказал он не очень уверенно, отодвигая пустой стул рядом с собой.

— Мне нужно работать.

— Садись, говорю тебе, Роби ничего не скажет.

Мабель впервые оглянулась в поисках отца. Того в баре не было. Там был только тот парень, с которым Мартин обычно пил, и он смотрел на нее.

— Зачем?

— Чтобы друг друга получше узнать.

— Я знаю, что у вас на уме.

Дабл наклонился к Мабель. Он попытался подмигнуть ей, но в тот же момент она закрыла глаза.

— И не только на уме, — сказал он.

Мабель глубоко вздохнула. Она наклонилась к Даблу, прижалась бедрами к краю стола, и ткань ее платья натянулась. Дабл не знал, куда деть глаза.

— Я слишком дорога для тебя и всегда буду слишком дорогой, — сказала она голосом, который звучал как будто из колодца.

Дабл не двигался. Никто еще не осмеливался так с ним говорить, и только что это сделала женщина. Мабель отступила назад. Ткань платья снова свободно заструилась, и девушка мягко отошла к прилавку под изумленным взглядом великана.

Она взяла пустые стаканы с подноса и поставила их на стойку. Роби был занят пивом, но его взгляд переходил с Дабла на Мабель, потом остановился на девушке.

— Что ты ему сказала? Он выглядит так, будто его холодной водой окатили?

— Правду.

— И какая же правда привела его в такое состояние?

— Что я не раздвину перед ним ноги.

— Ты же ему прямо так не сказала?

— А вы как думаете?

— Он не простой человек, ты же знаешь.

— Я тоже не простой человек...

— Ты можешь немного поволынить, время потянуть.

— Это не имеет значения, он никогда не получит того, чего хочет.

— Господи, ты никогда не думала, почему имеешь над мужчинами такую власть?

— Мы уже об этом говорили, и я у вас ничего не просила.

— Ты все же достаточно умна, чтобы понять, что не всем так повезло, как тебе.

Мабель повернула голову и посмотрела наверх.

— Так же повезло, как им?

— Все говорят, что к этому привыкаешь.

— Я не хочу к этому привыкать.

Роби взглянул на Дабла.

— Ты бы пошла и извинилась.

— Ни за что!

Роби взял стакан, который только что наполнил, и поставил его на поднос Мабель.

— Отнеси ему пиво и извинись, или я тебя уволю.

Дабл в ярости смотрел на Мабель. Она снова поискала среди посетителей отца. Не нашла, и ей показалось, что она как будто стоит под ледяным зимним дождем.

Гоббо спрашивал себя, где Мартин, почему он до сих пор не присоединился к нему в «Адмирале». Он не сводил глаз со стола гиганта, чтобы ничто не ускользнуло от внимания. Стул рядом с ним оставался пустым весь вечер.

Он видел, как Снейк поднимается по лестнице, сгорбившись, его голова, казалось, была ввинчена прямо между плечами.

Потом он увидел, как карлик идет по балкончику второго этажа, его профиль то исчезал, то появлялся в просвете перил.

Увидел, как Снейк развернулся и вошел в одну из комнат.

И пропал.

Увидел, что Дабл сидит на том же месте и злобно посматривает на Мабель.

Видел, как он в бешеном темпе пьет пиво, угадывал непристойные мысли, роящиеся в его ненормальном мозгу.

Увидел, как глаза гиганта постепенно сужаются, как он пьянеет и как пытается крепко ухватить стакан с пивом. Увидел, как исказилось его лицо после того, как девушка сказала то, чего он явно не хотел слышать, или, возможно, его лицо исказилось из-за ее красоты, чувственности, боли, порожденной этой красотой и чувственностью, ведь именно так люди на это и реагируют. Это же испытывал и Гоббо, Мабель тоже занимала его мысли, освещала его темные дни и ночи.

Видел, как Роби разговаривает с девушкой.

Увидел, как она вернулась и поставила на стол еще одно пиво.

Видел, как глаза гиганта наполнились яростью, а это значило, что он обязательно унизит эту девушку, задавит. Уничтожит.

Увидел, как вьется мелкий бес, и понял, что ад везде — на востоке, на западе, на юге. Что в этой девушке тоже ад — ад севера. Для Гоббо — звездочка, которую нужно спасти.

Видел, как уходили первые клиенты, как переворачивали стулья на столы, их ножки напоминали хрупкие лапки умерших насекомых, плавающих в стоячей воде.

Увидел, что вымытые стаканы уже стоят на полках за прилавком.

Видел, как рассеивается сигаретный дым, как входная дверь открывается, закрывается, открывается и снова закрывается, как покидают заведение завсегдатаи.

Дабл, шатаясь, поднялся на ноги, подошел к стойке, заговорил с девушкой, и его слова, казалось, тоже шатались, тяжелые, как простыни, набухшие под дождем.

Увидел страх в глазах девушки.

Увидел и решил больше не смотреть.

Гоббо поспешно выложил на стол несколько монет, встал и вышел, не закрыв за собой дверь.

Стоя в темноте на другой стороне улицы, в нескольких метрах от «Адмирала», Гоббо зажег сигарету. Вскоре появился Дабл. Он был один. Моряка он не заметил. С трудом дошел до середины улицы, развернулся, его руки болтались как веревки, затем откинул голову назад. Казалось, ему отрубили голову. Напрягся, прочистил горло и плюнул в сторону бара, но слюна попала лишь на тротуар.

Гоббо подошел к фонарному столбу и расположился в центре конуса света, как актер, выходящий на сцену. Взмахнув рукой, он бросил окурок в сторону гиганта, который ничего не заметил.

— Эй! — бросил Гоббо.

Гигант качнул головой, едва не потеряв равновесие. Гоббо помахал рукой.

— Ты еще кто? — спросил Дабл с недоуменным видом.

— Неважно.

— И чего тебе надо?

Гоббо глубоко вдохнул.

— «Клянусь я кровью Божьей, будет непростым сей путь»[4], — сказал он нараспев.

Дабл повернулся в одну сторону, затем в другую, ища на улице кого-нибудь еще.

— Ты со мной разговариваешь?

— «Ее отец, хоть это говорю и я, он честный малый, пусть и очень беден, но, слава богу, он способен еще пожить...» и даже защищаться.

Великан рвал и метал. Он зигзагами направился к Гоббо и заплясал перед ним, как будто был отражением в подернутых рябью водах реки.

Моряк отошел и встал под другим фонарным столбом. Дабл с трудом последовал за ним.

— Хватит перебегать с места на место, трус... Ты знаешь, с кем имеешь дело?

— «Увы, туманится мой взор, я вас не узнаю».

— Попляшешь у меня, дай только поймаю.

— «Пощады! Боже упаси!» Я бы никогда не стал провоцировать человека, «чей подбородок волосом зарос погуще, чем хвост у Дублина, моей лошадки».

Дабл выбросил вперед кулак, и Гоббо отступил, как тореадор. Гигант почти упал на спину и еле поднялся, стараясь обрести равновесие, но ноги слушались его с трудом.

— Чего тебе надо, черт возьми? Дерись, если ты мужчина.

— Боитесь умереть? — спросил Гоббо.

— Это ты должен бояться смерти.

— Ошибаетесь, нужно бояться не смерти, а умирания.

— Чего тебе надо вообще, если не хочешь драться?

Гоббо указал вниз по улице, туда, где находился «Адмирал».

— Оставьте девушку в покое.

Гигант хлопнул себя ладонями по бедрам.

— Ты про официанточку? Ты поэтому ко мне пристал со своим цирком?

— На самом деле ее зовут Мабель, она плоть и кровь моего друга.

— Я ее себе на полдник приберегаю, если хочешь знать, — усмехнулся Дабл.

— На полдник, но сейчас только полночь, боюсь, вы слишком опережаете график, и вам придется отказаться от этого перекуса.

Дабл перестал хихикать.

— И как ты собираешься остановить меня?

Гоббо отступил назад к свету, все еще держась вне досягаемости гиганта.

— Если мне придется пожертвовать тобой, чтобы спасти честь этой девушки, я хочу, чтобы ты знал, что я именно так и поступлю и что защиты твоего хозяина тебе будет недостаточно.

Дабл больше не качался. Он пристально смотрел на моряка, не обращая внимания на его последние слова.

— Теперь я тебя узнаю. Говорят, ты был моряком.

— Ну раз говорят...

— Мы не в море, насколько я знаю.

— Нас всех, где бы мы ни находились, качает на волнах. Я в своей жизни и на китов поохотился, и на акул, которые поджидали меня на твердой земле.

— Я эту землю тебя жрать заставлю!

Дабл бросился вперед, пытаясь дотянуться до врага. Его увлек вес собственного тела, он рухнул на асфальт и оказался на четвереньках, тело не хотело ему подчиняться, как крупное животное, увязнувшее в тине. Гоббо достал лезвие из ножен на поясе, обошел Дабла, обхватил его и приставил нож к горлу.

— Смирно! Я умею и таким гарпуном пользоваться, — сказал он.

— Опусти тесак, забудем об этом недоразумении! — прошипел гигант, почти не разжимая губ.

— Кто сказал, что я хочу о чем-то забыть?

— Дай мне хотя бы встать.

— Хорошо, но не пытайся ничего предпринять, иначе я перережу тебе горло.

Гоббо перекинул ногу через Дабла и помог ему встать на ноги, а затем протащил еще немного в более темное место. Он подумал о Снейке, который скоро должен был выйти из «Адмирала».

— Что будем делать? — спросил Дабл.

— Ты выполнишь мою просьбу?

Дабл успокоился, он больше не чувствовал лезвия у себя на шее, как будто его растворил алкоголь.

— Я не совсем понимаю, почему ты так поступаешь ради этой девушки... разве что... — Гигант сделал паузу. На его лице расплылась улыбка. — ...Если только ты тоже не хочешь трахнуть ее.

Гоббо крепко зажмурился.

— Заткнись! — сказал он.

— Если дело только в этом, то мы можем поладить... Я буду с ней хорошо обращаться, чтобы ее можно было использовать снова.

Наступило короткое молчание. И этим молчанием для Дабла все закончилось: за ним последовал резкий и незаметный, как пустельга, проносящаяся над землей на полной скорости, жест, который спровоцировали эти слова, вырвавшиеся из уже перерезанного вонючего горла. Дабл не почувствовал боли. Рефлекторно он поднес руку к ране, отнял ее и посмотрел на ладонь, которая окрасилась чем-то темным, что он сначала принял за склизкую тень, отбрасываемую ночью. Его зрение затуманилось. Алкоголь здесь был ни при чем. Он попытался что-то сказать, но ничего вразумительного не выходило. Приближалась ночь, и она не была бездонной, даже не была пропастью, вопреки тому, во что всегда верил Дабл. Эта ночь была прочной стеной, к которой он мог прислониться, она была спокойной и приносила свободу. Он ушел, не сопротивляясь, не думая ни о том, что только что случилось, ни о том, можно ли было что-нибудь изменить. Только одно занимало его мысли: откуда именно придет смерть? Ибо он не боялся смерти, которая все еще была лишь простой вероятностью. Он наконец получил ответ на вопрос, который каждый человек задает себе в момент смерти, и унес этот ответ с собой.

Гоббо ослабил хватку и согнул ноги, чтобы положить гиганта на землю. Присев на корточки, невидимый в ночи, он оглядел обе стороны пустынной улицы и положил нож на мостовую. Затем подтащил тело за ноги к арке. Прежде чем уйти, он поднял нож и прошептал на ухо тому, что было Даблом, несколько слов, которые, как он полагал, облегчат душу мертвеца, как и его собственную. Затем Гоббо быстро скрылся в темноте. И вдруг понял, что ни один человек не может долго верить в собственную ложь.

Снейк спускался по ступенькам с удовольствием, которое приносят исполнение желания, идущего от животных инстинктов, и чистый момент удовлетворения. Он осмотрел пустой бар и удивился, не обнаружив там Дабла. Он спросил Роби, куда делся его спутник, и тот ответил, что видел, как Дабл ушел чуть раньше полуночи, пьяный и злой, потому что новая официантка отвергла его ухаживания. Девушка же вышла через черный ход. Роби не знал, что случилось дальше.

Снейк покинул «Адмирал». Роби тут же опустил за ним рольштору. Карлик оглядел пустынную улицу, освещенную конусами света от уличных фонарей. Это было не похоже на Дабла — уйти, не дождавшись его. Снейк двинулся вверх по улице. Его глаза постепенно привыкли к темноте, в которой мерцали фонари. Вскоре он увидел фигуру, лежащую на тротуаре. Подошел поближе, скорее с любопытством, чем с опаской. Он сразу узнал обувь по огромному размеру. Снейк достал зажигалку, щелкнул, и длинное колеблющееся пламя осветило круг диаметром едва ли в метр, в центре которого находилась его рука. Он шагнул вперед и увидел под аркой дома бесформенное тело. Тело Дабла. Гигант спал — почти сидя, вытянув ноги, подбородок лежал у него на груди.

— Эй, Дабл!

Видя, что тот не отвечает и даже не двигается, он попытался снова:

— Это я, Снейк... Вставай, пошли.

Снейк пнул ботинок, и тот провернулся, как часовая стрелка, а затем принял исходное положение, как будто не желая поддаваться ходу времени.

— Не жди, что я помогу тебе подняться, если ты еще слишком пьян.

Снейк убрал палец с колесика зажигалки и, присев, наклонился над Даблом. Озабоченность на его лице сменилась удивлением, потому что гигант совершенно ни на что не реагировал.

— Ты что, не слышишь, что я говорю?

Снейк сел на корточки. Он был похож на неловкую птицу. Снова потряс Дабла, велел ему вставать, сказал, чтобы тот перестал дурачиться, что это уже не смешно, и взглянул на здания вокруг, но ни в одном из окон не горел свет.

— Хватит шуток! — сказал он с легкой дрожью в голосе.

Левой рукой толкнул гиганта в плечо. Голова Дабла наклонилась в сторону и застыла в невообразимом положении. Снейк снова щелкнул зажигалкой, быстро убрал руку, которой касался Дабла, и поднес ее к пламени, словно оракул, способный постичь немыслимую истину. Затем он уронил зажигалку, которая отскочила в лужу крови.

— Черт, вот черт!

Снейк провел тыльной стороной незапятнанной кровью руки по рту, а другой стал как будто шарить по земле. Он поднял зажигалку и как можно отстраненнее подумал о том, во что бы ни за что не поверил, расскажи ему об этом кто-нибудь другой. Тело оставлять на улице было нельзя. Как объяснить это Джойсу, если Дабла найдут здесь на следующее утро? Они были командой. Если он услышит, что Дабла убили на территории, которую они должны были охранять, заставит его дорого заплатить за это, выгонит, а то и хуже. Действовать нужно быстро. Никто не должен присутствовать на месте преступления, кроме убийцы. Его личность можно будет установить позже. Смысла чего-то ждать не было никакого. Требовалось срочно убрать тело из города.

С шестнадцати лет, несмотря на малый рост, Снейк мог носить на плечах стокилограммовый мешок. Это был вопрос техники, распределения веса, а не физической силы. Он опустился рядом с Даблом на колени, закинул не слушающиеся его руки тому на плечи, не думая о крови. Его обуяла ярость, и эта ярость не была направлена на неизвестного убийцу, она появилась от ненависти, которую он питал к гиганту, потому что тот не смог защитить себя, и теперь ему придется тащить Дабла на своей спине, вернее, ему теперь всегда придется таскать его на своей спине, потому что Снейк знал, что, даже когда он положит тело куда-нибудь, смерть все еще будет давить на его плечи. Поэтому Снейк, подпитываясь яростью и ненавистью, приподнял тело и пошел прочь, держась поближе к стенам домов, чтобы оставаться в темноте; он думал, что, по крайней мере, если кто-то и выглянет из одного из окон, то увидит только пьяного, которого тащат домой, или какую-нибудь непонятную ночную зверушку.

Через некоторое время Снейк перестал чувствовать собственные мышцы. Последние дома города позади него постепенно погружались в непроглядную ночь, а затем и совсем исчезли. Он дошел до ведущей к реке тропинке и ненадолго опустился на колени, чтобы передохнуть, больше не рискуя быть замеченным. Затем снова отправился в путь, с ощущением, что тело Дабла больше не является самостоятельной массой, которую нужно тащить на себе, а скорее, своего рода панцирем, встроенным в его собственную спину; он чувствовал, что они слились и стали одним животным, спасти которое может только забвение.

Звук воды становился все четче, ночь вокруг — все темнее. Луна была похожа на гигантский клык, вонзившийся в подлесок. Вскоре показалась река. На ее поверхности отражался слабый свет луны. Снейк положил свою ношу на берег и прислонил спиной к большому камню. Откинутая назад голова показалась ему похожей на капюшон теплого зимнего пальто. Он перевел дыхание и начал говорить с человеком, который уже был не человеком, а просто трупом в темноте. Освободившись от ненависти, Снейк излил весь свой гнев на безжизненное тело, ответственное за его собственную судьбу. Он знал, что сам себя обманывает, но все равно ругался, не особо веря в то, что говорит. Затем гнев утих, и голос Снейка слился с шумом воды. Живым людям мертвых не опередить, подумал он. И решил, что последнее слово должно остаться за ней, за водой.

Снейк попытался снова заговорить, но у него пересохло во рту, и ничего не выходило. Несколько камней выделялись в лунном свете, напоминая Будд разных размеров, которые одновременно что-то лопотали, то был голос мертвых на пути в небытие. Труп теперь походил на промокашку, пропитанную чернилами ночи. Снейк пошарил перед собой, нашел ноги мертвеца, дотянулся до его икр, обхватил их и потянул тело к реке. Он вошел в воду, и когда река стала достаточно глубокой, то, что было когда-то мужчиной, начало покачиваться на поверхности. Снейк стоял по шею в воде. Он раскачал труп так, чтобы его голова развернулась по течению, как нос корабля, затем подтолкнул тело и стал смотреть, как оно медленно уплывает, пропадает из виду, как постепенно гаснущий огонек. Снейк по-прежнему не чувствовал ни боли, ни ненависти, ни даже гнева. Он видел, как Дабл исчез вдали, вздрогнув в последний раз, и когда не осталось ничего, кроме бесконечно набегающих волн, он вышел из реки и сел, скрестив ноги, на берегу.

С реки сквозь тьму до Снейка донесся голос гиганта:

— Знаешь, в чем твоя проблема, Снейк?

Вода снова зашумела.

— У тебя в жилах кровь замерзла, вот что с тобой не так.

Впервые на Снейка нахлынул неконтролируемый страх. Ему так хотелось, чтобы Дабл был прав, чтобы он ничего не чувствовал, вообще ничего. Он хотел бы, чтобы ему не приходилось гадать, каким чудом жизнь течет в его венах и когда это чудо закончится. Узнает ли он это? Увидит ли первые признаки умирания? Насторожит ли его что-нибудь? Поймет ли он свою собственную жизнь? И когда наступит нужный момент, наклонится ли кто-нибудь над ним, приложит ли ухо к груди, прислушается ли и потом ничего не услышит? Будет ли он чувствовать, что стал мертвецом, ведь его всегда питал страх других людей, и поэтому ему казалось, что он жив? Он никогда не любил засыпать ночью, в тот момент, когда становился уязвимым, когда чувствовал, как его тело слабеет и постепенно сбрасывает доспехи, которые он надевал на себя днем, когда не оставалось ничего, кроме собственного тела. Умрет ли он в одиночестве? Всегда ли мы одиноки, когда засыпаем навсегда?

Снейк никогда не считал Дабла другом, он никогда и не имел настоящего друга, не знал точно, что это значит, может, испытывал лишь некое доверие к человеку, выбранному для выполнения общей работы. Он больше не ненавидел его. Как он мог ненавидеть труп? Он лишь сердился на Дабла за то, что тот стал после смерти слишком тяжелой ношей, а также за то, что тот нарушил привычный ход вещей, оставив Снейка одного на берегу реки. Он все еще не мог заставить себя принять смерть Дабла, сделать вид, что его никогда и не существовало. Потому что он не ненавидел его. Никогда больше он не сможет его ненавидеть.

Снейк открыл рот. Пошевелил языком, облизал губы, и потом слова вырвались, словно ночные мотыльки, летящие на свет; то был его ответ Даблу, поведавшему ему правду, которую Снейк не хотел слышать.

— Она не замерзла, моя кровь, она просто холодная, вот почему меня называют Снейком, — сказал он.

И когда он произносил эти слова, его губы дрожали уже не так сильно.